ранение. раннее
на взрывы в Москве
и время больше не бежит:
пав перед смертью на колени,
своё в ней видя отраженье,
не веря, в ужасе молчит;
а смерть сама уже не та:
бредёт — безумная, седая,
весь мир навеки проклиная,
как будто бога сирота,
дитя в руинах подобрав,
прижавшись к маленькому тельцу,
зачем-то молит биться сердце,
к сухой груди его прижав…
а жизни не было вообще:
есть только ночь, свеча и горе,
и Русь во всем своём просторе —
сплошное мощей кладбище…
***
ты моя сила — я тобой живу,
и в то же время еле выживаю:
я как птенец, набравший высоту, —
от высоты ее же и теряю…
ты моя слабость — я умру тобой,
однако ж этим только и не гибну:
я как стоящий на краю слепой —
спасаюсь тем, что пропасти не видно…
***
как тепл вечер… еле дышит осень.
чуть льётся сердце — тихий мягкий свет.
мне так свободно жить среди трех сосен,
к тому ж когда меня почти что нет.
как мне легко в такой певучий вечер
закрыть глаза, как книгу о себе,
и, став слепым, обнять чужие плечи,
чтоб раствориться в чьей-нибудь судьбе!…
***
стрелки часов гильотиной
в полуночных запутались числах:
любуюсь я страшной картиной,
что передо мною нависла…
и так обостряются чувства,
что слышится чей-то стук сердца,
и чьё-то понятно безумство,
и чья-то тайна известна,
и, лишь оторвать взгляд от бритвы,
и, кажется, утро наступит,
и время придёт для молитвы,
и времени больше не будет..!
но стрелки часов гильотиной
забылись в полуночных числах,
и вместо страшной картины
ужасно спокойные мысли…
исповедь непредавшего иуды
опять зима. всё слишком поздно.
всё слишком рано. всё равно…
но вновь заноет чья-то рана,
коснувшись сердца моего;
и вновь уколют чьи-то слёзы,
застыв так чуждо на щеке,
что заворочаются грозно
на непонятном языке
слова загробные, немые,
чужие, словно бы во мне
все трупы взвыли мировые:
«в твоей лишь истина вине!
и это ты лишь Бога предал,
тем, что не смел его предать,
и целовал лишь без ответа,
когда пора уж и распять..!»
и вот стучат мне прямо в душу,
вбивая гвозди изнутри,
что это я весь мир разрушил,
когда я мог его спасти…
и вот зима. всё. слишком поздно.
всё. слишком рано. но пора
в душе, на впившиеся гвозди
распять воскресшего Христа…
a contrario
сотри случайные черты… —
столетних ран рубцов и шрамов,
сотри разрушенные храмы,
как гений чистой красоты —
сотри случайные черты!
забудь случайные слова —
как камни первые лавины,
они ведь, в сущности, невинны,
когда случается обвал —
забудь случайные слова!
избудь случайного себя,
ведь не бывает в жизни чуда,
что родилось из ниоткуда
какого-то там мартобря —
избудь случайного себя!
сотри, если способен ты
весь мир подвергнуть несомненью
и вытравить из вдохновенья
и грусть, и грязь, и грёз мольбы —
сотри случайные черты!..
завещание
прошу, меня вы поминайте лихом
и слухом в глухомани слов
моих ловите: «Тихо! тихо!..»
и ухмыляйтесь бездной ртов.
в меня как в нечисть — в суе верьте
и через левое плечо
меня оплюйте, с плетью сплетен
сцелуйте, слайте, слейте… всё.
***
не стоит… никуда спешить…
всё… просто… кончено.
и… точка.
и тлеет даже эта строчка,
и я успел её забыть,
и каждый будущий мой миг
уж прожит — тысячью шагами:
могила не взошла цветами
и крест устало к ним не сник;
и в монастырь уж не сбежать,
и к преисподней не вернуться,
лишь над кофейной гущей в блюдце
всю жизнь — бессмысленно молчать…
себе, на день рождения
у смерти новое лицо —
теперь оно со мною схоже:
и взгляд безмолвнее и строже,
и лоб знакомей со свинцом;
когда стучится в землю дождь,
пугая мёртвых пробужденьем, —
она с усталым отчужденьем,
вживая в грязь мурашек дрожь,
по нам вслепую шарит ртом,
как будто что-то потеряла —
как рифмы, эхом листопада,
чернилясь, каются листом…
вот так и я — дыша из ран
до слез солеными стихами,
живу лишь смертными грехами,
как будто смерть я потерял…
молитва ребёнка
роди меня обратно, мама, —
я не пойму что говорят
вокруг меня, и только в храмах,
как я — все плачут да молчат…
я не пойму, что пишут в книгах —
там нет ни слова про тебя,
хоть все так просто: в каждом миге —
лишь аз и есмь, лишь ты и я;
я не пойму, зачем так больно,
когда пытаешься понять
и мне одно понятно только,
что ничего уж не понять…
роди меня обратно, к богу,
да и себя назад роди,
лишь… — испеки нам на дорогу,
и богу тоже, пироги..
я так устал, я столько прожил
за эти вековые дни,
что уж состарился… о, боже,
хоть ты меня прихорони…
***
два города, две точки, две окружности:
условия плюс переменных тьма,
лишь знак равно — не пережиток мудрости,
а вверх ступень, сводящая с ума…
ступень к тебе, к тебе не приводящая,
но возводящая обоих нас в ответ
на нас самих, как равно в-опрощание —
сломать окружности до точек наших черт,
чтоб не сойти с ума от ожидания,
чтоб знак равно не пал устало в крест,
нас превращая в бесконечность таянья
от беспрестанной перемены мест…
недо
расстояние все между нами —
резной раной втиснутый след —
я как дождь переполню словами,
у которых скончания нет:
переезд, перестук, переполнен,
перспектив, перекрёсток, предел,
на просвет, просто ты, просто болен,
я один, параллель, параллель…
и когда через край перельются
обречённые речи ручьев,
расстояния — раны сомкнутся
чередой окончательных слов:
ты не до, ты не да, ты не недо…,
я один, параллель, ты одна —
добела, доболело, до бреда,
до с ума, до с моста, досвида…
Кана Галилейская
даруй мне чашу — мимо рук,
о, Кана Галилейская, —
я кровью кану в сердца стук
твой, весть моя невестная..!
даруй мне крест не по плечам,
Голгофа исаакова,
и я оплачу палача,
как богово, как всякого…
даруй мне Пасху без страстей,
о, Лазаря безумие,
а к вечере зови гостей —
я им раздам звезду мою,
чтобы вернуть тебе к утру
дары, Ночь Вифлеемская, —
даруй мне чашу мимо рук,
о, Кана Галилейская..!
Цветаевой, с любовью
трель апреля паром преет,
солнце сонно в сенях спеет,
небо жаворонком звонким
стало тонким-тонким-тонким!
травы жмурятся, мурлычут,
зеленятся землянично…
только тень так по-осенне
с потолка роняют сени…
***
встав на цыпочки, деревья поверяют
листьев горсть ладоням облаков,
даже птицы, намолившись маю,
лишь молчат про птичье молоко;
всё живёт, последнее дыханье
пряча в пальцах, пяльцах, — по щекам
дождь автопортреты оставляя,
всё ж не молится так истово снегам;
да и я гляжу всё время в окна,
ведь прозрачность — лучший путь не быть,
в то же время отраженье в стёклах —
то есть смерть — сквозь тело проносить….
лишь земля спокойно умирает:
она знает, что любой предел —
лишь наивное отождествленье с краем
центра всех координат, всех тел….
***
всё потому, что небо — это воздух,
чтобы летать, не нужен даже роздых,
ведь крылья — как у серафимов — в лицах,
у неба есть свои следы — в глазницах,
раз дождь — лишь солнцем сплавленные перья,
давай хоть раз своим слезам поверим:
глаза закроем и наверх подышим,
и небо станет чуточку пониже….
***
однажды на Пасху случилось чудо.
чудо как чудо… из царских ворот
сбирались великие толпы люда,
разевая немым акафистом рот;
а люди текли и текли потопом,
сметая выставленные хлеба,
сорвав с забытого кем-то гроба
крышку и ленту с жёлтого лба,
съедая снег чернотой подошвы,
роняя свечи с косых икон….
и кто-то из темноты был спрошен:
— да что там случилось?! может быть Он?..
— да как же, жди! в такой-то дырище
только и чудо, что двести грамм!..
— а что, и вправду, пойдём, поищем
выпить за праздник, и к черту храм!..
…собаки, калеки, кусаясь, сквозь ноги,
с воем и матом рвались вперёд
и вдруг, средь месива сотни убогих, —
крик безбожный: — Украли! народ!!!
и колокол начал колоть оголтело:
сколько же, сколько же, сколько, доколь?!!
но с клироса песня в ответ не взлетела
и даже молчаньем не вылилась боль….
а где-то за храмом, за стальными вратами,
средь брошенных шапок и свежих газет
лежал со спелёнатыми руками
ребёнок в неопределённости лет:
от плача льдинки в лице копились,
и кашель крики с корня съедал,
им даже руки не шевелились —
крестом их к себе прижимал….
и вот через пять или, сколько там, чисел,
секунд или может вечностей всех,
ломая последний, надмирный уж смысл,
раздался на паперти смех….
юродивый, пьяный, всласть, назвонив
