автордың кітабын онлайн тегін оқу Я живу в октябре
Максим Николаевич Лыков
Я живу в октябре
© Лыков М. Н., 2025
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2025
Феликс (I)
Феликс умер и через минуту открыл глаза.
Его немолодое рыхлое тело грелось под шерстяным одеялом. Этот переход во времени всегда давался Феликсу непросто. Только что перед ним был горный склон, застывший в зимнем безветрии. А сейчас – гостиничный номер и тоскливое завывание ветра за окном. Вдобавок в этот раз перебросило вовсе без одежды. Закономерность во всём лишь одна – полная луна, остальное – как придётся.
Сна не было ни на гран. Феликс разглядывал блуждающие по потолку мутные пятна света. За деревянной стеной бульдозером храпел сосед.
Сколько Феликс уже здесь? Сколько раз он прожил этот январь? Сначала всё казалось мистикой, кошмарным сном. Возвращался он всегда в одну и ту же ночь, 11 января. Аккурат на следующий календарный день после приезда. Неплохой творческий отпуск, товарищ Синицын. Просто замечательный! Приехал за вдохновением, мать его растак. Музу искать. Ты кто? Пушкин, что ли? Кропай повестухи в своём соцреализме, на кой ляд тебе вдохновение? Только не писалось совсем. Тошно стало. А договор никуда не делся. «Молодая гвардия» ждёт…
Мысли были привычные и тоскливые. Феликсу в этот момент казалось, что он в могиле. Так же, наверное, лежишь в холодной тьме и слушаешь ночные звуки. А заяц над твоей могилкой в сугроб зарылся и похрапывает, подлец. Тьфу!
Он хотел уже запустить об стенку дежурный томик Симонова, чтобы храпун поперхнулся и затих хотя бы на минуту, но вдруг вспомнил, что этот месяц обещает быть иным.
– Вот ведь чёрт! – вскрикнул Феликс. – Как мне память-то отбило!
За стеной всхрапнули жеребцом и притихли.
– То-то! – торжествующе заявил Феликс и неловко соскочил на прохладный пол.
На улице под одиноким фонарём крутились, метались и оседали мелкие снежинки. Это было обещание пурги, что придёт сюда через сутки. Говорят, в январе обильные снегопады в Домбае не редкость. Аж на неделю отрежет от Большой земли. Впрочем, ему-то какая разница? Феликса передёрнуло: от оконного стекла тянуло холодом. Он замотался в одеяло наподобие тоги римского патриция и сунул ноги в тапки.
Закольцованная жизнь поменялась. Это стоило осознать.
Феликс щёлкнул выключателем, зажигая настольную лампу. Из пишущей машинки, как всегда, торчал наполовину отбитый печатными буквами лист: «Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу…».
Да-да. Белое море, глухие леса… Раскольники, беглые стрельцы и прочие бунтовщики. Классовая борьба в раннепетровскую эпоху, не хухры-мухры. Интересно, сейчас он бы смог дописать?
Феликс машинально распахнул холодильник – початая бутылка «Пшеничной» на месте, кусок колбасы и полбатона. Живём, братцы! Зря он жалуется на судьбу. Ну, попал во временной карман. Или как там этот вчерашний чудик назвал? Петлю? Да, во временную петлю. Но зато как попал: номер первой категории, холодильник «Север», виды на горы расчудесные.
А ведь ещё вчера Феликс едва не смалодушничал… Лунный месяц подходил к концу, а он давно подметил, что в последний день в груди распухает такая тоска, что хоть волком вой. Луна готова – во всей полнолунной красе. Может, отсюда страшные истории про оборотней? Не люди-волки это, а люди-феликсы?
Как обычно, он свернул с Карачаевской улицы, по которой брели припозднившиеся лыжники, и углубился в лес. Хорошо утоптанная тропа вела прямиком к облюбованному местечку на горном склоне. Феликс мог пройти по ней с закрытыми глазами. Один был минус – местами становилось крутенько. Ему приходилось останавливаться и, тяжело дыша, восстанавливать силы. Возраст давал о себе знать одышкой, беспрерывным колотьём то в боку, то слева под сердцем, то ещё где-то в нездоровом туловище. Скоро не тело будет, а клубок ниток, утыканный иголками. По приезде в это заколдованное место Феликс отпраздновал пятьдесят три. А сейчас ему сколько? Счёт закольцованным месяцам он давно потерял. Лет пять тут прошло? Не, многовато. Да не в возрасте дело! Дед Феликса почти до ста дожил со всеми зубами. У Феликса три осколка в боку с войны, нервы постоянно, водка-курево. Вот что косит людей его поколения.
Он наконец взобрался на каменный стол, обрывающийся карнизом. Внизу горели огни: гостиница, окошки поселковых домишек, одинокий фонарь у стеклянной столовой, цепочка светильников к кассе подъёмника.
Феликс уселся на прислонённый к сосне чурбачок и закурил. Чурбачок был старый, будто отполированный бесчисленными посиделками. Наверняка его сюда затащил кто-то из работников, чтобы от начальства отдыхать. Или, может, усатый егерь обходит свои владения и отсюда наблюдает за жизнью туристов.
Табачный дым приятно защекотал нутро, создавая иллюзию покоя. А ведь в какой-то момент он просто не сумеет сюда подняться – и что тогда? Мысль ужалила внезапно и больно, словно печёночная колика. Сразу захотелось выпить. Феликс достал из-за пазухи тёплую фляжку и отхлебнул. Тут же вспомнился хитрый прищур старика Варужа. Хороша у Варужа самогонка, эх. Как её тут называют? Балхам? Нет, балхам – это лекарственная настойка. Чача? Пусть будет чача. Может, надо было не сюда карабкаться, как горный козёл, а пойти к Варужу…
С ветки вспорхнула птаха, стряхнув снежок прямиком на Феликса. Он вздрогнул. Чувство было такое, словно застигли за срамным делом, да ещё со спущенными штанами. Не было же такого раньше? Нет? Сколько раз он сидел на пне курильщиков? Полсотни точно. Не было тут птах.
– Не было, – прошептал Феликс.
Звук собственного голоса ободрил. Он прислушался – лес пытался спать, тяжело, с достоинством, покачиваясь сосновыми стволами.
– Кажется, – успокоительно сказал он сам себе. – Крыша едет. Крыша…
Феликс снова приложился к фляжке. О чём это он? Не надо было сюда ехать, вот что. Попал как кур в ощип. Ни выбраться, ни полезного ничего не сделать. Зачем оно, а?
– К чёрту всё, – смачно сплюнул Феликс и резко поднялся.
Тело не ожидало от хозяина такой прыти. Он пошатнулся, схватившись за сосну. Не давая себе передыха, Феликс побрёл к обрыву. Там круто, наверняка лететь метров десять, не меньше. Где тут край-то? Ни черта не разобрать уже. Он представил, как поскальзывается и летит с каменного карниза вниз, но не разбивается. А ломает себе руку или ногу. А ещё хуже – позвоночник. И так и стынет Феликс под горой, без шанса спастись.
«Ну и ладно, – храбрился он. – Всё равно помирать». Но проснувшееся в глубине подсознания альтер эго подкидывало картинку, как его, полуживого, парализованного, выкидывает в начало месяца. И будет он лежать, гадя под себя, и ждать озабоченного стука в дверь.
Феликс покачал головой. Порыв его угас, он плюнул и развернулся. У чурбачка маячила долговязая фигура чужака. Одет он был еле-еле: штаны и какая-то бездельная куртка – Феликс в полу-мраке не разобрал. Визитёр церемонно поклонился.
– Разрешите присесть?
Феликс обалдело кивнул. Долговязый согнулся пополам и вытащил из тьмы заснеженный чурбачок.
– В сугробе лежал, – пояснил незнакомец, отряхивая сидушку. – Пенёк, в смысле, а не я. Мне в сугробе холодно.
Он устроился на чурбачке с видимым удовольствием.
– Вы сядете? Или вам удобнее постоять?
Феликс пожал плечами. Ситуация казалась ему идиотской. Но он пересилил себя и вернулся на пенёк. Сидели они друг напротив друга метрах в двух. Вид у незнакомца был бодрый, любопытствующий. Наверное, увидь эту физиономию Феликс утром у подножья Муссы-Ачитары, принял бы его за новичка-туриста.
– Познакомимся? – спросил чужак. Он говорил с каким-то неуловимым акцентом.
– Ну, д-давайте. Я – Феликс.
– Очень приятно. Моё имя – Эч.
– Я вас раньше здесь никогда не видел.
– Я тут никогда ранее и не бывал, – чуть удивлённо ответил Эч.
Феликс смешался. Не объяснять же этому свалившемуся на голову незнакомцу про временные карманы. Хотя кому он расскажет? Судя по восходящей луне, Феликсу осталось в этом месяце минут тридцать, не больше. Но Эч опередил его.
– Вы хотели покончить жизнь самоубийством? – деловито поинтересовался он.
– Что?
– Вы подошли к самому краю, – пояснил пришелец. – И вид у вас был решительный. Во всяком случае, поначалу. В последнее мгновение вы задумались, стоит ли оно того. Правильно, не стоит. Хотя высота тут приличная, но камни покрыты снегом. Можно и не убиться сразу.
– Я тоже так… Погодите! Кто вы вообще такой?
– Я? – Эч сел ровно, опять превратившись в подобие жерди. – Я – проклят. Проклятый Эч, если угодно.
– Проклят?
– Именно, – склонил голову Эч. – Проклят самым натуральным образом.
Феликс покрутил головой. За полчаса многое может случиться. Может, он буйный? Откуда он тут взялся?
– Вы, случаем, не псих?
– Душевнобольной?
– Ну…
– Это может быть, – жизнерадостно подхватил Эч. – Понимаете, я проклят в далёком будущем и падаю в прошлое.
Феликс дёрнулся, но уйти не решился.
– Я безобиден, – сообщил Эч. – Не бойтесь. Всё равно мне скоро падать дальше. Луна взойдёт повыше, и я не удержусь. Можете уйти, я не обижусь. Но мне хочется немного поговорить.
– Луна?
– Ну да, она, негодяйка. Я проваливаюсь в полнолуние. И так уже много раз.
До Феликса дошло.
– Вы… Эч… Вы во временном кармане? Или кольце? Понимаете, о чём я?
– Не-е, – замотал тот головой. – Я проклят. Наказан.
– А луна что?
– А что луна? – недоумённо уставился Эч. – Эй!
Он вскрикнул с неподдельной радостью.
– Да вы сами из временной петли?! Ничего себе! Вот так встреча! У вас это начало цикла? Или…
– Конец.
– Ага-ага, – закивал Эч. – Надо же, какая встреча. Не бывает же таких простых встреч, правда?
– Стой! – Феликс вскинул руки. – Погоди, Эч! Приятель! У меня же времени мало. Мне надо. Надо спросить! О чём. О чём?
Он лихорадочно думал.
– У вас там алкоголь?
– А?
– Во фляжке алкоголь?
– Глинтвейн.
– Можно?
Феликс бросил фляжку.
– Остыл, – предупредил он.
Эч небрежно отмахнулся. Крышка мгновенно слетела, звякнув цепочкой. Проклятый Эч припал к фляжке.
– Божественно, – выдохнул он. – Простите, я не удержался и допил.
– Пустяки, пустяки, – замахал Феликс. – А как вы…Ну, дальше?
– Дальше меня сбросит в прошлое, – объяснил Эч. – Не знаю насколько. Я буду падать и падать, пока не достигну дна.
– А оно есть?
– Есть, – подтвердил Эч. – Первый из нас, лунников, меня ждёт.
– Зачем?
– Чтобы убить.
– А… – Феликс не нашёлся, что ещё спросить.
Проклятый Эч, задрав голову, безмятежно наблюдал за небом. Тогда Феликс спросил о другом:
– А вы можете предупредить меня в прошлом, чтобы я ни в коем случае не ехал сюда? А?
– Вы думаете, поможет? – меланхолично ответил Эч, не меняя положения тела.
– Конечно! Вы расскажете, что со мной тут приключилось. Про то, что протух я тут весь. В смысле…
Феликс понял, что городит чепуху. Но надо же воспользоваться счастливым случаем. Невероятный шанс сидит перед ним и тянет длинную шею.
– Вот что, – собрался Феликс. – Если вы встретите меня, то предупредите, что лучше остаться в Москве.
Эч молча перевёл взгляд на Феликса. Он ждал продолжения. Но его не было. Феликс чувствовал, что его начинает тащить обратно. Значит, минут пять осталось. Больше ему сопротивляться не получится.
– Феликс, – успокаивающим тоном сказал Эч. – Как вы думаете, какова вероятность, что я упаду на вас в прошлом? Я даже не знаю, насколько сильно я проваливаюсь. Может, на год, а может, на сто лет сразу. Вот сейчас какой год?
– 1971-й.
– А последний раз я видел вывеску с датой 1992 г., но ещё прыгал два или три раза. А до этого так вообще… Впрочем, не в этом дело. Неужели вы думаете, что подобные вам не пытались поменять своё прошлое? Не пытались избежать временной петли?
– Не знаю. Но что-то же делать надо, – хрипло сказал Феликс. – Пусть я хотя бы останусь в столице, если уж не избежать петли.
– Это, наверное, проще, – пожал плечами Эч. – Но я не знаю, как пространство-время реагирует на наши попытки изменить его. Феликс, мне скоро падать дальше. Да и вам, наверное, тоже пора. Я попробую дать вам совет.
– Давайте, – потухшим голосом согласился Феликс. – Чего уж там.
– Понимаете, временная петля только кажется неизменной. Но время продолжает идти вперёд даже в петле, во всяком случае для вас. Значит, вы можете измениться. И изменить свою жизнь.
– Дурацкий совет, – выдохнул Феликс.
Эч развёл длинные руки и стал похож на тонкое дерево с развесистыми ветками.
– Что вы хотите от проклятого?
Феликс поджал губы. Он почти ненавидел этого долговязого попаданца.
– Впрочем, есть ещё одна возможность, – сжалился Эч. – Если моя миссия увенчается успехом, я расскажу о вашем горе моим друзьям. Вашего положения это не изменит. Но, возможно, вы будете не столь одиноки.
После чего он исчез, рассыпавшись блестящей мишурой. А потом пришёл черед и Феликсу…
Проклятый Эч… Надо же… Феликс покрутил головой. Сосед вновь испускал замысловатые рулады. Значит, Эч обещал прислать друзей, если его миссия удастся. Если удастся…
– Пусть тебе повезёт, Эч! – торжественно прошептал Феликс и опрокинул рюмку. Спать не хотелось категорически. Хотелось писать… Давно с ним такого не бывало.
Феликс уселся на стул, набросив одеяло как казачью бурку. Листок в пишущей машинке призывно заколыхался. «Мальчик осторожно брёл…»
«Давай-ка, родной, – подбодрил себя Феликс, – вдарь-ка…»
* * *
По этажам «Солнечной долины» прокатилась побудка и тут же, без паузы, полилась бодрая спортивная мелодия. Феликс заворчал, кутаясь в одеяло. Но вернуться в тёплый сон не удалось. По гостиничному терему разносились утренние звуки: невнятные голоса, топот детей, жужжание электрических бритв.
Феликс поднялся, растирая лицо. На письменном столе, небрежно рассыпавшись, лежали плоды ночного бдения – пара десятков листов. Надо бы подредактировать, дописать финал и оформить набело. «Завтра утром ещё можно успеть отправить почту», – мелькнула мысль. Смысла в этом не было ни малейшего, всё равно к следующему полнолунию всё рукотворное обнулится. Но… Есть большое но. Взаправду ли был Проклятый Эч?
После творческих трудов хотелось есть. Феликс улыбнулся. Давненько у него не было такого хорошего настроения.
До стекляшки столовой он добежал, накинув лёгкое пальто. Морозец сегодня слабенький, температура растёт. Горнолыжники радуются – самые ранние пташки уже тянутся к подъёмнику.
Феликс потоптался у крыльца столовой, оббивая снег с ботинок.
– Доброе утро, Феликс! – поприветствовал его знакомый бас.
Усатый сосед-храпун.
– Здрасьте-здрасьте, – ответил Феликс. – Как спалось, Геннадий Павлович?
– Плохо спалось, – с обидой сказал сосед. – Вы ночью на печатной машинке стучали?
– Есть грех.
– Зачем так? Люди сюда отдыхать приезжают, а вы спать не даёте!
Геннадий Павлович с достоинством вошёл внутрь, больше не удостоив писателя ни словом.
Феликс фыркнул. Сегодня этот индюк показался ему даже забавным. Он решил немного постоять, пока Геннадий Павлович окончательно не скроется в недрах столовой. И тут заметил странного человека, неуклюже пробирающегося по сугробу от строящейся новомодной гостиницы «Горные вершины». Человек был одет одновременно легко и неподобающе. Если бы не обстоятельства, Феликс решил бы, что перед ним военный в хитром обмундировании. Или в крайнем случае рыбак. Когда военный-рыбак выкарабкался из снежного плена, Феликс понял, что на голове у незнакомца не белоснежный берет, а седые волосы. Седой военный, отряхнувшись, осматривался.
– Эй! Заблудился, солдат?
Пришелец нашёл глазами Феликса и, призывно махнув рукой, энергично направился к столовой.
«Так», – подумал Феликс.
– Феликс Алексеевич? – поинтересовался военный.
– Так точно, – невольно подтянул живот Феликс. – Но…
– Меня зовут Павел. Я вас вчера видел.
– Вчера?
– В прошлом цикле, – пояснил Павел. – Я догонял Эча.
– Проклятого Эча?
– Если он так представился, – развёл руками Павел. – Мы можем поговорить, Феликс Алексеевич?
– Давай. Я собирался завтракать. Ты где остановился?
– Я только что прибыл, Феликс Алексеевич.
– Да что ты заладил… – поморщился Феликс. – Просто Феликс. На «ты».
– Неудобно, – пожал плечами Павел. – Вы всё-таки старше.
Феликс покосился на седые пряди.
– Разрешаю, солдат… Значит, талончика у тебя нет… – перевёл он разговор на другое. – Ну, пойдём, что-нибудь придумаем.
– Не волнуйтесь, я не голоден.
* * *
Когда улеглась суета с подносами и тарелками, Феликс расположился за своим любимым угловым столиком на двоих и пригласил Павла сесть рядом. На нового приятеля окружающие косились, но помалкивали. Про Феликса знали, что он писатель. А друзья у писателей, как известно, бывают разные.
– Ты точно не голоден? – виновато спросил Феликс. – Я умираю, как жрать хочется. Стоит написать какую-нибудь вещицу, так в брюхе целая Марианская впадина образуется.
– Не стесняйтесь, – сказал Павел. – Чая мне будет достаточно.
– Ну, как знаешь. Только давай всё-таки на «ты».
– Хорошо. Что ты пишешь, Феликс?
Феликс принялся уплетать яичницу. Горячая пища приятно согревала нутро, заставляя по-доброму глядеть на мир.
– Что пишу? – повторил Феликс, не переставая орудовать вилкой. – Мальчик Васька у меня на Белом море, и с ним приключилась целая история…
Он вкратце пересказал, что успел сотворить за ночные часы.
– И чем закончилось? – заинтересовался Павел.
– Не знаю пока, – беспечно отозвался Феликс. – Но классовую борьбу я выкину.
– А почему вы… то есть ты вдруг начал о нём писать, об этом мальчике?
– Почему? – удивился Феликс. – Что значит «почему»? Пишется, и всё.
– Дело в том, – объяснил Павел, – что я знаю эту историю с другой стороны. Как настоящую. Детали, конечно, отличаются, но суть отражена верно.
– Во как?
Они неловко замолчали, словно родственники, ненароком помянувшие за праздничным столом утопленника.
– Так, значит, ты друг Эча?
– Это так.
– Его миссия удалась? Он обещал мне прислать кого-то из своих друзей, которые… ну… как я…
– Я тоже в каком-то смысле лунник.
– Это так называется? Как-то инфантильно звучит.
– Есть много названий. – Павел пожал плечами. – Перейдём к делу?
– Давай.
– Тебе знаком профессор Сосновский? Математик?
– Ммм… А давно он стал профессором?
– Учёный математик по фамилии Сосновский, – поправился Павел.
– Знаком.
– Ты ему писал? Я имею в виду отсюда?
– Давай внесём ясность, – понизил голос Феликс. – Ты из будущего? Как Эч? Откуда ты знаешь про мои писательские дела?
– Это долго рассказывать, Феликс. Я хочу сначала понять, сможем ли мы договориться.
– О чём?
– Мне нужно спасти мир, и ты способен помочь.
Феликс собрал остатки яичницы хлебным мякишем и отправил его в рот. «Проще всё это объяснить сумасшествием, – меланхолично подумал он. – Все сумасшедшие. Эч, этот седой Павел. Или я умом трёхнулся. Воображаю, что во временном кармане, а на деле лежу где-нибудь в больничке в смирительной рубашке».
– Мир, говоришь?
Павел кивнул.
– И что мне нужно делать?
– Всё, что ты и так делал, коротая вечность.
– Вечность? – удивлённо протянул Феликс. – Ну ты, парень, даёшь. Разве это вечность?
Он поставил поверх тарелки, очищенной от яичницы, тарелку поменьше, с блинами.
– Вечность – это что-то райское. А здесь… – Феликс махнул рукой. – Нет, горы – это прекрасно, не подумай. Но…
Павел ждал. Странным он был, этот седой вояка. Молодой лицом, но белый волосами, и глаза словно тоже поседевшие – будто видели в сто раз больше, чем должны были. И радости в нём нет. Даже он, Феликс, в своём отчаянии жизнерадостнее будет.
– Ладно, – нахмурился Феликс. – Ничего особенного я не делал, так что почему бы и не повторить. Но как это поможет спасти мир?
– Информация, правильно поданная, способна изменить будущее.
– Мои опусы что, доходят до адресата? – развеселился Феликс.
– Дойдут, если всё сделать верно, – поправил Павел. – Я дам инструкции. Если у нас всё получится, то я обещаю вытащить вас отсюда.
– Как?
– Мы обсудим и это, – терпеливо сказал Павел. – В своё время.
– Ну, хорошо… Однако у меня есть предварительное условие. Аванс, так сказать.
– Я слушаю.
– Что за история с мальчиком Васькой? Ну, настоящая?
Павел кивнул.
– Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу… – с лёгкой улыбкой процитировал он Феликса. – Солнце клонилось к закату…
Кромешник
Мальчик осторожно брёл по каменистому берегу. Солнце клонилось к закату, играя бликами на удивительно спокойной морской глади. Идти было непросто. Валунчики, покрытые зелёными водорослями, скользили. Того и гляди сорвётся ступня, напорешься на острую кромку. Плохо будет. Кожаные поршни на ногах поистрепались, один неосторожный шаг – и порвутся. Приходилось тщательно выбирать, куда ступать.
Вода колыхалась чуть-чуть, жирные чайки лениво покачивались на слабой волне, не обращая внимания на рыбьи всплески. Мальчик поглядел на них с завистью. Брат Филька сейчас зуйком на отцовском карбасе, на промысле. Работа, конечно, трудная: и снасти чинить, и обед готовить, – зато дело мужское, правильное. Когда-то дрались они с Филей, мать завсегда на них ругалась. Сейчас-то бы не дрался. Не увидеть ему Филю никогда и самому в зуйки на большую воду не пойти. Грешник потому что. Мальчик подтянул великоватую братнину верховицу.
Небо густело синевой. Полоска на западе ещё горела оранжевым, но над головой синь уже начинала перетекать в черноту. Сосновый лес сонно ждал ночного покоя. Вон макушки качаются медленно-медленно. Так кошка на печке дремлет. Глаза сожмурит, а потом морда вниз – тюк, и котейка проснётся, встрепенётся. А потом опять сомлеет. Хорошо сейчас в избе. Печь натоплена, аж жаром обдаёт, если близко стать. Мать рыбник испекла, духовито в горнице, Ваську из лесу ждёт. А Васька из лесу да к морю, да бегом сюда, ушёл из дому. Скучно матери-то и тревожно. Мысли от Васьки к отцу с Филькой перекидываются. Как там в море на карбасе? Тишь обманчива, того и гляди сиверко задует. Встаёт мать к лампадке и молится. Так жалостливо стало Ваське, он даже замер. Может, назад повернуть? Мало у него таких дней осталось-то. Когда совсем подрастёт, нельзя будет в доме оставаться, в первый же день убегать придётся.
Не один он такой бедовый у Бела моря. Дед Харитон сказывает, что община никогда не оскудевала: одни приходят, другие уходят, но полтора-два десятка с окрестных селений постоянно каются в лесной часовенке. Когда полный месяц настаёт, то собираются горемыки вместе, кто может.
Дед Харитон говорит, что наказанные мы по делу. Кто по своим грехам, а кто не успел ещё в этой жизни нагрешить, тот, значит, за родительские. Деду Харитону виднее, он бобылём да в пустыньке третий десяток живёт. Как наказание пало, так и живёт. Ваське так же жить – годами на безлюдном берегу, без батьки да без матки. Он представил, как седым беззубым старцем бредёт по булыжникам, озноб пробрал до костей, даром что верховица зимняя.
– Ай!
Нога подвернулась, и он неуклюже съехал на камни.
– Эх, мырьё болотное!
Поршни-то выдержали, а верховицу Васька изгадил. Мать заругает, ох заругает.
Погоди-ка! Сегодня же августу-то конец! Завтра Васька проснётся, и всё сызнова будет. Тягостные мысли схлынули, и он, заулыбавшись, бойчее зашагал по берегу. До часовенки рукой подать уже – вон за большим камнем тропа зачинается.
* * *
Пономарь бормотал вечерние молитвы. Остальные, изредка крестясь, стояли молча. Молитвенные часы и псалтырь читали по очереди и всё по памяти. Грамоте немногие научены, да и не натаскаешься сюда книг: всё равно, как срок придёт, вернутся на свои места.
Васька шевелил губами, повторяя за пономарём. Он тоже почти всю службу наизусть вызубрил. Рядом опирался на клюку морщинистыми руками дед Харитон. Старый совсем становится. Как помрёт – осиротеет община. Кто дальше-то по старшинству? Стрелец? Вон в углу примостился, глаза прикрыл. Борода у Стрельца богатая, во все стороны раздаётся. Он назло её не стрижёт. Как сбежал от царя Петра на Бело море, так и живёт тут, волосья во все стороны распустил да крестится двумя перстами. Годов ему немало, он сильно старше отца Григория. Батюшка-то молодой совсем, всего два года среди нас, чуть раньше Васьки появился. Свезло грешникам, говорит дед Харитон: поп из своих – это великое дело. Исповедоваться и причащаться без стеснения можно.
Батюшки пока нет. Он в этот день поздно приходит. Пока службу в селе отслужит да пока дойдёт. Попадья у него молодая, но болящая, позаботиться надо. Конечно, толку во всём этом мало. Наутро ничего не изменится, всё к началу вернётся, заботься не заботься. Но сердцу-то не прикажешь. Понимал Васька отца Григория.
На крышу упала и покатилась перестуком шишка. Прихожане невольно вздрогнули, задирая головы.
– Не боись, зуёк, – хмыкнул негромко Стрелец. – Чать сюда не полезет.
Пономарь покрутил головой и продолжил молитву. Прихожане, боязливо прислушиваясь к происходящему за стенами, часто крестились. Беда у общины. Когда Васька только-только в грешники записался, повадился к ним кромешник. Дед Харитон сказывал, что давным-давно уже случалось такое – появлялась ночная тварь, что утаскивала человеков во мрак и там губила. Находят убиенных бледными до белизны, будто ни кровинки не осталось. А облик спокойный, словно спать легли, а не смерть приняли. Чудище это появляется в полнолуние и норовит схватить кого-нибудь из грешников. Обычных людей тоже охотит, но реже. Для неё обычные-то как язишка в сравнении с сёмгой.
Так дед Харитон сказывает. Но даже он не видел, каков этот кромешник обликом. Никто не успевал рассказать, никто толком не успевал разглядеть. Баяли, что тварь креста боится, значит, во святую церкву не пожалует. А кто дома остаётся, запершись, того может и не пощадить. В том месяце бабка Настасья через лес одна шла, так ей привиделось, как туча чёрная над ней нависла, холодом обдала так, что ноги-то отнялись. Ей на спасение Прохор по той же тропе шёл, спугнул кромешника, а потом и отец Григорий подоспел. Бабке, правда, мало верили. Лет ей было много, заговаривалась часто. Но в позапрошлый раз старик-юровщик пропал. Сказал всем, что не бросит промысел, всё поровну смерть будет. Так и нашли его в сентябрьский денёк в рыбацкой хижине – тулился в углу, словно спастись хотел. Мало нам бед, мало горестей, так ещё кромешник. Может, и поэтому все так охотно сбивались в полнолунную ночь сюда, в часовенку. Так овцы друг к другу в овине жмутся, если волка почуют. Вместе и оборониться можно. У Стрельца пищаль есть да пуль с порохом запас. Прохор с вилами приходит, у притвора всегда два топора лежат. Не посмеет кромешник в часовенку пролезть.
Вот только отец Григорий запаздывает. Не заблудил бы, а то попадёт в лапы к чудищу. Васька представил, как бежит батюшка по лесной тропе, в рясе путаясь. А сзади во тьме кромешник чернится, да всё ближе, ближе. Глаза у кромешника углями краснеются, дыхание тяжёлое, сиплое, смрадом веет. Вот-вот настигнет беглеца да как бросится на спину. А часовенка впереди еле-еле светится. Ещё бежать и бежать до неё. Эх, не поспеть батюшке до света. Беги же!
– Эй! – шепнул дед Харитон, дёрнув Ваську за рукав. – Сомлел, что ли?
Васька вздрогнул. И вправду сомлел. Стоял-стоял, молитвенного шёпота заслушался, согрелся да уснул. Он осторожно, чтобы не потревожить прихожан, стянул с себя верховицу. В оконцах, затянутых бычьим пузырём, серебрилось. Месяц уж вступал в свою силу. Значит, недолго осталось их ночному бдению, скоро вернётся Васька к началу августа. Начнётся его жизнь заново на целый месяц.
– Слышь?
Это Стрелец к деду Харитону шаг сделал. Прислушался Васька, да и все прислушались – то ли ветер разгулялся, то ли какой-то шум пробивается сквозь лесные голоса.
– Не батюшка ли кричит? – хрипло спросил Прохор.
– Прийти уж должон, – поддержала бабка Настасья. – Я вот давеча тоже по лесу одна шла…
Остальные встревоженно шушукались.
– Тихо! – отмахнулся дед Харитон, отставляя клюку и берясь за топор. – Послухаем.
Он отодвинул засов и распахнул дверь. В серебряной темноте проёма лениво покачивались еловые ветки. Утоптанная тропка привычно терялась меж стволов. Лес молчал, убаюканный плеском большой воды.
– Слышь? – повторил Стрелец.
В тиши послышался тонкий вскрик, словно раненая чайка зовёт на помощь.
– Близко, – сказал дед Харитон. – Гриша это.
– Надо встречь пойти, – предложил Стрелец.
Грешники отпрянули ближе к иконостасу. Прохор кашлянул, но ничего не сказал.
– Эх вы, гнусы амбарные, – криво усмехнулся Стрелец. – Пошли, Харитон.
– Я тоже пойду, – сказал Васька.
– Охолонь, зуёк, – отмахнулся Стрелец.
– На пороге стой, Васька – велел дед Харитон. – Жагру возьми да посвети, чтоб ярче было. Пономарь, мальцу фитиль запалишь. С Богом!
Шагнули они за порог, и словно похолодало в часовенке. Притихли все, слышно, как свечи потрескивают. Смотрят, как Харитон со Стрельцом в лес идут. И пономарь тоже замер, прислушивается.
Васька подхватил палку, обмотанную масляными тряпицами, да вторую взял про запас.
– Запали!
Тонко получилось крикнуть, по-мальчишески. Но пономарь, воровато оглянувшись, послушался, и остальные промолчали. Стыдно, наверное. Вон Прохор бороду гладит, на Ваську не смотрит. Боятся кромешника.
Взялся Васька за жагру и шагнул за порог. Теперь видно его будет. Не потеряются отец Григорий со товарищем.
Криков более не было слышно. Только ночные ветры пошумливали, играя с лесными верхушками, да где-то мерно плескалось студёное море. Вне стен заметно дуло, без верховицы становилось зябко. Васька подтянул жагру поближе, пусть греет.
В темноте послышались невнятные голоса. Васька махнул жагрой раз-другой.
– Идут! – крикнул он.
Из темноты показались три силуэта. Харитон и Стрелец тащили на плечах хромающего священника.
– Сюда! – снова крикнул Васька. Его охватил азарт. Где-то тут бродит-ходит опасный зверь, а Васька стоит на страже. Он сделал несколько шагов вперёд, выходя на тропу, и будто пудовый мешок свалился ему на спину, сшибая с ног. Ваську обдало леденящим холодом. Выбитая из рук жагра рассыпалась искрами по земле и укатилась догорать во мху. Васька, кажется, кричал, но в ушах гудело слишком громко, он ничего не слышал. Руки и ноги не слушались, он бессильно свалился на землю и краем глаза видел, как медленно, почему-то очень медленно два силуэта, путаясь друг в друге, оседают на землю, а третий – дед Харитон – замахивается тускло блеснувшим топором на чёрный сгусток, что несётся к нему. Но сгусток черноты перемещался быстрее – вот он, увернувшись от топора, впился в грудь деда Харитона и потащил обмякшее тело в чащу.
– А-а-а! – Это от ушей отлегло. Васька вскочил на ноги.
В стороне отчаянно ругался Стрелец, а деда Харитона уже и не видать. Только ликующий жуткий вопль удаляется прочь.
Васька схватился за жагру и бросился вслед. Пламя разошлось, но Васька бежал быстро, так что свет не успевал рассеивать темноту. Он еле успевал уворачиваться от веток, перепрыгивать через корни и лежалые стволы. Ему казалось, что бежит он долго, хотя на деле всего ничего: с тропы да по мху – шагов пятьдесят.
Где кромешник? Где дед Харитон? Куда бежать-то?
Васька остановился, подняв жагру повыше.
– Где? А?
Но только тяжёлое дыхание своё слышно. Нет никого. Нету деда Харитона.
– Нет! – снова крикнул он. И тут же заметил под еловой веткой тело. Старик лежал лицом вниз, вывернув руки над головой. А над ним висел кромешник, закутанный в темноту, словно в монаший подрясник.
Васька приблизился и увидел, что тварь вовсе не парит в воздухе, как ему показалось поначалу. Кромешник стоял на земле, укутанный в чёрный балахон с ног до головы. Из-под капюшона белело лицо, вполне человечье. Это придало Ваське сил.
– Изыди! – закричал Васька голосом отца Григория. Таким грозным басом у него не вышло, конечно. Но уверенности прибавилось.
– У, я тебя! – Он хотел окрестить огнём, но сил хватило лишь махнуть, как кадилом. Из-под чёрного балахона раздалось шипение. Кромешник отшатнулся. Ваське привиделись кровавые глаза, с ненавистью глядевшие на него. Огонь ли в них отразился, то ли всё же было что бесовское. Тварь медленно отступила и расплылась в ночной чащобе.
Дед Харитон лежал на мху не шевелясь.
– Деда!
Лицо у старика оказалось холодным и сухим, как задубелые листья.
– Дед Харитон!
Дышит? Ничего не понятно. Мальчик закусил губу. Где-то в ночном лесу скрипела чёрная тварь, перебегая от куста к кусту. Или то ветер-шалун бродит?
– Дай посмотрю.
Это Стрелец нашёл его. Васька, еле сдерживая подступившие слёзы, смотрел, как Стрелец переворачивает тело старика лицом к небу и припадает ухом к груди. Кромешник держал деда Харитона всего ничего, но он уже не дышит.
– Живой вроде.
Стрелец тяжело поднялся.
– Ты обронил, – сказал он, протягивая запасную жагру. – Зверь куда побежал?
– Это не зверь.
– А кто?
– Кромешник.
Стрелец погладил бороду, недоверчиво покачивая головой.
– Медведем мне показался. Силища-то какая. Не спутал, малец?
– Не. Не ушкуй это. На человека похож, в чёрное вырядился, как инок какой.
– На человека?
– Да.
Стрелец задумался.
– А где батюшка? – спросил Васька.
– В часовенку похромал, – грубо ответил Стрелец. Он задрал бороду. Васька невольно тоже посмотрел на небо. Там, на верхушках сосен, серебрился лунный свет, и было так покойно, что Васька на миг позабыл обо всех бедах на земле.
– Обратно скоро, – задумчиво изрёк Стрелец. – Ночь в полную силу вступает.
Он посмотрел на лежащего Харитона и добавил:
– Если то кромешник, то голодный остался. Окрест бродить будет, пока хоть кого-то не схарчит. Останешься с Харитоном, а у меня дело есть.
Стрелец поправил топор за поясом да поудобнее перехватил пищаль.
– Я с тобой пойду! – решительно сказал Васька. – Кромешник огня моего забоялся.
– Огня, гришь?
– Да, дядька! Зашипел зверем и убежал.
Стрелец недоверчиво смерил его взглядом, но неожиданно согласился.
– Добро. С факелом рядом пойдёшь.
– А дед Харитон?
– А мы недалече. Не утерпит кромешник, сам сюда явится.
Хотел было Васька сказать, что так в силки на приманку зайца ловят. Приманкой вот только дед Харитон оказывается. Но промолчал, побоялся, что прогонит Стрелец. А Стрелец отвёл Ваську подальше и велел шёпотом:
– Ты здесь с огнём ходи. Я поближе к Харитону залягу. Как заслышишь, что я палю, беги ко мне. А ежели кромешник к тебе наведается, то кричи. Я поспею.
Ушёл Стрелец, остался один Васька, и тут навалились со всех сторон шорохи – то ветка треснет, то птица ухнет. Огонь тусклее стал – догорают тряпицы. Васька запалил вторую жагру. Недолго осталось-то. Скоро Васька и другие грешники, что в августе живут, почуют, как в животе заноет, затянет, будто от страха. То, значит, пора назад, в начало августа. От этого полного месяца к прежнему, что как маяк светит. В часовенке останутся лишь те, чьё прибежище сентябрь. Бабка Настасья останется, Прохор останется…
В темноте скрипнуло. Васька развернулся и ахнул: в отблесках света замаячила грозная фигура. Но он не успел толком испугаться.
– Тише-тише, Вася, – сказала фигура. – Я это.
– Батюшка? – обрадовался Васька. Отец Григорий прихрамывал, да по белому лицу с редкой бородкой тянулась тёмная царапина. Но в остальном священник выглядел здоровым.
– Тише, Вася, – повторил отец Григорий. – Где Петро?
– Стрелец там, – указал Васька. – Деда Харитона сторожит.
– Харитон живой?
– Жив. Его кромешник чуть не утащил.
– Кромешник? – нахмурился отец Григорий. – Чудишь ты. Медведь то был.
– Нет. Стрелец тоже так помыслил, – с жаром возразил Васька. – Но я сам видел.
– И… каков кромешник?
– Как человек. На ногах стоит. Одежда как у людей. Чёрный только весь.
– Ага. – Отец Григорий немного успокоился.
Тут Васька вспомнил, что Стрелец говорил.
– Батюшка. А пошто ты в часовню не пошёл?
– Как я уйду? – удивился тот. – Не могу я тебя да Петра оставить. У кромешника-то сила бесовская…
Бах! В месте, где затаился Стрелец, вспыхнуло, и грохот выстрела прокатился по лесу.
– Стрелец! – воскликнул Васька и бросился на помощь.
– Стой! – крикнул вослед отец Григорий. – Опасно там, отроче.
Но Васька его не слушал. Впереди слышны были вперемешку звуки борьбы и тяжёлые ругательства.
– Я счас! Счас!
Рядом с лежащим дедом Харитоном стоял мрачный Стрелец.
– Убёг, – сообщил он, ловко насыпая порох из подсумка. – Быстрый, зараза.
– И что теперь?
– Ничего. Наше время кончилось.
Васька и сам чувствовал, что пора. Неведомая сила уже стучалась под сердцем.
– Знашь, где Харитон живёт? – спросил Стрелец.
– Да.
– Как рассветёт, беги к нему. Бог даст, оклемается.
– Хорошо, дядька.
– А ты что тут делашь? – недобро спросил Стрелец, глядя поверх головы Васьки.
Это отец Григорий дошёл до них.
– Истинно говорю, бес среди нас, – забормотал священник, подходя. – Добрый ты воин, Петро Стрелец. Поостерёгся бы. Честным крестом бесы побеждаются, а не пищалью.
– Знашь что? – грубо прервал его Стрелец. – Про кромешника-то?
– Откуда мне?
– А на меня пошто упал? Тварь на Харитона бежит, а ты на меня валишься?
– Так споткнулся я, Петро. Спужался и споткнулся.
– Смотри, – погрозил Стрелец кулаком. – Хоть ты из духовных, но взгрею хорошенько!
Отец Григорий замолчал, тревожно поглядывая то на Стрельца, то на лес.
– Зря ты так, Петро. Помочь я хотел.
Стрелец не успел ответить. За пределами освещённого круга раздался истошный вопль.
– Свету дай! – гаркнул Стрелец.
Васька вздёрнул жагру кверху. Тьма немного отодвинулась назад.
– Нападать будет, – предупредил Стрелец, целясь в лес из пищали. – Ишь воет.
Словно отвечая Стрельцу, вопль повторился. Ваське показалось, что кричат повсюду. Он крепче схватился за жагру и прижался поближе к Стрельцу.
– Ну где ты, где, – бормотал Стрелец, прикусывая в азарте губы. – Да сядь ты, отче!
Отец Григорий, нервически оглядывающийся вокруг, послушался и опустился ниже. Васька невольно посмотрел на него и вдруг вскрикнул:
– Дед Харитон исчезает!
И вправду, тело словно окуталось лунным серебром, теряя плотность. Сквозь него смутно виднелся примятый мох. Не доводилось ещё Ваське это со стороны зреть. Если не сопротивляться зову, то сейчас с ним произойдёт то же самое. Мир затуманится, и откроются его глаза в ночном домашнем тепле ровно месяц назад. Ваське на миг почудился материн голос – она окликала его, ворочающегося после возвращения.
И в этот момент кромешник напал. Опомнившийся Васька развернулся с огнём навстречу рвавшейся к людям тени с кровавыми глазами. Стрелец всем телом обратился к кромешнику, но выстрелить не успел.
– Не пали! – Отец Григорий сбил Стрельца с ног.
Кромешник вновь завопил и бросился к Ваське. Злобные горящие глаза завораживали. Васька выставил перед собой жагру.
– Боиш-ш-шься! – прошипела тварь.
– Нет!
– Боиш-ш-шься!
Страшный взгляд завораживал, лишал воли. Васька медленно опускал жагру.
– Мальца не трожь! – крикнул священник. – Старик твой! Скорее!
Кровавые глаза моргнули, обращаясь к серебристому телу деда Харитона. Будто повинуясь взгляду, тело перестало таять. Кромешник потянулся к добыче.
– Стой! – заорал Васька. От испуга он потерял осторожность и вцепился в голову кромешнику. Рука враз заледенела, но и капюшон сполз с головы. Тварь отпрянула, и в лунном свете Васька явственно увидел полное злобы женское лицо.
Отец Григорий хотел ещё что-то сказать, но вместо этого болезненно вскрикнул от удара. Над ним горой подымался рассвирепевший Стрелец.
– Ведьма!
Кромешница зашипела, но бежать не посмела. Чуяла, видимо, что не успеет от пули скрыться.
– Не трожь её, Петро! – взмолился отец Григорий. – Не кромешник это!
– А кто ещё? – Стрелец с омерзением рассматривал застывшую перед ним женщину.
– Болезная она, Петро. Бегает, людей пугает. Кликуша она.
– Знашь её?
– Знаю, Петро. Знаю. Попадья то моя болезная.
– Людей губит твоя попадья!
Батюшка не ответил и вдруг горько зарыдал.
– За что?.. За что… – слышалось сквозь рыдания. – Я грешник, но она-то?.. За что?..
Кромешница тихонько подвывала.
– Ты ей человеков подманивал? – презрительно спросил Стрелец.
– Стариков, – ответил отец Григорий, сглатывая слёзы. – Они уж пожили, а она молодка совсем. Не жила ещё. Пожалей ты её, Петро. Не губи.
Заколебался было Стрелец, но отец Григорий, себе на беду, продолжил:
– Она как наестся, как прежде становится, в разум входит. Петро!
Стрелец выстрелил. Кромешница завопила так, что заложило уши. В её чёрном одеянии прорезалась кровавая рана. Но кромешница устояла и двинулась на обидчика.
– Аннушка! – Отец Григорий вскочил было, но Стрелец пинком отбросил его назад. То ли удар оказался слишком сильным, то ли силы священника оставили, но отец Григорий рухнул и, подобно деду Харитону, засеребрившись, растаял.
Кромешница завизжала. Движения у неё оставались быстрыми, но уже лишёнными неуловимости. Стрелец вынул топор из-за пояса.
– Огня! – заорал он.
Васька схватился за догорающую жагру, но не успел. Стрелец рубанул, кромешница, сделав рывок в сторону, ушла от удара, а потерявший равновесие Стрелец зашатался. Но на землю он не упал: потерявшийся на миг разум не удержался, и Стрелец последовал путём отца Григория.
Кромешница, озираясь, заковыляла к телу деда Харитона.
– Ух-х-ходи! – прошипела она Ваське. – Он мой!
Васька замотал головой. С ним что-то произошло – невидимая сила, желающая отправить его обратно в начало августа, затихла.
– Ух-х-ходи!
Кромешница приблизилась. Багровые голодные глаза пожирали деда Харитона. Она потеряла много сил, а на пути стоял лишь одинокий мальчишка с факельным огарком.
– Вы-ы-ыпью-ю-ю!!! – заголосила она, бросаясь на Ваську.
Он ткнул огнём прямо во впалую чёрную грудь. Зашипело, закричало так, что не поймёшь – то ли кромешница вопит, то ли огонь в телесах гаснет. Не давая ей опомниться, Васька вцепился свободной рукой в развевающиеся космы. Леденящий холод охватил его, ослабляя, заставляя броситься опрометью бежать. Но он лишь крепче сжимал пальцы. Странный водоворот затягивал его, окружающий лес терялся в тумане, глухо шипела кромешница. Ваське захотелось заснуть, намертво смежить веки, но неведомая сила вдруг проснулась в нём. Он явственно увидел перед собой и чёрный провал безгубого рта, заходящийся в крике, и лютый страх в гаснущих бесовских глазах, и материнский кров, где ему надлежало воспрять, и совсем уж вдалеке – отцовый карбас, качающийся на лунной белёной дорожке. Мир закружился, засверкал мириадами искорок, и Васька полетел куда-то в неведомый звёздный край.
Я живу в октябре (I)
Я – хомо новус. Согласитесь, так звучит гораздо лучше, чем просто «новый человек». О создании новых людей человечество мечтало едва ли не на каждом этапе своей истории. Но название «хомо новус» не всем из нас нравится. Мой дотошный приятель из Филадельфии предлагает использовать формулировку «хомо хронос». Дядя Кеша на это кривится и обзывается хомо хренусом. Вдобавок просит уточнить координаты этой самой Филадельфии. Дядя Кеша у нас майор РВСН – Иннокентий Павлович Коршунов. Мы с ним встречаемся вечерами 5 ноября, когда он возвращается с дежурства, и напиваемся. А что ещё делать? За водкой легче и беседу вести, и песню спеть.
– Почему ты не уволишься? – спрашиваю его в очередной раз. – Зачем ты личное время тратишь? Всё же однотипно. Раз за разом ходишь в одно и то же здание, видишь одних и тех же людей, которые говорят одинаковые слова.
– Но я-то говорю разные, – искренне удивляется Коршунов. – И потом, что мне дома делать? Книжки читать? Скучно это. Да и мало ли что случится. Я же дежурный.
– Ты наперёд знаешь, что ничего не случится, – парирую я.
– Э-э-э, нет, брат, – качает он большой рыжей головой. – Ты нас из жизни-то не вычёркивай. Если есть я, ты, этот твой америкос и другие наши друзья-товарищи, значит, возможны любые случайности.
– Ты всерьёз боишься, что кто-то может начать ядерную войну? Пустить на нас ракеты?
– Мне же это в голову приходит, – резонно возражает он.
Я замолкаю, глядя, как он подливает огненную воду в стаканы. Хороший вечер. Жаль, что короткий – три часа с гаком, очень небольшим гаком. После полуночи неведомая сила начинает выталкивать меня обратно – к полнолунию, от которого отсчитывается мой личный лунный цикл. Если очень хочется, то можно сопротивляться – минут десять-пятнадцать. Это примерно как бороться с сильным течением: рано или поздно устанешь, и тебя всё равно понесёт против воли.
– К тому же, – продолжает дядя Кеша, – увольняться из армии – то ещё дело. Думаешь, просто сообщил, и всё? А душу вынуть и перетрясти? Без этого и армия не армия. Ты вот не служил, не знаешь.
– Я студент.
– Знаю я, какой ты студент. Сколько лет уже на втором курсе?
– Четыре.
– Да? – удивляется Коршунов. – Вот время летит. Я тебя что, четыре года знаю?
– Чуть меньше.
– За это надо выпить.
Но я отказываюсь. Пора мне. Дядя Кеша всё понимает и на мой прощальный взмах салютует стаканом. Хороший он мужик.
* * *
Ночь. Я встаю с постели, голова гудит от перемещения, но больше от выпитого спустя месяц алкоголя. Для всех прочих, нормальных, людей я навсегда исчезну в начале октября 2006 года. Говорят, это происходит по-разному: чаще – бесследное исчезновение, реже – находят мумифицированные останки. Днём твоей смерти для мира станет день рождения тебя как хомо новуса. Сколько бы ты ни прожил после этой даты, мир тебя не запомнит. Фактически я уже умер. Но, с моей точки зрения, продолжаю жить обычной жизнью в линейном времени. Так же просыпаюсь, умываюсь, делаю зарядку (не всегда), отправляюсь на прогулку. Учёбу я забросил после первого года своей новой жизни: денег хватало из резервов, а ежедневно сидеть за партой и слушать одинаковые лекции – нет уж, увольте. Теперь утро 7 октября сопровождалось обязательным ритуальным звонком старосте с вестью, что я заболел и на пары ходить ближайший месяц не буду. У меня чума. После чего выключал телефон.
Ночь. Над землёй висит полная луна. Время возвращения может немного меняться. Говорят, можно оказаться ближе к утру, но луна всё равно будет видна. Я распахнул окно, высунувшись так, чтобы её увидеть. Вон она, чертовка – круглая головка сыра, выглядывающая из-за редких облаков. Какие мы, к чёрту, хомо новус? Хомо мунус! Я ухмыльнулся, представив, как это переиначил бы Коршунов.
– Здравствуй, мир!
Миру было тепло, самое настоящее бабье лето. Или это от водки меня так?
– Я – спать!
Миру было всё равно. Могли услышать соседи, но на их мнение мне было наплевать. Такой вот я – бесстыдный на четвёртый год своей новой жизни.
* * *
Прощаясь с мамой перед уходом ко сну, она не могла сдержать слёз.
– Что ты, Риточка? – удивилась мать. – У тебя замечательные стихи. Опубликуют ещё.
Рита слабо улыбнулась.
– Давай я поговорю с Валерией Леонидовной. Боря через неё два сборника опубликовал в своё время.
Рита помотала головой и поспешила скрыться в своей комнате. Стихи… О чём тут говорить? Стихи остались в прошлой жизни.
Она долго лежала на разложенном диване. Комната в зеленоватом свете аквариумной лампы дремала в таинственном полумраке. Казалось, больше ничего нет в этом мире – только Рита и ограниченное светом пространство. Остальное – мрак, морок, что исчезнет, стоит ей сомкнуть глаза. Три месяца назад Рите показалось, что она сошла с ума, два месяца назад – что сошёл с ума весь мир, месяц назад – что у неё редкая амнезия. А сейчас на душе было просто никак. Пусто.
На столе рядом с тёмным монитором отсвечивала замысловатая стеклянная статуэтка – первый приз на конкурсе чтецов во Владимире. Всего год назад. «Год и четыре месяца», – поправила она себя. Стена за монитором, залепленная наклейками, фотографиями, записями, напоминала о прошлой жизни.
Взгляд меланхолично заскользил по книжным полкам, заставленным от пола до потолка. В доме любили книги. От покойного отца досталось немало томов, собственноручно подписанных авторами. Папа шутил, что за свою жизнь написал меньше, чем ему надарили автографов. Рита невольно улыбнулась воспоминанию, как отец провожал её в Крым вместе с ордой одноклассников. Папа был такой большой, бородатый, с лёгкостью придумывающий безобидные прозвища ребятам.
– Ты мне Ритку не обижай, Бармалей! – грозил он её школьному товарищу.
– Не буду, дядя Боря!
А когда после смены поезд вёз её обратно, папа умер. В таких случаях говорят – в одночасье. Инсульт. Матери объясняли, что могло быть иначе: годы паралича, бесконечные заботы, лекарства. Пожалел их папа, быстро ушёл. Вон он, машет рукой с фотографии, воткнутой за стекло. Это они с мамой в Домбае, 1971 год. Такие молодые и счастливые.
Для Риты его смерть стала концом детства. Мать долго водила её по врачам, опасаясь повреждения психики, но потом как-то улеглось. Начинался выпускной класс, бесконечные занятия, репетиторы, а вышедшая на работу мама пропадала с утра до вечера. И всё вошло в определённую колею нового этапа жизни. Рита снова начала писать стихи, чего после смерти папы даже представить было нельзя. Поступила в Литинститут, успела разочароваться и перейти на заочное. Мама договорилась с подругой, что Рита с октября начнёт работать в библиотеке. Но потом всё перевернулось.
В доме царила тишина, перемежаемая редкими голосами с улицы и успокаивающим гулом аквариумной лампы. Скоро Риту потащит назад, в начало сентября две тысячи шестого года, она выйдет из комнаты навстречу суетящейся на кухне маме. Ещё не будет отказа из издательства, приезжающей тёти Леры, много чего не будет…
Если бы был жив папа, Рита смогла бы ему всё объяснить. Он бы понял, в какой фантастичной ситуации она оказалась. Наверняка нашёл бы как поддержать. Рита почувствовала, как катится по щеке запоздалая слеза.
– Я так не хочу, – прошептала она. – Не хочу.
Слеза была солёной.
* * *
Я проснулся через пять часов совершенно разбитый. Удивительное дело – весь мир отматывается на месяц назад, а химические процессы в моём организме упрямо идут вперёд, перерабатывая алкоголь. Во рту и горле царила сухость.
– Дегидратация, – прохрипел я картине на стене.
Африканка, нагруженная корзиной кокосов, косилась на меня укоризненно. Хозяин съёмной квартиры хвастался, что привёз её из Кении.
– А я что, я ничего, – забормотал я. – Встаю вот. Сколько там натикало-то? Ого! Почти одиннадцать.
На телефоне с десяток пропущенных звонков. Ну конечно, мои сентябрьские коллеги по новожизни.
– Но-во-жизнь, – сказал я в пространство. – Не звучит. Не-а. Ни-как!
Я помотал головой – так делает соседский малыш, когда его мамаша тащит на прогулку. Не хочу, мол. Но мне так поступать не стоило: голова тут же начала кружиться. Вот зараза. Водка, что ли, палёная… Сколько мы выпили-то? Бутылку на двоих? В основном, конечно, Коршунов налегал, за ним всё равно не угонишься. Точно, две.
– Сопьюсь, – радостно хмыкнул я и пошлёпал на кухню.
Пока жарилась яичница, я набирал покаянное сообщение казанским приятелям. В этот раз мой приезд отменяется. По времени будет поздно, а по самочувствию вообще никак. В Казань мне минимум часов пять, даже если на самолёте. Сам полёт быстрый, но пока доедешь до аэропорта, пока там. В общем, обойдусь я сегодня без губадьи и чак-чака. Хотя Дима с Нелькой могут и обидеться. Но сколько можно-то? Это превращается в работу: стоит проснуться – и ты уже мчишь в аэропорт, берёшь билет у иллюминатора, благо в будни с местами проще. И, как говорят татары, «алга!», что значит «вперёд». Можно, наоборот, из дома купить билет, а потом поехать в аэропорт. Для разнообразия. Но там всё равно «алга!».
«Засранец ты», – ответили мои милые друзья. Ласковые они, нежные, знают, как деликатно ответить товарищу, чтобы не задеть его чувства. Хотя их можно понять – нам, хроносам-мунусам-новусам, тяжко без живого общения. А им в своей Казани – особенно: никого толком по соседству нет. Точнее, есть, даже трое, но все живут позже. Ближе всего старик Леонтьевич – три месяца, январь 2007 года. Но никак не пересечьс
