Денис Кондаков, Александр Строев
«Русские парижанцы» в век Просвещения

Эта книга — плод долгой коллективной работы. В 2012–2013 гг. вместе с магистрантами кафедры компаративистики Университета Новая Сорбонна мы отыскали и переписали в архиве Министерства иностранных дел Франции в фонде слежки за иностранцами все полицейские донесения, где упоминались русские (1771–1791) [1]. Парижские инспекторы представляли отчеты по сообщениям осведомителей, далее они редактировались, систематизировались, переписывались и обычно еженедельно, по пятницам, пересылались в МИД. Затем мы присоединили к ним разрозненные дела 1743–1747 гг. из архива МИДа, из фонда «Мемуары и документы» [2]. Часть донесений 1740–1760 гг. хранится в библиотеке Арсенала.

К ним добавляются донесения полиции нравов, следившей за актерками, домами терпимости и содержанками, которые инспектор Маре посылал генерал-полицмейстеру Парижа Антуану де Сартину в 1759–1777 гг. [3] Это самая яркая и забавная часть, ибо полицейские инспекторы, зная, сколь король Людовик XV был охоч до пикантных историй, писали элегантно и иронично. Увы, его внук Людовик XVІ подобными материалами не интересовался, и источник вдохновения иссяк.

Третий тип документов составляют следственные дела подданных Российской империи, отправленных в тюрьму за долги и мошенничество, а также французского авантюриста, обвиненного в шпионаже [4]. Мы использовали только небольшую часть их, ибо они заслуживают отдельного издания.

Все вместе эти материалы дают довольно полную картину жизни русских в Париже XVIII века и заодно позволяют проследить, как менялись методы работы полиции на протяжении столетия.

Донесения полиции нравов и надзора за иностранцами, следственные дела, сохранившиеся во французских архивах, описывают повседневную жизнь более шестисот подданных Российской империи, проживавших в Париже в век Просвещения. Осведомители следят за вельможами, дипломатами и писателями, фаворитами и сыновьями императрицы Екатерины ІІ, учеными и врачами, за графами Воронцовыми, Разумовскими, Румянцевыми, Салтыковыми, Шуваловыми, Чернышевыми, Строгановыми и Орловыми, за князьями и княгинями Белосельскими, Барятинскими, Долгорукими, Голицыными, Кантемирами и Дашковыми, а также за Денисом Фонвизиным, Иваном Хемницером, Максимом Невзоровым и другими. Они шпионят за ними в частных особняках и посольствах, в салонах и литературных собраниях, в домах свиданий и загородных домах, вплоть до альковов.

Россияне водят дружбу с Дидро и Мармонтелем, посещают Руссо, переписываются с Вольтером, печатаются во «Французском Меркурии». Они представляются ко двору в Версале, посещают масонские ложи, а во время Революции — Национальное собрание. Граф Александр Строганов, семьи Шуваловых и Голицыных сами держат салоны и открытые столы, задают балы и концерты, и, благодаря полицейским донесениям, мы знаем имена их гостей. Они с восторгом погружаются в светскую жизнь, шьют наряды у лучших портных, в том числе у модистки королевы Марии-Антуанетты, наслаждаются изысканной кухней и винами, спектаклями и актрисами.

Донесения позволяют описать круг общения дипломатов Антиоха Кантемира, Дмитрия Голицына, Фридриха Мельхиора Гримма, Ивана Барятинского, знакомство Семена Нарышкина с ученым Луи-Бертраном Кастелем, Алексея Гросса с маркизом де Стенвилем, отцом герцога де Шуазеля, проследить за деятельностью Жильбера Ромма и его воспитанника Павла Строганова в начале Революции, за пребыванием в Париже вице-канцлера Михаила Воронцова в мае 1746 г. и графа и графини Северных (великого князя Павла Петровича и Марии Федоровны) в мае-июне 1782 г.

Они раскрывают с новой стороны работу парижской полиции в эпоху Просвещения. Если в начале века она предстает как хорошо отлаженная карательная машина, обеспечивающая тотальную слежку, то позднее она стремится также к исправлению нравов. Если в 1730–1740 гг. осведомители принуждены изыскивать благовидные предлоги, дабы проникнуть в дома приезжих, рискуя попасть под град палочных ударов от слуг, то затем генерал-полицмейстеры Антуан де Сартин и Жан-Шарль-Пьер Ленуар наносят визиты знатным иностранцам, иногда вызволяют тех, кто попал в затруднительные положение, и не отправляют их без раздумья в тюрьму за долги, как раньше. Полиция тесно сотрудничает с министерством иностранных дел, при необходимости советуется с русскими дипломатами и Гриммом, доверенным лицом Екатерины ІІ.

Несмотря на ошибки и неточности, донесения рисуют вполне достоверные портреты русских дворян. В первую очередь правонарушителей: профессиональных картежников (граф Дмитрий Матюшкин, полковник Гавриил Бибиков), злостных должников (Сергей Пушкин, принц Карл Курляндский), распутников (Сергей Салтыков, Кирилл Разумовский, Андрей Белосельский и др.). «Французские Лаисы» обирают приезжих по всем правилам искусства, а заодно дают им уроки парижской жизни. Другие дамы заводят более-менее постоянные связи с русскими, получают от них ренту, рожают детей, живут почти семейной жизнью многие годы, как актриса Деглан с советником посольства Николаем Хотинским.

Полиция нравов иронично и красочно описывает похождения россиян: они сорят деньгами, содержат танцовщиц, подхватывают дурные болезни, проигрываются в пух и прах, подделывают векселя, влезают в огромные долги, попадают в тюрьму. Эти донесения читаются словно романы. Мы следим за приключениями персонажей новеллы Дидро «Мистификация» князем Дмитрием Голицыным и девицей Дорне, за прототипами «Пиковой дамы» Пушкина.

Русская колония в Париже XVIII столетия — отнюдь не зеркало Российской империи. Однако она позволяет лучше понять устремления и чаяния русского дворянства эпохи Просвещения, их психологические комплексы, непростые отношения с власть предержащими на чужбине и на родине. «Русские парижанцы», воспитанные на французской культуре, сталкиваются с реалиями французской жизни, далекими от идеала. Литературный персонаж, созданный Вольтером и воспетый его подражателями, осмеянный графом Дмитрием Хвостовым и Денисом Фонвизиным, стал заметной фигурой в Париже (как свидетельствует Луи-Себастьян Мерсье) и вызвал пристальное внимание королевской власти и, разумеется, полиции.

Во французском варианте книги [5] мы поместили в хронологическом порядке все сохранившиеся донесения за период с 1729 по 1791 г. и часть следственных дел из архива Бастилии. Для контекста мы добавили послание министра иностранных графа де Вержена 1782 г., письма девиц легкого поведения к графу Ивану Салтыкову, а также список русских дворян, приезжавших пить минеральные воды и лечиться в бельгийский город Спа в 1757–1791 гг., — он позволяет установить личность некоторых из тех, кто был в Париже. Мы сердечно благодарим коллег, которые щедро поделись с нами сведениями и документами: Владимира Яковлевича Береловича, Катрин Вольпияк-Оже, Рашель Кутюр, Владислава Станиславовича Ржеуцкого и, разумеется, Игоря Игоревича Федюкина, который затем отредактировал русское издание.

По договоренности с издателем русский вариант книги мы сократили и построили принципиально иначе: по персоналиям. Мы отобрали донесения, описывающие парижскую жизнь самых известных русских вельмож, дипломатов, литераторов. Подчеркнем, что и во французском варианте книги учтены отнюдь не все русские, приезжавшие во Францию, ибо за многие годы донесения не сохранились, кого-то полиция не заметила, кто-то жил не в столице, а в провинции и т. д. (мы еще к этому вернемся).

Как издавали донесения

Публикация документов из архива полиции началась во время Французской революции. В 1789 г., вскоре после взятия Бастилии, авантюрист, журналист и революционер Жан-Луи Карра (1742–1793, гильотинирован) напечатал «Подлинные исторические мемуары о Бастилии», куда включил документы из следственного дела принца Карла Курляндского [6]. Как водится, он пересказал жизнь принца и историю России на свой лад. Самый интересный из напечатанных им документов, письмо от Джакомо Казановы к принцу об изготовлении золота алхимическим путем, пропал из архива [7], тогда как копии других писем сохранились. Книгу перевели и издали в Германии и Англии [8], европейская пресса перепечатала дело Карла Курляндского [9]. Казанова, живший в Богемии, разозлился на то, что журналисты выставили его шарлатаном, и в 1792 г. включил свой вариант этого письма в мемуары [10].

Другой революционер, депутат Конвента Луи-Пьер Манюэль (1751–1793, гильотинирован), бывший полицейский осведомитель и вестовщик, издал книгу «Разоблаченная парижская полиция» (1791), также используя архив Бастилии. Он включил в нее материалы полиции нравов об актерках и девицах легкого поведения [11]. Манюэль отобрал понравившиеся ему донесения, переписал их на свой лад, выбросил даты и превратил в забавные истории. Источники некоторых из них мы так и не нашли, в том числе описанного им забавного происшествия с Дмитрием Матюшкиным, объявленным им поляком: «Граф Матуски спал на груди девицы Дюте, когда герцог де Дюрфор [12] разбудил их обоих. Поляк бросился бежать, француз за ним. Стража, увидав его в одной рубашке, укутала его в плащ» [13].

Историки XIX века Лоредан Ларше, Камий Питон и Артюр де Буалиль издавали самые любопытные донесения, а именно материалы полиции нравов [14]. Франсуа Равессон и Франц Функ-Брентано, хранитель библиотеки Арсенала, изучали и публиковали бастильские архивы [15]. Жюль Маторес использовал их в книге «Иностранцы в дореволюционной Франции: история народонаселения» [16]. Григорий Лозинский одним из первых занялся полицейскими донесениями о русских в Париже. В 1925 г. он посвятил три статьи Антиоху Кантемиру, в которых также использовал документы Национального архива о кончине князя [17]. В последние годы историки все чаще обращаются к этим источникам: назовем, в частности, превосходные работы Эрики-Мари Бенабу, Жана-Франсуа Дюбоста и Антуана Лилти [18]. Мы использовали работы наших предшественников, уточняя и дополняя их сведения.

Как работала французская полиция

В эпоху Просвещения французская полиция считалась лучшей в Европе. Усилиями ее высших чинов была создана эффективная система внешнего наблюдения, поквартальной слежки, а также разветвленная сеть осведомителей, в том числе слуг, работавших у знатных иностранцев. Однако сведения, добытые таким способом, не могут быть абсолютно полными и точными. Полицейские зачастую путают родственников (Голицыных, Салтыковых, Шуваловых). Агенты записывают русские фамилии на слух, на французский, немецкий или польский лад. Так, Фонвизин стал г-ном де Визини, а Иван Хемницер — г-ном Хенниценом. При этом последнего представили как офицера, собиравшего военные сведения в Германии и с этой же целью приехавшего во Францию [19], т. е. как шпиона. А когда дело доходит до ливонцев, то полицейский, не слишком утруждаясь, переписывает одни и те же сведения.

В донесениях упоминается более шестисот подданных Российской империи, посетивших в Париж, но в действительности их было намного больше. Полиция следит в первую голову за дипломатами и аристократами, живущими подолгу в Париже, за богатыми и знатными путешественниками. Их слуги в отчеты не попадают, так же как, за редкими исключениями, мещане, купцы и студенты. Между тем многие пансионеры петербургской Академии художеств, отправленные на учебу в Париж, стали затем знаменитыми художниками, скульпторами, архитекторами.

Не найдем мы в публикуемых донесениях, увы, и имен многих русских писателей, приезжавших в Париж. Отсутствие Василия Тредиаковского, который посещал занятия в Сорбонне в 1727–1729 гг., или писателя и переводчика Ерофея Каржавина (жил в Париже с 1746 г. до начала 1760‑х), можно объяснить тем, что плохо сохранились донесения этого времени. Что до племянника последнего, писателя и авантюриста Федора Каржавина, который трижды бывал в Париже (во второй раз под вымышленной французской фамилией), то полицейские его заметили только в 1788 г. Нет в донесениях и Николая Карамзина, рассказавшего о своем пребывании в Париже в 1790 г. в «Письмах русского путешественника». Его приезд остался незамеченным, вероятно из‑за того, что после Революции слежка за иностранцами пришла в упадок (добавим, что в начале века под руководством Фуше она расцвела). Кроме того, как следует из донесения рижской пограничной полиции, хранящегося в АВПРИ, Николай Михайлович Карамзин выехал из России в 1789 г. под именем Николай Михайлов, а такая фамилия привлечь внимание полицейских не могла.

Чтобы точно установить, кто именно приезжал в Париж, мы использовали многочисленные источники, в первую очередь воспоминания, письма и дневники русских путешественников, а также списки отдыхавших на водах в Спа и посетителей масонских лож [20].

Полиция в царствования Людовика XV и Людовика XVI

В век Просвещения французские литераторы клянут парижскую полицию, простолюдины ненавидят доносчиков [21], а вот чужеземцы, включая государей, ею живо интересуются. Императрица Мария-Терезия желает знать, как именно поддерживается порядок в столице, и комиссар Жан-Батист-Шарль Лемер пишет для нее подробный отчет [22]. Для ХХІ статьи «Наказа» Уложенной комиссии «О благочинии, называемом инако Полициею» (1768) Екатерина ІІ воспользовалась французским опытом, а в 1773–1774 гг. попросила приехавшего в Петербург Дени Дидро рассказать ей и написать о полиции и деятельности правосудия [23].

Русские путешественники почитают полицию за одну из парижских достопримечательностей. Денис Фонвизин в письме к Петру Панину, написанном уже за пределами Франции (Аахен, 18 (29) сентября 1778 г.), как ему свойственно, начинает за здравие, а кончает за упокой:

Полиция парижская славна в Европе. Говорят, что полицеймейстер их всеведущ; что он, как невидимый дух, присутствует везде, слышит всех беседы, видит всех деяния [24], и, кроме одних помышлений человеческих, ничто от него не скрыто. Поздравляю его с таким преестественным проницанием; но при сем небесном даре желал бы я ему лучшего обоняния, ибо на скотном дворе у нашего доброго помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами французских королей [25]. <…> Что же касается до безопасности в Париже, то я внутренне уверен, что всевидение полицеймейстера не весьма действительно и польза от полицейских шпионов отнюдь не соответствует той ужасной сумме, которую полиция на них употребляет. Грабят по улицам и режут в домах нередко [26].

Подобные филиппики, критикующие дороговизну полиции, произносят и сами французы [27].

Однако Жан-Шарль-Пьер Ленуар, генерал-полицмейстер в 1774–1775, 1776–1785 гг., истинный человек Просвещения, отстаивает принцип «благочиния» («une douce police»). Он уподобляет полицию хорошо действующему отлаженному механизму [28]. Так же, как его предшественник Антуан де Сартин, Ленуар полагает, что лучше не только карать, но и воспитывать, по мере возможности улучшать нравы. Ленуар прекрасно понимал, что дело это непростое:

В городе, населенном людьми из всех стран, где каждую минуту что-то происходит, где страсти никогда не утихают, где непременно у всех горожан разные привычки и образ жизни, невозможно постоянно поддерживать одинаковые, ровные и строгие нравы [29].

Однако генерал-полицмейстер предпочитал предотвращать преступления, злоупотребления или распутство, а не расследовать их. Гласная опека дополняла наружное наблюдение. Инспекторы полиции стремились распутывать дела, в которых были замешаны знатные русские, и действовать со всей возможной осмотрительностью.

Методы наблюдения: сбор сведений, сеть осведомителей, слежка

Официально слежка за иностранцами установилась в начале XV в., когда домовладельцев и хозяев гостиниц обязали извещать парижского прево о своих постояльцах. В 1611 г. полицейский устав вменяет в обязанность инспекторам полиции наблюдать за приезжими во вверенных им кварталах [30]. Слежка сохранилась на века. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863, «Глава IV и не лишняя для путешественников») описывает сперва внимательную пограничную слежку, а затем донесения владельцев парижской гостиницы:

В отеле, в котором я остановился, немедленно описали все малейшие приметы мои и сообщили их, куда следует. По точности и мелочности, с которой рассматривают вас при описании примет, можно заключить, что и вся дальнейшая ваша жизнь в отеле, так сказать, все ваши шаги скрупулезно наблюдаются и сосчитываются. Впрочем, на первый раз в отеле меня лично не много беспокоили и описали меня втихомолку, кроме, разумеется, тех вопросов, какие задаются вам по книге, и в нее же вы вписываете показания ваши: кто, как, откуда, с какими помыслами? и проч. [31]

Сведения о постояльцах поступали в особый отдел полиции, созданный в начале царствования Людовика XV, когда после преступлений разбойника Картуша, казненного в 1721 г., возникли новые приемы слежки [32]. Как показывает Рашель Кутюр, служба безопасности и служба наблюдения за приезжими разделились лишь в 1747 г. [33] Это произошло в первую очередь по политическим причинам. Министерство иностранных дел желало знать все о дипломатах и государственных деятелях, проживавших в Париже. Однако для этого была необходима большая сеть осведомителей, отличная от той, которая следила за частными лицами. А для полиции, как считает Даниель Рош, политические резоны (государству нужно знать, с кем встречаются иностранцы, как ведут себя, каковы их взгляды) менее важны, чем экономические: знатные чужеземцы могли наделать долгов и ввести в убыток парижских купцов и ремесленников [34]. Потому, как уже было сказано, полиция следила в первую очередь за вельможами, за Воронцовыми, Шуваловыми, Строгановыми, Чернышевыми, Голицыными и другими, не обращала особого внимания на приезжих со скромным достатком (Денис Фонвизин, Федор Каржавин, Родион Кошелев) и не замечала слуг, студентов и пр.

Если в 1740‑е гг., во время Войны за австрийское наследство, в которой Россия противостоит Франции, тема шпионажа часто возникает в донесениях, то в конце века, в царствование Людовика XVI, она уходит на периферию, отчеты становятся более сухими и стереотипными. Однако полиция, вероятно по указанию свыше, пристально следила за оппозиционным политическим салоном Андрея Шувалова в 1777–1781 гг., во время войны за независимость США (мы к этому вернемся позже). В эти же годы полиция 22 раза сообщает о том, что русские военные моряки едут через Париж в Брест, где находится объединенный французско-испанский флот. Одновременно полиция в Бресте получает задание усилить слежку в городе [35], вероятно, дабы предупредить возможную шпионскую деятельность.

В 1770–1780‑е гг. полиция уделяет все больше и больше внимания русским. Из общего числа упоминаний об иностранцах о русских говорится в 6,7% донесений в 1774 г., 10,3% в 1775 г., 17% в 1781 г. Больше следят только за англичанами и немцами, подданными враждебных государств [36]. Видимо, эта статистика отражает роль Российской империи в европейской политике и рост ее военной мощи.

Слежка за приезжими, как уже было сказано, ведется по кварталам. Хозяева постоялых дворов и меблированных комнат подают полиции сведения о приезжих (национальность, возраст, социальное положение, профессия). Затем, в случае необходимости, устанавливается наружное наблюдение. Однако оно не всегда эффективно, ибо зачастую соглядатаи не слишком усердны, а дипломаты, обнаружив слежку, уходят от нее.

Так, осенью 1741 г. парижская полиция не может установить личность некоего «Кянкина», состоящего в родстве с Петром І. Все уловки тщетны, в том числе слежка за его банкиром Кристоф-Жаном Бауром, видным масоном, и за русским послом князем Антиохом Кантемиром, который принимает «Кянкина» каждый день. Ни маркиз д’Аржансон, ни генерал-полицмейстер Клод-Анри Фейдо де Марвиль не могут узнать его подлинное имя: Семен Кириллович Нарышкин [37].

Слежка за «Кянкиным» показывает также, насколько осмотрителен князь Кантемир. Его преемник, Алексей Гросс, не менее осторожен. 20 декабря 1746 г. соглядатай доносит: «Был в Версале, а воротившись, выехал один на фиакре и сказал кучеру: „Как будешь на улице Вожирар, я скажу, куда нужно ехать“. Неизвестно, где он был, никто за ним не следил» [38].

Когда наружное наблюдение не дает желаемых результатов, в дом внедряют своего человека в качестве слуги или просто подкупают лакея. Но это проходит не всегда, ибо дипломаты тоже не лыком шиты. Инспектор Жан Пуссо, следивший за иностранцами с 1741 по 1747 г., сетовал, что князь Кантемир «слишком осторожен; нет никакого средства внедрить к нему в дом человека, он берет в услужение лишь тех, кто ему рекомендован иным послом, и имеет за правило не пускать к себе на порог тех, кто вышли от него со службы» [39]. Однако некий Шантийи сумел подружиться со слугами князя и стал выведывать у них, что говорят в доме о политике.

Но и этот источник доверия не вызывает. Соглядатаи, и том числе Шантийи, могут приврать, ошибиться, а иногда их нарочно вводят в заблуждение. Сорок лет спустя, уходя в отставку, генерал-полицмейстер Ленуар оправдывается перед графом де Верженом:

Поданные мне отчеты, кои я имею честь препроводить вам, могут проистекать лишь из наблюдений и того, что говорят в домах иностранных посланников. За ними нельзя вести наружное наблюдение, как при обычной слежке, а не при постоянной. Поэтому полицейские инспекторы всегда стремятся получить полезные сведения от слуг, которые за хорошую плату передают им записки и сведения, на основе которых составляются полицейские отчеты. Неудивительно, и этого следовало ожидать, что среди множества донесений можно найти не слишком точные и даже превратные.

Мы оба [Ленуар и Тиру де Крон, его преемник] просим вас учесть, что слежка за иностранцами — дело трудное, что неожиданности и ошибки у всех бывают и что надо иногда проявлять снисходительность [40].

Учитывая, что сведения от соглядатаев особого доверия не вызывают, полиция изыскивает более надежные способы узнать, что говорят и делают иностранцы, в первую очередь дипломаты. У них были заветные места, где они обедали, играли, говорили о политике. В 1740‑е гг. они собирались у бакалейщика Прево на улице Святой Маргариты, напротив тюрьмы аббатства Сен-Жермен. Согласно донесениям, в мае-июле 1744 г. там играли в карты всякий день, даже на Страстную неделю, туда заглядывали даже монахи. Поговаривали, будто жена и дочь бакалейщика ублажали гостей [41]. 16 августа 1744 г. полиция нагрянула в заведение с обыском и принудила Прево шпионить за посетителями [42]. Сохранились также весьма любопытные доносы его супруги, свидетельствующие, что дипломаты были настороже. 18 августа 1746 г. Алексей Гросс и Мессе, секретарь вюртембергского посланника, беседовали у бакалейщицы:

19 августа [?] 1746

Вчера господа Гросс и Мессе явились ко мне, спросив ужина, и я подслушала следующие новости. Г-н Гросс весьма удивлен, что герцог Монтелимар войдет в испанский совет. Г-н Гросс зачитал г-ну Мессе письмо на языке, коего я не разумею. Тот хотел что-то ответить по-французски, тогда г-н Гросс ему сказал по-немецки: «Остерегайтесь кумушки», разумея тут меня. И удалились в сад. [43]

Поскольку косвенным путем раздобыть полезные сведения удается редко, можно прибегнуть и к более радикальному способу: напрямую обратиться к дипломату. В течение долгого времени, пока парижской полицией руководили Клод-Анри Фейдо де Марвиль (1739–1747) и Анри-Леонар Бертен (1757–1759), это казалось невозможным. Так, 3 февраля 1746 г. среди бела дня полиция бесцеремонно арестовала на улице Шерш-Миди князя Владимира Долгорукого, задолжавшего торговцу 1100 ливров. Юноша состоял при посольской миссии и проживал под вымышленной фамилией Ришковский (обычная практика для того времени). Сумма довольно значительная, а посему Гросс обратился напрямую к д’Аржансону и Фейдо де Марвилю, дабы вызволить подчиненного из тюрьмы [44]. В 1759 г., когда также за долги был арестован граф Иван Салтыков, русский посланник Михаил Бестужев-Рюмин вступил в конфликт с герцогом де Шуазелем, министром иностранных дел [45].

Антуан де Сартин, руководивший полицией с ноября 1759 г. по май 1774 г., стал сотрудничать с дипломатами. Перед тем как арестовать в сентябре 1761 г. Сергея Пушкина (ок. 1737 — 1795), вора и мошенника, предка поэта, инспекторы полиции заранее поставили в известность русского посла, графа Петра Чернышева, и согласовали свои действия с герцогом де Шуазелем. Мы вернемся к этому случаю позже [46].

Россияне глазами парижан: городские легенды

Жак Пеше (1758–1830), юрист, журналист, полицейский чиновник времен Революции, затем хранитель архивов в префектуре полиции, писал книги об истории полиции [47]. В 1838 г. литератор Этьен-Леон де Ламот-Лангон, автор поддельных мемуаров по истории Франции, напечатал шесть томов «Записок, извлеченных из архивов парижской полиции, служащих для истории морали и полиции, начиная с Людовика XIV и до наших дней», приписав их Жаку Пеше [48]. Среди прочего он рассказал о знаменитом деле о похищении детей.

Как показали Арлетт Фарж и Жак Ревель в книге «Логика толпы: дело о похищении детей. Париж, 1750» (1988), полиция в качестве профилактической меры задерживала подростков-бродяг и нищих, а также детей ремесленников; родители должны были заплатить полицейским, чтобы их чад выпустили [49].

Жан-Франсуа Барбье записал в дневнике, что поползли слухи, будто детей похищают для того, чтобы исцелить прокаженного принца крови, который принимает кровавые ванны [50]. Об этом маркиза Помпадур сообщила своему брату, а маркиз д’Аржансон рассказал в мемуарах [51]. Фарж и Ревель объясняют, что легенда о прокаженном короле, которого Бог покарал за грехи, восходит к Библии, а затем возрождается в Средние века. Якобы врачи (зачастую евреи) предлагают исцелиться детской кровью императору Константину, Ричарду Львиное Сердце или Людовику ХІ [52]. Эта легенда соединяется с библейским рассказом об избиении младенцев и слухами о том, что евреи якобы используют в ритуальных целях кровь христианских младенцев, дошедшими до ХХ в. (дело Бейлиса; устные предания) [53].

В россказнях 1750 г. сам Людовик XV предстает как монарх-кровопийца. Карамзин, посетивший Париж в 1790 г., вольно или невольно переиначил ситуацию. Фраза из «Писем русского путешественника» «народ любит еще кровь царскую!» после Террора и казней Людовика XVІ и Марии-Антуанетты приобрела иной смысл [54].

В ХІХ в. эту тему подхватили легенды о бессмертных вампирах, питающихся кровью. В 1838 г. Этьен-Леон де Ламот-Лангон, уверяя, что пересказывает архивы полиции, сочинил фантастическую новеллу, героем которой стал русский князь:

Около 1749 года в Париже объявился татарский князь, российский вельможа. То был человек-чудище, гигант, похожий на отпрыска Бриарея или Энкелада. Сторуким он не был, но имел сто слуг, что не менее удивительно. Только богач может так жить на чужбине, и татарин действительно был несметно богат. Его сперва сочли за глупца, но он был всего лишь невеждой, и его татарская сметливость проявлялась во всем. Остроумие, роскошь, великолепные одеяния, суровый взгляд и высокомерные речи создали ему изрядную репутацию. Звали его князь Креспаткий. По прибытии он объявил, как именно намерен развлекаться. Он не станет посещать Версаль, ибо находится в опале у императора Ивана VI, или, вернее сказать, у регента сего несчастного юного государя, но будет веселиться на славу попеременно с хорошей и дурной компанией.

Во Франции всем правит мода. Шесть месяцев кряду блестящий татарин был у всех на устах: роскошный особняк, пышная обстановка, прекрасные лошади и кареты, изысканный стол, бриллианты, наряды, любовницы, загородный дом и прочие расточительства превосходили самые смелые фантазии. Женщины были от него без ума, мужчины злились. Все блага мира были ему доступны.

Внезапно разнесся слух, что великолепный чужеземец заразился смертельной, страшной и мерзкой хворью. Врачи, к коим он обратился, решительно объявили его бесповоротно погибшим. Их приговор потряс его друзей. А он, рассмеявшись, объявил королю об отъезде и пообещал вернуться через год свежим, сильным и здоровым.

Верилось в это с трудом — болезнь казалась неисцелимой. Ужасная проказа покрывала все тело, и недуг усиливался с каждым днем. Врачи, узнав о безумных упованиях татарина, не стали разубеждать его, посчитав, что химерические надежды помогут перенести боль. Господа Бувар, Фуркё [55] и другие утверждали, что самой вероятной новостью станет кончина князя, и оною ему даже желали, столь ужасно было его состояние.

Прошло пятнадцать месяцев, о князе Треспатком [sic!] забыли совершенно, как вдруг по Парижу и Версалю разнесся слух, что князь вернулся полностью исцеленным и на нем не осталось ни малейшего следа ужасной болезни. Это было более чем удивительно, ибо почиталось невозможным.

Многие знатные особы, светские дамы и девицы легкого поведения, видели благородного чужеземца во власти ужасного недуга; все они захотели воочию узреть чудо, и все согласились, что чудо свершилось: прыщи, гнойники, струпья, нарывы — все исчезло. Татарин вновь обрел прекрасный бело-розовый оттенок кожи; вернулся румянец, исцелись веки, ресницы и брови, ранее изъеденные болезнью.

Медицинский факультет разволновался, возопил, выдвинул самые нелепые предположения, отрицал сперва существование болезни, затем исцеление, но факт был налицо: пятнадцать месяцев спустя двести человек из разных сословий подтвердили состояние князя до и после. Кончили тем, с чего должны были начать: согласились, что тайное лечение свершило чудо.

То была сущая правда: князь полностью исцелился благодаря снадобьям, победившим недуг.

Но что это были за средства? Лечение даровало больше, чем жизнь: оно вернуло былую красоту. Десять тысяч голосов вопрошали, сто близких друзей, триста женщин, придворных дам, актерок и шлюх добивались свидания. Ценой своих прелестей они желали узнать секрет, спасающий от разрушительного действия старости или болезни. Галантный татарин любезно принимал дам и удовлетворял все их желания, за исключением любопытства.

Меж тем три счастливейшие особы были посвящены в жгучую тайну. То были герцогиня О…, женщина жестокая, бесстыдная, безнравственная, бессовестная, но поистине великосветская дама; граф де…, совершеннейший вельможа, грубый, ревнивый и злобный, почитавший, что жизнь других создана для его развлечения или выгоды, ненавидимый всеми и презираемый большинством, внушавший омерзение ко всему своему сословию; и наконец маркиз де М…, граф, а позднее герцог С…

Основным лекарством и лечением, исцеляющим испорченную кровь, было переливание молодой, свежей, чистой крови [56]. Сперва производилось полное кровопускание, затем с помощью специально изготовленного прибора пускали в пустые вены жидкость, взятую от умерщвленных сим способом детей. Редкие растения, минералы, исторгнутые из земли в тайных местах, и сопутствующие обряды придавали операции сатанинский характер. Вот подлинная копия, сделанная г-ном Ленуаром [57] с письма об этом графа…, адресованного Его Величеству Людовику XV. Оно показывает, в какие заблуждения могут впасть знатные люди, обуянные преступной манией. Можно сказать, что привычка пользоваться всем побуждает их всеми помыкать, и даже самое рабское послушание не может утолить их причудливые прихоти. Ясно, что все тогда им кажется пресным, если не приправлено каким-нибудь злодейством [58].

Разумеется, сочинитель множит анахронизмы: Иван VI был провозглашен императором в возрасте двух месяцев при регенте герцоге Бироне, вскоре свергнутом Анной Леопольдовной, матерью ребенка. В 1741 г. Елизавета Петровна совершила переворот, взошла на престол и отправила младенца в заточение. Ламот-Лангон изображает татарского князя в духе романов маркиза де Сада и Шодерло де Лакло, вдохновляясь персонажами «Преуспеяний порока» и «Опасных связей»: великаном-людоедом Минским и маркизой де Мертей [59].

Позднее Габриель-Анна де Систерн де Кутира, виконтесса де Пуалю де Сен-Мар, писавшая под псевдонимом графиня Даш, еще сильнее расцветила историю «вампира Креспаткого, заклятого врага Ришелье», разумеется, представив ее как подлинную [60]. Нам она интересна именно стереотипами восприятия русских во Франции, которые мы замечаем и у полицейских, и у писателей.

Русская колония в Париже в XVIII веке

Свет с Севера?

В послании к Екатерине ІІ Вольтер льстиво уверяет, что отныне свет Просвещения приходит с Севера. Однако на протяжении всего XVIII в. россияне приезжают в Париж, дабы набраться лоску. Учатся они быстро, но это не мешает парижанам посмеиваться над ними. Луи-Себастьян Мерсье в «Картинах Парижа» обращается к русскому (главы «Преподаватели приятных манер», «Драгоценные вещи») и объясняет, что «существуют особые преподаватели, обучающие манерам и всему, что необходимо знать молодым людям, желающим овладеть искусством нравиться! Это искусство имеет свои законы и развивается не ощупью, как на берегах Невы» [61].

Русским, возможно, недостает изящных манер, зато денег у них хватает. Они приезжают одеться по моде и поразвлечься. И если высшая знать общается с аристократами, то остальные посещают театры, кабаки и злачные места, за коими следит полиция.

Полицейские и девки

Обычно инспектора держатся в тени и доверяют деликатные поручения частным лицам. Они, как правило, прибегают к услугам девиц легкого поведения, содержанок, танцовщиц кордебалета в Опере и актрис Итальянского театра. В своих мемуарах Ленуар утверждает, будто численность тайных осведомителей и осведомительниц была много ниже, чем те баснословные цифры, что приводила молва, а их значение в работе полиции было не слишком существенно. Однако донесения комиссаров полиции свидетельствуют об обратном. Чужестранцы весьма охочи до модных куртизанок: такой связью можно затем похваляться у себя на родине, в салонах и при дворе. Можно вступить в соперничество с французскими или другими европейскими щеголями. Что до девиц, то они облегчают кошелек северных увальней, а взамен обтесывают их.

Вот несколько примеров. В донесениях полиции князь Андрей Белосельский, посланник при саксонском дворе, предстает как персонаж комедии. В 1761 г. он тратит по меньшей мере 80 000 ливров на Лакур, танцовщицу Оперы, а она изменяет ему с Бомарше и с мушкетером де Бюси и порывает с русским, полностью общипав его. Жена про это узнала, князь испугался, что она пожалуется посланнику в Париже графу Чернышеву и герцогу де Шуазелю, и обращается к инспектору полиции, дабы замять дело.

В 1762 г. Андрей Белосельский ограничивается разовыми посещениями девиц Лафон, Радзетти, Дюарле, Россиньоль, Сиам и Дюбуа, которые за 10–50 луидоров забывают на время о своих основных любовниках. Некоторые заботятся не только о деньгах, но и об облике русского, как о том свидетельствует донесение инспектора полиции нравов Луи Маре от 19 ноября 1762 г:

На днях князь Белосельский подарил танцовщице кордебалета Оперы девице Сиам, кою содержит принц Лимбургский, несколько прекрасных штук ткани. В прошлую среду сия барышня была в Итальянском театре в самом что ни на есть изысканном облачении. Князь Белосельский сидел в ложе напротив, и не было зрелища смешнее, чем сей русский, весьма упитанный от природы, пытавшийся своими ужимками подражать нашим петиметрам. Девица Сиам, приняв подарки, в то же время изрядно позабавилась и без конца повторяла шевалье де Бюси: «Вы должны дать ему несколько уроков; коли сумеете сделать из него щеголя, то обретете бессмертную славу». «Неуклюжий вид его неисправим, — отвечал ей де Бюси, — да и ты не оставила ему ни су, чтоб заплатить учителю» [62].

Другой соперник князя — Джакомо Казанова, добрый знакомый Андрея Белосельского и его младшего брата Александра. Его мать, актриса Дзанетта Казанова, играла в придворном саксонском театре. Джакомо познакомился с Андреем в Дрездене в 1766 г., возвращаясь из России, и, возможно, виделся с ним в Риме с 1770–1771 гг. Младший брат Джакомо, художник Джованни Батиста Казанова, директор Академии изящных искусств в Дрездене, в 1769 г. участвовал в продаже Екатерине ІІ коллекции картин графа фон Брюля, а затем, в 1770–1771 гг., сопровождал Андрея Белосельского в поездке по Италии [63].

Россияне частенько посещают одних и тех же девиц, как, например, итальянку Гертруду Соави (Сюави), любовницу Джакомо Казановы. Венецианец встречался с ней в Италии и в Париже, где она танцевала в Опере и была на содержании у русского вельможи [64]. Юный граф Александр Воронцов так ей увлекся, что взял на содержание в 1759–1761 гг., и платил ей годовую ренту в 12 000 ливров до 1764 г. уже после отъезда из Парижа. Сюави принимала также разовых посетителей, в том числе графа Петра Апраксина в 1761 г. и князя Дмитрия Голицына в 1764 г. В 1766 она удалилась на заслуженный отдых в Италию.

Девица Рей, танцовщица кордебалета в Опере, в 1761 г. привлекла внимание графа Петра Апраксина и князя Дмитрия Голицына. Девицей Россиньоль заинтересовались граф Петр Репнин в 1761 г. и князь Андрей Белосельский в 1762 г. Репнин к тому же посетил девиц Летуаль в 1761 г. и Фамфаль в 1762 г. (обе состояли при заведении дамы Эке).

Дмитрий Голицын посещал заведение дамы Гурдан и содержал девицу Сир, она же Дорне, танцовщицу в Опере до 1767 г., составившую себе изрядное состояние. Дидро рассказал об их отношениях в новелле «Мистификация, или История портретов» [65]. В 1761 г. Дорне приняли в Общество элегантных дам (Société des Élégantes), кое объединяло самым блестящих актерок Оперы и организовывало ужины с аристократами. Этот своеобразный «профсоюз» обеспечивал богатого покровителя каждой вступившей в него даме.

Как мы видим, находящиеся под контролем полиции девицы легкого поведения придают лоску «русским парижанцам», приехавшим в столицу Европы прожигать жизнь, и обирают их до нитки. Как здесь не вспомнить Бланш де Коменж из «Игрока» Достоевского.

Источники информации

Точность и элегантность донесений не удивляет. Полицейские пишут, как профессиональные писатели, подстраиваясь под главного своего читателя — монарха. Людовик XV Возлюбленный не чурался прекрасного пола (ему регулярно поставляли красивых девушек) и по утрам читал или слушал отчеты полиции нравов. Инспекторы адресуются генерал-полицмейстеру, а через него — королю. Это ясно видно в донесении от 6 декабря 1765 г., рассказывающем об актерке Кларимонд, новой любовнице графа Кирилла Разумовского:

Как говорится, все в нашем мире прихоть, ибо по правде барышня не обладает никакими чудесными качествами, как Вы сами сможете убедиться завтра, милостивый государь, когда она явится к Вам на аудиенцию [66].

Пикантные и ироничные рассказы этих лет решительно отличаются от скучных и однообразных донесений времен царствования Людовика XVІ, ибо этот король любовными похождениями не интересовался.

Отчеты о слежке за иностранцами адресованы начальнику полиции и министру иностранных дел, которые постоянно сотрудничают. Как мы уже видели, они включают донесения осведомителей, сведения, полученные от слуг, от держателей питейных заведений (супруги Прево), хозяев домов свиданий и от девиц, нередко высмеивающих своих коллег и клиентов.

Все сие может показаться баснословным, но в следующем донесении я надеюсь предоставить тому убедительное доказательство, получив в руки письмо, написанное сей дамой [графиней Салтыковой] нашему офицеру. К тому же названный г-н Демар попросил у одного из своих приятелей пустить его к себе в дом, дабы иметь больше удобства в общении с дамой, и просьба его будет удовлетворена, а сей самый приятель преданно служит мне и, видя мои сомнения на сей счет (ибо в подобного рода делах всегда требуется изображать сомнение, дабы убедиться в достоверности происходящего), предложил мне подслушать из соседней комнаты разговор любовников. Увидев, сколь уверенно и твердо он говорит, я сказал ему, что довольствуюсь письмом от дамы (6 мая 1763 г.) [67].

Россияне своих соотечественников не щадят:

Граф Салтыков большой русский вельможа, обретающийся в Париже с госпожой своей супругой, заразил венерической болезнью, как все о том утвердительно говорят, актрису Комической оперы бедняжку Люси. Самому мне о том поведал князь Белосельский. «Никогда еще не видано было, как молвят, чтоб яд за столь малое время причинил столь много вреда, да с трудом верится, чтоб она смогла перенести воздействие снадобий. По правде говоря, дворянину следовало бы иметь больше человечности». И впрямь, его одноземцы редко располагают сим качеством (11 сентября 1761 г.) [68].

Многие сведения о происхождении, титулах, чинах и заслугах русских настольно подробны и точны, что встает вопрос: кто их поставляет? Видимо, в первую очередь те, кто долго жил в России. Таков Николя-Габриель Клер (Леклерк), в течение многих лет личный врач графа Кирилла Разумовского, затем профессор Сухопутного кадетского корпуса. В жительство свое в Петербурге в 1769–1775 гг., во время войны между Россией и Турцией, он поставлял секретные сведения французским и шведским дипломатам [69]. Вернувшись на родину, он предложил свои услуги МИДу и написал «Историю России». Сотрудничал ли он полицией? Прямых доказательств этому нет, но внимание привлекает отчет от 1 ноября 1776 г., посвященный приезду в Париж старшего сына Кирилла Разумовского, Петра [70]. В донесении полиции так много сведений о семье, о русской истории, политике и культуре, что кажется вполне вероятным, что поставлял их Леклерк. Но он сам отчет не писал, ибо упоминается в нем. Автор или осведомитель явно жил в Москве, карьеру не сделал и затаил обиду.

Разумеется, сведения также поставляют литераторы, завсегдатаи светских салонов. Ленуар в своих воспоминаниях поминает некоего юного и бедного писателя, вхожего в особняк д’Обюссон и регулярно писавшего донесения [71]. Роберт Дарнтон упоминает многих писателей, сотрудничавших с полицией, в том числе будущего деятеля Революции Жан-Пьера Бриссо де Варвиля, шевалье де Муи и даже Луи-Себастьяна Мерсье.

Можно выделить четыре типа сведений о «русских парижанцах»: фактографические (в такой-то день имярек был в таком-то салоне, в театре, в гостях), биографические (обычно довольно точные, хотя полицейские зачастую путают членов больших семей), нравоописательные и политические (хотя русские не слывут заговорщиками, в отличие от ирландцев). Рассказы об их любовных похождениях частенько ироничны и забавны.

Под пером полицейских вельможи и актерки ведут себя как персонажи комедий, состязаются в остроумии и хитростях. Об этих приключениях мы подробно рассказывали в наших статьях [72], а потому приведем лишь самые примечательные.

Генерал Михаил Яковлев понудил девицу Файон переселиться к себе, оплатил ее долги, выкупил заложенные ею за 60 луидоров наряды и не выпускал из дома, «уговаривая предаться неслыханным наслаждениям». Когда она отказалась, он оставил у себя всю ее одежду в возмещение расходов и выпроводил из дому в тапочках и постельном покрывале (9 марта 1764 г.) [73].

Русский граф Боборыкин [Bouraquinois], коего граф Бутурлин представил актрисе Итальянского театра Бопре, отужинал с ней, но не удовлетворил, ибо после того, как воспользовался ею как хотел, счел, что щедро вознаградит ее пятнадцатью луидорами. Но девица, напротив, выказала недовольство, обрушилась на него с бранью, крича, что она-де в ладах с полицией, что она научит его удовлетворять ее иным способом и все такое прочее, из чего он вынес низкое мнение о воспитании наших актрис. Потому он объявил Брисо, что впредь будет посещать только ее заведение, дабы избежать споров об оплате (28 августа 1767 г.) [74].

Граф Апраксин, который вот уже две недели как опекает девицу Шедевиль, танцовщицу кордебалета в Опере, тем не менее захотел полакомиться насчет девицы Сюави, танцовщицы того же спектакля. Я не знаю, чего это ему стоило, но есть все основания полагать, что он остался ею недоволен, ибо во всеуслышание заявляет, что она хороша лишь на театре (13 февраля 1761 г.) [75].

Русский князь гетман Разумовский [prince de Razomowky], видом и статью напоминающий резвого скакуна, посетил 16 числа сего месяца девицу Грекур, коя не на шутку обрадовалась, вообразив, будто имеет дело с недюжинным силачом, но крепко обманулась в своих ожиданиях, ибо, как она уверяет, не только потребен микроскоп, дабы узреть его прелести, но вдобавок, вопреки пословице «мал золотник, да дорог», тот выдохся после первой скачки и никакими ухищрениями ни вздоха более от него нельзя было добиться. Воистину, много гонору, да мало толку. Десять луидоров послужили ей в утешение (22 ноября 1765 г.) [76].

Полицейские подражают авторам комедий, мечтающим исправлять нравы смехом (Castigat ridendo mores). Однако граф Кирилл Разумовский об их писаниях не ведает и остается самим собой. Согласно донесению от 1 ноября 1776 г.,

Бывший гетман умеет здраво рассуждать, чем можно было бы воспользоваться, не будь его образование столь несовершенно. Но что говорить об образовании в стране, где не находят лучшего способа научить детей иноземным языкам, как приставив к ним людей, кои оных не знают, благопристойности не имеют и в науках не сведущи! [77]

Однако осведомитель сосредотачивается на событиях 1750–1760‑х гг. С той поры Кирилл Разумовский во Францию не приезжал. Возможно, выражение «чем можно было бы воспользоваться» намекает на попытки французских дипломатов сблизиться с ним и предложить создать независимое казачье государство [78].

Как пишет Мерсье в утопическом романе «Год две тысячи четыреста сороковой. Сон, которого, возможно, не было» (1771),

полиция была тогда еще весьма несовершенна. Шпионаж был главным прибежищем этого слабого, мелочного, неуверенного в себе правления. Обычно шпионы более руководствовались злобным любопытством, нежели мыслью о всеобщей пользе [79].

Сатира — не свидетельство, даже если Мерсье знает толк в деле. На протяжении века французская полиция изменила методы расследования и воздействия. Силы правопорядка становились все более профессиональными. Внимательная опека сменила подслушивание под дверью (или под окном), подробные отчеты вытеснили сухие донесения. Осведомители не ограничиваются слежкой и слухами. По мере возможности полиция воспитывает иностранцев. Даже если это не всегда приносит плоды, намерения благие. Россияне, приехавшие в Париж наслаждаться жизнью, узнают правила светского поведения.

Полицейские дела позволяют нам исследовать круг общения русских в Париже и понять, как создается репутация в столице Просвещения, в столице французской Европы.

Россияне в Париже: опыт социокультурного описания

После официального визита Петра І в 1717 г. [80], Париж стал местом паломничества для россиян. Тредиаковский обожествляет город, Фонвизин высмеивает, но никто не остается равнодушным. Как магнит, он влечет аристократов и авантюристов, игроков и торговцев. Их путевые дневники, письма и мемуары подробно описывают их пребывание в городе. Полицейские донесения дополняют их, позволяют лучше представить себе их дела и досуги, круг знакомств, излюбленные места. Иными словами, становятся ли они истинным «парижанцами» или не принимают французский образ жизни.

Кто же эти шестьсот с лишним подданных Российской империи, посетивших Париж с 1729 по 1791 г., появляющиеся в полицейских донесениях? Полный список фамилий, зачастую перевранных, есть в указателе французского издания этой книги. Здесь мы дадим небольшой социокультурный очерк, не претендующий на полноту. Подобная работа была уж проделана Владимиром Береловичем, который, опираясь на дела о выдаче паспортов в АВПРИ и записки русских путешественников во Францию (а не только в Париж) в 1756–1812 гг., составил список из двухсот имен, исключительно мужчин [81].

Для начала кратко представим политический и дипломатический контекст русско-французских отношений в век Просвещения. Первому официальному визиту русского государя во Францию в 1717 г. предшествовали тайные переговоры, которые вел при версальском дворе в 1705–1706 гг. Андрей Матвеев, русский посол в Гааге. Дипломат добивался французского посредничества для окончания Северной войны и предложил заключить прямое торговое соглашение между двумя странам. В своих записках Матвеев описывает церемонию представления государю, структуру королевского двора, придворные обряды и обычаи, парижские достопримечательности [82], но ничего не говорит ни о своих знакомствах, ни об учении (он значительно улучшил за год знание французского языка) [83]. Отметим существенное несовпадение русского и французского дипломатического этикета в XVII веке: стольник Петр Потемкин полагал, что все расходы по его пребыванию во Франции в 1668 г. должен нести принимающий двор, так как это было тогда принято делать в отношении иностранных послов в России, и добился этого [84]. На Матвеева, приехавшего инкогнито из страны, с которой Франция находилась в состоянии войны [85], это правило не распространялось. По-видимому, французские газетчики и мемуаристы не обратили внимания на его тайную миссию, чего Матвеев и желал. Разумеется, когда в Париж приехал сам Петр І, о нем без устали писали французские газеты [86], рассказывали в письмах, дневниках и мемуарах, в том числе герцог де Сен-Симон [87]. Но полицейских донесений начала века нет в архивах.

Очень много отчетов о приезде в Париж графа Михаила Воронцова. В отпуске с конца 1745 г. вице-канцлер и свойственник императрицы Елизаветы Петровны путешествует по Европе с женой и дочкой и с 15 по 26 мая 1746 г. осматривает Париж. Его вояж более всего напоминает почетную ссылку. Летом 1744 г. канцлер Бестужев, сторонник союза с Австрией, которая воюет с Францией, перехватывает тайную переписку маркиза де ла Шетарди, отправленного послом в Россию, и добивается его высылки. Доверенное лицо императрицы, медик Иоганн Герман (Жан-Арман) Лесток, попадает в опалу. Михаил Воронцов тщетно ищет сближения с Францией.

Граф приезжает в Париж как частное лицо, но слухи возводят его в ранг посла [88]. В разгар Войны за австрийское наследство правительство, высший свет и дипломаты оказывают ему радушный прием. В списке посетителей, явившихся к Воронцовым с визитом, значатся принц Карл Александр Лотарингский, кардинал де Тансен, морской министр граф де Морепа, посланники союзников Франции Пруссии, Австрии и Швеции, а также Дании, Португалии и Голландии. Русский посланник Алексей Гросс сопровождает супругов в Тюильри, на мануфактуру Гобеленов, в Дом инвалидов, Валь-де-Грас, Оперу и Лувр. Наконец, 24 мая 1746 г. Воронцовы были официально представлены в Версале королеве, дофину и его супруге. Король Людовик XV находился во Фландрии, где французская армия под командованием Морица Саксонского осаждала город Турне. «Их приняли чрезвычайно благосклонно, давали водное представление, они были в Трианоне, плавали по каналу на королевских шлюпках и вечером воротились в Париж» [89]. Частный визит предстает как дипломатическая миссия.

В 1782 г. приезд в Париж великого князя Павла Петровича и великой княгини Марии Федоровны проходит по тому же сценарию, но с гораздо большим размахом. Франция хочет выказать уважение наследнику престола. Августейшие супруги, путешествующие по Европе под именем графа и графини Северных, прибывают 18 мая и проводят месяц в столице. Они очаровали Версаль и Париж изысканными манерами и вкусами, образованностью, желанием понравиться, узнавать новое.

Согласно составленным полицией спискам от 24 и 25 мая 1782 г., к ним явились засвидетельствовать свое почтение более ста пятидесяти человек, цвет французской и вообще европейской аристократии [90]. Об их пребывании в Париже по горячим следам написал Александр-Жак дю Кудре [91]. Граф и графиня Северные получили королевские дары из мануфактуры Гобеленов, Севрской мануфактуры и мастерской краснодеревщика Анри Жакоба. Эти драгоценные вещи, а также коллекция гравюр, приобретенная у Жан-Батиста Грёза, заняли почетное место в Павловском императорском дворце [92]. Визит августейших путешественников положил начало русской моде во Франции.

Прекрасный пол — сильный пол?

Приятно, что Анна Воронцова и великая княгиня Мария Федоровна понравились столице и двору, а княгиня Дашкова — философам. Но действительно ли женщины способствовали развитию русско-французских связей — культурных, торговых и политических?

Князь Михаил Щербатов утверждал в памфлете «О повреждении нравов в России» (ок. 1786 — 1787, опубл. 1870), что из‑за сластолюбия и роскоши, из‑за подражания Европе «достигла Россия до разрушения всех добрых нравов», и возлагал вину в первую очередь на женщин. Однако он всего лишь выворачивает наизнанку аргументы Монтескье, который писал в трактате «О духе законов» (1748, кн. XIX, гл. XIV), что женщины помогли Петру І привить в России европейские нравы и обычаи:

Он и сам видел, как легко совершались эти перемены. Женщины были затворницами и в известном смысле рабынями. Он призвал их ко двору, велел им одеться по немецкой моде, он сам посылал им материи на платье, — и женщины тотчас же полюбили новый образ жизни, столь благоприятствовавший развитию их вкуса, тщеславия и страстей, и заставили полюбить его и мужчин [93].

Но парижская полиция уделяла мало внимания женщинам. В донесениях появляются всего 56 русских дам (9,42% от общего числа приезжих). Жены и дочери путешественников, о которых редко упоминалось в отчетах, пребывали в тени своих мужей и отцов. Дамы редко отправлялись в странствия в одиночку. Такой вояж могли себе позволить лишь богатые вдовы, женщины, заботившиеся о воспитании своих детей (княгини Екатерина Дашкова и Варвара Шаховская). Как правило, они путешествовали с компаньонками или приятельницами.

Некоторые дамы наделали шуму в Париже и привлекли внимание полиции. Как мы видели, графиня Мария Салтыкова, взбешенная распутством своего супруга, посланника Сергея Салтыкова, подцепившего венерическую болезнь, завела любовника-офицера, с которым встречалась в карете (май 1763 г.) [94].

В том же духе полиция описывает супругов Петра и Марию Бутурлиных, которые провели в Париже осень и зиму 1763 г. перед тем, как переехать в Испанию:

Сии супруги часто давали повод говорить о себе, но редко их поминали добрым словом — как из‑за испорченного нрава мужа, его долгов и мошенничества, так и по причине скандального распутства жены, и сего поведения они придерживались во всех странах, где только жили, что и стало причиной графова отзыва из Мадрида.

Дошедшая до российской императрицы молва сподвигла государыню заключить графиню Бутурлину на некоторое время под стражу [95].

Однако полиция пишет это в 1778 г., а Мария Бутурлина умерла в 1765 г., до того, как семья вернулась в Россию. Что касается донесений за 1763 г., то в них упоминается только муж.

Когда графиня Софья Разумовская проживала в Париже в 1787–1789 гг., она уже давно вышла из нежного возраста. Возможно, соотечественники помнили о скандальных похождениях бывшей любовницы великого князя Павла Петровича, за которые в России ее прозвали «petite-maîtresse», но полиция о них не упоминает.

Графиня Разумовская шила платья у Розы Бертен, модистки королевы Марии-Антуанетты. Русские аристократы много заказывали в кредит, поднимали престиж заведения, но платить не торопились и, увы, способствовали его разорению. Как показала Ксения Бордэриу, долги числись за 21 русским, в том числе за теми, кто появляется в донесениях полиции. Это, в частности, графиня Екатерина Строганова, графиня Прасковья Брюс, княгиня Мария Барятинская, Варвара Кошелева, баронесса Варвара Юлия фон Крюденер и Мария фон Круз. Кроме того, самые важные клиентки, такие как великая княгиня Мария Федоровна, не приходили сами, а пользовались услугами комиссионеров. Сумма, которую задолжали русские, составила 300 000 франков — 20% от всех неоплаченных долгов [96].

Лечение

Другая забота русских, мужчин и женщин, — лечение, ибо европейская медицина была намного лучше отечественной. Князь Кантемир ездил на воды в Аахен в 1741 г. и в Пломбьер в мае 1743 г. Денис Фонвизин приехал с супругой в Монпелье, дабы избавить ее от солитера, и лечение прошло удачно [97]. В 1774 г. князь Александр Белосельский отправляется не мешкая из Парижа на юг Франции лечить легочное заболевание. Так же поступили Иван Мелиссино и его жена Прасковья в 1779–1780 гг. Что до графини Софьи Разумовской, то она останавливалась в Париже между поездками в Монпелье и на воды в Бареж. Курорт в Верхних Пиренеях привлек также в 1784 г. княгиню Анну Шаховскую, князя Николая Путятина и его жену Елизавету.

Но, конечно, больше всего русских притягивает курорт в Спа. Своей славой он обязан Петру І, который пил там целебные воды (и, добавим, не только их) после своего пребывания в Париже в 1717 г. Город Спа, «европейское кафе», расположенный в нынешней Бельгии, стал светским местом во второй половине XVIII века. Там необходимо было показаться летом всем европейским знаменитостям, включая коронованных особ [98]. Там поддерживались полезные знакомства и завязывались приятные, туда в сезон приезжали картежники (в том числе Джакомо Казанова), девицы легкого поведения (как в «Игроке» Достоевского) и, отметим особо, высокопрофессиональные врачи [99].

Спа лечит, Париж калечит. Танцовщицы-чаровницы опасны не только для кошелька, но и для здоровья приезжих. Поскольку всякий знатный чужеземец обязан изведать тайные прелести галантного мира, многие русские после первого посещения Парижа возвращаются снова, уже для лечения венерических заболеваний: князь Михаил Долгорукий в 1774 г., князь Андрей Белосельский и Василий Зиновьев в 1776 г., Александр Самойлов в 1780 г.

Путешествия образовательные и мистические

Дидро уверял Екатерину ІІ, что «Париж — место погибели для всякого юнца, оставленного без присмотра» [100]. Русских недорослей посылали учиться в сопровождении наставника, нередко группами, в немецкие университеты [101], в Лейден или в Страсбург [102]. Этот город представал как удачный компромисс между немецким порядком и приятностью французской жизни. Затем юноши отправлялись в Париж, где совершенствовали знание французского, светских обычаев и мод, заводили полезные знакомства [103], а после путешествовали по Европе, прежде чем вернуться на родину. Лучшие из них стали частью европейской элиты и сделали блестящую карьеру в России.

Как мы уже отметили, к сожалению, нет полицейских донесений о жизни студентов во Франции в царствование Петра І, ни слова об учебе Василия Тредиаковского [104]. Однако известны фамилии русских гардемаринов, подготовленных в Бресте и Тулоне в 1717–1722 гг., и можно найти сведения об их жизни и об их долгах в Национальном архиве в Париже и в Портовом архиве Тулона [105].

В донесениях за 1774–1791 гг. значатся 55 юношей, прибывающих в Париж в сопровождении наставников. Обычно они не учатся официально в Сорбонне, а посещают отдельные лекции. Именно в Париже Головкины, Строгановы и Голицыны находят наставников для своих сыновей. Александр Строганов использует масонские знакомства: Жильбер Ромм так же, как он, состоит в знаменитой ложе «Девять сестер», объединявшей цвет французской культуры [106]. Другие предпочитают нанимать швейцарцев, слывущих честными и порядочными [107]. Напомним, что Фредерик-Сезар Лагарп был масоном и посвятил юного Ланского во время путешествия по Италии.

В донесениях значатся 13 прибывающих в Париж из России врачей и студентов-медиков, но обучались они в Страсбурге и Лейдене. В их числе будущие профессора Московского университета, Московского врачебного училища и Санкт-Петербургского медико-хирургической академии Александр Шумлянский, Мартын Тереховский, Феодосий Курика и Федор Политковский.

С 1760 г. Императорская академия художеств в Санкт-Петербурге, основанная Иваном Шуваловым в 1757 г., отправляла своих лучших учеников в Париж в качестве пенсионеров, начиная с Василия Баженова и Антона Лосенко. В 1767 г. Дени Дидро и князь Дмитрий Голицын, посланник России во Франции (1763–1767), взяли молодых русских художников под свою опеку. Они читали им свои статьи об искусстве [108], устраивали их в ученики к парижским живописцам, скульпторам и архитекторам, в том числе к Жану-Батисту Пигалю, Франсуа Буше, Жану-Батисту Грёзу и Франческо Казанове [109].

Князь Дмитрий Голицын ссужал пансионеров деньгами, приглашал их обедать к себе. Дидро наставлял их. После того как в 1768 г. Голицына перевели посланником в Гаагу, философа попросили ежеквартально представлять отчеты о нравах и успехах учеников.

Зиму 1773–1774 гг. в Петербурге Дидро провел в беседах с царицей и предложил ей поместить всех пансионеров в отдельный дом наподобие Французской академии в Риме и обучать их там, дабы оградить от парижских соблазнов, или напрямую отправлять их из России в Италию. В итоге наблюдение за пансионерами поручили бывшим профессорам петербургской Академии художеств архитектору Жан-Батисту Валлену де ла Моту и скульптору Николя-Франсуа Жилле. Внимание полиции они не привлекают. В донесениях за 1774–1789 гг. появляются лишь архитектор Михаил Ветошников, художник Иван Ерменёв, гравер Гавриил Скородумов и скульптор Гавриил Замараев.

Зато в донесениях упоминаются 82 студента родом из Лифляндии и Курляндии, по всей видимости реально существовавшие. Однако все донесения написаны по шаблону: молодой дворянин из хорошей чиновной семьи, обычно после обучения в Лейпциге, следует в Орлеан, где находятся его родственники и сограждане, дабы пробыть там от четырех месяцев до года, выучить лучше французский язык, попрактиковаться в фехтовании и верховой езде, а затем вернуться в Париж, чтобы набраться в обществе хороших манер, принимая участие в увеселениях. Однако ни одного упоминания об их возвращении в Париж в донесениях нет, а посему поразительное сходство донесений заставляет усомниться в добросовестности осведомителя.

В XVIII столетии образовательные путешествия по Европе зачастую соединяются с масонской инициацией. Одним из первых в масоны во Франции был посвящен Семен Нарышкин. В царствование Анны Иоанновны он уехал во Францию и жил там под чужим именем, брал частные уроки в Париже, а также был посвящен в 1737 г. в ложе «Кусто-Вильруа», куда его принял второй наблюдатель ложи, банкир, богатый финансист Кристоф-Жан Баур [110]. После многомесячного отсутствия Нарышкин возвращается в Париж из Италии в октябре 1740 г. и вновь берется за учебу. Полиция отмечает, что он усиленно занимается математикой, посещает иезуитов и часто видится с преподобным отцом Луи-Бертраном Кастелем, знаменитым ученым, изобретателем клавесина для глаз, иными словами, цветомузыки [111]. Знатность и масонские связи позволяют ему жить на широкую ногу в столице. Осведомители отмечают, что он ежедневно видится с Бауром, который также ведет денежные дела князя Кантемира. Уверяют, что банкир ссудил Нарышкину миллион. По всей видимости, именно Кристоф-Жан Баур свел Нарышкина с другим влиятельным банкиром, Пьером Корнманом [112]. После воцарения Елизаветы Петровны Нарышкин был назначен посланником в Англии (1741–1743), а по возвращению в Россию стал генерал-аншефом и обер-егермейстером.

Другие русские юноши отправляются в путешествие в сопровождении наставника, опытного масона, посредника между европейским и русским масонством. Наиболее известные — саксонец Карл Фридрих Тиман фон Беренд, офицер на русской службе [113], Жан-Пьер Массене, Жильбер Ромм и Фредерик-Сезар Лагарп. Увы, о масонской деятельности двух последних в России нам ничего не известно. Зато есть сведения о том, что многие русские студенты, обучавшиеся в Страсбурге, проходили там посвящение [114].

Тиман, масон-мистик высоких степеней, был опытным наставником. Он сопровождал юного графа Готтхарда Андреса (Андрея Андреевича) фон Мантейфеля (1762–1832), будущего сенатора, в длительном путешествии по Европе, посещал с ним масонов, алхимиков, философов, в том числе Каспара Лафатера в Цюрихе в 1777 г. Они дважды побывали в Париже, в июне 1779 г. и в октябре 1782 г. [115] Там они встретились с маркизом Шарль-Пьер-Полем де Савалетом де Ланжем, королевским казначеем, основателем ложи «Соединенных друзей» (1771), Великим оратором Великого Востока Франции (1782).

Затем в 1784–1785 гг. Тиман сопровождал братьев Алексея и Сергея Шкуриных. В Монпелье они были приняты в русско-французскую ложу «Собрание северных избранников», основанную в 1784 г. [116] Затем вместе с Жаном-Полем Кюрто, достопочтимым мастером ложи, драгунским офицером на русской службе, они отправились в Париж, где продолжили свое посвящение в ложе «Собрание иностранцев» [117]. В эту ложу также вступил князь Михаил Голицын, которого сопровождал в путешествии Жан-Пьер Массене, видный масон, друг Жильбера Ромма [118]. Его брат, князь Борис Голицын, был принят в ложу в Страсбурге и в лионскую ложу «Благотворительность». Луи-Клод де Сен-Мартен сопровождал Бориса Голицына и Тимана в их путешествиях в Лондон и в Рим в 1787 г.

Напротив, Алексей Бобринский, несмотря на встречи с Калиостро и с великими лионскими мистиками Жан-Батистом Виллермозом и Жан-Жак-Франсуа Миллануа, на сеансы магнетизма и сомнамбулизма, организованные Тиманом в Лионе в декабре 1784 г., высокой мистикой не проникся и в орден не вступил.

Полагают, что великий князь Павел Петрович во время путешествия по Европе был посвящен, возможно в Вене, своим другом князем Александром Куракиным, но доказательств этому нет. Позднее другой его друг, Сергей Плещеев, посетил в 1788–1789 гг. самых влиятельных масонов в Страсбурге, Париже, Лионе и Авиньоне, но его фамилия не появляется ни в полицейских донесениях, ни в регистрах французских лож [119].

В 1780‑х гг. не только дворяне, но и русские разночинцы, благодаря помощи масонов круга Николая Новикова, отправляются в Европу учиться и посещают Париж. Иван Оршаво-Чижевский, Максим Невзоров и Василий Колокольников обучаются медицине в Лейдене, а затем, получив дипломы, приезжают в Париж [120]. Поскольку Невзоров и Колокольников попадают во Францию в разгар Революции, то по возвращению в феврале 1792 г. в Россию их берут под арест и после допросов с пристрастием отправляют в сумасшедший дом, где Колокольников вскоре умирает. Невзоров выйдет на свободу только в царствование Павла І.

Как мы видим, масонские связи могут сильно навредить. Но в то же время они открывают многие двери в Париже и Петербурге, помогают подняться по служебной лестнице, а на собраниях ложи позволяют беседовать как равный с любыми вельможами.

В обеих столицах высоко ценят коллекционера и мецената графа Александра Строганова [121]. Долгое пребывание в Париже в 1772–1779 гг. упрочило его репутацию. Член масонских лож «Соединенные друзья», «Искренность» и «Девять сестер», он готовил к посвящению Вольтера в 1778 г., имел возможность общаться с Гольбахом, Франклином, Гудоном, Грёзом, Пиччини и другими политиками, философами и художниками.

В отличие от него, дипломат Родион Кошелев вел в Париже в 1787–1789 гг. довольно скромный образ жизни. Его имя мелькает только в поквартальной слежке [122]. В 1786–1787 гг. он состоял в петербургской ложе «Молчание», в 1788 г. он посетил парижскую ложу «Олимпийское сообщество». Другой масон, граф Евграф Комаровский, в ту пору молодой дипломатический курьер, упоминает в мемуарах о пребывании Кошелева с женой (сестрой Сергея Плещеева) в Париже весной 1787 г. [123] В 1788 г. в Страсбурге Кошелев познакомился с мистиком Луи-Клодом де Сен-Мартеном, который оказал на него огромное влияние. В царствование Александра І Родион Кошелев стал заместителем председателя библейского общества, членом Государственного совета, духовным наставником императора и обер-прокурора князя Александра Голицына. Вместе все трое объединились в духовный мистический союз [124].

Русские масонки

В XVIII в. в Европе появляются парамасонские объединения, куда принимают дам («Орден Мопса»), а также смешанные ложи во Франции и Польше, но не в России [125]. Однако в 1770–1780‑е гг. многие дворянки, супруги, сестры и дочери масонов, интересовались мистическими учениями, в том числе Елизавета Хераскова, Варвара Трубецкая, Екатерина Урусова, Анна Турчанинова, Александра Хвостова [126]. Появление русских женщин в парижских смешанных ложах вызывает немало вопросов. Речь идет о моде или о духовных исканиях? Рене Лефорестье считает, что смешанные ложи давали дамам приятный и полезный досуг, возможность заниматься благотворительностью. С ним соглашается Мирей Бонье: дам не посвящали в таинства, их приглашали прежде всего на увеселительные собрания и обеды [127].

Согласно правилам Великого Востока, смешанные ложи работали под руководством мужчин и принимали в первую очередь жен и родственниц масонов. Членами парижской ложи Святого Иоанна «Искренность» были граф Александр Строганов (брат-основатель), Степан Колычев, советник русского посольства (брат-основатель), князь Василий Хованский (принят по рекомендации Строганова) [128]. В 1775–1776 гг. ее посещали князь Федор Голицын, князь Иван Барятинский, русский посланник в Париже, и его брат Федор [129].

2 февраля 1776 г. на седьмом собрании смешанной ложи в первый раз появляются две посетительницы: княгиня Барятинская и графиня Головкина [130]. Речь идет о невестке дипломата, Марии Барятинской, урожденной Хованской, супруге Федора Барятинского и сестре Василия Хованского. Согласно донесению полиции от 17 мая 1776 г., «она-де внушила своему деверю князю и министру чувство более глубокое, нежели уважение, и якобы не оставила оное без ответа» [131].

Вторая посетительница, графиня Головкина, — дочь немца Иоганна Лоренца фон Мошейма, профессора богословия в Геттингене, жена графа Александра Головкина. Супруги жили в Париже постоянно, но порознь под одной крышей. Графиня дружила с г-жой Неккер.

Участвовали ли эти дамы в работе ложи или их допустили только на банкет? Скорее первое, ибо подпись герцога Люксембургского, главы Великого Востока, который участвовал в посвящении графини де Бриен в подмастерья, стоит ниже подписи русских посетительниц. Их представили как сестер, но где и когда их посвятили, неизвестно.

23 декабря 1777 г. посетительницам смешанной ложи устраивают проверку, дабы развеять сомнения:

Объявили, что у врат ложи дожидаются сестры княгиня Сапега, княгиня Сангушко, графиня Разумовская и брат граф Разумовский; удостоверившись, что сестры и брат были посвящены в таинства, за ними послали делегацию и усадили их на Востоке. Досточтимый мастер от имени ложи выразил сестрам-посетительницам удовлетворение тем, что они могут принять участие в работе [132].

Их ввели уже после посвящения французских «сестер» из учениц в подмастерья и после приема графини д’Эврё в ложу. Однако две польки, княгиня Магдалена Сапега и ее дочь княгиня Анна Сангушко, и двое русских присутствовали при выборе руководства ложи, которую возглавила графиня де Бриен.

Русские, о которых идет речь, — граф Петр Разумовский, генерал-майор, масон, и его супруга, уже упоминавшаяся Софья Разумовская, урожденная Ушакова, дочка масона, вдова Михаила Черторыжского (ум. 1771). В 1776 г. Разумовские проводят лето в Спа и зиму в Париже. Согласно донесению парижской полиции от 1 ноября 1776 г., граф Петр Разумовский, капитан гвардии, старший сын графа Кирилла Разумовского, прибыл на днях из Спа, «намеревается провести здесь два месяца, по истечении которых он отправится со своей супругой графиней в Ниццу, что в Провансе, дабы провести там зиму» [133].

В конце февраля 1778 г. Денис Фонвизин встретил в Париже Петра Разумовского [134]. Если дата писем Разумовских к отцу Петра, Кириллу Разумовскому, верна (СПб, 24 августа (4 сентября) 1778 г.), то после недолго пребывания в Москве супруги вернулись в Европу, чтобы вылечить Софью Степановну от солитера. Они намеревались проехать через Германию, посетить врача в Лейдене, а затем продолжить лечение в Лионе или в Швейцарии [135]. Однако осенью они снова в Париже. 27 октября 1778 г. князь Иван Барятинский обедает у графини Шуваловой вместе с супругами Разумовскими [136].

Софья Разумовская слыла легкомысленной женщиной. Свекор ее не выносил и порицал кочевую жизнь супругов [137]. Василий Зиновьев, путешествовавший по Европе в 1784–1788 гг. в поисках высшей истины (он был посвящен в масоны в Берлине в 1784 г., посещал английские ложи, состоял членом лионских лож «Благотворительность» и «Шотландский капитул» в 1788 г. [138], свел дружбу с Луи-Клодом Сен-Мартеном), в июне 1787 г. встретился в Париже с Софьей Разумовской. По сведениям полиции, она приехала из Петербурга 12 апреля 1787 г. Зиновьев пишет в дневнике, что провел два чудесных дня с графиней, что их возвышенные беседы длились до двух часов ночи и что он подпал под ее обаяние [139].

В том же месяце Василий Зиновьев встретил в русской церкви Родиона Кошелева и его супругу Варвару, урожденную Плещееву, которая произвела на него огромное впечатление. Зиновьев воспринял ее как духовную сестру и в многочисленных письмах именовал ее «моя дорогая сестра». В частности, он рассказывал ей, как в Лионе познакомился с Терезой Провансаль, родной сестрой Жан-Батиста Виллермоза, которую в августе 1773 г. с дозволения Луи-Клода Сен-Мартена приняли в «Ложу Избранных Коэнов» [140]. Зиновьев представил супругов Кошелевых Сен-Мартену, и они подружились с «неведомым философом».

В том же 1787 г. Софья Разумовская общалась в Париже с Алексеем Бобринским, поручила Евграфу Комаровскому передать подарки свекру (шейный платок, жилет, пуговицы для камзола) [141]. По донесениям полиции, 29 августа 1788 г. она вернулась из курорта Бареж в Париж [142]. С осени 1788 г. по июнь 1789 г. она принимала в своем салоне дипломатов: русского посланника Ивана Симолина и прусского посланника барона Вильгельма фон дер Гольца.

В своем завещании, составленном в декабре 1802 — июле 1803 г., графиня Разумовская перечисляет многочисленные долги: покойному Сергею Плещееву, модистке Розе Бертен, многочисленным английским и голландским портным и поставщикам, французским аристократам, своим родственникам и горничной. Перед смертью она дарует вольную своим крепостным слугам и думает о Боге. Супруг ее повелел выбить на надгробном памятнике эпитафию:

Мистический термин «во мраке веры», возможно, отсылает к учению св. Иоанна Креста о «Темной ночи души»: «чтобы получить больше от Божьего сияния, нужно скорее слепнуть и идти, погружаясь во мрак, нежели отворяя очи» («Восхождение на гору Кармель», книга ІІ, гл. VIII), которое переняли масоны [144].

Как мы видим, в конце XVIII и начале XIX в. многие русские женщины тянутся к заветным знаниям, читают книги, встречаются с философами-мистиками. Для одних посещение смешанной масонской ложи — светская забава, для других — веха на пути духовного становления. Вернувшись в Россию, Варвара Кошелева продолжила мистические поиски.

Те, кого не видит полиция

В век Просвещения торговля между Россией и Францией идет достаточно активно, хотя и уступает торговле с Англией и Голландией [145]. Официальный торговый договор между двумя странами подписан лишь накануне Революции, в 1787 г. Численность купцов, приезжающих в Париж из Москвы и Петербурга, растет: восемь в 1774–1786 гг. и тринадцать в 1787–1790 гг. Но из них всего двое носят русские фамилии: Малышев и Походяшин, ибо до 1787 г. торговлю вели в основном выходцы из Франции и Германии.

Полиция практически не обращает внимания на православных священников. В донесении от 1 ноября 1742 г. встречается единственное глухое упоминание о некоем священнике, прибывшем из России и остановившемся в доме посланника, князя Антиоха Кантемира [146]. Лишь после 1785 г. полиция время от времени упоминает о службах в часовне при русской дипломатической миссии. Однако на протяжении века в Париже служили священники Даниил Яковлев, Андрей Геневский, иеромонахи Иосаф (Осип Шестаковский), Кирилл (Флоринский), Гервасий, священники Симеон Матвеев, Павел Васильевич Криницкий.

Не замечает полиция также крепостных, слуг и ремесленников, тогда как в списке русских подданных, находящихся в Париже, составленном Иваном Симолиным 27 июля 1790 г., числятся 12 бывших крепостных, которые давно обосновались в городе и обзавелись семьями [147].

Русские посольства

Если про жизнь русских мещан в Париже мы знаем крайне мало, то круг общения русских аристократов известен довольно хорошо благодаря их переписке, мемуарам и, разумеется, донесениям полиции. Аристократы хорошо (во всяком случае, старательно) вписываются в столичную светскую жизнь. Центр притяжения — дом посла, где справляют религиозные праздники, играют в карты, общаются, плетут интриги и передают сплетни. Первый из таких домов — Овернский особняк на улице Святого Доминика, где проживал князь Антиох Кантемир. Его секретарь, а затем поверенный в делах, потом полномочный посланник во Франции Алексей Гросс подражал ему, но без особого успеха, ибо родом был из вюртембергских мещан, особыми талантами не блистал и с высшей французской знатью не знался. После кончины князя он завел роман с его любовницей Энглебер, а затем с авантюристкой Франсуазой-Бенинь Ремон де Монмор, вдовой д’Аквиль.

Другие дипломаты, благодаря своей родовитости и любви к светской жизни, удачно встроились в парижское общество. Князь Иван Барятинский пробыл на посту посланника с 1774 по 1785 г., более всех остальных, за исключением его подчиненного, Николая Хотинского, поверенного в делах (1767–1774, 1780–1782), который многие годы жил с актрисой Деглан и в 1790 г. все еще находился в Париже. Правда, столь долгое пребывание Барятинского в Париже отчасти объясняется его долгами, ибо когда в конце 1770‑х гг. разнесся слух о его отъезде, местные лавочники обратились в полицию [148].

Князь Барятинский превосходно справляется с дипломатическими и светскими обязанностями. Он общается с послами как дружественных, так и враждебных держав, посещает самые престижные светские салоны: г-жи Неккер и г-жи Жофрен, герцогини Люксембургской и маркизы де Лаферте-Эмбо. Постоянно ходит в Оперу и Итальянский театр, на концерты духовной музыки и на ярмарочные спектакли. Он играет сам и, пользуясь дипломатической неприкосновенностью, открывает свой дом для игроков, как это делают также посланники Венеции и Сардинии. Видимо, это приносило ему доход [149]. По вечерам он отправляется на улицу Бальифа к своей любовнице девице Жертрюд, которая родила ему двоих детей [150]. Т. е. ведет обычную жизнь дипломата его ранга.

По свидетельству мемуаристов и полицейских, Симолина, профессионального дипломата, не особо ценили в Париже, так как он «вел жизнь весьма уединенную, даже во многих отношениях несоответственную званию российского посланника» [151]. Всему виной происхождение — так же, как и Фридрих Мельхиор Гримм, Иван Симолин был сыном пастора, и двери аристократических салонов были для него закрыты. Однако во время Революции, в 1789–1792 гг., он выполняет важные дипломатические задания, анализирует быстро меняющиеся события, пытается маневрировать, отправляет на родину подданных Российской империи [152] и организует вместе с Гриммом неудачный побег королевской семьи в июне 1791 г., прерванный в городе Варене.

Русские салоны

Русские вельможи вносят свою лепту в светскую жизнь: задают в Париже концерты, балы, званые обеды и ужины, не говоря уж о карточной игре. В 1772–1779 гг. дом графа Александра Строганова славится своим гостеприимством. Он держит открытый стол, летом устраивает концерты в загородном доме в Пасси, а зимой на улице Монмартр. У него играли по-крупному в бириби и в карты, банк держали банкометы из Пале-Рояля [153]. Граф собрал замечательную коллекцию картин и скульптур.

Через пять лет после отъезда графа Строганова граф Владимир Голицын и его супруга Наталья, урожденная Чернышева, задают празднества в Париже. Княгиня Голицына с осени 1785 г. устраивает званые обеды и ужины, принимает русских, французов, иностранцев. Балы у «княгини Мусташ» [154] собирают весь парижский свет, юная Жермена Неккер (будущая г-жа де Сталь) также получает приглашение. Полиция пишет об успехе грандиозного бала, проводившегося в январе 1787 г. и длившегося с 5 вечера до утра [155]. Революция положила конец увеселениям.

О самом влиятельном салоне графа и графини Шуваловых мы расскажем позже.

Русские писатели в Париже

Русские писатели, историки и ученые подолгу живут во Франции, некоторые в качестве дипломатов: князь Антиох Кантемир, Никита Демидов, князь Александр Белосельский, князь Дмитрий Голицын, Сергей Плещеев, Варвара Юлия фон Крюденер, Павел Потемкин, Иван Хемницер, Николай Львов, граф Андрей Шувалов, Денис Фонвизин, Андрей Нартов, граф Сергей Румянцев, Николай Карамзин. Французская полиция видит не всех, но многих. Приезжают действующие и будущие президенты и директора Академии наук и Российской академии: графы Кирилл Разумовский и Владимир Орлов, княгиня Екатерина Дашкова, президенты Академии художеств князь Иван Бецкой и граф Александр Строганов, основатель Петербургской академии художеств и Московского университета Иван Шувалов, куратор Московского университета Иван Мелиссино.

Они сводят знакомство с французскими философами, посещают их, вступают в переписку, переводят их сочинения, как, например, Александр Воронцов и Павел Потемкин. Иван Шувалов поручил Вольтеру написать «Историю Российской империи при Петре Великом». Нелюдимый Жан-Жак Руссо в конце жизни принимает графа Владимира Орлова, дружит с графом Александром Головкиным. Иван Хемницер ходит каждое утро к его дому, чтобы увидеть его издали, а Денис Фонвизин повидать философа не успевает и подробно описывает его кончину. Он же рассказывает о приезде в Париж Вольтера, тогда как остальные посещают Вольтера в Фернее и Женеве [156] и/или переписываются с ним (Антиох Кантемир, Иван Шувалов, граф Андрей Шувалов, князь Александр Белосельский, княгиня Екатерина Дашкова и др.). К сожалению, когда Фридрих Мельхиор Гримм и братья Николай и Сергей Румянцевы пожелали навестить его, он заболел или сказался больным; но патриарх читал французские стихи Сергея Румянцева, присланные Гриммом, и цитировал их в своих письмах.

Именно знакомство с Вольтером и обеспечивает европейскую славу, ведь обмен письмами и стихотворными посланиями с фернейским патриархом непременно попадает во французскую прессу. Андрей Шувалов и Александр Белосельский печатаются во Франции, составляя репутацию не только себе, но и всей русской литературе. Дидро переписывается с Иваном Бецким, беседует с Екатериной Дашковой и Владимиром Орловым, а вот Фонвизина не принимает, и тот, обидевшись, в письмах называет философов шарлатанами, довольствуясь знакомством с Мармонтелем и Тома. Карамзин в 1790 г. познакомился с аббатом Жан-Жаком Бартелеми и представился ему в качестве его собственного персонажа, скифского философа Анахарсиса.

О пребывании в Париже русские путешественники — Александр Воронцов, Екатерина Дашкова, Денис Фонвизин, Сергей Румянцев, Владимир Орлов, Иван Хемницер, Алексей Бобринский, Алексей Голицын, Федор Каржавин, Василий Зиновьев, Наталья Голицына, Евграф Комаровский, Наталья Строганова, Кирилл Разумовский, Михаил Воронцов, Василий Зиновьев, Шуваловы и другие — рассказывали в мемуарах, дневниках и письмах на русском и французском языках.

Русский парижанец стал литературным персонажем. Французские и русские комедии высмеивают неотесанность россиян (Ремон Пуассон «Поддельные московитяне», 1668; Денис Фонвизин «Бригадир», 1769; Дмитрий Хвостов «Руской парижанец», 1783), и полицейские донесения им вторят. Напротив, Вольтер в поэме «Россиянин в Париже» (1760) представляет своего героя как истинного знатока французской культуры, переживающей упадок [157]. Поэма вызывала многочисленные подражания на литературные, политические и музыкальные темы: «Новый Россиянин в Париже» (Le Nouveau Russe à Paris, épître à Mme Reich, par M. de Tchérébatoff, 1770), Луи Леклер де Вож «Россиянин в Париже» (Louis Leclerc des Vosges, Le Russe à Paris, petit poème en vers alexandrins, imité de M. Ivan Aléthof, composé au mois de vendémiaire an 7, par M. Peters-Subwathékoff, arrivé de Rastadt, beau-frère de M. Aléthof ; mis en lumière, avec des notes critiques et politiques, pour se conformer aux temps et aux mœurs, par Guillaume Vadé, ex membre de l’ex-académie de Besançon, 1798) [158], «Россиянин в Опере» (Le Russe à l’Opéra, réflexions sur les institutions musicales de la France, 1802) и другие. Они используют прием остранения, восходящий к «Персидским письмам» Монтескье.

Каждая встреча с Парижем русских писателей и вельмож заслуживает отдельного исследования. Рассмотрим более подробно, как жили в столице Франции Антиох Кантемир, Денис Фонвизин, Андрей Шувалов, как литератор и дипломат Фридрих Мельхиор Гримм улаживал проблемы Якова Ланского, приходившегося фавориту Екатерины II братом, и Алексея Бобринского, сына императрицы. Упомянем также похождения Сергея Пушкина и Дмитрия Матюшкина, лишь косвенно связанные с историей литературы.

Философское одиночество князя Кантемира

Кажется удивительным, что человек такого знатного происхождения, блестящего образования и выдающегося литературного таланта, как Антиох Кантемир, довольствовался в Париже столь (относительно) скромным обществом [159]. Полиция французской столицы наблюдала прежде всего за дипломатами, и потому в 1741–1742 гг. в поле ее зрения объяснимо попадают его встречи с коллегами: саксонским посланником графом Иоганном Адольфом фон Лоссом, послами Священной Римской империи князьями Иосифом Венцелем Лихтенштейном и Луи-Жозефом д’Альбером де Люином де Гринбергеном, представителем Тосканы Франсуа-Жозефом фон Шуазелем, маркизом де Стенвилем, венецианским посланником Андреа да Лецце, чрезвычайным послом Португалии Луишем да Куньей, а также представителями Дании и Вюртемберга — Нильсом Краббе Виндом и Иоганном Рудольфом Фешем. Все они — дипломаты союзных держав России и соперниц Франции во время войн за польское и австрийское наследство.

В 1737 г. Кантемир способствует восстановлению дипломатических отношений между Россией и Францией, и его назначение в Париж становится наградой за усилия. Страны стремятся к сближению, но все заканчивается в 1744 г. провалом, за которым в 1748 г. следует разрыв официальных отношений. Шпионы, наблюдающие за князем Кантемиром и опрашивающие его слуг, замечают 3 октября 1741 г., что его отношения с кардиналом Флёри, главным государственным министром, и Жан-Жаком Амело де Шайу, министром иностранных дел, оставляют желать лучшего:

Слуги посла Московии говорят, де Его Превосходительство были чрезвычайно уязвлены приемом монсеньора кардинала Флёри, когда оне явились сообщить о разгроме шведов в последней битве. Его Превосходительство сетует также на г-на Амело, коий якобы отвернулся от него, когда оне прибыли к нему по тому же делу [160].

21 января 1742 г., в момент сближения, когда ранг Кантемира официально повышен до статуса посла, Амело пишет в Санкт-Петербург маркизу де ла Шетарди:

Не должен от Вас скрывать, что из всех посланников, находящихся здесь, нет никого, кто был бы столь дружественен англичанам и австрийцам, как князь Кантемир, и я не думаю, чтобы его связи могли нам быть хоть в чем-нибудь благоприятны [161].

Поведение князя Кантемира тем более подозрительно, что он не считается с полицией, уходит от слежки и не пускает в свой дом незнакомцев. Из рапорта в рапорт повторяются сетования на то, что шпионы не могут уследить за князем, чей экипаж слишком скор для пешего наблюдателя, к тому же на запятках кареты всегда стоит лакей. Инспектор Жан Пуссо подчеркивает, что Кантемир не дает никакой возможности внедрить к себе в дом соглядатая, поскольку нанимает слуг только из тех, кто имеет рекомендацию от другого дипломата, и запрещает пускать в дом людей, ушедших от него со службы. Для «просвещенной» полиции, замечает Венсан Мийо, любая попытка ускользнуть от ее надзора становится серьезной причиной для подозрений [162].

Озабоченность князя Кантемира полицейской слежкой находит отклик в его «Сатире III». Это сочинение, первый вариант которого был написан в 1730 г. в России, а окончательный сложился в 1743 г. в Париже, выводит на сцену чрезмерно любопытного персонажа:

Кто этот Менандр, чьи прототипы отыскиваются в «Характерах Теофраста» (раздел «О хождении новостей») и «Характерах, или Нравах нынешнего века» (главы «О творениях человеческого разума» и «О достоинствах человека») Жана де Лабрюйера? Прежде всего, в нем распознается хорошо знакомая парижанам XVIII в. фигура вестовщика — профессионального сборщика и распространителя новостей, охочего до слухов и сплетен. Услугами этих людей охотно пользовалась полиция [164].

В 1749 г. аббат Октавиано Гуаско публикует прозаический перевод «Сатиры III» на французский язык — перевод довольно точный, но развернутый и дополняющий подробностями некоторые места оригинала. Это в особенности коснулось тех тем, которые волнуют полицию: карточная игра («где кто проигрался»), любовные похождения знати («кто за кем волочится»), прибытие иностранцев в Париж («кто выехал, въехал»), слухи и сплетни («что в домех, что в улице […] говорят и делают»). Трудно с точностью определить, кто был инициатором развернутых дополнений в переводе. По словам Гуаско, в конце жизни Кантемир переводил с ним сатиры на итальянский язык, затем аббат переложил их на французский [165]. Спустя несколько недель после смерти князя в «Журналь универсель» появился некролог в сопровождении отрывка из «Сатиры I», итальянский перевод которого, как уверяет журнал, был выполнен князьями Долгорукими [166].

Таким образом, видно, что князь Кантемир хорошо осведомлен о деятельности полиции. А вот полицейские информаторы плохо знают окружение русского дипломата. Генерал-полицмейстер Клод-Анри Фейдо де Марвиль помечает на полях рапорта о слежке за Кантемиром:

Продолжить наблюдения да сказать, что оные не вполне точны, ибо мне ведомо, что г-н Кантемир посещает множество мест, о коих вовсе в сем донесении не говорится, и принимает многих особ, кои никак не упоминаются (22 октября 1741 г.) [167].

Попытаемся вкратце описать парижский круг общения Кантемира, опираясь, помимо сведений полиции, на работы наших предшественников [168]. Из донесений соглядатаев следует, что Кантемир посещает дома советника парижского парламента Пьер-Алексиса Дюбуа, виконта д’Анизи; принца Карла Лотаринского, графа д’Арманьяка; и некоего графа или виконта де Руана (Григорий Лозинский и Марсель Эрар предполагают, что речь идет о виконте де Рогане). Русский дипломат часто бывает на улице Ришелье: либо у Франсуа-Оливье де Сенозана, главного интенданта по временным делам духовенства, либо у его брата, Жана-Антуана, президента одной из палат парижского парламента. Подобно Семену Нарышкину и своему секретарю Алексею Гроссу, князь посещает банкиров Жана-Клода Туртона и Кристофа-Жана Баура. Последний из них, как было сказано выше, — видный масон, но Кантемира, в отличие от Нарышкина, соединяют с ним финансовые дела, а не масонские.

Русский дипломат был завсегдатаем салона маркизы Сесиль де Монконсей, с которой он познакомился в свой первый визит в Париж в конце лета — начала осени 1736 г. В их переписке и беседах важное место занимает политика. Отправляя 23 июня (4 июля) 1741 г. в Санкт-Петербург информацию о решениях королевского совета, Кантемир сообщает, что источником сведений является маркиза де Монконсей, дама весьма осведомленная в международных делах, и просит не компрометировать ее [169].

Осведомленность маркизы объясняется ее близкой дружбой с Жерменом-Луи Шовленом, хранителем королевской печати и секретарем министерства иностранных дел (1727–1737); графом д’Аржансоном, военным министром (1743–1757); будущим маршалом Франции герцогом Ришелье и прочими сановниками. В 1736 г. маркиза знакомит князя со своим родственником кардиналом Мельхиором де Полиньяком, дипломатом и новолатинским поэтом, автором поэмы «Анти-Лукреций» (см. письмо Кантемира госпоже де Монконсей от 19 февраля 1737 г.) [170]. Как свидетельствуют полицейские донесения, русский дипломат в 1740‑е гг. переписывается и встречается с кардиналом.

В своем доме на улице Святого Доминика Антиох Кантемир принимает секретарей Алексея Гросса и Александра Модзалевского, а также русских, проживавших в Париже: графа Андрея Ефимовского, числившегося при посольстве, уже упомянутых Семена Нарышкина и братьев Долгоруких, князей Александра и Петра Хованских, графов Ивана и Василия Головиных, и прочих.

Французские гости приходят к русскому дипломату редко. Соглядатаи упоминают лишь имена членов одной семьи: Оливье дю Куэдика де Кердрена, главного секретаря ведомства каторжных работ и контролера казначеев ордена Людовика Святого, его супруги и их дочери, Жанны Дюбуа, виконтессы д’Анизи, жены члена парижского парламента. Инспектор Бернар Руссель пишет 3 ноября 1742 г.:

Имею честь доложить Вам, что первого числа сего месяца г-н князь Кантемир дал ужин трем дамам, из них одна г-жа д’Анизи, другая г-жа Депорт, а третьей имя узнать не удалось.

Вчера ровно в полдень он приехал в Тюильри и, явившись, прямиком отправился навстречу некоему частному лицу с двумя дамами, они прогуливались вместе до половины второго часа. <…> зовут его г-н Дегердрен [де Кердрен], он был со своей супругой. В отношении другой дамы, что была с ними, разузнать ничего не удалось, ибо проследить за ней не смогли [171].

За этими встречами, очевидно, стоит не светская учтивость, а профессиональный интерес. Таково мнение инспектора Жана Пуссо, с недоверием относящегося к русскому дипломату:

Что до его поведения здесь, то оно основано на расчете, коим определяется всякий его поступок, нет ничего, что бы он делал без намерения, и даже увеселения устраиваются нарочно; он вступил в знакомство со многими дамами и дает для них трапезы, действуя не из учтивости и не от любви к застольям, на которых он скучает чрезвычайно; но поскольку все те самые дамы могут знать, что говорится и делается, а он не может вести с ними беседу о серьезных делах во время визитов вежливости, то он собирает их всех у себя и, как заметит, что языки развязались, идет на все, чтобы их еще более раззадорить. Рассказавший мне о том человек утверждает, будто названный князь узнал таким образом столько, сколько б ему и десять шпионов не выведали (8 октября 1741 г.) [172].

Соглядатаи упоминают имена двух дам, которых посещает русский дипломат. Это Элен Эро, вдова интенданта полиции (1725–1739) Рене Эро, и Мари-Анна Амело, супруга министра иностранных дел — обе дамы с репутацией обаятельных ветрениц [173]. Рапорты полиции за ноябрь-декабрь 1741 г. сообщают также о ежедневных визитах князя к его любовнице, мадемуазель д’Энглебер. Инспекторам не удается проникнуть в дом, они знают лишь, что дама ждет от него второго ребенка [174]. Связь Кантемира с ней прекращается весной следующего года благодаря Монтескье [175]. Французского философа и русского дипломата связывало многое. Монтескье жил в Париже на той же улице, что и Кантемир; их лечил один и тот же окулист Клод-Дэе Жандрон [176]; издателя для переводов сатир Кантемира на французский язык нашел Монтескье; в библиотеке замка Ла-Бред хранился французский перевод сочинения Дмитрия Кантемира «История возвышения и упадка Османского двора», а у Антиоха Кантемира имелся экземпляр «Размышлений о причинах величия и падения римлян» Монтескье. Однако полиция не упоминает об их встречах, как не делает этого и русский дипломат в своих бумагах, лишь философ изредка пишет о них аббату Гуаско.

Официальная и частная переписка Кантемира проливает дополнительный свет на его парижские знакомства [177]. Но не со всеми корреспондентами князь одинаково откровенен или обстоятелен. В переписке с сестрой Марией за 1738–1744 гг. Кантемир вовсе не упоминает о своем обществе и лишь повторяет о настойчивом желании покинуть Париж [178]. В то же время его письма в Петербургскую Академию наук показывают, что дипломат общался с французскими учеными, прежде всего с иностранными членами Академии: Фонтенелем, чьи «Разговоры о множестве миров» он перевел на русский язык, а Академия издала в Санкт-Петербурге в 1740 г.; Мопертюи, для которого в 1739 г. он добился пенсии в 200 рублей; Реомюром, Жан-Жаком Дорту де Мераном и Клеро. Кантемир руководит книгообменом между Парижской и Петербургской академиями наук, получает научные публикации от книготорговцев Антуан-Клода Бриасона из Парижа и Пьера Госса из Гааги и передает их в Королевскую библиотеку.

Не забудем и о Вольтере, которому Антиох Кантемир одалживает английский перевод сочинения своего отца «История возвышения и упадка Османского двора» и предлагает внести исправления в «Историю Карла XII» [179]. За учтивым обменом любезностями, книгами и знаниями русский дипломат скрывает между тем насмешку и едва ли не презрение. В переписке с маркизой де Монконсей он критикует Вольтера как историка и философа, называя его «Историю Карла XII» романом и ожидая такого же «романа» от «Письма о философии Ньютона» (1738) (см. письма от 29 ноября 1736 г. и 21 января 1737 г.) [180]. Сам Кантемир интересуется идеями Ньютона, переводит на русский язык «Ньютонизм для дам» (1739) Франческо Альгаротти, а также слушает курс экспериментальной физики под руководством аббата Ноле, изучает алгебру и пишет о ней трактат [181].

С самого начала своего пребывания в Париже князь Кантемир предпочитает общество дипломатов и ученых удовольствиям светской жизни. В этом он признается Джузеппе Осорио Аларсону, сардинскому посланнику в Лондоне в письме от 28 ноября 1738 г.:

Я веду ныне весьма скучную жизнь. Я завел очень мало знакомств и, по всей вероятности, больше не заведу, ибо для этого следует иметь два отличных качества, которых мне недостает, то есть крепкого здоровья, дабы бдеть за ужинами, и нерушимой и вечной склонности к карточной игре <…>. Обычно я откланиваюсь в десять часов, после того как исколешу улицы и погреюсь у двух-трех каминов. Тут я разумею французские дома, ибо иностранные посланники здесь как повсюду, то есть едят и пьют в уместный час, играют, а также ведут беседы, когда нужно. По всей вероятности, с ними одними я смогу проводить приятные мгновения. Отсюда Вы увидите, сударь, что мне трудно будет привыкнуть к французским модам [182].

Аббат Гуаско подтверждает это признание [183].

Жизнь Кантемира в Париже напоминает поведение философа («homme d’esprit»), который, говоря словами героя «Персидских писем» Монтескье, «обычно бывает разборчив в отношении общества; он избирает для себя немногих; ему скучно со всей той массой людей, которую он привык называть дурным обществом <…>. Он склонен к критике, потому что видит и чувствует многое лучше, чем кто-либо другой» [184]. Князь, переводивший роман на русский язык, не мог не узнать себя в этих строках.

Подобно прочим дипломатам XVIII в., как русским, так и иностранным, Кантемир содержит в Париже любовницу и, несмотря на собственные уверения, не гнушается карт (см. свидетельство Фейдо де Марвиля в письме от 12 июля 1742 г.) [185]. Он должен завязывать полезные знакомства, дабы получать важные сведения, блистать при дворе и в столице, демонстрируя величие своей державы. Однако душевные наклонности, денежные затруднения, долги, доходившие до 12 000 рублей (см. письмо Кантемира Михаилу Воронцову от 20 (31) января 1743 г. [186]), болезни, мешавшие ему часто бывать в Версале, препятствуют исполнению сего. Антиох Кантемир умирает в Париже во цвете лет.

Д. И. Фонвизин в Париже: ярмарка тщеславия

Как мы видели, Денис Фонвизин приехал во Францию для лечения супруги, и в 1777–1778 гг. они жили в Монпелье и Париже. Однако называются и другие причины поездки: недовольство князя Потемкина, обидевшегося на шутку писателя, тайная дипломатическая миссия и покупка произведений искусства. Во всяком случае, драматург соединяет приятное с полезным. Фонвизин был причислен к Коллегии иностранных дел в 1763–1782 гг., с 1769 г. состоял секретарем графа Никиты Панина, главы русской дипломатии до 1781 г. и наставника великого князя Павла Петровича до 1773 г. В Париже он ведет себя как писатель и дипломат [187]. Как подчеркивает Алексис (Алексей) Стричек, Степан Зиновьев, посланник России в Мадриде, специально приезжает в Монпелье, чтобы встретиться с Фонвизиным, а князь Иван Барятинский не мешкая велит седлать коня и мчится к нему домой в Париже [188]. Герман Иоганн Клостерман, торговец книгами и картинами, доверенное лицо и торговый партнер Фонвизина с 1785 г., уверяет в своих мемуарах, что в 1778 г. в Париже писатель приобретал книги и произведения искусства для Никиты Панина и для великого князя, и поручил ему покупать их на распродажах и у букинистов. Но увы, в воспоминаниях Клостермана так много неточностей, что к ним приходится относиться критически [189]. Однако Фонвизин пишет своей сестре Федосье Аргамаковой (Париж, [5 июля] 1778): «Приятель мой Гудон, славный скульптор» и сообщает, что покупает книги, чем восхищаются французские писатели [190]. Позднее, в 1780 г., в Петербурге Фонвизин просит князя Александра Куракина заплатить за купленные для него вещи, ибо он должен отправить деньги в Париж.

Во время путешествия Фонвизин пишет нескольким адресатам. Письма к Никите Панину не сохранились. Письма к коллеге, дипломату Якову Булгакову, посвящены в первую очередь русским делам. В письмах к сестре и к генералу Петру Панину, брату Никиты Панина, он рассказывает про путешествие, дав волю своему дару сатирика. По сути это путевой дневник в эпистолярной форме. Цель его — доказать, что неправы русские галломаны, что России ни к чему следовать по французскому пути. Писатель думал превратить письма к Панину в литературное произведение, и в объявлении о подписке на его собрание сочинений, опубликованном в «Санкт-Петербургских ведомостях» в мае 1788 г., значится название «Записки первого путешествия» [191]. Литературный характер писем отчасти объясняет многочисленные умолчания и заимствования из французских газет и книг. Высмеивая характер французов, нравы и обычаи, Фонвизин гордо заявляет: «Приметил я вообще, что…», а затем пересказывает «Рассуждения о нравах нынешнего века» Шарля Пино Дюкло (1751, переизд. 1772), как об этом писал еще князь Петр Вяземский [192].

Фонвизин описывает праздничное шествие в Экс-ан-Провансе, которое он не видел [193]. Он уверяет, что был свидетелем памятных парижских событий: приход герцога Бурбонского в Оперу 16 марта 1778 г. после поединка, чествование Вольтера в театре на представлении его трагедии, его посещение заседаний Французской академии и Академии наук. Однако он пересказывает их по заметкам из газеты «Журналь де Пари».

Супруги Фонвизины приезжают в Париж 20 февраля (3 марта) 1778 г. Месяц спустя полиция подает донесение, неточно пересказывающее сведения, которые, видимо, сам о себе сообщил писатель:

Пятница 3 апреля 1778.

Г-н Фонвизин [de Wisiny], ливонец, советник императрицы российской, прибыл сюда намедни из Санкт-Петербурга и остановился в Датской гостинице на улице Иакова.

Сей дворянин прибыл в Париж для поправления своего здоровья, он намеревается пробыть здесь некоторое время, а после объехать различные наши провинции.

Г-н Фонвизин — литератор, обладающий весьма широкими познаниями, особливо в юриспруденции. Он трудился над созданием уложения, и государыня чрезвычайно щедро отблагодарила его [194].

Напомним, что писатель происходил из обрусевшей немецкой семьи родом из Ливонии. Разумеется, советником императрицы он не был, но был в чинах, и в 1781 г. его произведут в статские советники. Приехал он не из Петербурга, а из Монпелье, где как мы уже знаем, его жена Екатерина Фонвизина (которая в донесении не упоминается) с ноября 1777 г. по февраль 1778 г. лечилась у доктора Деламюра. Фонвизин пишет Петру Панину (Париж, 20 (31) марта 1778 г.): «Я видел Лангедок, Прованс, Дюфине, Лион, Бургонь, Шампань» [195]. Из Парижа супруги приедут в начале сентября на воды в Спа, затем на воды в Аахен, а потом вернутся в Россию.

Писатель не был «чрезвычайно щедро» награжден императрицей; однако когда в 1773 г. Никита Панин лишился должности наставника великого князя, то поделил часть полученной награды между тремя своими секретарями, в том числе Фонвизиным. Он не участвовал в работе Уложенной комиссии, ибо в 1763–1769 гг. был секретарем Ивана Елагина, главы кабинета императрицы по принятию челобитных и с 1766 г. директора императорских театров.

Однако Фонвизин интересовался законами, которые должен блюсти государь. Незадолго до поездки во Францию он перевел на русский «Слово похвальное Марку Аврелию, сочиненное Г. Томасом, членом Французской Академии» (опубл. 1777). Французский текст 1775 г. [196] мог восприниматься как образец для Людовика XVI, взошедшего на трон в 1774 г., а русский, напечатанный в 1777 г., мог быть обращен как к наследнику престола Павлу Петровичу, так и к Екатерине ІІ. Именно Антуана-Леонара Тома Фонвизин особо ценил за ум, кротость и порядочность [197].

В Париже Фонвизин приобрел книгу «Mémoires concernant l’histoire, les sciences, les arts, les mœurs, les usages, etc. des Chinois» («Записки об истории, науках, искусствах, нравах, обычаях и пр. китайцев», 1776), в которой был напечатан французский перевод китайского конфуцианского трактата «Tao-Xio ou la grande science», посвященный основам государственного устройства. Перевод на русский Фонвизина «Та-Гио, или Великая наука, заключающая в себе высокую китайскую философию. Примечания на „Та-Гио“» был напечатан в 1779 г. [198] В примечании ХХІІ пропущено сравнение жестокого и сладострастного императора Кие, злоупотребляющим властью, с распутной женщиной [199]. Поскольку в другом переводе этого трактата, сделанном Алексеем Леонтиевым не с французского, а манчьжурского, «Сы шу-гей» (1780), эта фраза сохранилась, то возможно, что ее сократил сам Фонвизин, полагая, что его может читать императрица. Политическое сочинение Фонвизина, «Рассуждение о непременных государственных законах», осталось неизданным. Оно сохранилось в бумагах Никиты Панина и было предназначено для великого князя Павла Петровича вместе с проектом «фундаментальных прав», написанным Петром Паниным, но передано не было [200]. Как пишет князь Вяземский, это произведение Фонвизина «дошло до сведения императрицы, которая осталась им недовольною и сказала однажды, шутя в кругу приближенных своих, „худо мне жить приходит: уж и г-н Фонвизин хочет учить меня царствовать!“». [201] Как мы видим, сведения полиции не столь абсурдны, как кажутся на первый взгляд. Они отражают амбиции писателя.

В письмах из Франции Фонвизин высмеивает своих соотечественников, живущих в Париже, гротескно преувеличивая, но не погрешая против истины:

Русских здесь множество, и все живут как одна семья <…>. Никакого в распоряжении времени порядка нет: день делают ночью, а ночь днем. Игра и le beau sexe занимают каждую минуту. Кто не подвергается всякую минуту опасности потерять свое имение и здоровье, тот называется здесь философ [202].

Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны бриллиантами. Для них великолепные дома, столы, экипажи — словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искусством они умеют соединить прелести красоты с приятностию разума, чтоб уловить в сети жертву свою! [203] Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколько можно больше, и если не всегда здравый ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа [204].

Между тем скажу тебе, что меня здесь более всего удивляет: это мои любезные сограждане. <…> я сам свидетель, что они умирают со скуки; если б не спектакли и не много было здесь русских, то бы действительно Париж укоротил век многих наших русских французов. <…> чтоб дать вам идею, как живут здесь все вообще чужестранцы, то расскажу тебе все часы дня, как они его проводят. Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal, где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги со здоровьем невозвратно. <…> Что ж надлежит до дам, то наши русские знаются между собою; но сие могли бы они делать точнехонько и в России <…>. Буде же знаться с француженками, то по короткому пребыванию не стоит и заводить с ними знакомства; да французские дамы притом и горды. Шувалова ездит ко многим, а к ней никто <…> [205].

Историк Антуан Лилти, внимательно изучивший донесения полиции, цитирует Фонвизина и подтверждает справедливость его слов [206]. Луи-Себастьян Мерсье полагает, что

иностранец, приезжающий в Париж, часто бывает введен в заблуждение: он воображает, что несколько рекомендательных писем откроют ему настежь двери наиболее знатных домов. Это большая ошибка: парижане избегают сближаться с людьми, боясь, что такие отношения потом будут им в тягость [207].

Двери распахиваются перед аристократами и знаменитостями, хозяйки салонов наперебой стараются заполучить их. Когда княгиня Дашкова приезжает в первый раз в Париж, а г-жа Жофрен и г-жа Неккер приходят к ней с визитом, то Дидро велит ей сказаться больной и не принимать их, ибо они могут испортить ее репутацию, трубя о княгине по всему Парижу [208].

Три русских семьи держат салоны. Парижане в изрядном числе посещают обеды и концерты у богача Александра Строганова. Однако, за редкими исключениями, они манкируют приглашениями Шуваловых и Голицыных. Фонвизин ищет расположения французских писателей и ученых. Вольтера он видит лишь издали и ему не удается посетить Руссо, который покинул столицу и скончался в имении маркиза де Жирардена. Фонвизин на русский манер держит открытый стол для ученого люда:

Кроме охоты моей к литературе, имею я в их глазах другой мерит, а именно, покупаю книги, езжу в карете и живу домом, то есть можно прийти ко мне обедать. Сие достоинство весьма принадлежит к литературе, ибо ученые люди любят, чтоб их почитали и кормили [209].

Он принимает Жана-Франсуа Мармонтеля, который после того, как его запрещенный философский роман «Велизарий» (1767) был переведен Екатериной ІІ и ее двором и напечатан в России («Велизер», 1768), старательно привечал русских, в том числе князя Александра Белосельского. Разумеется, Фонвизин не забывает Антуана-Леонара Тома, которого недавно перевел, автора неоконченной эпической поэмы «Царь Петр І» (ок. 1762 г.). Имена других он не называет, но осмеивает всех, а заодно и Александра Сумарокова:

…имею также знакомство с авторами — вот что примиряет меня несколько с Парижем. Мармонтель, Томас и еще некоторые ходят ко мне в дом; люди умные, но большая часть врали. Исключая Томаса, который кажется мне кротким и честным человеком, почти все прочие таковы, что гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу. Помнишь, какого мнения был о себе наш Сумароков и что он о своих достоинствах говаривал? Здесь все Сумароковы: разница только та, что здешние смешнее, потому что вид на них гораздо важнее. Я, с моей стороны, персонально их учтивостию доволен [210].

Томас, сочинитель переведенного мною похвального слова Марку Аврелию, Мармонтель и еще некоторые ходят ко мне в дом. Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки. Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести [211].

Трудно сказать, кого именно Фонвизин имеет в виду под словом «врали». Вероятно, сплетники, вестовщики (о которых речь шла выше), литературные паразиты, о которых писал Дидро в «Племяннике Рамо». Лестью и новостями они расплачиваются за обеды.

Фонвизин берет уроки экспериментальной физики у Матюрена-Жака Бриссона, модного ученого, ценимого салонными дамами [212]. Увидав издали д’Аламбера, он отзывается о нем язвительно: «Из всех ученых удивил меня д’Аламберт. Я воображал лицо важное, почтенное, а нашел премерзкую фигуру и преподленькую физиономию» [213]. Но беседой с ним гордится: «Завтра утро будет у меня ученое; проведу его с д’Аламбертом» [214].

Однако, уже покинув пределы Франции, он яростно нападает на философов, кои не уделили ему особого внимания:

Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат г. Зорича, полковник Неранчич, человек, впрочем, честный, но совсем незнакомый с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не брал книг в руки и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д’Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат г-на Зорича, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, а явились у него в передней засвидетельствовать свое нижайшее почтение. Мое к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка [215].

Тут необходимы уточнения. Французские писатели считают необходимым выказать уважение родственнику Семена Зорича, фаворита Екатерины ІІ. 2 февраля 1778 г. парижская полиция сообщает о его приезде, о его родстве и добавляет, что «Русские вельможи, тут проживающие, относятся к этой семье свысока и даже отзываются с некоторым презрением. Видимо, вознаграждают себя за то, что не осмеливались ни сделать, ни сказать в Петербурге» [216]. Однако в начале февраля 1778 г. Семен Зорич теряет свое влияние. 3 (14) апреля Фонвизин пишет Якову Булгакову, что многих русских в Париже известили, что Зорич выходит из фавора, но что он сам читал письмо от Зорича к Неранчичу, где ни о каких переменах речи не было [217]. Это значит, что сам Фонвизин обхаживал Неранчича, как все. Однако в мае 1778 г. Зорич получил отставку, и писатель знает об этом, когда пишет Петру Панину в сентябре.

Как только кто-то обращается к нему как к писателю, Фонвизин раздувается от тщеславия. Он тотчас пишет об этом сестре:

Сегодня открылось в Париже собрание, называемое: Le rendez-vous de la République des lettres et des arts. Господа ученые почтили меня приглашением, и я после обеда туда еду. Они хотят иметь меня своим корреспондентом. Бог ведает, кто-то им сказал, будто я русский un homme de lettres. Сам директор сего собрания у меня был, и комплиментам конца не было. Вчера было собрание в Академии наук. Вольтер присутствовал; я сидел от него очень близко и не спускал глаз с его мощей. Обещают мне здешние ученые показать Руссо, и как скоро его увижу, то могу сказать, что видел всех мудрых века сего [218].

Через два месяца он все подробно рассказывает:

Они, услышав от Строганова, Барятинского и прочих, что я люблю литературу и в ней упражняюсь, очень меня приласкали, даже до того, что в заведенное нынешним годом собрание, под именем Le rendez-vous des gens des lettres, прислали ко мне инвитацию, так же как и к славному Франклину, который живет здесь министром от американских соединенных провинций. Он, славный английский физик Магеллан [219] и я были приняты отменно хорошо, даже до того, что на другой день напечатали в газетах о нашем визите. Вы увидите в газете имя мое, estropié по обычаю, и посмотрите, сколько в Париже вседневных забав. Я имел удачу понравиться в собрании рассказыванием о свойстве нашего языка, так что директор сего собрания, la Blancherie, один из мудрых века сего, прислал ко мне звать и в будущее собрание [220].

Тщеславный Фонвизин именует литератора-авантюриста одним «из мудрых века сего», ставя его вровень с Вольтером и Руссо и намного выше Дидро, д’Аламбера, Мармонтеля, Тома. Письма и приглашения, коими Клод Маммес Паен де Шамплен де ла Бланшри забрасывал Франклина в апреле-июне 1778 г., прося его походатайствовать перед Академией наук, свидетельствуют, что Франклин и Фонвизин посетили собрание в один и тот же день, 30 апреля [221]. Однако не стоит выдвигать гипотезы о возможности их бесед на политические темы,

Ла Бланшри усиленно рекламирует «Собрание Республики словесности и искусств», создает еженедельник Nouvelles de la République des Lettres et des Arts (1777, проспект; 1779–1788) и Бюро Всеобщей корреспонденции о науках и искусствах, которое в числе прочего организует выставки, где художники выставляют картины, а инженеры и ученые — свои изобретения и машины.

Однако Фонвизин пишет об этом сестре после того, как газета Journal de Paris напечатала письмо Ла Бланшри от 20 июня 1778:

Я не посмею назвать вам, господа, всех ученых, художников и любителей, отечественных и иностранных, боясь их упреков в нескромности; их было много, но я не могу обойти молчанием любезность г-на доктора Франклина, который выказывает благожелательное отношение к заведению и соизволит приходить к нам отдохнуть от избытка важных дел, и удовольствие принять г-на Магеллана из Королевского общества города Лондона, где он проживает, и г-на де Визина, отменного русского поэта [222].

Ла Бланшри считает Фонвизина поэтом и расспрашивает его об особенностях русского языка (иными словами, можно ли на нем писать стихи). Он предлагает Фонвизину присылать ему заметки для еженедельника, но Фонвизин, насколько известно, ничего не прислал.

Писатель высмеивает тщеславие русских и французских сочинителей, но и сам не без греха.

Шуваловы в Париже: салоны и политика

Граф Андрей Петрович Шувалов [223] был, пожалуй, самый известным из русских франкоязычных писателей [224]. Гражданин Республики Словесности, автор «Послания к Нинон де Ланкло» ведет в стихах беседу с Вольтером, Лагарпом, Дора, Парни, Сен-Ламбером. В конце 1770-гг. камергер, сенатор, директор Ассигнационного банка, он уже не робкий ученик фернейского патриарха. Стихи Шувалова славят успехи россиян в науках, ремеслах и искусствах. В том числе в искусствах нравиться (l’art de plaire) и любить (ars amandi), в коих, по мнению Клода-Жозефа Дора, граф — истинный мастер. «Ты с дальнего стылого Севера / явился к нам, мастер приязни…» [225]. Чем же он заслужил сей почетный титул?

Андрей Шувалов впервые приехал в Париж еще подростком, в 1757 г. В начале Семилетней войны все наперебой превозносят образованность, ум, манеры и знания племянника фаворита императрицы Ивана Шувалова, главы (вместе с графом Михаилом Воронцовым) французской партии при русском дворе. В 13 лет он представляется при дворе, его удостаивают беседой король и дофин, его приглашает на обед министр иностранных дел аббат де Бернис, он посещает вместе с поверенным в делах Федором Бехтеевым европейских послов и маркизу де Л’Опиталь (ее супруг был тогда послом в России). Бехтеев превозносит Шувалова в письме вице-канцлеру Воронцову (Париж, 22 августа 1757 г.):

Я не мог довольно нарадоваться, какое хорошее поведение было оказано от сего нашего молодого вояжира при всех сих случаях. Я удивился: хотя человек в совершенных летах был бы, больше того сделать не может: остер, жив и ни малой застенчивости не имеет. Притом делает все с умеренностью, отвечает à propos и без запинки […] Одним словом, непонятно, сколько он знает не по его летам, и все, кои его видели, налюбоваться не могут, генерально говоря: c’est un homme fait, qu’il est charmant! [226]

В 1764 г. в 20 лет граф приехал в Париж со своей женой Екатериной Петровной, урожденной Салтыковой. Как уверяет полиция в 1777 г., «Девица Клерон, бывшая актриса Французского театра, стала его первой провожатой в мире прелестниц» [227]. Затем полиция повторяет в 1779 г.: «Во время первого своего пребывания здесь сей вельможа жил с девицей Клерон, бывшей актрисой Французского театра, и делал ради нее изрядные траты» [228]. Трудно сказать, правда ли это, ибо донесения полиции нравов 1760‑х гг. об этом умалчивают. Напротив, в 1761 г. они рассказыв