автордың кітабын онлайн тегін оқу  Люди и города. Путеводитель по русскому Средневековью

Иван Давыдов

Иван Давыдов

Люди и города

Путеводитель по русскому средневековью

Individuum,
Москва,
2025

УДК 94(47)

ББК 63.3(2)4

Д13

Давыдов, Иван.

Д13 Люди и города. Путеводитель по русскому Средневековью / Иван Давыдов. — М.: Individuum, Эксмо, 2025. — 376 с.

ISBN 978-5-04-218848-0

Русскую историю часто представляют либо как череду завоеваний и побед, либо как бесконечную хронику насилия и угнетения. Но есть и другой взгляд. Герои этой книги — юродивые и святые, паломники и иконописцы, а также обычные люди, утверждавшие свободу и милосердие вопреки жестокости и равнодушию. Каждая глава соединяет судьбу и город: митрополит Филипп спорит с царем, Феврония переигрывает муромских бояр, Стефан Пермский учит терпимости к чужому, а Симон Ушаков ищет новый язык иконописи. «Люди и города» писателя, поэта и журналиста Ивана Давыдова — путеводитель по забытой допетровской Руси, приглашение в богатый мир древнерусской словесности и размышление о том, как оставаться человеком в бесчеловечные времена.

УДК 94(47)

ББК 63.3(2)4

© И. Давыдов, 2025
© ООО «Издательство «Эксмо», 2022, 2025

ISBN 978-5-04-218848-0 Individuum®

Предисловие

Герои без лат

Начать, наверное, следует издалека. И с обиды. История часто начинается с обиды. Помните, например, как Агамемнон обидел Ахиллеса и что потом было?

Итак. Это случилось давно, в другой стране, хотя и в этой же; так бывает, да и не надо здесь ничего объяснять, — взрослый человек сообразит — в маленькой сельской школе. Меня, второклассника, очень обидела учительница. Она заметила, что я смотрю в окно вместо того чтобы слушать ее мудрые речи.

— Давыдов, прекрати считать ворон! — сказала она.

И я обиделся. Не столько даже на нее, сколько на мир. Я ведь не считал ворон. Я даже в окно на самом деле не смотрел. Я только что начал читать очередную книжку, в которой сражались с кочевниками храбрые русичи, пылали города и лилась кровь. Герои гибли, спасая родину и произнося при этом эффектные речи. Теперь не вспомню, что это была за книга. Зато отлично помню картинку, предварявшую текст: два дружинника в доспехах и шлемах, один с копьем, а другой с луком.

Вот их-то я и видел тогда перед собой. Меня занимали их жизни. Я придумывал им новые приключения. Какие вороны? Причем здесь вороны?! И главное-то, самое обидное заключалось в том, что я сообразил: учительница умная, хорошая, правильная. Но я не смогу ей ничего объяснить. Это просто невозможно объяснить. Бывают между людьми невидимые стены, которые не преодолеешь.

Потом прошли годы. Я прочел некоторое количество книг посложнее. Думал о русской истории — здесь ведь это неизбежно: пытаясь понять настоящее, проваливаешься в прошлое, оно словно корнями тебя опутывает, пробуешь выбраться и не можешь выбраться, и даже разницу между прошлым и настоящим перестаешь ощущать.

Хотя почему — «здесь»? Это, наверное, везде так, но мы-то с вами здесь и слишком хорошо знаем, чем такое подземное путешествие меж корней может закончиться. Возможно, лучше других знаем, и это почему-то не радует.

Я, к сожалению, вырос, и совсем другие мысли занимают меня теперь. Придумывать новые приключения для нарисованных дружинников больше не хочется — хватает того, что успел узнать о старых. Зато хочется понять: есть ли шанс в пантеон исторических героев ввести не только воинов в латах? Не тех, кто сжигал города и крошил врагов. Попробую пояснить, почему это представляется мне важным.

Отрицать очевидное глупо: люди воевали всегда, много и, как бы это печально ни звучало, охотно. Тут никакой национальной специфики нет — есть, скорее, видовая. В нашей непростой истории (а у кого простая?) борьба с врагами не раз и не два оказывалась вопросом выживания. Из этой необходимости росло государство, привыкшее смотреть на подданных как на собственность: выживание того стоит. Государство выросло и до сих пор цветет.

Плохого не подумайте: я вовсе не собираюсь призывать вас вычеркнуть из истории героев в доспехах — тех, кто за родину бился и умирал. Я помню, как перехватывает дыхание, когда читаешь в первый раз сталинградские страницы «Жизни и судьбы», например, или тот фрагмент «Сказания о Мамаевом побоище», где многоопытный воевода Боброк говорит князю Владимиру Серпуховскому, молодому и нетерпеливому: «Вот теперь — время!» И вылетает на поле Куликово засадный полк. «Соратники же, друзья выскочили из дубравы зеленой, словно соколы испытанные сорвались с золотых колодок, бросились на бескрайние стада откормленные, на ту великую силу татарскую; а стяги их направлены твердым воеводою Дмитрием Волынцем; и были они, словно Давидовы отроки, у которых сердца будто львиные, точно лютые волки на овечьи стада напали и стали поганых татар сечь немилосердно». Конечно, помню, — такое, раз прочитав, уже не забудешь.

Я вообще ничего не призываю вычеркивать, я бы попробовал наоборот — обогатить. Есть одна проблема с историей, которая сплошь состоит из побед и одолений. Или нет, стойте, — с историей, которая сплошь состоит из побед и одолений, проблема своя: это просто вранье. В России поражений не стеснялись — для нас герои не только те, кто вошел в Берлин в сорок пятом, но и те, кто погибал в жутких котлах сорок первого. Не только воины Дмитрия Донского, но и воины Юрия Всеволодовича, сложившие головы под натиском монгольских полчищ Бурундая у реки Сити. Одна из самых красивых русских военных песен — про подвиг «Варяга», и вы отлично помните, наверное, чем там все кончается:

Не скажут ни камень, ни крест, где легли

Во славу российского стяга…

Она еще и переведена с немецкого, кстати; но это другой разговор.

Но вот с историей, которая состоит в основном из воинских подвигов, тоже есть проблема. История — это люди. Живые люди. Нас вообще эти древние дела и занимают в основном потому, что мы видим — сквозь ворох летописей и сквозь пыль музеев — живых людей, которых пытаемся понять. У которых пытаемся учиться. Которых считаем своими. По-другому — просто неинтересно. И когда история рассказана хорошо — это ведь особый дар: требуется умение, чтобы рассказывать истории, — хочется себя делать если уж не прямо с этих живых людей, то как минимум с оглядкой на них. Наша история — и при Карамзине, и при Советах, и теперь — это воин в доспехах, который идет защищать родину. Идет убивать и умирать.

И вот здесь — ловушка: родина ведь не всегда нуждается в защите. Это начальнику, который охотно забывает, что лично он — еще не вся родина, удобно, чтобы подчиненный думал, будто в гибели за родину и состоит смысл его существования. В одном американском мультфильме родители создают для детей «клуб инвалидов и ветеранов будущих войн за рубежом». В России сейчас не очень хорошо с самоиронией, зато все хорошо с детскими клубами. Если история — это воин в доспехах, как у нас теперь, то даже и стараться незачем. Увлеченный человек сам себе придумает ситуацию, в которой опять надо убивать и умирать. И это станет реальностью, и для иной реальности просто не останется места.

Так ведь было всегда. Не было ведь ничего другого. Или мы их — или они нас. Есть герои, есть враги внешние, есть враги внутренние. С любыми врагами разговор короткий.

Неотразимая логика, да. Но ведь было. Было и другое. Великие наши писатели (хотел написать — «строем», но строй оставим для героев в латах, писатели — шумною толпой) тому порукой. Они — о любви, всегда о любви, даже если к любви продираться приходится сквозь черный ужас бытия. Даже если чернота эта настолько густа, что ничего другого вокруг не видно. Да и среди живописцев славятся в первую очередь не мастера батальных сцен.

Все так, но важно, чтобы рядом с выдуманным князем Мышкиным стал в этот ряд человеколюбцев какой-нибудь настоящий живой человек. Такой же, как известные всем герои в доспехах, — в истории укорененный и земле нашей не чужой. Не Петр ведь привез гуманизм в Россию (Петр, кстати сказать, из английского своего путешествия привез гроб и палаческий топор — очаровали его эти добротно исполненные изделия). Я знаю таких людей. Я хочу рассказать вам о них.

Я нашел их в древнерусских книгах, и это тоже важно. У нас даже искренний любитель чтения древнерусскую литературу, как правило, знает плохо или не знает вовсе. Слышал что-то в школе про «Слово о полку Игореве» и «Повесть временных лет», тем и удовлетворился. Все объяснимо: во-первых, чтобы понимать совсем древние памятники, надо учить язык. Даже и через язык поздних приходится прорубаться, как сквозь густые заросли, оставляя на сучках клочья мыслей. А во-вторых — и это, пожалуй, важнее — сам их строй, само мировоззрение сделались для нас чужими и непонятными. Как бы ни носились почвенники с русской особостью, сколько бы ни сочиняли чиновники бумаг о государстве-цивилизации, а в мозгах у нас именно те схемы, которые приволок из Европы Петр вместе с гробом и топором. Чтобы преодолеть непонимание, требуется усилие; человек же по природе ленив.

Это обидно. Древние русские книги — сразу и про особость, и про то, что мы — европейцы. И еще они — красивые, если научиться любить эту их красоту. Без них мы беднее и даже, возможно, глупее, чем могли бы быть. И в них не прячутся, но ждут нас не только герои в латах. Еще и человеколюбцы — те, кто говорил не о смерти, а о жизни. Вот с ними я и предлагаю встретиться.

Речь дальше пойдет о героях без лат. И за каждым — город. Люди и еще люди. Город — это ведь не только скопление домов: это сеть судеб, такой, сказал бы я, интернет людей. Которые живут, созидают — и хотят на самом деле именно жить и созидать. Россию еще викинги прозвали страной городов, и не без причины. Большие старые города и маленькие города — тоже как люди, обросшие историями, как книги, которые ждут. Глядя в них, можно увидеть себя; если повезет, научиться себя любить — это важно. Есть у меня подозрение, что главная русская беда — не дороги, и даже не дураки. Главная русская беда — в отсутствии интереса к себе, отсутствии, из которого растет нелюбовь. А дальше уже под горку — отсюда и вечная неустроенность, и желание, о собственной жизни забыв, учить других, которое другим обоснованно кажется нелепым. И временами — опасным.

Пожалуй, пора трогаться в путь. В предстоящем путешествии последовательность городов и встреч определяться будет не географией и не хронологией, а, скорее, внутренними рифмами. Между историей и поэзией больше общего, чем современному человеку кажется (а вот древние это хорошо понимали). События и люди — тоже иногда рифмы. Постараюсь рассказывать так, чтобы вы эти рифмы уловили, но тут уж как пойдет — если что, не на свою глухоту пеняйте, а на неумение рассказчика.

Правда, дважды нам придется от этой схемы отступить — когда речь зайдет о паломниках, шедших на Афон, в Царьгард и к Святой земле, и когда будем говорить о XVII веке, эпохе, превратившей в героя самого обыкновенного человека. Сами увидите — это оправдано логикой текста, если только в нем, конечно, есть хоть какая-нибудь логика. И еще, чтобы не погружаться в споры о терминах, оговорюсь: словосочетания «древняя Русь», «средневековая Русь» и «допетровская Русь» я буду использовать как синонимы. Тут человек ученый, пожалуй, нахмурится недобро, но мы-то с вами люди простые.

И, прежде чем закончить с затянувшимся предисловием — последний должок. Надежда Ивановна, я больше за тех ворон не обижаюсь. Понимаю, вы этого никогда не прочтете, увы, но примите мои извинения за ту обиду. И вместе со всеми другими учителями, которые мне на пути встречались, — искреннюю благодарность за то, что научили читать. И речь, конечно, не про буквы.

Всё, довольно, в дорогу — нас ждет Новгород.

Глава первая

Новгород. История и сказка
Митрополит Филипп

Город

Тут непросто начать. Вот он — Новгород. С 1999-го — Великий, как во времена летописные. Любопытный, кстати, момент: во времена летописные люди сами поняли, что он Великий. Господин Великий Новгород, даже так. В наше время понадобился указ президента, чтобы вернуть старику почетное прозвище.

Вот он. Не самый большой из российских областных центров. Чуть больше двухсот тысяч населения. Заводы, кварталы типовых домов, обычная городская суета. Но имени достаточно, чтобы раствориться в легенде. Это ведь здесь по-настоящему все началось. Здесь Гостомысл, предводитель ильменских словен, убедил сородичей в том, что земля наша богата и обильна, а наряду в ней нет. И послал гонцов — за нарядом, за порядком — к норманнам.

Начетчик поморщится: все ведь не так. Истинность норманнской теории под вопросом. Под очень большим вопросом. Гостомысл в легенду пробрался поздно — в XVI веке, через «Сказание о князьях Владимирских». Особое такое сочинение с внятной целью: доказать, что московские государи происходят от цезаря Августа. Был у Августа брат Прус, писали великокняжеские книжники, в числе его потомков — Рюрик, которого призвал на Русь Гостомысл. «Придите и володейте нами». До того, в ранних летописях, вместо вождя действовали «племена славянские»: решение получалось всенародным. В Москве такое не очень любили и рискнули историю подкорректировать.

В Европе над претензиями варваров-московитов, задумавших записаться в родню к великому императору, конечно, посмеивались. А вот Иван Четвертый, Грозный, первый русский царь, вполне серьезно относился к «Сказанию». Хотел было написать — «он вообще шутить не любил», но ведь нет, любил как раз, любил, просто юмор у царя был специфический. Будет у нас еще повод вспомнить про его шутки.

Все так, но это ли важно? Чем глубже в историю, тем больше история похожа на сказку. И тем интереснее в этой сказке теряться.

***

Вот река, ее зовут Волхов. С одной стороны — Софийская сторона, с другой — Торговая. Вот мост, за мостом — Детинец, Кремль, в Кремле — Святая София. В византийском вкусе — привет Константинополю, — однако приземистая, коренастая, вросшая в эту землю. Как здешние купцы и посадские. Как Василий Буслаев, буян и скандалист, как Садко, богатый гость. Иначе не устоишь в кулачном бою, а без кулачного боя на мосту разве мыслим Новгород?

Когда Владимир, киевский князь, крестил Русь, новгородцы деревянного Перуна с золотыми усами бросили в Волхов. Древний бог обиделся и метнул на мост свою палицу. И пообещал, уплывая в прошлое, что будут новгородцы на мосту друг друга бить. Новгород украсился церквями и монастырями, и многие святые подвизались здесь, но слово языческого идола оказалось твердым. Били. Пока жива была новгородская свобода — били. Все важные вопросы решались на вече, но если у ораторов не хватало слов, чтобы убедить народное собрание, новгородцы бежали на мост. Хрустели кости, кровь лилась, и падали в воду проигравшие. Господин Великий Новгород ценил, конечно, слово — но удаль, похоже, все-таки ценил больше.

Теряешься в этой сказке, которая не хочет кончаться. Мысли разбегаются, иногда остановить их удается в землях весьма неблизких. Странной рифмой мосту через Волхов — венецианский Понте-деи-Пуньи, Мост Кулаков. Несколько столетий жители соседних кварталов сходились здесь, чтобы друг друга как следует отделать. Постепенно это превратилось в городской праздник, хотя не обходилось без раненых и даже убитых. Вот только в Венеции никаких политических вопросов таким образом не решали — нобили просто давали простонародью способ выпустить пар. И все же, все же… Как тут не увидеть сходства? У теплого моря — La Serenissima, Светлейшая госпожа Венеция, у холодного — он, Господин Великий Новгород. Живущие торговлей республики, чьи граждане знают толк и в боях, и в интригах, и в том, как привезти из далеких краев редкий и дорогой товар. А еще любят при случае пересчитать друг другу ребра, прикрываясь почтенной традицией или вовсе государственной необходимостью.

Люди

Это, кстати, не случайные слова: мы уже подходим к разговору про новгородский характер. А еще — к храму Спаса Преображения на Ильине улице. Я ведь спрашивал себя — с чего начать? Себе же и отвечу: начинать знакомиться с Новгородом надо именно с этой церкви. Потому что она и есть тот Новгород, который, возможно, исчез и который — в нас. Все, что сказано выше про историю, перемешанную с легендой, и все, что будет сказано дальше, — все здесь, все в этих камнях.

По счастью, в Новгороде и окрестностях сохранилось много старых храмов. Не пройдешь мимо Святой Софии, не минуешь Ярославово дворище, где церквей — целая толпа. Семь сестер, старшие — из XII века. Скитаясь по городу, натыкаешься на них и не устаешь смотреть, и понимаешь, почему именно они свели в свое время с ума утонченных мастеров модерна, искавших новый русский стиль, суровый и сладостный.

Но вот этот — особый, хотя, конечно, тоже один из. Ошеломляющее противоречие — он умудряется быть одновременно и чуть тяжеловесным, и устремленным вверх; и аскетичным, с минимумом декора, и при этом нарядным; и уютным, уместным, вписанным в город, и огромным, что ли. Внутри — холод, и полутьма, и чудо. Внутри — фрески Феофана Грека. Знаменитого византийца пригласил сюда боярин Василий Данилович Машков почти сразу после постройки каменного храма на месте старого, деревянного, в 1378 году. «Преславный мудрец, философ зело премудрый» — так позже отзовется о Феофане Греке Епифаний, тоже Премудрым прозванный, составитель житий Сергия Радонежского и Стефана Пермского… Впрочем, мы с ним еще непременно встретимся.

Грозный Христос Пантократор, Спас Вседержитель смотрит на нас сверху. И Господь, и святые, и пророки, которых изобразил здесь Феофан, не обещают человеку, что будет легко. Величие требует суровости, но за суровостью — свет. Фрески византийца и сейчас словно бы светятся изнутри. И, кажется, можно догадаться, чем грек сумел угодить новгородцам.

Они ведь и сами, думаю, были такими, как эта дивная церковь. Прижимистые купцы, умевшие наживать деньгу. И отчаянные гуляки, способные поставить на кон все состояние, — как Садко в былине. Просто так, из одного удальства. Готовые ради наживы добраться до самых диких северных краев (куда мы тоже скоро попадем) и при этом по-детски открытые чудесам.

Сохранилось, например, такое предание. Где-то далеко, то ли на севере, то ли на востоке, в краях, где история кончается и начинается сказка, новгородские ушкуйники увидели высоченную стену. Те самые ушкуйники — отважные путешественники, героические первооткрыватели новых земель, а если выражаться языком современным — обыкновенные бандиты, грабежом добывавшие пушнину у диких племен в таких местах, куда обитатели других русских городов просто боялись сунуться. Искатели приключений, джентльмены удачи, только что без Веселого Роджера.

Итак, стена. Естественно, они послали за стену двух разведчиков. Ждали долго, но никто не вернулся. Так же исчезли за стеной еще двое. Оставшиеся поняли, что действовать надо хитрее. Следующую пару разведчиков обвязали толстыми смоляными канатами и через некоторое время вытянули. Лица их сияли таким светом, что товарищи поняли — там, за стеной, рай земной. Увы, рассказать повидавшие рай ничего не смогли — только хохотали заливисто. Так и доживали свою жизнь в вольном городе блаженными юродами.

Зато мы теперь знаем, что в раю весело. По крайней мере, именно так думали средневековые жители Новгорода. И Землю с Небом женить не стеснялись, кстати: все эти приземистые толстостенные храмы, которыми мы восхищаемся сегодня, служили надежными складами для дорогих товаров.

Между прочим, в древней ирландской саге «Плавание Брана» (она записана веке этак в восьмом) есть любопытный эпизод: Бран, герой, на своем корабле подходит к некоему острову. Жители его стоят на берегу, смотрят на судно и смеются. Бран посылает на разведку одного из своих воинов, он тут же становятся в общий ряд и начинает хохотать. Спутники Брана пытались заговорить с товарищем, но ответа не было, только смех. Остров этот назвали Островом Радости, а нам только гадать остается — читал ли кто из новгородских книжников историю о Бране? Или слышал от заморских гостей? Или в раю действительно весело?

Еще, разумеется, новгородцы были отличными воинами. Тут время рассказа о всепобеждающей силе искусства. Вообще-то о Ледовом побоище на Чудском озере, где новгородские дружины под предводительством князя Александра Ярославича, прозванного Невским, разгромили рыцарей Ливонского ордена, никаких особых подробностей источники не сообщают. Битва была и победа тоже, но разве это мы помним? Нет, мы в деталях знаем, как именно шло сражение, как уперлась рыцарская «свинья» в заграждения из саней, хитро выстроенные князем, как ударили во фланг врагу из засады отборные новгородские всадники, и как тонули ливонцы, которых специально загнали на тонкий подтаявший лед.

Почему знаем? Ну, потому что в конце тридцатых отношения у Советского Союза с гитлеровской Германией были не очень. Потом, конечно, случились пакт Молотова — Риббентропа и очередной раздел Польши, но до того правоверные марксистские историки озаботились вдруг должным прославлением героической борьбы новгородцев и псковичей против немецких захватчиков. Опять же, героическая борьба, безусловно, имела место, но вот многие ее подробности просто выдумывались наспех в соответствии с генеральной линией партии. И великий Эйзенштейн снял великий фильм, в котором сыграл великий Черкасов и к которому великий Прокофьев написал музыку. Такой силы музыку, что в одной из серий знаменитого мультсериала «Симпсоны» жители города Спрингфилд, затеявшие бунт на свой американский манер — с вилами и факелами, идут по улице под песню «Вставайте, люди русские!». Они ведь по-нашему не разумеют, а музыка в услугах переводчиков не нуждается. И сегодня никуда не деться от этих чар, и мы точно знаем, как там все было. Коротка кольчужка, не для себя ковал.

Герои

И сегодня для нас князь Александр, громивший шведов и немцев, ходивший на чудь (кстати, когда началась «незнаменитая» Финская война, советские пропагандисты и об этом вспомнили), старавшийся не раздражать Орду и в Орде, видимо, отравленный, — лицо Великого Новгорода. Главный герой новгородской истории. Вот он на Вороньем камне, руководит битвой. А вот — впереди полков, побеждает в честной схватке магистра Ливонского ордена. «Кто с мечом к нам придет…» Хотя стойте, нет, это все-таки не князь, это актер Николай Черкасов.

Для самих новгородцев все было по-другому. Гордыня — грех, но они знали, что такое гордыня. Князь — наемник, сегодня правит, а завтра, если не понравится, поедет прочь из богатого города в свои уделы. Господин Великий Новгород сам решает, кому здесь княжить. На вече или на волховском мосту, если по-хорошему договориться не получится.

А кто же герои для этих своенравных, жестких, иногда — так и просто лихих людей, умевших к тому же ценить красоту? И не только красоту икон и фресок, но и красоту хорошего рассказа.

Раз уж к слову пришлось, поговорим немного про иконы. В Кремле — огромный, переполненный сияющей красотой музей. Иконы, от самых древних, — такие же, как город и как люди, город населявшие. Ослепляющие богатством красок, но при этом строгие, графичные почти, умеющие место свое обозначить без натужного хвастовства, без избыточных ухищрений, которыми в пору расцвета Москвы увлекутся тамошние мастера.

Господь, Богородица, пророки и святые смотрят на нас с этих досок так же, как смотрели на жителей кичливой Республики (которые, впрочем, слова такого не знали, да им и не нужно было слово, у них было имя — Господин Великий Новгород, что тут еще пояснять). Они смотрят так же, но мы видим другое. Мир средневековому человеку был более понятен, чем нам. Он точно знал, чем все кончится, и не сомневался. Нет, находились, конечно, сомневающиеся — те, кто даже и в делах веры алкал свободы, те, кого называли еретиками и карали без жалости. Новгород — еще и родина пугавших Русь ересей, здесь проповедовали жидовствующие и стригольники. Но это все-таки исключения, а большинству истина открывалась в церкви. Однажды — может быть, скоро, может быть, даже завтра — ангелы свернут в свиток небо, времени больше не будет, а мертвые восстанут из могил для Страшного суда. Новгород еще и грамотный город: умеющих читать здесь больше, чем в остальной Руси, чему свидетельством — берестяные грамоты. Содержание священных книг для новгородцев не тайна: мертвые воскреснут, и будет Суд, и кого-то ждет рай, тот, что за высоким забором где-то в дальних краях, или иной, никем доселе не виданный. А кого-то — пекло.

Рай занимал воображение новгородцев. Еще в XIV веке новгородский архиепископ Василий Калека (то есть странник, путешественник, паломник — он до самого Царьграда добирался) написал о рае небольшой трактат в форме послания тверскому вольнодумцу, епископу Федору. Федор считал, что рай небесный — выдумка, да и существование земного рая — под вопросом. Василий Федора разоблачал и клеймил. Но, думается, обычные жители города, люди, от смирения далекие, имели много оснований сомневаться в том, что загробная их судьба сложится благостно. Их героями были святые. Заступники. Вроде бы и люди, но умеющие говорить с Богом. Заслужившие такое право и способные замолвить словечко за людей обычных, грешных.

Главные книги Средневековья — не рассказы о воинских подвигах, а жития, повествующие о подвигах духовных. Кстати, князь Александр Невский — тоже святой, есть у него и житие, написанное лет через двадцать после кончины. Вот только написали его во Владимире, где князь был погребен; его история — не про особость новгородской вольницы. А уж настоящая слава пришла к нему и вовсе позже, тогда, когда беспокойному царю Петру понадобился покровитель, бивавший шведов.

У свободных новгородцев были свои святые. Тоже особенные, как город. Вот, например, Антоний Римлянин. Да, чужой, да пришелец, но как иначе — это же Новгород, посылающий легкие свои корабли и к немцам, и к самоедам. И житие у Антония — как приключенческий роман.

«Сей же преподобный и богоносный отец наш Антоний родился во граде великом Риме, иже от западная части итальянския земли, от латинского языка, от христианских родителей и научился вере христианской. Ее же держались родители его в тайне, скрываясь в домах своих, понеже отпал Рим от веры христианской в латинскую, — при папе Формозе да даже до нынешних дней». В отпавшем от истинной веры Риме богобоязненному юноше после смерти родителей оставаться было нельзя. Он законопатил в бочку драгоценности, доставшиеся в наследство, а также чаши, блюда и сосуды церковные. Мысль, что к святым этим вещам будут прикасаться папы и их приспешники, извратившие суть христианского вероучения, была противна праведнику.

Бочку он бросил в море (какое там море в Риме?..), а сам отправился в пустыню, где монахи-отшельники проводили свои дни в посте, молитвах и борьбе с разнообразными искушениями. Антоний собирался стать одним из них и до конца жизни славить Бога среди диких краев. «Скрываясь от еретиков, — говорит житие, — в пещерах и расселинах земных». Но Бог готовил Антонию другую участь.

(Для лучшего понимания нужна ремарка: слово «пустыня» в языке древнерусских книжников значит не совсем то же, что в нашем. Для них пустыня — это не раскаленный песок. Это место, где нет людей, городов и селений. Поэтому среди ужасов пустыни — не только дьявольские искушения, но и нападения диких зверей.)

Монахи проэкзаменовали юношу, чтобы убедиться, что он непричастен к бесовской римской вере, а потом попытались отговорить от принятого решения: пустынные старцы считали, что восемнадцатилетний Антоний не готов к подвигу. Но он проявил похвальное упорство, принял постриг и десять лет прожил в безлюдных местах.

Враг Христов, которому противна святость, конечно, не дремал: папа послал воинов «имать мнихов тех праведных и предавать на мучение». Спасаясь от преследований еретиков-католиков, наш герой бежал из своей пустыни к морю. И вот как-то раз Антоний молился, стоя на камне близ берега. Налетели волны, подхватили камень, будто невесомую лодку, и вместе со святым перенесли за три дня через «море теплое» сначала в Неву, а потом в Волхов, к стенам Великого Новгорода. Новгородцы дивились на иноземца и пытались выяснить, кто он и откуда, но он, «русского языка нимало не разумея», ответить им не мог, и четыре дня, стоя на камне, молился, прося послать ему какого-нибудь человека, который мог бы разъяснить, что это вообще за место.

И Бог послал ему греческого купца, говорившего по-русски, по-гречески и по-латыни. Вместе с ним Антоний пошел в город и понял — он там, где чтут истинную веру. Позже случилось еще одно чудо — он без труда стал понимать русский язык. Новгородский епископ Никита, которому Антоний долго стеснялся представиться, считая себя слишком ничтожным для этого, сразу понял, что имеет дело с необычным человеком. Никита подарил Антонию небольшой участок земли, где тот основал монастырь в честь Рождества Богородицы.

Антоний стал в монастыре игуменом, горожане любили слушать его мудрые речи, однако отчего-то не спешили жертвовать деньги на украшение монастыря. Обитель бедствовала. И тогда случилось новое чудо — рыбаки выловили в Волхове ту самую бочку, которую святой когда-то бросил в море в Риме. Вообще-то они не хотели уступать добычу, но Антоний вызвал их в суд и со всеми мыслимыми подробностями описал содержимое бочки, переведя заодно надписи на священных сосудах и объяснив, чего ради он их в свое время утопил. Судья признал правоту игумена, и новоприобретенные богатства пошли на обустройство обители.

В Новгороде Антоний появился в самом начале XII века, а умер в 1146 или 1147 году. Хоронили его всем миром, с почестями; при гробе святого совершались исцеления, а монастырь его стал одним из самых почитаемых.

История к легенде безжалостна. Папа Формоз умер более чем за сто лет до прибытия святого Антония в Новгород и никакой охоты на «благочестивых мнихов» не учинял. Камень, который с конца XVI века, когда началось почитание Антония, показывали паломникам на берегу Волхова, — местный, отношения к далеким пустыням не имеющий.

Исследователи русской агиографической традиции давно разобрались с источниками его жития, и, пожалуй, история создания текста не менее интересна, чем сама легенда. В новгородской летописи есть записи о разных действиях игумена Антона, основателя Рождественского монастыря. Записи предельно краткие, не содержащие никаких биографических подробностей. Кроме того, остались несколько икон французской работы с латинскими надписями, которые якобы ему принадлежали. И этого хватило, чтобы изобрести образ монаха из далекого Рима, избравшего Новгород местом своего служения. Нашлись сразу же в монастырской ризнице посох и другие реликвии, и было написано житие (автором для пущей убедительности назвали ученика святого Антония — «инока Андрея», которого Антоний назначил своим преемником).

Тут важно время написания книги: это конец XVI столетия. Веком раньше никого бы в Новгороде не удивил тот факт, что древний игумен владел иноземными иконами. Да и человека, знающего иностранные языки, святому не пришлось бы ждать четыре дня. Но после московской аннексии и особенно — после учиненного Иваном Грозным погрома торговля Новгорода с соседями заглохла. К тому же после Унии резко ухудшилось отношение к католикам — и по тексту жития это видно. Однако новгородцы не хотели мириться с превращением Господина Великого Новгорода в захолустье — так и появилась легенда, одновременно и связывающая Новгород с Европой, и напоминающая о былом величии, и противопоставляющая цитадель благочестия гнилому Западу. Совсем уже скоро мы тоже окажемся во временах Грозного, а пока заметим: сказка об Антонии Римлянине больше, чем сказка. Это последний протест вольного города, который воли лишился. Памятник кончившейся республике.

Но прежде — еще одна красивая история о новгородском святом — Иоанне-архиепископе. Он — младший современник Антония, и вот он-то совершенно точно существовал. Он — второй из числа избранных в вольном городе духовных владык (до того архиепископов назначал Киев). Сын благочестивых родителей — привыкайте, по-другому в житиях не бывает, — рано ощутивший призвание к пути духовному, удостоившийся в конце концов высочайшей чести от сограждан и пытавшийся по скромности этой чести противиться. Совершивший, конечно, многие чудеса, и среди прочих — одно из важнейших в истории Господина Великого Новгорода. В 1170-м на Новгород пошел войной с армией суздальцев князь Мстислав, сын Андрея Боголюбского, человек воинственный и в войнах удачливый: незадолго до похода на Новгород он сжег Киев. Новгородцев покинула отчего-то их удаль, и, запершись в крепости, они оплакивали свою горькую участь. Три дня владыка Иоанн молился и плакал с ними. А потом ему явилась Богородица и велела взять в храме Спаса Преображения на Ильине улице (история наша тесна) древнюю икону «Богоматерь Знамение» и выйти с ней на городскую стену. Он показал икону врагам, но нечестивые суздальцы ничуть не смутились и пускали в лик Богоматери стрелы. Архиепископ повернулся с иконой к городу, и все увидели, что Матерь Божья плачет. Иоанн утер Ее слезы, а жители Новгорода устыдились своего малодушия. В стане же врагов начался хаос: они словно бы ослепли, метались по лагерю, разили друг друга. Новгородские дружины, выйдя из-за стен, довершили разгром.

Многовато, пожалуй, пафоса. Сейчас будет время для улыбки. Однажды владыка Иоанн молился глубокой ночью в своей келье. И услышал, как кто-то в рукомойнике плещется. Он сразу понял, что это бес (кто же еще?), и перекрестил сосуд. Бес оказался в плену и начал торговаться, сознался, что пришел искушать святого мужа, но переоценил свои силы, просил простить и выпустить. Иоанн поставил условие. У него была мечта — побывать во граде Иерусалиме и помолиться у Гроба Господня. Простое требование: бес должен доставить архиепископа в Иерусалим и к утру вернуть. Нечистый согласился. И ждал, будто конь на привязи, пока святой молитву закончит. И двери в храм Гроба Господня раскрылись сами собой, и свечи в храме сами собой зажглись. Это естественно.

Но бес наш был гордецом. Во-первых, бесу положено, во-вторых, он тоже все-таки новгородец. Бес потребовал, чтобы Иоанн никому о его позоре не рассказывал. Святой не сдержался, бес обиделся и решил мстить. По городу поползли скабрезные слухи: святой-то, поговаривали, не такой уж и святой. Кто-то в келье у него девичье монисто видел, а кто-то — изящный башмачок, тоже девичий. А уж когда заметили бегущую опрометью из кельи красотку — народ возроптал.

Разумеется, в образе легкомысленной красавицы явился новгородцам обидчивый бес, но они ведь этого не знали. Иоанна решили изгнать из города. Посадили на плот и пустили плыть по Волхову. И плот со святым поплыл. Но поплыл против течения. Горожане все поняли, раскаялись и в слезах молили архиепископа простить их. Архиепископ простил.

И тут вот что еще любопытно: обитатели Новгорода любили и помнили своего святого и, конечно, рассказывали о нем истории, но в житие их объединили только в XV веке, уже после того, как Иоанн Третий лишил город независимости. И сказания воедино собрал, скорее всего, некий безвестный, но благочестивый москвич. А может быть, сам Пахомий Логофет, серб, выходец с Афона, искусный в писании книжном и создавший жития многих русских святых. Доподлинно это неизвестно.

Юноша при дворе

Жизнь героя нашего рассказа, хоть он и новгородец родом, шире, чем улицы вольного города. Он святой, но в жизнеописании никаких умопомрачительных чудес. На бесе не скакал и на камне не плавал. Просто возвысил голос в защиту людей, истребляемых тираном. Всего лишь остался верным пастырскому долгу.

«Во время пресветлого господства над великим княжеством российским венчанного христолюбца и миролюбца, благоверного и смиренномудрого великого государя Василия Ивановича, всея России самодержца, во благодержавном, в преславном, в царствующем граде Москве восседал в царской палате некий благочестивый и знатный муж, мужественный и многими добродетелями украшенный, исполненный ратного духа, исполнявший Божественные заповеди и царские повеления, и весьма любимый Великим князем… Звали же его Стефаном, по фамилии Колычев, родился же он в Великом Новгороде. Была у него супруга, цветущая и плодовитая лоза, именем Варвара…» И родился у них сын Федор.

Прославление благочестивых родителей святого — стандартный зачин для жития, но мы — не в мире вымыслов, мы — в суровой реальности русского XVI века. Степан Колычев — боярин на государевой службе, дядька (то есть воспитатель) Юрия Васильевича, младшего брата Ивана Грозного.

О детстве Федора Колычева автор его жития, видимо, ничего толком не знал — и пошел по традиционному пути, описывая его прилежание в изучении священных книг, поражавшее всех настолько, что даже до самогó великого князя дошли слухи о начитанном мальчике. Зато он знал, как устроена жизнь, понимал, что сына боярина не для церкви готовили, и разбавил рассказ о добродетельном книгочее короткой оговоркой: «Также вразумлялся и воинской храбрости».

После смерти Василия Третьего пришел черед Федора поступить на придворную службу. «Федор за многие свои добродетели боговенчанным самодержцем был любим. И с прочими благородными юношами был взят для услужения царю». Нашему благородному юноше — сильно за двадцать. Кстати, по меркам того времени он уже не юноша вовсе, а зрелый муж. А вот боговенчанному царю — пока еще совсем не грозному Ивану — всего три года, и едва ли он хоть какое-то внимание обращает на одного из молодых бояр. История взаимоотношений государя и подданного начнется позже.

Федор Колычев провел на царской службе около пяти лет, про которые автор жития тоже ничего толком не говорит. Но мы знаем — это были тяжелые годы: у трона грызлись боярские группировки, вдова великого князя и мать царя, Елена Глинская, к ужасу всей Москвы, практически в открытую сожительствовала с любовником — Иваном Овчиной Телепневым-Оболенским (у которого тоже был семья — жена, дети). Маленький самодержец, заброшенный всеми, развлекался, истязая щенков и котят, и копил ненависть к боярам.

В 1537 году старицкий князь Андрей взбунтовал против Елены Глинской Новгород. Колычевы, как помним, род новгородский. Многие из них бунт опрометчиво поддержали, за что и поплатились. Двоих казнили, один оказался в тюрьме. Вероятно, положение Федора при дворе стало шатким. И он бежал — из мира к Богу.

Житие, впрочем, о политическом контексте превращения воина в монаха молчит. Момент обращения описан там невероятно тонко и трогательно, и, хотя автор жития точно не читал «Исповедь» Блаженного Августина, есть тут какая-то перекличка между двумя книгами.

«Пришел он [Федор] в храм на славословие Божие. И по некоему божественному усмотрению, позаботившемуся о нем, во время божественной литургии читал иерей святое Евангелие: „Невозможно человеку одним оком на землю глядеть, а другим на небо. Ни служить двум господам — либо одного возлюбит, а другого возненавидит, или одному будет служить, а о другом нерадеть“. Поразили сердце Федора эти слова — словно бы ему сказанные».

Так кончается служба. Так начинается Путь.

Путь

Федор решает бежать в Соловецкий монастырь, но идет путями окольными и оказывается сначала в деревне на берегу Онежского озера. Поступает в услужение местному крестьянину, пасет его овец, чтобы смирить гордыню и подготовить себя к монашеской жизни. Житие сохранило имя крестьянина — его звали Сидор Суббота. В историю можно попасть по-разному.

Георгий Федотов, автор великолепной монографии о жизни и подвиге святого, обращает внимание на важную деталь, которую опустил автор жития: в момент бегства Колычеву тридцать, и он еще не женат. Для тогдашней Москвы это вещь просто немыслимая, объяснить ее можно только одним — молодой боярин сознательно готовился уйти в монастырь. История с неудачным бунтом, возможно, подстегнула его, но не она определила жизненный выбор.

Добравшись до Соловков, Федор сначала становится послушником, а потом принимает постриг и получает новое имя — теперь он Филипп. Он выполняет самую черную работу, терпит насмешки от братии и скрывает свое высокое происхождение.

Момент сомнительный: главную обитель русского Севера основали выходцы из новгородских земель Савватий и Герман. Позже на иконах будут изображать рядом с Савватием другого святого — Зосиму, но он первым не был. Однако для нашего рассказа важно вот что: в XVI веке новгородцы (как помним, первооткрыватели севера) Соловки ценили особенно. Бояре жертвовали монастырю деньги, земли, иконы и утварь, паломники шли к далеким островам поклониться мощам основателей и замолить грехи. Среди братии выходцев из Новгорода тоже хватало. Трудно поверить, что отпрыска знатного новгородского рода Колычевых там никто не узнал.

Но у жанра свои законы, иногда они важнее истории. Житие ближе к сказке, а в сказке герою положено оставаться неузнанным, великому — уничижаться, побеждая гордыню.

Новый послушник, умный и образованный, искушенный в чтении священных книг, быстро обратил на себя внимание. Его — возможно, к зависти многих в монастыре, почитавших свои заслуги бóльшими, — приблизил к себе игумен Алексий. Постарев, Алексий предложил монахам вместо себя выбрать в игумены Филиппа. В 1548 году Филипп встал во главе самого большого и славного из северных русских монастырей.

Восемнадцать лет он посвятил обители и проявил себя как рачительный хозяин. Он строил каменные церкви (мы их и сейчас можем видеть), создал сложную систему каналов, превратил Соловки в процветающее, если только это слово здесь уместно, предприятие — с рыбными прудами, солеварнями и прочими доходными промыслами. Автор жития (возможно, кстати, что он тоже имел отношение к Соловкам и знал тех, кому довелось общаться с Филиппом) говорит, что не ко всем затратным и требовавшим большого труда затеям игумена братия относилась с восторгом. Это важный момент, обратим на него внимание.

В 1551 году соловецкий игумен Филипп побывал на Стоглавом соборе в Москве. Надо думать, тогда-то царь его и приметил. И запомнил.