Оглавление

1. Placenta previa
2. Placenta previa
   1. Часть первая. Больше всего на свете
   2. Часть вторая. Почему бы и нет
3. Сказки для Сонечки
   1. Сказка про Сонечку
   2. Сказка про почти
   3. Сказка про слишком
   4. Зимняя сказка
   5. Небесная сказка
   6. Дождливая сказка
   7. Трогательная сказка
   8. Сказка про кошку и мышку
   9. Новогодняя сказка
   10. Улыбчивая сказка
   11. Неумолимая сказка
   12. Сказка про Печальку
   13. Безжалостная сказка
   14. Сказка про Суламифь
   15. Небывалая сказка
   16. Сказка ни о чем
   17. Летучая сказка
   18. Ледовая сказка

Placenta previa

…знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден, или горяч!

⠀

Откровение св. Иоанна Богослова (15, гл. 3)

Часть первая.
Больше всего на свете

СОЛНЦЕ НА ДВОИХ

Она вдруг решила постричься. Коротко, когда-то это называлось «под мальчика». Неужели для этого нужно было ехать в Париж?

— И для этого тоже, — голос в телефоне засмеялся и брызнул счастьем. — Вот фото, лови!

Ее, ставшие огромными, черные глаза, гладкий белый лоб, а еще угловатые плечи, выступающие ключицы и острые коленки — почти дитя. Не хватает лишь гривы темно-каштановых волос — и что же мне теперь с этим делать?

Хоть плачь.

— Сержу нравится, он говорит, что это стильно.

Почему-то, когда речь о нем, голос ее неуловимо меняется, чуть-чуть леденеет. И я это слышу.

Они с Зайцем знакомы уже полгода. Ему почти двадцать девять, и по мне он надежен, как скала, иначе сидела бы она сейчас дома в полной неприкосновенности — отец я или не отец?

Не отец.

Но про это никому.

Заяц — это Майя. Потому что моя.

Вот альбом ее фотографий, с самого детства. Я смотрю на них и… ну вот как земля, когда из нее дерево — с корнем. И на всех, слышите, на всех, она светится от счастья, а еще то, что не дает уснуть по ночам, — уверенность, что смотрит она на меня. Пусть в сторону, а все равно на меня — всегда. Ведь иначе и жить-то мне зачем? Вам же остается только одно: прочитать и забыть. И все, что я еще напишу, тоже.

Забудьте. Потому что это наше, только наше с ней солнце.

Одно на двоих.

Детство — самая короткая пора жизни, но и самая счастливая тоже, потому что она, жизнь, хоть уже и началась, но еще нет ничего, кроме любви к своему чаду, своему собственному чуду, постоянной, острой нужды друг в друге и упрямой надежды, что уж ему-то жизнь обязательно улыбнется.

Мы остались вдвоем, когда ей только-только исполнилось шесть. Произошло все как-то неожиданно, а может быть, слишком поздно спохватились и врачи, и мы. Марина, так звали мою жену, угасала очень быстро, но все-таки успела, все-таки успела признаться мне, что наша Майка на самом деле вовсе не моя дочь. Сказала, что не может уйти просто так. И я даже не успел спросить — чья?

Я простил ее, не сразу, со временем, но простил. Наверное, потому, что любил. А главное, со мной оставалось мое чудо, моя маленькая Зая, моя-не-моя-дочь, и о ней надо было по-прежнему заботиться, растить ее, любить. Оставаться ей отцом.

Парижская зима и не зима вовсе — праздник. Солнце, платаны, невозмутимо шагающие вдоль набережной, небо — самое прозрачное небо на свете. И над всем волшебное лицо ее, глаза бездонные и эта странная прическа. Черт его знает почему, но она мне нравится и такой, хотя, конечно, полное безобразие, да и холодно ведь ей на ветру — декабрь, как ни крути. А взгляд у нее, нет, не грустный, а словно дымкой подернулся, словно она этой дымкой от всего мира, даже от меня, отгородиться хочет.

— Оно и понятно, — бормочу я сам себе. — Влюблена она, вот и все. Первый раз у нее это серьезно, я-то знаю.

— Папа, я почти ничего не слышу. Что ты сказал?

— Ничего, это я так. Я фото разглядываю.

— Ну и как? Как я тебе? А Париж?

— Ты у меня лучше всякого Парижа. Не холодно там тебе? Смотри не простудись.

— Что ты, тут тепло. Представляешь, скоро Новый год, а снегом и не пахнет, не то что у нас.

— Все я представляю. Ты, главное, себя береги, не заболей перед самым праздником.

— Папа, да ты не волнуйся, этого просто не может быть, у нас слишком грандиозные планы.

— Ну да, в твоем возрасте других не бывает.

— А где ты будешь на Новый год? Это ведь впервые когда мы не вместе встречаем…

— Пока не знаю. В этот раз вроде бы Наташина очередь гостей принимать. Мне, правда, как-то не очень хочется. В общем, что-нибудь придумаю.

— Слушай, а если с нами по скайпу, а? Давай я позвоню тебе без пяти двенадцать?

— Так ведь без пяти двенадцать в Париже и здесь…

— Ой, вот я балда! Ну ладно, еще целых четыре дня, придумаем что-нибудь. Созвонимся, да?

— Обязательно. Береги себя. Сереге твоему привет.

— Хорошо, пап, спасибо. Ты у меня самый-самый лучший, вот самый-самый!

— Я не самый-самый, а единственный. Я у тебя, а ты у меня. В этом-то все и дело. Ну, целую. Пока.

Санкт-Петербург большой город, большой и красивый — живи и радуйся. Так оно более-менее и происходило: Майя пошла в первый класс, я ушел в частный бизнес и вполне себе неплохо зарабатывал. Наверное, все бы так и продолжалось, если бы, как сейчас принято говорить, меня не подставили.

Нет, я, конечно, повоевал — до того момента, когда стало очевидно, что угрожает все это не только мне, но и ей тоже. Дальше все покатилось само собой — и быстро: продажа всего, что еще оставалось, включая квартиру, и отъезд заграницу, то есть в никуда. Можете называть это бегством — выбора у меня не было, приходилось спасать мое собственное счастье, за которое я был в ответе.

Накануне отъезда, в пустой и уже не нашей квартире, где не осталось ничего, кроме эха и темнеющих в углу баулов и чемоданов, мы провели нашу последнюю ночь на брошенном прямо на пол старом матраце, даже не раздеваясь. Прошлого уже не было, а будущее еще не наступило. Мир сжался до тусклого пятна на потолке от уличного фонаря и ее сонного голоса.

— Папа, а мы надолго уезжаем?

— Надолго. Я думаю, навсегда.

— А навсегда — это сколько?

— Это… пока сердце бьется.

— А почему?

— Почему бьется?

— Нет, почему уезжаем?

— Как тебе объяснить… Ну вот, например, у тебя есть любимая игрушка?

— Да, которую мне Дед Мороз подарил на Новый год.

— Вот-вот, заяц твой. Ты же его любишь, а значит, хочешь, чтобы ему было хорошо, чтобы завтра ему было лучше, чем сегодня, правда?

— Да.

— А я люблю тебя гораздо больше, чем ты своего зайца, гораздо-гораздо больше. И поэтому увожу тебя в Завтра.

— А в этом Завтра где мы будем жить?

— Вот приедем, там и решим. Я тебе уже объяснял, помнишь?

— Помню, только мне все равно про это думается.

— А ты думай о том, что уже давно пора спать. Завтра у нас с тобой очень трудный день. Утром мы еще здесь, а вечером будем уже совсем в другом месте, даже в другом мире. В Завтра.

— А мама?

— Что мама?

— Мы ее здесь оставим?

— Ну что ты, конечно, нет. Она полетит вместе с нами.

— Так ведь она не знает куда. Мы и сами еще не знаем.

— Мы нет, а она — да. Она там, наверху, знает гораздо больше нашего, и куда мы летим, и что с нами будет.

— Даже больше, чем ты?

— Как тебе сказать… Кое-что, самое главное, я знаю тоже.

— А самое главное — это что?

— А ты спать собираешься? Вот это и есть самое главное.

— Ну ответь, и я сразу засну.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Мы будем искать наш дом и обязательно найдем. Это и есть самое главное.

— И какой он будет? Такой, как этот?

— Нет, намного лучше. Нам же в нем долго жить предстоит, очень-очень долго.

— Расскажи про него.

— Он будет просторным, с верандой и плоской крышей, чтобы на ней можно было загорать, или чай пить, или принимать гостей. Вокруг трава и деревья, и совсем недалеко до берега.

— До берега? Там что, есть речка?

— Может, и речка. Слушай, а давай, чтобы море? Или, еще лучше, океан.

— А чем он лучше?

— Во-первых, он больше, а во-вторых, океан — это самое-самое. Океан — это океан, понимаешь? На него можно глядеть сколько угодно, и кажется, что больше ничего нет на свете.

— Получается, как на острове?

— Ты моя умница! На острове, да. А теперь спи.

Во всяком случае, мне это казалось тогда несбыточным, но ведь если очень-очень захотеть, то почему бы и нет? И знаете, с тех пор мое мнение совсем не изменилось, ведь мы на самом деле стали островитянами, без шуток. Остров наш маленький, не на всякой карте виден — каким ветром нас сюда занесло, отдельная история. Может, когда-нибудь я и расскажу ее, вот только приду в себя от неудержимо стремительного Майкиного взросления, смирюсь, что она уже никогда не моя — и расскажу. Про то, что эмиграция может быть просто путешествием, что любовь вовсе не быт и не секс, а непроходящий голод, что разлука — никогда не навсегда. Потом расскажу, не сейчас. Сейчас только про Зайца и Париж.

И, само собой, про остров.

ДЮК

Вот ведь, как только начинаю про Заю мою, про мое неродное дитя, выходит обязательно взахлеб и наперегонки с самим собой, и именно поэтому очень похоже на нее. Нет, не внешне — если бы так. Она у меня… ну вот застынет вдруг и начинает рассуждать о письменности у муравьев. Или прочтет что-нибудь этакое и тут же ко мне: «Послушай, как здорово: вечность — это просто у времени за углом». И улыбка, и сразу, откуда ни возьмись, солнце — а за окном дождь, ненастье, слякоть…

Я смотрю на нее и перестаю понимать себя, а может, наоборот, только начинаю. Что такое я? Что такое она? Что такое мы с ней вместе? Есть внутри нас мысли и желания, которых лучше и не осознавать вовсе, потому что стоит им выйти наружу, и, словно джинна из бутылки, обратно не загонишь. Когда они от ненависти — страшно. Не дай бог, угнездится в тебе такое и, пока не заберет тебя целиком, не прикончит, не остановится.

А когда — от любви?

Остров — это всегда океан и небо. Иногда, как сегодня, хмарь до самого горизонта, которого нет. Виден лишь берег и силуэты скал метрах в трехстах от него. Снегопад почти кончился, впрочем, и небу, и океану это все равно.

Сзади меня окликают, и я точно знаю, что это Дюк. В такую погоду и в это время здесь можно встретить только его.

— Привет, Питер!

Я уже давно привык к своему новому-старому имени, кроме того, оно напоминает мне мой родной город.

— Привет, Дюк! Как дела?

— Маяк горит, и слава богу, — он попыхивает трубкой. — Остальное ты знаешь лучше меня.

Вновь он закурил недавно, после того, как ушла Агнешка. Это я так говорю, потому что кто знает, что там на самом деле? Да и не люблю я этого слова: «умерла». Не люблю, и все. К тому же ведь никто не видел ее мертвой.

Мы молчим, пока в наше молчание не врываются криками чайки.

— Как дочка? — спрашивает Дюк. — Что-то давно я ее не видел. Все в порядке?

— Она сейчас в Париже. У нее каникулы.

— Ну да, она же у тебя вроде на врача учится, верно?

— На медсестру она учится, хочет с самого начала, снизу. Пусть. В любом случае ей решать, большая уже.

— Правильно, вот и мир пусть посмотрит, пора.

— Угу, потому и отпустил.

— А что, мог бы не отпустить? Послушалась бы тебя, если что?

— Думаю, да. Послушалась бы.

— Ну, значит, правильно воспитал ее. Тем более ты ее сам растил, один, так и не нашел себе ни жену, ни даже просто женщину, никого не нашел.

— Она моя женщина — главная и единственная. А больше и не надо.

Последнюю фразу я не произношу, а может, ее просто уносит ветром.

Вот уже полтора года, как я вижу ее, мою главную женщину, от силы раз в неделю, а то и реже. Потому что на нашем острове все по-настоящему, есть даже столица — небольшой, нарядный город с мэрией, больницей и даже аэропортом, где каждый год устраивают авиашоу, на которое съезжается и слетается довольно много народа. И конечно, университет, ведь именно там проходит сейчас большая и главная часть жизни моей дочери. Только одного не хватает ей — берега рядом.

Она всегда мне рассказывала, ну… почти все. Понятно, у девушки в ее возрасте не может не быть секретов. И все же я знал достаточно, чтобы о ней не беспокоиться, ну, а если уж беспокоиться приходилось, то, по крайней мере, всегда было известно о чем.

Когда появился он… в общем, мне стоило только раз увидеть их вместе. Язык тела может рассказать многое, а уж язык ее тела я понимал, как никто другой. Они просто смотрели друг на друга, а я… Сам не знаю, как я отпустил ее от себя. Да, я ждал, вернее, ожидал этого, я даже был готов, она не могла и не должна была оставаться со мной без конца. Или все-таки могла?

Кончается все и всегда, и детство тоже. И тогда что же это на самом деле — конец, начало?

Может, судьба?

Дюк всегда, сколько я его знаю, был вполне немногословен, да и с кем разговаривать смотрителю маяка — с чайками? Вот и сейчас мы с ним просто молчим. И молчим об одном и том же.

— Послушай, Питер…

— Ничего, Дюк. Пока ничего. Я бы сказал.

— Знаю. Я тут подумал… А если Интерпол?

— Интерпол ищет преступников, а Агнешка твоя разве преступница? Скорее уж… — я не сказал «жертва», но он, конечно, понял.

Я видел их свадебные фотографии — давно, еще и года не прошло, как мы с Зайцем оказались здесь, на острове. Он сам мне их показал — молодые, счастливые, беззаботные лица. Даже Дюк с его более чем сдержанным островным характером. Я не видел его таким никогда после. Хотя, может быть, с Наташей…

То, что началось между ними, скрыть было попросту невозможно, по крайней мере здесь, в таком тесном мирке, как наш. И не захочешь, а все равно… Вот и Агнешка — не хотела, не хотела, не хотела, а потом просто исчезла, видимо, не хотеть уже не осталось сил. Примириться, очевидно, тоже. Зато остались все ее вещи, даже белье, даже косметика. И ее сотовый телефон, посередине их аккуратно застеленной супружеской постели, он прямо бросался в глаза — случайно ли?

Основная и самая вероятная версия в таких случаях: муж и его любовница избавились от той, которая им мешала. То есть Дюк и Наташа от Агнешки. Скорее всего, так было бы и на этот раз, но в тот вечер, когда она исчезла, у обоих было алиби. Наташа играла с подругами в бридж, а Дюк оказался как раз тогда у меня дома, мы с ним играли в шахматы, пили пиво, смотрели хоккей.

— Я тут недавно беседовал кое с кем по службе, парень довольно долго занимался судебной психиатрией. Рассказал ему в двух словах, без подробностей.

Дюк смотрит на меня с прищуром — может, от ветра?

— Агнешка нормальная, нормальней нас с тобой.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Во-первых, в том, что ты говоришь о ней в настоящем времени, и это правильно, а во-вторых, в диссоциативной фуге. Слыхал о ней?

— Сейчас от тебя.

— Это такой особый вид амнезии, иногда как следствие непереносимых личных обстоятельств. Забывается все, что касается личности: имя, возраст, семья, прошлое. Человек выходит из дома и пропадает — дома-то нет. Ничего нет. Своего рода бегство от реальности. В остальном он остается вполне нормальным и способен вести обычный образ жизни. Длиться это может до полугода, иногда даже дольше.

— А потом?

— В какой-то момент происходит возвращение к реальности, к себе. Вот так, Дюк.

— Ну что же, я подожду. Вот так, Питер. Но это не значит, что перестану ее искать. А обстоятельства, они у нас у всех были непереносимые. Да не были, остались: ведь никому из нас не стало ни легче, ни проще — ни Агнешке, — он вздохнул, — ни мне, ни Наташе. Наташа, она ведь птица — ей летать, а тут никто вроде и не виноват, и все кувырком…

Фразы длиннее я от него не слышал никогда.