Оглавление

БУНКЕР

(Записки Аллана Рамсэя)

Посвящается Аркадию и Борису Стругацким

1.

Поминки по профессору Уинки выдались на славу и закончились сексуальной оргией. Как того и хотел покойный. Утром мы поехали в больницу на прощание. Профессор с каждым прощался лично и довольно быстро. «Бросай ты этот гэльский, Гиши, — шепнул он мне по-английски, — и займись чем-нибудь приличным. А главное, больше трахайся!». Уинки всегда называл меня, как и отец, Гиши. С ударением на первый слог. Затем я вместе с другими прощавшимися зашел в небольшой зал с нежными кремовыми стенами и молочными креслами. Панели разошлись, и мы увидели за стеклом маленькую палату для эвтаназии с кушеткой-каталкой посередине. Заиграла весёлая музыка. Сбоку, пританцовывая, вышел Уинки в одних просторных, похожих на шорты, трусах. Я видел его танцующим первый раз в жизни. Все остальные, думаю, тоже. Танцевать он не умел, а просто размахивал по сторонам руками и ногами, и гримасничал, не глядя на нас. Дойдя до середины комнаты, он вдруг остановился, словно вспомнив о чём-то, затем развернулся, и резким движением снял с себя трусы, показав нам свой тощий голубоватый зад. Все засмеялись и зааплодировали. Уинки лёг на кушетку, вошёл доктор с широкой улыбкой, держа в руке шприц. Он что-то сказал профессору, отчего тот хохотнул, затем доктор весело брызнул из шприца наверх, аккуратно взял руку профессора, нашёл там вену, и небыстро, но весьма энергично ввёл в неё раствор из шприца. На экране сбоку нам показали крупный план профессорского лица. Профессор подмигнул нам глазом, свёл зрачки к переносице, открыл рот и сильно высунул из него язык, скривив его к подбородку. Затем чуть дёрнулся, и так и застыл в этом положении. Препарат подействовал. Ударили фанфары. Полетело конфетти. Не стало последнего официального педагога гэльского и ирландского языка. Кто-то громко всхлипнул.

— Мой Уинки просил радоваться в эту минуту, — раздался обиженный голос Барози, к этому времени уже вдовы профессора. — Поэтому попрошу радоваться, иначе на поминки не возьму!

Но на поминки, естественно, были взяты все, и уже скоро мы сидели возле чудесного дома Барози в южной части Гренландии. В ухе Барози блестела новая серёжка. По её просьбе прах мужа под огромным давлением превратили в кристалл. В другом ухе у вдовы сверкали две похожие точки. Должно быть родственники, а может, родители. Вся площадка была заставлена геликоптерами. Они стояли даже возле бассейна. Было много народу, но никто не вспоминал, что Уинки был последний специалист по Шотландии. Наверное, все знали, какое разочарование пережил профессор в том, чем занимался всю жизнь. Даже сын его от первой жены, прилетевший из Австралии, не говорил об этом. Хотя он вообще ничего ни говорил об отце. Сидел с бокалом крепкого, шестиградусного шампанского, и играл в карты с супругой и неизвестными мне людьми. У некоторых австралийцев еще до сих пор в порядке вещей азартные игры. И конечно же, они очень легкомысленны. Легкомысленны по отношению даже к собственным детям, которые, ни у кого не спросив разрешения, одели чьи-то «летучки», и стали летать едва-ли не в сотне метрах над землёй. Лишь изредка жена сына профессора отвлекалась от разговора, вяловато кричала малышам, чтобы не летали слишком высоко, и тут-же, не дождавшись ответа, возвращалась в игру.

Кто-то засмеялся, и бултыхнулся в воду. Я обернулся: весёлые, полностью раздетые мужчины и женщины прыгали с геликоптеров в бассейн. Дети с любопытством спикировали вниз, но на них не обращали никакого внимание. Потихоньку все стали раздеваться. Со смехом голая женщина повалила юношу на газон, и стала снимать с него рубаху. Юноша смущался, но нельзя было не заметить радости, которую он получал от процесса раздевания. Жена сына профессора Уинки подошла, и не спеша увела детей в дом, приговаривая, что дяди и тёти будут заниматься делами, о которых детям знать пока рановато. Не был забыт и я. Напротив появилась обнаженная девушка с неширокими бёдрами, прекрасной линией талии, и небольшими грудями. Розовые щёчки чуть подрагивали от глубокого дыхания. Всё её голое тело было облеплено веснушками. Это была Ирис, куда без её преследований. Она призывно смотрела мне прямо в глаза. Я молчал. Кивком головы она призывно отбросила огненно-рыжие волосы с веснушчатого лба. У неё появился шанс раздеться передо мной, и она им воспользовалась.

— Ты красивый! — сказала Ирис, и как-то извиняющееся улыбнулась.

— Ну, куда мне до вас! — самое интересное, что я действительно так считал, Ирис мне нравилась. И в таком виде нравилась даже очень.

— Извините, что помешала! — Ирис сжала губки, развернулась, и медленно пошла в сторону бассейна, где обнаженных становилось всё больше и больше.

— Мне нравится твоя выдержанность, Аллан! Особенно на фоне всего этого! — я увидел подходящую Барози, очевидно, наблюдавшей за сценой со стороны.

Я улыбнулся. Барози старше меня лет на пятнадцать, но годившаяся Уинки по возрасту во взрослые дочери, относилась ко мне скорее как к младшему приятелю, а не как к ученику супруга.

— Не везёт мне с мужьями, — продолжала Барози. — Один в батискафе захлебнулся, другой сгорел, возвращаясь с Луны. Хотела найти счастье с умным пожилым человеком, да тот, заболев, сошёл с ума на половом вопросе. Был Л…

Она не договорила, и закрыла лицо руками. Я ничего не знал про первых двух мужей. Очевидно, те два кристалла из трёх были именно первые два мужа.

— Как без книжек живётся? Привык? — спросила Барози.

— Нет, конечно.

— И старые бумажные забрали?

— Да, отец сам с этими людьми приезжал… Оставили дрянь какую-то.

— А библиотеки?

— С окончанием университета запрет. Безумие, конечно.

— Да везде безумие, и это тоже, — кивнула Барози.

Шума возле бассейна заметно прибавилось. Уже человек двадцать мужчин и женщин, полностью раздетые, превратились в стонущее колышущееся одеяло телесного цвета. Кто-то в шутку столкнул в бассейн робота, разносившего напитки и закуску.

— Идиотизм, конечно, полный! — в голосе Барози преобладало раздражение.

Некоторое время мы сидели в тишине. Точнее, не в тишине, а в собственном молчании. Тишины не было, её поглотили возбуждённые крики совокупляющихся людей.

— Что у тебя с Марой?

— Всё отлично, — я постарался придать голосу непринуждённость. — Недавно связывались по сюэклю, скоро встретимся.

­- Понятно…, — кажется, Барози действительно было всё понятно. Мне почему-то от этого стало неприятно. Будто влезают в мою личную жизнь.

— Биче как?

— Без изменений.

— А Джок?

— Всё там же.

— Понятно… Знаешь, я всегда шла на поводу этого похотливого дурака. Ну почти всегда. Два раза не ходила. Один-когда отказалась раз и навсегда участвовать в групповом сексе, а второй, когда соврала… Подожди, сейчас! Сюрприз для тебя будет!

Барози быстро пошла к дому. Я был заинтригован сюрпризом. Но «похотливый дурак» произвёл большее впечатление. Я не думал, что Барози могла сказать подобное про Уинки, тем более на поминках.

Со стороны бассейна появилась Ирис, которая вела за руку также обнаженного человека с бородой. Остановившись шагах в двадцати от меня, они стали целоваться, постепенно медленно опускаться на газон, и в сидячей позе занялись любовью, и Ирис чуть вскрикнула. Мужчина находился спиной ко мне. Его таз делал характерные быстрые движения.

Я знал этого человека. Это был бывший пастор, из неопуритан, разочаровавшийся, как и Уинки, в деле всей жизни, и примкнувший к Людям Полового Невоздержания, которых на поминках было значительное большинство. Некоторые знакомые профессора, узнав о его последнем желании, не пришли даже на прощание.

Ирис обхватила мужчину под мышки, сцепила свои руки на его спине, прижавшись скулой к его полной шеи. Заметив меня, она, не прекращая движений, подражая Уинки в последние мгновение жизни, свела зрачки к переносице, и показала мне язык, согнув его к подбородку. Я улыбнулся.

— Вот, держи! — подошедшая Барози сунула мне в руку предмет в пакете. — Хоть будет, что почитать. И конечно, не говори никому.

Мы некоторое время молча смотрели на совокупляющуюся пару. Наконец мужчина застонал, дёрнулся, и они обессиленные повалились на землю.

— Он ведь гравюры сжёг. Килт с шапочкой сжёг. Меч старинный переплавил в статуэтку фаллоса, что в гостиной на столе стоит. Бусы деревянные времён Марии Тюдор в кофемолке растолок. Смеялся, говорил, что ничего этого не нужно. Где этот чёртов дневник, говорит, давай его сюда, в огонь брошу. Там гэльский, его не должно существовать! А я сказала, что сама уже сожгла в камине. Первый раз в жизни ему наврала. И последний. Он аж руки потер от радости, и засмеялся, муж и жена говорит, одна сатана, ещё б стесняться перестала, совсем бы мне цены не было… Мудак он, полный мудак…

Барози тихо заплакала.

Я приобнял её. Мне было не по себе. Я не мог представить себе, что Барози назовёт бывшего мужа этим допотопным и мерзким словом.

Мы встали и пошли к дому.

— Ты уже? — протерев глаза, спросила Барози.

— Да, а что здесь делать ещё?

— Ну да… Скорее всё это уже закончилось.

— Ты смотри, чтоб дети не увидели.

— Пойду к ним, кстати, а то эти австралийцы до сих пор в карты играют, а окна открыты.

— Увидимся!

— До встречи!

Мы обнялись с Барози, она пошла в дом, а я к своему геликоптеру, стоявшему на краю полянки. Некоторые совокупляющиеся, не из университетских, не прекращая своих дел, смотрели на меня с интересом. Очевидно, забавное зрелище я представлял для них в своей точной копии костюма допотопных времён, и со своей причёской.

Геликоптер медленно набрал высоту, и плавно полетел. Почему-то я не мог выбросить из головы эту конопатую родственницу Ирлы. Скоро будет океан, а там и до моего Ньюфаундленда полтора часа лёта. Я включил автопилот, откинулся на сидение, и открыл пакет, который отдала мне Барози.

Там лежала книга. Я достал её. Небольшой, но толстенький блокнот с золотистыми точками на обрезе. Когда-то обрез этой книги из допотопной эпохи был полностью золотой. Я открыл посередине. Написано стилусом от руки. Тоненькие рисовые страницы. Буквы мелкие-мелкие, при этом очень чёткие. Каждая буковка понятна. Ни одной нечеткости. И буковки прямые, никакого наклона. Полистал. Старый, высокого штиля английский допотопного периода, местами переходящий в гэльский. И я был одним из последних людей, кто мог это прочитать. Я с удовольствием прикоснулся рукой к обложке этой книги, отделанной шершавой материей в чёрно-красную клетку, с пересекающимися двумя параллельными белыми тоненькими полосочками. В углу голова единорога, обвиваемая ремнём с застёжкой. На ремне надпись «ORA ET LABORA». Так, это клан… Клан… Клан Рамсэев!

Точно! Я открываю обложку, и читаю надпись:

2.

ЗАПИСКИ АЛЛАНА РАМСЭЯ

4 августа 2052 года: — Я, Аллан Рамсэй, когда-то в годы юности некоторое время вёл дневник. Потом мне стало просто не до него. Но сейчас, когда за стенами нашего бункера грохочут молнии и стеной идёт дождь, когда плиты нашей Земли сдвинулись и изменились полюса, когда мы не знаем, что происходит в мире, по причине отсутствия связи, когда мы не знаем даже, живо ли само человечество, я понял, что должен записывать всё это. Хотя бы просто потому, чтобы не сойти с ума.

(Несколько абзацев зачеркнуто-перечеркнуто. Один абзац тщательно закрашен. Несколько страниц вырвано)

5 августа: — Совершенно не знаю, с чего мне начать. Нам всем очень страшно. Вода пребывает. До дома далеко, да и двери бункера полностью герметичны, но нам всем очень и очень страшно. Клайд жутко воет всё время. Эйлис зовёт меня. Сейчас приду, любимая.

На коротких частотах в первые сутки были какие-то разговоры вдалеке, которые тут же пропадали. А сейчас вообще ничего нет.

Понял, с чего я начну. С глубокой признательности тому человеку, благодаря которому мы, присутствующие в бункере, продолжаем жить. С благодарностью моего любимому отцу. Ведь это он настоял в своё время на строительстве бункера, отдав за него большую часть нашего состояния.

И это он меня зачал так, что я появился на свет именно 2 августа.

СПАСИБО ТЕБЕ, ОТЕЦ!

6 августа: — Смотря на этот ужас, решил, что буду писать краткую семейную хронику. Воспоминания, уверен, помогут моим мыслям войти в привычную рациональную колею. Надо держать себя в руках. НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ! Дождь не прекращается. А главное, мы ничего не знаем про Фергуса… Спаси меня, дневник! Спаси меня, семья моя!

Спаси нас всех, Господи!

Мой клан увяз своими древними корнями где-то в Нормандии. Мой далёкий предок пришёл в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем, а уже из Англии в Шотландию в свите короля Давида Первого прибыл рыцарь Саймон де Рамсэй, самый первый Рамсэй, имя которого упоминает история. Давид Первый даровал своему рыцарю земли в Лотиане, где Саймон воздвиг замок Дальхьюзи, ставшего на многие года столицей нашего клана. Отец любил говорить, что Рамсэев в Лотиане как червей в навозной куче. Там, невдалеке от развалин замка, и наше имение с конюшнями.

Мне сложно писать. Я не знаю, что стало с нашим имением… я не знаю, существуют ли ещё Лотиан.

Или его затопило водой?!

Всё, на сегодня хватит.

7 августа: — Дождь всё не прекращается, и, кажется, льёт ещё сильнее. Воет Клайд. Истерика у Эйлис. Зовёт Фергуса, Сандру, а ещё чаще выкрикивает имена Роба, Джона и Инессы. Но самое невыносимое для меня, когда она несколько раз подряд прокричала-«Джеймс! Джеймс!». Судя по всему, истерика и у Абигейл. Она сидит у себя в комнате. Шеймас почти всё время рядом с ней. Мне это не нравится. Алекс и Мэри на удивление спокойны, не смотря на положение Мэри. Слуги готовят и подают еду точно к сроку. Настоящие британцы! Даже Акихиро!

До сих пор никакой связи.

Надо быть сильным!

НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ!!!

НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ, РАМСЭЙ!!!

Рамсэй… Как мне всегда нравилось одно это слово, Рамсэй! Какой-то полёт в нём, величественное парение и взгляд на всё сверху вниз. Нормандия дала название нашему клану, в оригинале звучащее Рамс-Эйя, в переводе означает Остров Воронов. Поэтому неизвестно, какая птица изображена на нашем гербе, орёл или ворона?

Но сейчас я, Рамсэй, с частью моей семьи и слугами на острове, и какая разница, кто уже изображён на нашем гербе? А вода всё пребывает…

Опять меня Эйлис зовёт.

9 августа: — Слава тебе, Господи! Сегодня Эван поймал сигнал SOS, и мы все радовались, как дети. Но вскоре сигнал пропал…

11 августа: — Сегодня утром плакал… Впервые во взрослой жизни.

НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ!!!

НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ!!!

НАДО БЫТЬ СИЛЬНЫМ!!!

Надо сконцентрироваться.

Главной артерией нашего клана были Рамсэи оф Дальхьюзи, принимавшие в 14—15 веках весьма активное участие в Бордерских войнах и регулярных набегах на Англию. Позже многие из них стали сторонниками Роберта Брюса, а один даже подписывал среди прочих Арбротскую Декларацию Шотландской независимости. В 15 веке Александр Рамсэй оф Дальхьюзи победил английскую армию при Пипердене. Один из Дальхьюзи участвовал в звании генерал-майора в сражении при Ватерлоо и позже был главнокомандующим в Индии. Внучка королевы Виктории, принцесса Патрисия Коннахтская была женой одного из Рамсэев. Еще есть линия Рамсэев оф Банфф, линия Рамсэев в Файфе, диаспоры Рамсэев в Швеции, Финляндии, и России. Один из Рамсэев был основателем города Александрия в Вирджинии, а другого французский король произвел в рыцари. Вилья Рамсэй изобрёл инертные газы, и получил за это премию Нобеля. Один из Рамсэев был соавтором глобального научного труда «Воспоминание о шотландском характере и образе жизни». Стыдно, что я так и не прочёл его. Другой Рамсэй писал что-то про Эрика Рыжего. Ещё один был сотым архиепископом Кентерберийским. В моём кабинете главного офиса на Кинг-Кроссе висит копия прекрасного автопортрета Аллана Рамсэя-младшего, сына поэта Аллана Рамсэя-старшего, из Национальной Портретной Галереи Лондона.

Замечательный у меня клан. Только что заметил, что стал переходить на гэльский время от времени. Я и не помню, когда писал на нём. До чего же прекрасный язык!

Успокоился.

Дождь не прекращается, и вода всё подступает.

Помилуй нас, Господи! Помилуй и спаси!

12 августа: — Чуть больше полночи. Дождь всё идёт. Сегодня молился с Эйлис после того, как ей сделали укол успокоительного. Стало удивительно хорошо. Решили, что помолимся завтра все вместе.

Но всё по порядку. По большому счёту, наша ветвь началась с моего прадеда. Точнее, она началась значительно раньше, но кто был, допустим, отец моего прадеда, неизвестно. Дед говорил моему отцу, что прадед мало говорил о них, а если и говорил, то общими словами типа «очень бедные, но очень достойные люди», или «я уверен, им на небесах сейчас очень хорошо». Отец даже в своё время пытался найти наши корни, но всё тщетно. Довольно распространённая фамилия. Еще бы, фамилия целого клана. Это как будто выпустили в поле пару тысяч одинаковых кошек, которые тут же разбежались в разные стороны, и сказали тебе: «Среди них одна твоя-пойми, какая, и догоняй!».

Итак, мой прадед Вальтер Рамсэй. У нас в гостиной в Лотиане висит увеличенная старая фотография. Полненький улыбающийся человек в национальном костюме, этакий диккенсовский Пиквик. Такая же круглая голова, как и помпончик на берете. Такие в фильмах играют в основном комичных, слегка мягкотелых простаков с добрым сердцем. Но это был жесточайший, даже местами жестокий человек со взрывным, страстным темпераментом. Аскет и убеждённый пресвитерианец-кальвинист, за любую маленькую шалость готовый выпороть ремнём или розгами, которые у него всегда были под рукой. Возле него на фотографии сидит на стуле худенькая миниатюрная женщина в наглухо застёгнутом платье. Это моя прабабушка. Ей во время фотосъёмки было около сорока лет, но по фотографии меньше шестидесяти не дашь. Вокруг них стоят семь детей. Пять мальчиков и две девочки. Мальчики, так-же как и отец, в национальных костюмах, девочки, как и мать, в наглухо застегнутых платьях. Семь детишек разных лет. Некоторые уже подростки. Это те семь, кто выжил из тринадцати. Под фотографией надпись с кудрявыми завитушками: «Haddington/ Baile Adain/ Haidintoun 1934 год». Хаддингтон по-английски, по-гэльски, и по-шотландски. На окраине этого города прадед открыл маленькую гостиницу «Дальхьюзи», понятно дело, в честь клана Рамсэй. Это было полностью семейное мероприятие. Над входом в гостиницу висела эмблема Рамсэев-голова единорога в круге из ремня и надписью на латыни «Ora et labora». «Трудом и молитвой». Жизнь хозяев и их детей полностью соответствовала надписи. Все трудились с раннего утра до позднего вечера, и обязательно молились в строго определённое время. Обслуживали постояльцев в национальной одежде с клановым черно-красным тартаном с тонкими белыми линиями. Если в гостинице останавливался англичане, и когда гости готовились съехать, то входная дверь открывалась, и перед удивлёнными англичанами стояло пятеро мальчиков-братьев, размалёванных в сине-белые национальные цвета, с палками в руках. Самый старший из них, (не дед), выходил вперёд, поднимал руку кверху, и говорил: «Я Уильям Уоллос! Вы мои узники, англичане! Но за пол-пенса я готов предоставить вам свободу! Всего за пол-пенса, и только для вас, обычно никто, меньше чем за гинею, не выходил из этих стен!». Гости смеялись шутке, и отсыпали если не пол-пенса, то какую-то мелочь. Если же на постояльцев находило возмущение, что бывало нередко, то появлялся прадед, делал вид, что это в первый раз, начинал ругать сыновей, и извиняться перед гостями: «А ну, проклятые, что вы придумали! Сейчас я вам взбучку устрою! Ах, извините, сэр, эти мальчишки, знаете, такие хулиганистые, ничего не могу с ними поделать!». Как только дверь за недовольными гостями закрывалась, прадед начинал ворчать, что нет во вселенной народа более скупого и жадного, чем англосаксы. А этот скупой и жадный народ, тем не менее, приносил какие-то дополнительные деньги в семью. Идея с Уильямом Уоллосом, конечно же, была идея прадеда. Эти рассказы пришли ко мне от отца, а к нему, соответственно, от его отца, моего деда Джона, которого прадед считал строптивым, бестолковым и никуда не годным. Даже на футбол он его долго не хотел брать.

Раз в неделю, по воскресеньям, после обязательной церкви, прадед неизменно посещал матчи своего любимого «Хартса». Разумеется, если игра была домашняя и проводилась в Эдинбурге. Со временем он стал брать на неё по одному из братьев. И не по очереди, а кто больше работал за неделю, чем-то отличился, или просто вёл себя прилежно и исполнительно. Проходили месяцы. Кто-то из братьев посещал стадион уже три-четыре раза, в то время как дед так и не познал радости быть болельщиком. Наконец прадед плюнул, сказал, что берёт его на футбол исключительно из жалости к его никчёмности, и они поехали в Эдинбург. Это был первый матч в жизни деда, и что это был за матч! Это было принципиальное дерби с «Хайбернианом», проигранное «Хартсом» 1:3 и произведшее сильное впечатление на деда. Такое сильное, что по приезду домой он заявил, что «Хайберниан» ему понравился значительно больше, и теперь он впредь будет болеть только за них. Прадед схватился за сердце, стал кричать, что не потерпит «хибс», (так называются болельщики «Хайберниана»), в своём доме, и выставил деда за дверь, сказав, что теперь он зайдет в неё только тогда, когда изменит своё мнение. Когда через час прабабушка тайком пошла проведать деда, за дверью никого не оказалось.

Спустя несколько дней пришла телеграмма от деда, где он говорил, чтоб о нём не беспокоились, и что он в Глазго устроился на работу на завод. Через некоторое время дед стал присылать деньги, и беспокоиться о нём перестали. Единственное, о чём просил прадед, чтобы дед не забывал вовремя молиться, посещать по воскресеньям церковь, и оставаться добрым пресвитерианцем.

Как это часто бывает, молодые люди, в семье считавшееся, и по делу, бестолковыми и не работоспособными, в иных обстоятельствах, выйдя за приделы семьи, менялись совершенно в противоположную сторону. У деда оказалась исключительная работоспособность, спящая на гостиничном поприще. И светлая голова. Он спросил у старшего по цеху, почему завод простаивает во время обеденного перерыва? Не лучше ли, чтобы в этот час безработные могли бы заработать себе хоть и мизерные, но деньги? Об этом доложили директору завода. Директор удивился, и решил попробовать дедушкину идею. И завод увеличил производство почти на одну восьмую. Безработные вкладывались в этот час как в три часа. Директор захотел познакомиться с человеком, идея которого сильно увеличила выработку и мощь его предприятия, и очень удивился, увидев перед собой юнца.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил директор деда.

— Моё имя Джон Рамсэй, сэр! — сказал дед.

Директор удивлённо улыбнулся, и крепко пожал ему руку.

— Моё тоже! — сказал директор.

Он оказался полным тёзкой деда.

Через какое-то время с дедом случилась профессиональная травма. Ему оторвало на станке два пальца. Узнав об этом, директор полностью оплатил ему лечение. И сделал его одним из своих секретарей.

— Разве я могу выбросить тебя на улицу, сынок, после всего, что ты для нас сделал? — сказал директор деду. — Тем более Джон Рамсэй никогда не бросит Джона Рамсэя!

А затем… А затем началась Вторая Мировая война.

Как мне нравится писать эти воспоминания о нашей семье, рассказы, услышанные от отца! Будто ничего и не было. А дождь тем временем всё не прекращается. Но Клайд уже несколько дней как не воет. Полностью охрип. Акихиро делал ему сегодня мясной бульон. Всё, пошёл спать.

Господи, спаси и сохрани нас грешных!

13 августа: — Какой-то замечательный день! Сегодня я чувствовал Бога!

Месса была в зале на одном из нижних уровней, большой комнате где-то в пятьдесят-шестьдесят квадратных метров, с крестом на дальней стене и низким помостом под ним, будто и предполагавшейся для богослужений.

Эван был в чёрном костюме, с Библией в руке, прям как самый настоящий священник. На службе, (пишу без кавычек, ибо в данном положении это была самая настоящая служба), присутствовали все. Можно сказать, что это была символическая церковь Великобритании. Я, Эйлис, Шеймас и Абигейл католики. Алекса и Кеннета крестили и в католическом, и в пресвитерианском храме, (на последнем настоял отец). Кеннет считает себя «неверующим, но лояльным». Эван и Гризель пресвитериане. Бабушка Гленна, Мэри и Томас англикане. Акихиро непонятной нам веры, но он тоже был на богослужении. На богослужение присутствовал даже Клайд. Мы долго спорили, пускать его или нет на нашу своеобразную службу, и в итоге пришли к компромиссу. Оставили дверь открытой, но запретили ему входить. Клайд лежал за дверью и наблюдал за нами, высунув язык. Казалось, что этим подергивающемся языком он приветственно машет нам. Хрипота не прошло, но он больше не пытается выть. Ты какой конфессии, старина Клайд?!

Томас торжественно стоит за коляской бабушки высокой сосной. Он всю жизнь в нашей семье. Меня на руках качал! Рядом с бабушкой Гленной сидит Мэри, и держит бабушку за руку. Бабушка смотрит на Мэри и нежно говорит: «Мэри!». У Мэри большой животик. Рядом с Мэри Алекс, в свою очередь держащий за руку мать, мою Эйлис. Нашу Эйлис, которая настояла на богослужении, вспомнив, что Эван сын священника, прекрасно знает службу, и в нашем экстремальном положение просто обязан провести её. С другой стороны Эйлис-я. Эйлис время от время выходит из какого-то забытья и снова произносит дорогие ей имена. В том числе имя Джеймс. Я молчу. Что мне говорить? Кеннет сидит рядом с Гризель, и, что-то улыбаясь, пытается говорить ей на ухо. Гризель отворачивается, и делает вид, что не слышит. Мне это не нравится. Но больше мне не нравится, что Шеймас с Абигейл сидят, взявшись за руки. У них ничего не может быть между собой! Ничего! Как ничего не может быть между братом и сестрой. А Шеймас мне как сын, а Абигейл как дочь. Всю жизнь я им это пытаюсь донести, а они не понимают. Акирихо одиноко стоит в углу. Он, наверное, первый раз на христианской службе. Да и некоторые из нас, христиан, что греха таить, годами не посещали мессу. Стоит стойкий запах перегара. Понятно дело, мы позволяем себе в такие дни лишнее. В тишине Эван запел пресвитетерианские духовные гимны. Гризель местами подхватывает, видно, что она тоже хорошо знает службу. Я даже и не знал, что у неё такой красивый голос. После гимнов Эван прочел полностью восьмую главу из «Бытия». «И вспомнил Бог о Ное, и о всех скотах, бывших с ним в ковчеге, и навел Бог ветер на землю, и воды остановились… И обонял Господь приятное благоухание, и сказал Господь в сердце своём: не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышления сердца человеческого-зло от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал:

Впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся»

Эйлис опустила голову мне на плечо и успокоилась. И я успокоился.

Затем Эван провёлся пальцами по кнопкам ноутбука, как по клавишам, и из двух больших колонок, поставленных специально по бокам, заиграл орган и запел хор. Отдельные моменты из «Страстей по Матфею» Баха, не самые страстные. И так хорошо мне стало. Я даже и не помню, когда мне было так хорошо, спокойно и одновременно свободно. Наверное, в детстве. В далёком детстве, когда гулял с бабушкой Гленной в Лотиане, и когда я тайком пробирался в конюшню к лошадкам. Я закрыл глаза и слушал, слушал, прекрасную музыку Баха, и казалось, что сердце Господа смилуется над нами, и дождь вот-вот прекратится. И плывёт наш бункер по штурмующим волнам, словно ковчег, и скоро, очень скоро мы причалим к тихому берегу. И вот голубка летит к нам со свежим масличным листиком в клюве…

После Баха было несколько фрагментов моцартовского «Реквиема». На «Dies Irae» Эйлис проснулась, и снова заплакала. Надо на будущее Эвану сказать, чтобы вся музыка была умиротворяющей. Потом мы встали, и Эван выдал каждому по листочку бумаги, на котором мелким шрифтом было напечатано несколько псалмов. Мы хором пропели их. Последний из псалмов, под номером пятьдесят, мы пропели несколько раз. Прости нас, Господи, прости нас! После музыки было то, что больше всего хотела Эйлис. Ради чего была наша служба. Эван причастил нас всех. Даже неверующий Кеннет причастился. И даже Акихиро, увидев, что все открывают рот для облатки, и запивают её вином, сделал тоже самое. Не причастили одного бедолагу Клайда, который, увидев, что все что-то едят без него, тихо и хрипло скульнул. Я ещё вдруг заметил про себя, что Эван и Гризель принимают символические тело и кровь Христовы, а я с Эйлис и детьми-настоящие плоть и кровь Христовы. А что принимают англикане? Мне стыдно, но я не помню отношения англикан к причастию. И ещё мне стыдно, что я так мало посещал церковь. Господи, если ты спасешь нас, обещаю, буду регулярно посещать храм твой святой, и молиться тебе регулярно обещаю.

После причастия ощущение, даже уверенность, что беды пройдут, дождь прекратится, и что всё будет хорошо.

Эван сделал Эйлис ещё один успокаивающий укол, после которого она погрузилась в сон. Я некоторое время сидел возле постели Эйлис, сжимая её кисть, и слушал её дыхание.

Вода пребывает. Дождь идёт. Связи нет. Пытались запустить маяк, но он, очевидно, сломан окончательно.

У меня приступы паники. Слава Богу, что алкоголя у нас более, чем достаточно. Буду продолжать писать о семье.

Началась Вторая Мировая война. Самая страшная война в истории человечества, уничтожавшая множество народа, оставившая огромное количество людей без крова, без средств к существованию, без родных и близких. Война, морально изуродовавшая целую нацию, поверившую неудачному художнику со смешными чаплинскими усиками под носом. Война, втоптавшая в грязь и изменившая весь мир, тем не менее, возвысила небольшую горстку людей. Среди этих последних был и мой дед. После того, как Германия объявила Британии войну, множество заводов были переведены на «военные рельсы», круглосуточно работавших на оборонную промышленность. Завод, на котором работал дед, и изготавливающий какие-то болванки, (не помню уже, какие и для чего), стал изготавливать снаряды. Все братья и сёстры дедушки отправились на фронт. Дед тоже рвался в окопы, но из-за травмы руки его не взяли. «Сынок, ты здесь нужнее!» — убедил его тёзка-директор. И он был прав. Очень скоро дедушка стал его правой рукой. («Правая рука» без пальцев — только сейчас об этом подумал))). Завод был одним из лидеров Глазго по производству снарядов. Кроме оригинальных идей, у деда было одно потрясающее качество. Он точно видел, на каком месте человек нужнее. Это был редкий талант. Талант видеть идеальное сочетание места и человека. Доходило часто до абсурда. Дед предлагал поменять, допустим, сотрудников местами. Ему возражали: как же так, этот сотрудник получал образование, долго учился, чтобы работать на ЭТОМ месте, а этот сотрудник, наоборот, получал образование, чтобы работать на ЭТОМ месте. Дело не в образование, спокойно отвечал дед, а в людях. Меняйте! Работников меняли местами, и удивительное дело, оказывалось, что они будто были рождены для работы на том месте, на которое указывал дед! Более того, работники получали удовольствие от этой работы намного большую, чем от предыдущей, чувствовали больший стимул и большие перспективы. На заводе деда искренне любили, и поэтому, когда после болезни умер директор, перед смертью просивший поставить на своё место деда, то никто не возражал. Не возражал и владелец завода, которой незадолго до этого познакомили с дедом. Джон Рамсэй сменил Джона Рамсэя. К концу войны у деда был уже небольшой капитал. Небольшой для небольшого буржуа, и огромный для человека из той среды, откуда дед вышел. Двое из его братьев погибли в Северной Африке, третий сложил голову под Шербуром, а четвёртый в Арденнах. Одна из сестёр погибла во время последних немецких военных успехов. В госпиталь под Дувром, где она была санитаркой, попала ракета Фау-2. Из всех шести детей на войне выжила только Норма Рамсэй, зенитчица из A.T.S., женского вспомогательного территориального корпуса, закончившая войну уже после капитуляции Германии в конце мая 1945 года. Присутствовала при аресте немецкого правительства во главе с гросс-адмиралом Карлом Дёницем. Сам Монтгомери вешал ей медаль на грудь, которой бабушка Норма гордилась всю жизнь. Мать деда, моя прабабушка, умерла во время войны после второй похоронки. Неизвестно, какова бы судьба деда, не оторвало бы ему два пальца и окажись он на фронте. У прадеда осталось только двое детей. Все обиды к деду были забыты. Вальтер Рамсэй не сдержал слёз, чего с ним не было раньше, когда блудный сын приехал к нему в «Дальхьюзи» на окраину Хаддингтона после войны. Бабушка Норма вернулась с войны с женихом из американской армии союзников. На последний день рождения прадеда дед сделал ему замечательный подарок. Поехал в Эдинбург на тренировочную базу «Хартса», поговорил, и заплатил хорошую сумму денег. И представляете, когда во время празднества открывается дверь, и входит основной состав «Хартса» с главным тренером, с тортом в виде футбольного поля с горящими свечами, и с мячом с автографами всей команды. Тут уж прадед рыдал, не стесняясь никого, а потом веселился, бегал с колпаком на голове, дудел в разворачивающуюся дуделку, обкидывал всех конфетти и хорошенько выпил вместе с футболистами и тренером. На следующий день сказал, что это был лучший день рождения в его жизни, и он может теперь спокойно умереть. Мужчина сказал-мужчина сделал. Через несколько месяцев прадед спокойно умер, завещав положить с собой в гроб мяч с автографами. Мяч не вмещался в гроб. Его просто невозможно было закрыть. Мяч был спущен, и уложен в ногах. Гроб с трудом, но закрыли. Просьба прадеда была удовлетворена.

После смерти отца бабушка Норма вышла замуж за американского жениха и переехала жить к нему в окрестности Бостона. А у деда тоже совершился неожиданный и удивительный скачок в личной жизни. Дед познакомился с молодой девушкой из клана Ротшильдов, и они влюбились друг в друга. Я до сих пор не понимаю, как, где, и при каких обстоятельствах мой дед, молодой директор шотландского завода из небогатой семьи, мог познакомится с девушкой из Ротшильдов. Но отец говорил, что дед был такой человек, что если надо бы в простой деревенской конюшне найти зебру, жирафа, и питона, то он обязательно бы обнаружил их. Причём не в единственном экземпляре.

В общем, мой дед и девушка из Ротшильдов решили пожениться. Дед поставил непременное условие невесте-перейти из иудаизма в христианство. В пресвитерианскую конфессию. Девушка вроде бы как согласилась. Через несколько дней Ротшильды назначили деду встречу в одном из лучших ресторанов Глазго. За шикарном столиком в дорогих костюмах сидело двое Ротшильдов. Папа невесты и его старший брат. Дед был в рабочем пиджаке. Приносили вкусные дорогие блюда, в фужеры наливалось вино из древних погребов, Ротшильды расспрашивали деда про жизнь, про семью, про завод, и потихоньку подошли к теме женитьбы, и дедушка промолвил, что, в общем, он, как добрый христианин, хочет, чтобы и его жена перешла в христианство, и чтоб непременно пресвитерианской конфессии.

— Вообще-то, молодой человек, — жестко сказал отец невесты, — это мы выбираем, куда переходить, и в какую конфессию!

— Ну, значит, разговор окончен! — дед встал, раскланялся и обвёл рукой шикарный стол. — Не беспокойтесь, я расплачусь.

Ротшильды переглянулись.

— Постойте, молодой человек, — мягко улыбнулся второй Ротшильд, который почти всё время молчал. — Мы не для того прилетели из Лондона, чтобы за нас оплачивали наши ужины.

В общем, что произошло, мы точно не знаем. Отец говорил, что дед, конечно же, что-то умалчивал, когда рассказывал ему эту историю. Но Ротшильды приблизили деда к себе. При этом помолвка с еврейской невестой расстроилась. То ли они действительно охладели друг к другу, но Ротшильдам понравился бескомпромиссный характер деда, толи всё-таки дед пошёл на компромисс, приблизившись к сильным мира сего ценой размолвки с любимым человеком. Тем не менее, дед и его бывшая возлюбленная сохранили тёплые отношения на всю жизнь, и дед обзавёлся семьёй уже после смерти бывшей любви, умершей на руках мужа и детей. Ему к тому времени было больше, чем мне сейчас. Пятьдесят с небольшим.

Деду всё время предлагали купить какое-нибудь звание. Графа, лорда, или сэра. Дед с презрением отвергал такие предложения. Родившийся в трудовой среде, он уютно себя чувствовал только с выходцами из простых сословий. Он испытывал к ним по-настоящему тёплые чувства. К крупным дельцам, банкирам, аристократам, то есть к людям, составлявшие его основной круг общения, он испытывал лишь два чувства. Или чувство уважения, или чувство отсутствия уважения. Ротшильдов он уважал. А одному бизнесмену, когда тот сокрушался при потере на акциях, сказал с брезгливостью: «С вашим состоянием так сокрушаться по поводу потери пару сотен тысяч фунтов можно только в том случае, что вы не смогли потратить их на благотворительность!». Сам дед занимался благотворительностью серьёзно и регулярно.

Когда дед уже ни о какой семье не помышлял, как-то, проезжая рядом с Сент-Панкрасом, он увидел на скамеечке плачущую девушку. Чуть отъехав, он попросил водителя поставить свой лимузин на стоянку, отпустил его, сказав, что доедет сам, и подошёл к девушке. Никаких личных чувств он не испытывал, тем более он и не успел толком её разглядеть. Дед часто помогал простым людям, не открывая своего социального статуса. Дед спросил девушку, что случилось, и не может он чем-нибудь помочь. Девушка сначала не хотела говорить с незнакомым человеком, кто знает, какие камни за пазухой у него могут быть, но доверительный тон деда успокоил её. Она рассказала, что из бедной семьи, отец давно ушёл от них, а мать тяжело больна. В Лондоне она присматривала за ребёнком из хорошей семьи, получала приличное жалованье. Взяла кредит на лечение мамы. Но хозяевам попросили устроить дальнюю бедную родственницу, и поэтому они извинились перед девушкой, сказали, что берут эту родственницу на её место, выплатили выходное пособие, еще раз извинились, дали рекомендацию, и, не смотря на плач ребёнка, который очень любил свою няню, попросили в течение суток собраться и уехать. Пусть даже и с рекомендацией, она оказалась никому не нужна. Сколько таких как она в Лондоне?! Сейчас успокоится, сядет на свой поезд до Лестера, и поедет домой. Может, в родных краях повезёт, кто знает. Может, действительно, где родился, там и пригодился? Конечно, в Лестере никто не будет платить таких денег, как в Лондоне, но зато к маме поближе. Вдвоём не так одиноко. Да и за кредит надо хоть как-то платить. Поэтому, спасибо, сэр, за вашу сердобольность, что выслушали меня. Мне это очень помогло. И простите, мне пора, скоро поезд, а мне ещё билет надо купить.

И тут, как говорил дед отцу, он «что-то такое почувствовал». Дед сказал девушке, что его очень тронул её рассказ, что он очень понимает её положение, и предложил поработать у него некоторое время, убирая квартиру, стирая бельё и с приготовлением пищи. Девушка сказала, что согласна с условием, что интимные услуги ни в коем случае не предлагать, иначе она тут-же без разговоров развернётся и уйдёт. Дед сказал, что она могла бы об этом не говорить, и что он себе никогда такого не позволит. Девушка извинилась, и сказала, что не сомневалась в благородстве деда, и сказала это так, на всякий случай. Они подошли к дедову лимузину, и дедушка открыл перед девушкой дверь, предлагая садится. — Это ваша машина? — удивлённо воскликнула девушка.

— Нет, что вы, — вырвалось у деда, — я работаю водителем у одного знатного джентльмена!

— Наверное, вы прекрасный водитель! — только в автомобиле девушка увидела, что у деда нет двух пальцев.

— Ещё никто не жаловался! — гордо и честно сказал дед.

У деда в Лондоне, кроме большого дома, была ещё квартира в Ислингтоне. Скромно обставленная, она специально предназначалась для любовных утех. Дед приводил сюда ночных бабочек. Разумеется, девушка об этом никогда не узнала.

— Грязновато, конечно, но зато район хороший! — сказала девушка, взглянув на квартиру.

— Зато есть, что убирать, — сказал дед, попросил хорошенько прибраться, и оставив денег, попросил приготовить еду.

Боже, уже утро, а я и не заметил. Всё вспоминал и писал, затем смаковал, затем снова вспоминал, писал, и перечитывал. Перехожу на гэльский всё чаще и чаще.

Дождь идёт.

14 август