Оглавление

В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зелёная, первая трава и лиловые цветы. На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными давно, видно, суками и с обломанною корою, заросшею старыми болячками; с огромными своими неуклюжими, несимметрично располо­женными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися береза­ми. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот ста­рый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Все было полно, тенисто и густо, и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий харак­тер, нежно зеленели пушистыми, молодыми побегами. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, тем­ной зелени, млел, чуть колыхаясь, в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя — ничего не было видно.

Сквозь жесткую, столетнюю кору пробивались без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления.

(По Л. Толстому)

День был осенний и пасмурный. Прибыв на станцию, с ко­торой должно было мне своротить на Горюхино, нанял я воль­ных и поехал проселочной дорогой. Нетерпение вновь увидеть места, где провел я лучшие свои годы, так сильно овладело мной, что я поминутно погонял моего ямщика. Наконец я уви­дел горюхинскую рощу и через десять минут въехал на бар­ский двор. Сердце мое сильно билось, и я смотрел вокруг себя с волнением необыкновенным: восемь лет не видал я Горюхина. Березки, которые при мне посажены были около забора, вы­росли и стали теперь высокими, ветвистыми деревьями. Двор, некогда украшенный тремя правильными цветниками, меж ко­торых шла широкая дорога, усыпанная песком, теперь обра­щен был в некошеный луг, на котором паслась бурая корова. Бричка моя остановилась у переднего крыльца. Человек мой пошел было отворить двери, но они были заколочены, хотя ставни открыты и дом казался обитаемым. Баба вышла из людской и спросила, кого мне надобно. Узнав, что барин приехал, она снова побежала в избу, и вско­ре вся дворня меня окружила. Я был тронут до глубины серд­ца, увидя знакомые и незнакомые мне лица и дружески со всеми целуясь. Мужчины плакали, женщинам я говорил без церемонии: «Как ты постарела!» И мне отвечали с чувством: «Как вы-то, батюшка, подурнели!» Повели меня на заднее крыльцо, и навстречу мне вышла моя кормилица и обняла меня с плачем и рыданием, как многострадального Одиссея. Побе­жали топить баню. Повар, давно в бездействии отрастивший себе бороду, вызвался приготовить мне обед или ужин, так как уже смеркалось. Тотчас очистили мне комнаты, в коих жила кормилица с девушками покойной матушки. Так очутился я в смиренной отеческой обители и заснул в той самой комнате, в которой двадцать три года тому назад родился.

(По А. Пушкину)

Ранним утром, чуть зорька, Серега взял топор и пошел в рощу. На всем лежал холодный матовый покров еще падав­шей, не освещенной солнцем росы. Восток незаметно яснел, отражая свой слабый свет на подернутом тонкими тучами своде неба. Ни одна травка внизу, ни один лист на верхней ветке дерева не шевелились; изредка слышавшиеся звуки крыльев в чаще дерева или шелеста по земле нарушали тишину леса. Вдруг странный, чуждый природе звук разнесся и замер на опушке леса. И вот снова послышался звук, он рав­номерно стал повторяться внизу около ствола одного из непо­движных деревьев; одна из макуш необычайно затрепетала, сочные листья ее зашептали что-то, и малиновка, сидевшая на одной из ветвей ее, со свистом перепорхнула два раза и, подер­гивая хвостиком, села на другое дерево.

Топор низом звучал глуше и глуше, сочные белые щепки летели на росистую траву, и легкий треск послышался из-за ударов. Дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось, испуганно колебаясь на своем корне. На какое-то мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и опустив вет­ви, оно рухнуло макушей на сырую землю. Звуки топора и шагов затихли…

Первые лучи солнца, не закрытые облаками, блеснули в небе и пробежали по земле и по небу. Туман волнами стал пе­реливаться в лощинах, роса, блестя, заиграла на зелени, про­зрачные побелевшие тучки, спеша, разбегались по сипевшему своду.

Птицы завозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое, сочные листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живых деревьев медленно, величаво за­шевелились над мертвым, поникшим деревом.

(По Л. Толстому)

Было тихо. Звуки станицы, слышные прежде, теперь уже не доходили до охотников; только собаки трещали по кустам, и изредка откликались птицы. Оленин знал, что в лесу опасно, что абреки всегда скрываются в этих местах. Не то, чтобы ему было страшно, но он чувствовал, что другому на его месте могло быть страшно, и, с особенным напряжением вгля­дываясь в туманный сырой лес, вслушиваясь в редкие слабые звуки, перехватывал ружье и испытывал приятное и новое для него чувство.

Дядя Брошка, идя впереди, при каждой луже, на которой были двойные следы зверя, останавливался и, внимательно раз­глядывая, указывал их Оленину. Он почти не говорил, только изредка и шепотом делал свои замечания. Дорога, по кото­рой они шли, была когда-то проезжена арбой и заросла давно травой. Карагачевый и чинаровый лес с обеих сторон был так густ и зарос, что ничего нельзя было видеть через него. Почти каждое дерево было обвито сверху донизу диким виноградником и плющом; внизу густо рос темный терновник, цеплявший­ся за ноги. Каждая маленькая полянка заросла ежевичником и камышом с серыми колеблющимися махалками.

Местами большие звериные и маленькие, как тоннели, фа­заньи тропы сходили с дороги в чащу леса. Сила растительно­сти этого не пробитого скотом леса на каждом шагу поражала Оленина. Этот лес, опасность, старик со своим таинственным шепотом, Марьянка со своим мужественным стройным станом и горы, поросшие кустарником, — все это казалось сном Олени­ну, и он чувствовал какое-то особенное наслаждение, какого

еще никогда не испытывал.

(По Л. Толстому)

Туча, то белея, то чернея, так быстро надвигалась, что надо было еще прибавить шага, чтобы до дождя поспеть домой. Передовые ее, низкие и черные, как дым с копотью, облака с необыкновенной быстротой бежали по небу. До дома еще было шагов двести, а уже поднялся ветер, и всякую секунду можно было ждать ливня. Дети с испуганным и радостным визгом бе­жали впереди, под защиту крыши.

В этот короткий промежуток времени туча уже настолько продвинулась своей серединой на солнце, что стало темно, как в затмение. Ветер упорно, как бы настаивая на своем, останав­ливал Левина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал все в одну сторону: акации, цветы, лопухи, траву и макушки дерев. Белый занавес проливного дождя уже захватывал весь дальний лес и поло­вину ближнего поля и быстро подвигался к Колку. Сырость дождя, разбивавшегося на мелкие капли, слышалась в воздухе.

Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вы­рывал у него палатки, Левин уже добегал к Колку и уже ви­дел что-то белеющееся за дубом, как вдруг все вспыхнуло, за­горелась вся земля и как будто над головой треснул свод небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу дож­дя, отделившую его теперь от Колка, с ужасом увидел прежде всего странно изменившую свое положение зеленую макушку знакомого дуба в середине леса. «Неужели разбило?» — едва успел подумать Левин, как, все убыстряя и убыстряя движе­ние, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услы­хал треск упавшего на другие деревья большого дерева.

Свет молнии, звук грома и ощущение мгновенно обданного холодом тела слились для Левина в одно впечатление ужаса.

(По Л. Толстому)

Не могу сказать, сколько времени я проспал, но когда я открыл глаза, вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направления сквозило и как бы искрилось ярко-голу­бое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущением, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попы­тать счастья, как вдруг мои глаза остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьян­ская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчи­во потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цве­тов и при каждом ее дыхании тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая, белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими, мягкими складками около ее стана; крупные жел­тые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собой. Густые белокурые волосы, прекрасного пепель­ного цвета, расходились двумя тщательно причесанными полу­кругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на са­мый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть лица ед­ва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа.

Я не мог видеть ее глаз: она их не поднимала, но ясно ви­дел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы. Мне осо­бенно нравилось выражение ее лица; так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной грустью.

Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло; она тотчас подняла голову и оглянулась, и в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани.

Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широ­ко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и при­нялась медленно перебирать цветы.

(По И. Тургеневу)

Выражается сильно российский народ, и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему и в род, и в потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света,

И как уже потом ни хитри и ни облагораживай свое проз­вище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наем­ную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: кар­кнет само за себя прозвище во все воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.

Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куда бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, и все сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как насед­ка цыплят, а влепливает сразу, как паспорт на вечную носку, и нечего уж прибавлять потом, какой у тебя нос или губы: од­ной чертой обрисован ты с ног до головы.

Всякий народ, носящий в себе залог силы, полный творя­щих способностей души, своей яркой особенности, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выра­жая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного своего характера.

Сердеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступ­ное, умно-худощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырывалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко ска­занное русское слово.

(По Н. Гоголю)

Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, кра­са всех конных полков. Впереди всех понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы из-под медной его шапки, вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками первой красавицы.

Оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий. А он, объятый жаром и пылом битвы, жадный заслужить повязанный на руку подарок, понесся, как молодой борзой пес, красивей­ший, быстрейший и младший всех в стае.

Остановился Тарас и глядел на то, как он чистил перед со­бой дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево. Не вытерпел Тарас и закричал: «Эй, хлопцы, заманите мне его только к лесу, заманите мне только его!»

И вызвалось тотчас же тридцать быстрейших казаков за­манить его и, поправив на себе высокие шапки, тут же пусти­лись на конях прямо наперерез гусарам. Они ударили сбоку на передних, сбили их, а Голокопытенко хватил плашмя по спине Андрия и пустился бежать от них, поворачивая к лесу.

Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел Андрий за казаками, не глядя назад, не видя, что позади только два­дцать человек поспевало за ним. Разогнался Андрий и чуть было уже не настигнул Голокопытенко, как вдруг чья-то силь­ная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий: перед ним Тарас. Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен, при­тих в нем бешеный порыв и упала бессильная ярость…

«Ну, что же мы теперь будем делать? — спросил Тарас, гля­дя прямо в очи. — Стой и не шевелись». Отступивши шаг назад, он снял с плеча ружье и выстрелил.

Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой ба­рашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис о