Этапы закрепощения

Именно из этих достаточно разных групп людей и возникла масса прикрепленного к земле крестьянства, тоже далеко не однородная.

Дошедшие до нас документы показывают, что еще в XIV веке крестьяне пользовались определенными правами и могли жаловаться князю на притеснения со стороны более мелких вотчинников, а потом их права постепенно сокращались. Да и прикрепление к земле долгое время не было абсолютным: крестьяне имели право переходить от одного помещика к другому. Как именно решался этот вопрос, мы точно не знаем, так как регулировало его не писаное, а «обычное» право – то есть правовые нормы, зафиксированные лишь в памяти и сознании людей.

В конце XV века ситуация изменилась, Судебник 1497 года ограничил право крестьян переходить от одного помещика к другому: «А хрестяном отказыватися из волости в волость, из села в село один срок в году за неделю до Юрьева дня, и неделя после Юрьева дня осеннего. Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина. А который христианин поживет за кем год да пойдет прочь, и он платит четверть двора, а два года проживет, а пойдет прочь, и он полдвора платит, а три годы проживет, а пойдет прочь, и от платит три четверти двора; а четыре года проживет, и он весь двор платит».

То есть уход от помещика был возможен лишь две недели в году, до и после дня Святого Георгия (26 ноября), да еще крестьянин должен был выплатить «с двора» выкуп, размер которого варьировался в зависимости от места проживания и срока жизни крестьянина у конкретного помещика.

Почему именно в этот день? Да потому, что к концу ноября завершался годовой цикл сельскохозяйственных работ и происходил расчет по денежным и натуральным обязанностям крестьян. К тому же крестьянин должен был выплатить помещику «пожилое» – нечто вроде выкупа. Его размер варьировался от 50 копеек до рубля, но для тех, кто жил у помещика менее четырех лет, снижался. Но все эти полтины и рубли в те века были немалыми деньгами, да и само переселение стоило денег, поэтому для крестьянина кочевать по помещикам в поисках лучших условий было делом хлопотным и накладным. Тем более что свободы он не получал, а мог лишь сменить господина – «шило на мыло».

Несколько десятилетий спустя, в 1580-х, крестьянский выход был вовсе запрещен, якобы временно, введением так называемых «заповедных лет». Историками до сих пор не найден конкретный закон об отмене Юрьева дня, однако он упоминается в некоторых других документах, например в 1595 году в письме старцев Пантелеймоновского монастыря царю говорится, что ныне «крестьянам и бобылям[2] выходу нет». В преамбуле Уложения царя Василия Шуйского 1607 года записано еще более конкретно и подробно: «при царе Иоанне Васильевиче… крестьяне выход имели вольный, а царь Фёдор Иоаннович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал и, у кого колико тогда крестьян было, книги учинил…» – то есть провел нечто вроде переписи податного населения.

Но так как текст указа не найден, некоторые историки высказывали сомнение в том, что он вообще существовал.

Зато сохранились другие тексты. Указ 1597 года установил право помещика на розыск беглого крестьянина в течение пяти лет, так называемые «урочные лета». В 1607 году срок сыска беглых крестьян был увеличен до 15 лет.

Окончательно крепостное право было оформлено Соборным уложением царя Алексея Михайловича в 1649 году. Ни о каком праве перехода или выхода крестьян более не упоминалось, а сыск беглых стал бессрочным.

Однако в том веке крестьяне еще не полностью лишились своих прав. Несмотря на крепостное состояние, они имели право заниматься торговлей и предпринимательством, передавать имущество по завещанию. Известны случаи, когда крепостные люди судились в государственном суде, совершали сделки и владели своей собственностью. Они не были лишены гражданских прав и были органично встроены в российское общество. И главное – крестьян нельзя было продавать и покупать, словно скот. В главе 20 Уложения на этот счет недвусмысленно говорилось: «Крещеных людей никому продавати не велено». Можно было продать лишь землю, к которой они были прикреплены, – и крестьян вместе с ней.

Но, как оказалось, это было лишь начало!

Русский историк и социолог, профессор Константин Дмитриевич Кавелин (1818–1885) писал: «Крепостное право владельцев возникло у нас частью вследствие настоятельной государственной потребности дать прочную оседлость сельскому народонаселению, частью исторгнуто у московских царей в бедственное время шаткости нашей государственной власти, когда она вынуждена была льстить и потворствовать знатным, богатым и сильным, забыв настоящее святое свое призвание покровительствовать незнатным, бедным и слабым. Отсутствие всяких идей о справедливости и праве и бессмысленное варварство выработали из неопределенной зависимости крестьян от землевладельцев, в течение XVII века, полное личное рабство, и в этом виде крепостное помещичье право завещано XVIII веку».

Земли, находившиеся в частном владении, делились на вотчинные и поместные. Вотчинные – это древние боярские владения, многие века передававшиеся по наследству. Конечно, вотчинник считал себя полным хозяином на своей земле и полагал, что имеет право поступать со своими людьми, как ему заблагорассудится.

А вот поместные земли выдавались дворянам за службу. Эта система землевладения возникла в XV–XVII веках. Юридические основы «Поместной системы» Русского государства были закреплены в Судебнике 1497 года. Поначалу поместье нельзя было отчуждать или передавать по наследству. После смерти служилого человека земля его возвращалась в царский домен. И главное – помещик не имел права распродать всех крестьян и вернуть в казну «голую» землю.

Но постепенно права дворянства расширялись, и поместья таки стали передаваться по наследству. Это привело к упрочению власти помещиков над людьми.

А в 1675 году царь Алексей Михайлович разрешил продавать крестьян без земли. В дальнейшем это было закреплено в указах от 1682 и 1688 годов. 30 марта 1688 года, то есть в пору малолетства Петра Первого, в те годы, когда он считался царем совместно со своим братом Иоанном, а фактически правила страной царевна Софья, был издан указ, в котором упоминалась розничная продажа крепостных как обычная практика. Указ лишь устанавливал пошлину с таких сделок: с рубля по алтыну, то есть по три копейки, и обязывал помещиков регистрировать сделки в Поместном приказе.

Это стало поворотным моментом и, по сути, стерло грань между крепостным правом и рабством.

Помещик имел право в любой момент выдернуть крестьян из привычной среды, разделить сына с матерью, мужа с женой и продать их на рынке точно так же, как продавали чернокожих невольников в Америке. Или отправить на особо тяжелую работу.

Крестьянин-мемуарист Савва Пурлевский[3] вспоминал: «В ту пору людей сбывали без дальних затей, как рабочий скот. Нужны помещику деньги – несколько человек крестьян на базар. Покупать мог всякий свободный, формальных крепостных записей не было, требовалось только письменное свидетельство помещика. И целую вотчину тоже можно было поворотить на базар».

Образованных людей, людей с понятием о добре и зле шокировало столь жестокое отношение к крепостным. В 1721 году Пётр I издал указ, в котором выражал недовольство обычаем продавать крестьян «врознь», то есть в розницу, «как скотов»: «А наипаче от семей от отца или от матери дочь или сына помещик продает, от чего не малой вопль бывает». Однако менять ничего Пётр не стал, ведь государь-реформатор нуждался в большом количестве бесплатной рабочей силы для осуществления своих замыслов. И этой рабочей силой стало крепостное крестьянство, по сути, приравненное к рабам.

Пётр I ввел и такое новшество, как «дарение крестьян». Он дарил государственных крестьян своим фаворитам. Подсчитали, что за свое правление он подарил около 27 тысяч дворов. Этот обычай – дарить крестьян – подхватили и преемники Петра Великого.

Крестьянин Леонтий Автономович Травин, или, как было принято писать в то время, Леонтий Автономов сын Травин – один из первых русских мемуаристов, вышедших из крепостной среды, – вспоминал, как негодовали государственные крестьяне, когда им объявляли, что они теперь помещичьи. Бывали даже бунты. Травин пишет о временах правления императрицы Анны Иоанновны: «…в 1744 году крестьяне Велейской вотчины взбунтовались, назвав себя дворцовыми, отреклись подвластными быть господину». «Смятение» продолжалось более восьми месяцев и в конце концов было жестоко подавлено: для усмирения крестьян «прислан был подполковник Алексей Гордеевич Головин с командою военного триста сорок человек, но и против такой власти крестьяне имели сопротивление, почему в Граенской волости, при деревне Серебренникове, будучи во многочисленном собрании, отважились по солдатскому фрунту стрелять и застрелили одного солдата, да двух ранили, их же застрелено двенадцать да ранено пять человек; напоследок, по покорении их, наказаны кнутом сто тридцать три, да плетьми более четырехсот человек».

После Петра, в течение еще почти сотни лет, положение крестьян лишь ухудшалось. Они полностью лишились свободы и стали видом частной собственности, не имея даже права распорядиться собственным телом. Англичанин Скельтон, производивший в 1818 году осушительные работы на Охте, был поражен, когда один из рабочих, крепостной человек, обратился к нему с просьбой разрешить ему отлучиться к его барину, живущему за 80 миль от Петербурга, чтобы испросить позволение вырвать больной зуб. Оказалось, что без согласия своего господина крепостной не смел его удалить, так как это могло быть расценено как порча имущества: отсутствие определенного числа зубов у рекрута препятствовало сдаче его в солдаты. Скельтон отпускать крестьянина не стал, но на свой страх и риск разрешил ему вырвать зуб.

То, что крепостных за людей не считали, подчеркивал и указ 1741 года, запретивший крепостным приносить присягу верности новому правителю. Их считали более не за граждан, а именно за рабов. По замечанию выдающегося русского историка В.О. Ключевского, «закон всё более обезличивал крепостного, стирая с него последние признаки правоспособного лица».

Государственные и помещичьи

В конце XVII – начале XVIII века крестьяне составляли большую часть населения России. Но эта огромная масса не была однородна.

Крестьяне могли быть государственными – то есть принадлежащими государству. Жили они лучше прочих: три дня трудились на барщине, остальное время – на своих полях. Но такой регламент был установлен не писаным законом, а обычным правом – и это важно!

Близки к государственным были дворцовые крестьяне, принадлежащие лично царю и членам царской семье.

А вот помещичьим крестьянам приходилось куда хуже: признанные обычаем ограничения барщины и оброка на них не распространялись. Сколько прикажет помещик – столько и работай, столько и плати.

При императрице Екатерине II крепостное право распространилось на новые территории: в Прибалтику и Малороссию. Посполитые люди – так называлось лично свободное сельское население Левобережной и Слободской Украины. В конце XVIII века и посполитые стали крепостными крестьянами.

Таким образом, общее количество крепостных людей к XIX веку резко увеличилось. С 1857 по 1859 год в России была проведена 10-я народная перепись. По ее итогам в 1861 году издана книга «Крепостное население в России, по 10-й народной переписи». Чуть ранее, в 1858 году, в Санкт-Петербурге была опубликована работа А.Г. Тройницкого «О числе крепостных людей в России». В этих книгах были приведены точные данные о количестве крепостных.

В Польше, Прибалтике, Финляндии, на территории Средней Азии и современного Казахстана их было немного. А в центральных районах России их доля была высока. В отдельных губерниях, например в Смоленской и Тульской, она составляла 69 %.

Иногда к крестьянам причисляют и однодворцев, хотя это не совсем верно. Однодворцы – это особое сословие, возникшее при расширении юго-восточных границ Русского государства и состоявшее из военизированных землевладельцев, живших на окраинах государства и несших охрану пограничья.

Крепостные использовались не только в сельском хозяйстве. В стране развивалась промышленность, уже в XVII веке появились первые мануфактуры, а для них требовалась рабочая сила.

В 1703 году был принят указ о приписных крестьянах. Так называли людей, приписанных к той или иной мануфактуре – частной или государственной. Они, формально находясь под властью помещика, работали на предприятии вместо уплаты оброка. Уволиться или перейти на другую работу они не имели права. Срока у этой приписки не было, людей прикрепляли к мануфактуре пожизненно.

Их могли безжалостно наказывать, нещадно эксплуатировать, по выражению крестьянина Травина, «уже не волну стричь, а кожу сдирать и тем исполнить свою алчную утробу обогащением».

О тяжкой доле крестьян, приписанных к фабрикам, вспоминал и Савва Дмитриевич Пурлевский (1800–1868). Его родная деревня принадлежала князю Репнину, который «вовсе не занимался хозяйственною экономией», а из-за слишком роскошной жизни погряз в долгах и вынужден был продать земли некому «откупщику», «богачу из купцов». «С той поры, как богатый откупщик купил вотчину, жизнь крестьянская пошла иначе. Буйная свобода заменилась рабскою покорностью, за прежнее ото всех посыпались укоры, земские крючки стали беспрестанно наезжать в село по делу и без дела, жить там и кормиться; нет уж былой барской защиты: за всё откупайся деньгами! Новый владелец устроил при реке близ села бумажную фабрику, и на работу туда поставил всех, кто неисправно вносит положенный оброк, то есть чуть не всю вотчину», – вспоминал Пурлевский.

Очень близки к приписным были посессионные крестьяне. Указ о таких крестьянах Пётр Великий издал в 1721 году. Посессией называлось арендное владение государственными крестьянами и землями, предоставлявшееся промышленным предпринимателям в России в XVIII–XIX веках.

Так как официально владеть крестьянами имели право только дворяне, то купцы брали их в долгосрочную аренду целыми деревнями – для того чтобы они работали на фабриках. Люди считались чем-то вроде живого инвентаря. Владелец производства не имел права продавать и закладывать крестьян отдельно от завода. Предприятия продавались и покупались сразу с работниками.

Александр Николаевич Радищев писал как бы от лица крепостного крестьянина: «Ныне еще поверье заводится отдавать деревни, как то называется, на аренду. А мы называем это отдавать головой. Голый наемник дерет с мужиков кожу; даже лучшей поры нам не оставляет. Зимою не пускает в извоз, ни в работу в город; всё работай на него, для того что он подушные платит за нас. Самая дьявольская выдумка отдавать крестьян своих чужому в работу. На дурного приказчика хотя можно пожаловаться, а на наемника кому?»

Труд именно этих людей лег в основу богатства уральских купцов – Демидовых, Губиных, Лугининых, Мосоловых, Осокиных, Походяшиных, Турчаниновых, Яковлевых, Твердышевых, Мясниковых.

Пытки, издевательства и даже убийства работных людей были обычным явлением на их заводах. Мрачно прославился Андрей Родионович Баташев (1729–1799) – человек немыслимой жестокости и совершенно бессовестный. Владел он железоплавильным заводом в Рязанской области. Ходили слухи, что если с кем случалось ему повздорить, то Баташеву ничего не стоило приказать своим рабочим кинуть несчастного в домну и сжечь.

Дворня, или холопы

Крепостному праву, то есть прикреплению крестьян к земле, сопутствовало и такое явление, как холопство. Изначально холоп – это раб, не имевший никаких личных прав. Холопами могли становиться пленные – ведь далеко не всех их селили на пустующих землях. А еще в холопы попадали за долги – холопом мог стать неудачливый половник. Холопы были полной собственностью господина – как корова или коза. Согласно древним русским законам, господин имел право убить холопа, а если другой человек убивал холопа, то он должен был выплатить его господину штраф – за испорченное имущество.

Первоначально крепостные крестьяне и холопы были разными категориями, но постепенно их положение все меньше и меньше различалось. Перепись населения, проведенная в 1718–1724 годах, уже не делала никаких различий между полностью бесправными холопами и крепостными крестьянами, которые тоже теперь воспринимались как «говорящая скотина», «крещеная собственность».

Крепостные крестьяне-землепашцы отличались от рабов наличием собственного хозяйства на земле помещика. Но помещик имел право и это хозяйство отнять!

 

О! горе нам, холопем, от господ и бедство!

А когда прогневишь их, так отъимут и отцовское наследство.

Что в свете человеку хуже сей напасти?

Что мы сами наживем – и в том нам нет власти, —

 

говорилось в крестьянской песне XVIII века.

Таких крестьян, которых лишили своих участков земли, иногда даже собственного жилья и заставили прислуживать в господском доме, стали называть дворовыми или холопами, то есть фактически – рабами. Они должны были выполнять всевозможные прихоти барина, взамен получая одежду и питание. Положение их было незавидно: бывшие братья-крестьяне презирали холопов, считая их паразитами.

 

Позавидовали крестьяне

Все холопскому житью

Холоп подати не платит,

В оброк денег не несет,

Косы в руки не берет, —

 

пелось в старинной песне.

Да и сами помещики тоже порой называли паразитами дворню, которую сами множили своими приказами.

 

Без выбору нас бедных ворами называют,

«Напрасно хлеб едим» – всечасно попрекают,

И если украдет господский один грош,

Указом повелят его убить, как вошь.

А барин украдет хоть тысяч десять,

Никто не присудит, что надобно повесить, —

 

плакались холопы.

Крепостной Фёдор Дмитриевич Бобков, автор пространных дневниковых записок о своей жизни, упоминает, что в «Отечественных записках» прочитал статью, которую он приписывает графу Толстому. Автор ее писал: «Лакейство и все дворовые начали огрызаться. Это уже становится невыносимым. Хотя бы поскорее освободили нас от этих тунеядцев»[4].

По этому поводу Бобков замечает: «Меня эта статья очень оскорбила, и я хотел было написать ответ. У меня роились мысли и возникали вопросы. Кто же другой, как не сами помещики, создали этот класс людей и приучили их к тунеядству? Кто заставлял их дармоедничать, ничего не делать и спать в широких передних господских хором? Разве кто-либо из дворовых мог жить так, как хотел? Живут так, как велят. Отрывают внезапно от земли и делают дворовым, обучая столярному, башмачному или музыкальному искусству, не спрашивая, чему он желает обучаться. Из повара делают кучера, из лакея – писаря или пастуха. Каждый, не любя свои занятия, жил изо дня в день, не заботясь о будущем. Да и думать о будущем нельзя, потому что во всякую минуту можно попасть в солдаты или быть сосланным в Сибирь».

А между тем житье дворового или холопа было нерадостным, наказывали их куда чаще, нежели крестьян в деревне: «Не довернешься – бьют, и перевернешься – бьют», – говаривали они о барском к ним отношении. Именно дворовые должны были ежедневно выдерживать всевозможные помещичьи придирки.

Богатые помещики считали за правило держать обильную дворню. Статистик и экономист, видный русский государственный деятель Андрей Парфёнович Заблоцкий-Десятовский писал: «Нам случалось толковать со многими об излишестве домашней прислуги: “Неужели нашего брата надо заставить в самом деле жить, как немца, с одним слугою”, – говорит деревенский дворянин. Вообще у нас, даже и у образованных людей, понятие о какой-то роскоши, выражающейся в огромности прислуги (роскоши, сопряженной нередко с лохмотьями), соединяется с понятием о достоинстве русского дворянина».

Известный путешественник и этнограф Семёнов-Тян-Шанский вспоминал о своем деде, которого он сам считал заботливым помещиком времен Екатерины Великой: «…численность нашей многочисленной дворни превосходила у нас впоследствии 60 душ обоего пола. Между ними были обученные отчасти в Москве, отчасти у соседей специалисты по разным частям: повара, столяры, портные, сапожники, башмачники, ткачи, слесаря, кузнецы, кучера, форейторы, скотники, ученые овчары, садовники и огородники».

Тян-Шанский пишет о том, как бедно и скудно жили крестьяне даже в процветающем поместье, а затем описывает быт дворни: «Еще хуже были помещены не имевшие уже никакой собственности дворовые люди, хотя прокормление их (в виде «месячины») было всегда хорошо обеспечено. Состоявшие в личных услугах ночевали в довольно просторных передних и девичьих, но конечно все спали на полу и без всяких кроватей, люди же, не состоявшие в личной прислуге, а также семьи дворовых помещались зимою в общей людской избе, а летом в своих клетях: это были хижинки, наскоро построенные из плетня, смазанного глиною, и кое-как покрытые соломою, без печей и даже окон, служившие собственно для хранения принадлежавшего дворовым домашнего скарба, которым они очень дорожили, так как ни земли, ни недвижимого имущества не имели. Были при клетях иногда и маленькие дворики, в которых дворовым дозволялось держать кур, мелкий скот, а в исключительных случаях и корову. В нашей владельческой усадьбе такие клети составляли маленький городок около обширной людской избы».

Ближе к середине XIX века многие дворяне стремились переводить своих крестьян в дворовые. Это происходило потому, что ползли слухи о готовящемся освобождении, а дворовых не нужно было наделять землей.

О содержании дворовых заботились очень мало. Так, в Нижегородской губернии дворовые княгини Мансуровой разбежались, «будучи не в силах переносить голод от мало выдаваемой госпожой пищи».

В Харьковской губернии у помещицы Свирской ситуация была не лучше. Пища варилась раз в неделю, причем качество ее оставляло желать лучшего: борщ без соли (это было распространенным явлением), на второе – гнилая тыква или ягоды бузины, червивое мясо выдавали лишь раз в неделю. Даже было начато следствие, и врач признал пищу дворовых негодной.

В Рязанской губернии помещик Логвенов вообще не выдавал пищи дворовым. В той же губернии помещик Татаринов тоже не кормил своих дворовых, зато бил их смертным боем.

Впрочем, многие из помещиков чувствовали тягость дворовых. Вот что один из них говорил по этому случаю: «Неумеренное число дворовых людей есть совершенная пагуба для помещиков». Бытописатель Николай Фёдорович Дубровин в книге «Русская жизнь в начале XIX века» описывал быт помещичьих усадеб. Он сообщал в частности: «Толпа дворовых людей наполняла переднюю: одни лежали на прилавке, другие, сидя или стоя, шумели, смеялись и зевали от нечего делать. В одном углу на столе кроились платья, в другом – чинились господские сапоги; спертый и удушливый воздух царствовал в этой комнате. Рядом с залой бывала обыкновенно девичья, где сидело несколько десятков девушек, кто за пяльцами, кто за шитьем белья, кто за вязанием чулок. Громадное число прислуги содержалось даже и бедными помещиками, не говоря уже о богатых.

У князя Долгорукова почти четвертая часть всего числа душ его имения составляла его дворню.

При генерале Измайлове находились 271 мужчина и 231 женщина, а с малолетними, стариками и старухами дворня его доходила до 800 человек. 12 девушек состояло при незаконнорожденных детях Измайлова.

У графа Каменского было 400 человек дворовых, причем в передней сидело 17 лакеев, из которых каждый имел определенные обязанности и не смел исполнять других. Один подавал трубку, другой – стакан воды, докладывал о приезде гостей и проч. В свободное время лакеи вязали чулки и невода. Дворня графа Каменского жила на военном положении, содержалась на общем плохом столе, собиралась на обед и расходилась по барабану; никто не смел есть сидя, a непременно стоя, чтобы не слишком наедаться. Прислуга эта одевалась в ливрейные фраки с белыми, красными и голубыми воротниками, обозначавшими разряд и степень должности, и по мере заслуг переводилась из одного цвета в другой, о чем объявлялось в ежедневном вечернем графском приказе по дому…

У помещика Юшкова в одной Москве находилось постоянно до 200 человек дворни».

В доме Гончарова, кроме множества прислуги, был оркестр музыкантов от 30–40 человек и особый охотничий оркестр роговой музыки, введенной в моду князем Потемкиным. Роговой оркестр примечателен тем, что каждый рог может издавать звук только одной тональности. Музыканты должны действовать очень выверенно и синхронно, чтобы в итоге получилось звучание наподобие органного. Француз Поль Дюкре, бывший в то время в России и оставивший нам «Записки», по этому поводу замечал: «Этот род музыки может исполняться только рабами, потому что только рабов можно приучить издавать всего один звук»[5].

Елатомский помещик Кашкаров имел дворовых более 40 человек мужчин и столько же женщин; в передней его дома сидело до 20 человек лакеев.

Тот же Дубровин передает такой разговор двух титулованных дам: «Однажды за столом великая княгиня Екатерина Павловна жаловалась графине Браницкой, что большое число прислуги и лошадей вызывает большие расходы.

– А сколько у вашего высочества дворовых людей и лошадей? – спросила Браницкая.

– Людей до ста человек, а лошадей до 80, – отвечала великая княгиня.

– Как же вам иметь меньше, когда я имею дворовых людей до 300 и лошадей столько же.

– На что вам такая толпа?

– Потому что я графиня и знатная помещица. Мне они в год не много раз понадобятся; но когда нужно – не занимать же у соседей.

Так рассуждали наши предки и, при тогдашних условиях жизни, считали себя правыми».

Нравственность дворовых порой оставляла желать лучшего, но не их была в том вина. Очень часто помещики запрещали для них браки, чем провоцировали внебрачные связи. Дворовые девушки зачастую становились жертвами сладострастия своих господ.

Труд дворовых – причем порой весьма квалифицированный – ценился недорого. Так, у помещика Колобова Рязанской губернии выходные платья его дочерей обшивались блондами – то есть шелковыми кружевами – домашнего изготовления. Крепостные мастерицы, годами не разгибая спины трудившиеся над плетением кружев, не получали за свой труд ни гроша. Они работали за еду.

Некий «сельский священник»[6] опубликовал в журнале «Русская старина» (27-й том) свои записки, где описывал таких мастериц: «В девичьей девок пятнадцать поурочно плели кружева и вышивали. Эти тоже сидели и день, и ночь до проседней с подбитыми глазами и синяками от щипков по всему телу».

У помещицы Неклюдовой в Орловской губернии были швеи, которых она заставляла вышивать в пяльцах, а чтобы девки не дремали вечером и чтобы «кровь не приливала им к голове», лепила им шпанские мушки к шее, а чтобы не бегали, косами привязывала к стульям.

Жестокая эксплуатация самым пагубным образом сказывалась на здоровье несчастных крестьянок. Писатель Сергей Николаевич Терпигорьев, он же Сергей Аттава, в книге «Потревоженные тени» описал такую сцену: «На террасу стали выносить бесчисленные горничные бесчисленное количество удивительного вышитого белья. Бабушка со скромным, но исполненным гордости видом, происшедшим от сознания своего недосягаемого превосходства над всеми хозяйками-помещицами, давала объяснения.

– Вот этот, мой друг, чепчик, – говорила она матушке, – вышивали две девки ровно полгода… ты посмотри…

– Удивительно… удивительно… – повторяла матушка.

– А вот эту рубашку подвенечную – ты посмотри – две девки вышивали год и три месяца.

– Удивительно.

Поленька приятно улыбалась; жених, видевший, конечно, уже это приданое, и, может быть, не раз, показывал вид, что тоже изумлен, поражен. А может, он и в самом деле был в восторге от этого…

Осмотр продолжался долго… Было пересмотрено огромное количество белья, и всё вышитого, расшитого. Наконец бабушка, обращаясь к Маланьюшке, надзирательнице за вышивальщицами, сказала:

– Ну, теперь, как уложишь это всё опять на свое место, тогда принеси… понимаешь?

Маланьюшка, женщина степенного вида, с необыкновенной, таинственной важностью шепотком отвечала ей:

– Понимаю-с… слушаю-с…

– А это что такое, тетенька, вы велели принести? – очень хорошо зная что, но как бы не догадываясь, спросила матушка.

– Ты сейчас, мой милый друг, увидишь, – отвечала бабушка.

Но все знали, что это такое, потому что и матушка, и Поленька, и жених, и даже сама бабушка поглядели друг на друга, приятно и довольно улыбаясь.

В дверях из гостиной на террасу показались сперва сама Маланьюшка-надзирательница, высоко поднимая и держа на уровне с головой что-то белое в руках, и этому белому, широкому и длинному не было еще видно конца, а там были уж видны из дверей головы горничных, с полуиспуганным выражением на лицах поддерживавших это же белое и дальше. Все встали, и послышались те короткие, отрывочные, невольные одобрения, как в театре: «браво, браво, браво», когда зрители не могут удержаться от восторга, но боятся высказать или выразить его громко, чтобы не прервать вызвавшего их восторг действия…

– Вот… – проговорила бабушка.

Это нечто было удивительное! Это был пеньюар, весь вышитый гладью: дырочки, фестончики, городки, кружочки, цветочки – живого места, что называется, на нем не было – всё вышито!..

Эффект был произведен чрезвычайный. Когда наконец удивления, восхищения и восторги всех уже были выражены и бабушка приняла от всех дань одобрения, подобающую ей, матушка наконец спросила ее:

– Ну, а сколько же, тетенька, времени вышивали его?

– Два года, мой друг… Двенадцать девок два года вышивали его… Три из них ослепли…

Все выразили сожаление по этому случаю. А бабушка, вздохнув, добавила:

– И самая моя любимая, лучшая – Дашка… Такой у меня уж не будет другой, – с грустью закончила она.

– Лушка, сударыня, тоже хорошо будет вышивать, – заметила от себя ей, как бы в утешение, надзирательница.

Бабушка только с грустью улыбнулась.

– Что та безответная-то только была… – опять сказала надзирательница и вдруг остановилась.

Горничные, державшие пеньюар, стояли, и точно это до них нисколько, ни малейше не касалось… Точно эти слепые были не из их же рядов, не из них же набраны…

А бабушка, под впечатлением грустной утраты своей, продолжала:

– Я сказала ей еще тогда: «Ну, Дашка, говорю, кончишь этот пеньюар – сама себе выбирай из всей дворни жениха: какого выберешь, за того и выдам тебя…» И я знала даже, кого бы она выбрала…

– И где же она, там теперь? Во флигеле, с другими? – спросила, я услыхал, матушка.

– Там-с, сударыня, – отвечала надзирательница, – с прочими слепыми… ей только всё отдельно приказано поставить от других: и кровать, и сундук, и всё…»

Виды крестьянских повинностей

Крепостные крестьяне были обязаны выполнять разные виды повинностей как в пользу барина, так и в пользу государства.

Самой распространенной повинностью крестьян по отношению к помещику была барщина или, на юге России и в Малороссии, – панщина, то есть даровой, принудительный труд зависимого крестьянина на барском поле. Причем работать ему приходилось на своей лошади и со своим инвентарем.

Андрей Парфёнович Заблоцкий-Десятовский писал: «Крестьянам обыкновенно предоставляются отдаленнейшие поля. Он туда отправляется чуть свет. Вдруг скачет от барина ездок и требует на барщину. Крестьянин бросает свою работу, едет на барщину, а на его поле хоть трава не расти».

«Я на панщину иду – торбу хлеба несу, а с панщины иду – спотыкаюся, дробненькими слезами умываюся», – говорили в народе о тяготах подневольного труда. «Находился я с ралом, намахался цепом и пришел с панщины перед самым рассветом», – пели крестьяне. И так еще пели: «Ой, в недилю, рано-пораненько уси звоны звонят, то атаман с десятником на панщину гонят». Недиля – это воскресенье, день, когда ничего не делают, но злой помещик в этот праздничный день гонит крестьян на барщину: «Нечего вам в церковь ходить, берите цепы да лопаты – идите пшеницу молотить».

О барском обычае в воскресенье отправлять крестьян на барщину писал и Заблоцкий-Десятовский: «В некоторых местах Тульской губернии, например, в Новосильском уезде, существует обычай: крестьянин работает три дня себе, три дня помещику; но в воскресенье после обедни есть бенефис помещика; ему крестьяне работают поголовно. Один из помещиков, вступя во владение своим имением, уничтожил этот обычай. Многие из соседей восстали на него: «вы делаете», говорили они, «вред и себе, и нам, – балуете мужиков».

Еще более показательны следующие строки народной песни: «Продадим всю пшениченьку за тысячу грошей, да справим нашему пану два кафтана хороших», – здес