Ольга Григорьева

«Зовут её Ася...»

Фрагменты из жизни Анастасии Цветаевой

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Ольга Григорьева, 2018

В новую книгу Ольги Григорьевой, директора музея Анастасии Цветаевой в Павлодаре, вошли её очерки и статьи о замечательной русской писательнице Анастасии Ивановне Цветаевой, чьё 125-летие будет отмечаться в сентябре 2019 года.

Рассказывается в сборнике и о деятельности музея писательницы, который работает в Славянском культурном центре Павлодара с 2013 года; о некоторых интересных экспонатах музея.

16+

ISBN 978-5-4493-8869-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. «Зовут её Ася...»
2. «Зовут её Ася…»
   1. «Взгляните внимательно…»
   2. Глава 1. Встреча на льду. Борис Трухачёв
   3. Глава 2. Маврикий. Ранние произведения. Смерть Алёши
   4. Глава 3. Эллис и Нилендер
   5. Глава 4. Сын Андрей. 20-е годы. «Московский звонарь»
   6. Глава 5. Крым. «В чумном да ледяном аду…»
   7. Глава 6. «Лесоповал истории». Стихи
   8. Глава 7. «Человек, похожий на Шекспира»
   9. Глава 8. Дружба с Пастернаком
   10. Глава 9. «Павлодар, до востребования…»
   11. Глава 10. Только на «Вы»
   12. Глава 11. «Силы человека таинственны и огромны…»
   13. Глава 12. Поэзия подробностей
   14. Глава 13. Вера. «Мил человек…». Характер
   15. Глава 14. Марина
3. Музей Анастасии Цветаевой в Павлодаре
   1. Популяризация творчества М. И. Цветаевой музеем Анастасии Цветаевой в Павлодаре
4. О некоторых экспонатах музея А. Цветаевой
   1. Письма Бориса Пастернака в Павлодар
   2. Почтовая карточка
   3. Очки Цветаевой
   4. «Храни вас Бог!»
   5. Телеграмма
   6. Зубакин. Фотографии и материалы
   7. Записная книжка
5. Из «Литературных путешествий»
   1. Сказочный Шварцвальд
   2. Крым Цветаевых
   3. «Цветаевские тропинки в Сибири»

«Зовут её Ася…»

«Взгляните внимательно…»

Взгляните внимательно и если возможно — нежнее,

И если возможно — подольше с неё не сводите очей.

Она перед вами — дитя с ожерельем на шее

И локонами до плечей.

В ней — всё, что вы любите, всё, что, летя вокруг света,

Вы уже не догоните — как поезда ни быстры.

Во мне говорит не влюблённость поэта

И не гордость сестры.

Зовут её Ася: но лучшее имя ей — пламя,

Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.

И помните лишь, что она не навек перед вами,

Что все мы умрём…

Это стихотворение Марина Цветаева написала в 1913 году. Своей младшей сестре Анастасии она посвятила немало поэтических строк. А младшая сестра увековечила детство и юность величайшего поэта 20 века в своей книге «Воспоминания», выдержавшей уже много изданий…

В сентябре 2019 года будет отмечаться 125-летие замечательной русской писательницы Анастасии Цветаевой. Её судьба оказалась связанной с Казахстаном — с 1957 по 1962 год она жила в Павлодаре постоянно (после ссылки в деревне Пихтовка Новосибирской области), а до 1974 года ежегодно приезжала и подолгу гостила в семье сына — Андрея Борисовича Трухачёва, воспитывая внучек Риту и Олю, не прекращая работу над «Воспоминаниями» и другими произведениями. Павлодарцы хорошо помнят и «бабушку Асю», и всю семью Трухачёвых.

Мне хочется поподробней рассказать о некоторых эпизодах жизни этого удивительного талантливого человека, основываясь на свидетельствах современников и печатных источниках. Это, прежде всего, книги самой А. И. Цветаевой, воспоминания о ней и Марине, литературоведческие изыскания.

Сколько событий было в жизни Анастасии Цветаевой, не дожившей всего двух недель до 99-летия! Детство в заграничных пансионах — и лишения в революционном Крыму; поездка к Горькому в Сорренто — и сталинские лагеря; романы, опубликованные в юности — и строительство избушки в далёкой сибирской деревне… Такой диапазон одной судьбы возможен был только в двадцатом веке…

Богатое литературное наследие оставила потомкам Анастасия Цветаева. Поэтому писать о ней — и легко, и очень сложно. Ведь почти всю свою жизнь, год за годом, она описывала сама, являясь непревзойдённой мемуаристкой…

И всё же, следуя призыву Марины Цветаевой, посмотрим ещё раз внимательно на её любимую Асю — замечательную писательницу, младшую сестру великого поэта и просто — удивительную женщину с такой богатой и сложной судьбой.

Глава 1. Встреча на льду. Борис Трухачёв

Анастасия Ивановна в памяти павлодарцев осталась человеком неординарным, чьё поведение и поступки никак не вписывались в жизнь маленького казахстанского провинциального городка 60-х годов прошлого века. Очень многие вспоминают, что видели её на катке. Кое-кто специально приходил посмотреть, как 70-летняя бабушка выписывает круги наравне с внучкой Ритой и её подружками (семья сына Цветаевой А. Б. Трухачёва жила тогда рядом со стадионом в «молгородке»). Бывали и курьёзы. Татьяна Кокорева (Пахомова), одноклассница Риты, вспоминает: «Анастасия Ивановна катается с нами, на беговых коньках. Она была худенькая, стройная, даже вёрткая… Мальчишки за нашими спинами договариваются: „Давай толкнём вон ту девчонку!“. С двух сторон подъезжают, глядь — а это бабушка!»…

О чём думала Анастасия Ивановна, описывая круг за кругом на павлодарском катке, какие зимние прогулки вспоминала? Может быть, зиму 1909 года, лёд Патриарших прудов, конькобежцев, которых описала потом в «Воспоминаниях» с таким знанием дела?

«…Пар струйками проносится от пролетающих конькобежцев, согнутых в три погибели, почти касающихся рукой льда (верней, чёрной палочкой кожаных коньковых чехлов, зажатой в руке). Их ноги в чёрном трико летят, как раскинутые крылья ласточек, почти невесомо скользит надо льдом тело…».

Со своим первым мужем, Борисом Трухачёвым, Анастасия Цветаева познакомилась на катке. Это был 1911 год. Асе не было и 17-ти…

«Музыка гремела, летел снежок, синее небо вечера медленно и плавно кружилось над нами, и казалось, что кружится голова…».

Борис сказал при знакомстве, что ему 27 лет, на самом деле он был старше Аси всего на два года. У его родителей было имение в селе Ярцевка Воронежской губернии, куда Анастасия приедет потом с маленьким сыном. Но пока…

«…Что-то ослепительное, несомненное, никогда не виденное, пленительное, нужное было в этом подлетевшем и умчавшемся человеке. Всё остановилось. Важным было только — его возвращение.

…В его брызжущем остроумии было столько захватывающей увлечённости…, грассирующее его «р» так дразнило, его стройное, лёгкое тело (изящное не деланным, а кровным изяществом), худое лицо, тонкий нос с горбинкой и ярко очерченными ноздрями — всё было в совершенстве в первый раз! Упоительно! Ни на кого не похоже!».

Эту встречу Марина описала потом в стихотворении «Конькобежцы», посвящённом Асе и Борису:

Башлык откинула на плечи:

Смешно кататься в башлыке!

Смеётся, — разве на катке

Бывают роковые встречи?

Смеясь над «встречей роковой»,

Светло сверкают два алмаза,

Два широко раскрытых глаза

Из-под опушки меховой.

Всё удаётся, все фигуры!

Ах, эта музыка и лёд!

И как легко её ведёт

Её товарищ белокурый…

Счастливое лето 1911 года сёстры провели в Коктебеле. Марина встретилась там с Сергеем Эфроном.

«Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе», — пишет М. Цветаева Максимилиану Волошину, в доме которого она познакомилась с будущим мужем. Анастасия, приехав попозже, не узнала сестру — так она похорошела, столько счастья светилось в её глазах. Потом к Асе приехал Борис Трухачёв.

Стихотворение Марины «Лесное царство», посвящённое сестре, так подходило этой юной паре, хотя написано было три года назад:

Ты принцесса из царства не светского,

Он — твой рыцарь, готовый на всё…

О, как много в вас милого, детского,

Как понятно мне счастье твоё!

…… … … … … … … ….

Хорошо быть красивыми, быстрыми

И, кострами дразня темноту,

Любоваться безумными искрами,

И как искры сгореть — на лету!

Из Коктебеля Марина и Сергей уезжали в башкирские степи, на кумыс. «Сестра Ася со своим возлюбленным — ей не было семнадцати, ему восемнадцать лет — с того же феодосийского вокзала уезжала в другую сторону, в Москву и дальше, в Финляндию. Их судьбы расходились…

Стоишь у двери с саквояжем.

Какая грусть в лице твоём!

Пока не поздно, хочешь, скажем

В последний раз стихи вдвоём…

От Ивана Владимировича всё тщательно скрывалось…» (Виктория Швейцер, «Быт и бытие Марины Цветаевой», М., «Молодая гвардия», 2002.)

Стихотворение Марины «На вокзале», датированное 1911-ым годом:

Два звонка уже, и скоро третий,

Скоро взмах прощального платка…

Кто поймёт, но кто забудет эти

Пять минут до третьего звонка?

…… … … … … … …..

Кто мудрец, забыл свою науку,

Кто храбрец, забыл свое: «воюй!»

«Ася, руку мне!» и «Ася, руку!»

(Про себя тихонько: «Поцелуй!»)

Поезд тронулся — на волю Божью!

Тяжкий вздох как бы одной души.

И цветы кидали ей к подножью

Ветераны, рыцари, пажи.

М. Цветаева пишет М. Волошину из Москвы в Париж в конце сентября 1911 года: «…Серёжа пока живёт у нас. Папа приезжает наверное дней через 5. Ждём все (Серёжа, Борис, Ася и я) грандиозной истории из-за не совсем осторожного поведения».

Тому же адресату — в начале октября: «…Дома, где мы сейчас с Серёжей, страшный кавардак. Ася переустраивает комнату. Кстати, один эпизод: папа не терпит Борю, и вот, когда он ушёл, Ася позвала Бориса по телефону. Когда в 1 ч. вернулся папа, Борис побоялся, уходя, быть замеченным и остался в детской до 6 ч. утра, причем спускался по лестнице и шёл по зале в одеяле, чтобы быть похожим на женскую фигуру.

Ася перед тем прокралась вниз и на папин вопрос, что она здесь делает, ответила: «Иду за молоком» (которого, кстати, никогда не пьёт)…

26 сентября было Серёжино 18-ти и мое 19-ти летия. …Мы праздновали зараз 4 рождения — наши с Серёжей, Асино, бывшее 14 сентября, и заодно Борино будущее, в феврале. Как бы ты на Асином месте вёл себя с Борисом? Ведь нельзя натягивать вожжи с такими людьми. Как ты думаешь? — Из-за мелочей».

Марина пишет М. Волошину в Москву из Палермо 4 апреля 1912 года: «…Знаешь новость? Ася после пасхи венчается с факиром».

О свадьбе Аси и Бориса вспоминает А. Жернакова-Николаева: «…Однажды перед свадьбой Аси я была у Цветаевых. Нижние комнаты были полны её приданым. В зале помещались исключительно хозяйственные предметы. Мне пришла в голову сумасбродная мысль: я предложила Андрею сыграть в цыган. Мы с ним повязали на головы красные повязки, через плечо надели красные ленты. Взяв огромный таз, мы налили в него спирт и зажгли. Это должно было изображать костер. Андрей под гитару стал петь цыганские романсы. Вдруг в зал ворвалась их знаменитая экономка Александра Олимпьевна… Всплеснув руками, она завопила: «Барышня, милая, Андрей Иванович! Да ведь вы дом сожжёте. Анастасии Ивановны приданое погубите». «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют», — засмеялась я ей в ответ.

В это время в комнату вошли Ася и Марина. Ася недовольно взглянула на нас… А Марина, с весёлыми искорками в глазах, обласкала меня несказанно милой улыбкой. Конечно, мы прекратили нашу забаву. Кстати, добавлю о свадьбе Аси. Когда все уже были в церкви и ждали жениха, он запоздал. Андрей был шафером. Потом он по секрету сказал мне, что они, шафера, застали жениха в полном парадном костюме, но… запускающим во дворе воздушного змея. Он был ещё очень молод».

Стихотворение М. Цветаевой «Картинка с конфеты»:

На губках смех, в сердечке благодать,

Которую ни светских правил стужа,

Ни мненья лёд не властны заковать.

Как сладко жить! Как сладко танцевать

В семнадцать лет под добрым взглядом мужа!

Была любовь — настоящая, искренняя, необъяснимая: «Б. — в чёрном пальто, широкополой фетровой шляпе, с белокурыми, волнистыми лёгкими волосами вокруг тонкого оживлённого острого лица, его «р», его смех, все его причуды, синий блеск глаз, которые я так любила, тонкие полоски бровей… Б. — это целый мир, перед которым я часто перестаю быть собой. Я ждала его с чувством стеснённости и тоски, а рассталась с ним нежно, беспомощно, вся поникнув…

Моё сердце от иных выражений его дрожит, как ни от кого. Актёр! Ребёнок! Друг! О, эти иронические речи в течение часа, и поспешное прощание «мне пора», о, этот сарказм, который я ненавижу, но от которого всегда так больно, это красноречие, этот вздор, который он говорит, это нестерпимое поведение, эти инквизиторские вопросы, всё, что бесит меня, всё, что меня так измучило — всё это я глубоко и непонятно люблю!» — писала А. Цветаева в книге «Дым, дым и дым».

В 1912 родился сын Андрей. Жизнь молодых не ладилась. «Мы оба были слишком молоды для брака», — признавала потом Анастасия Ивановна.

«Взглянув на нас, кто бы сказал, что мы муж и жена! Как безнадёжно чувствовалась жизнь впереди — полное отсутствие будущего. И как мудры были мы в 17 и 19 лет, иностранцы и путешественники, — что не глядели вперёд. …Ибо с такой же силой, как нам нет будущего, — прошлое для нас есть».

Это строки из романа «Аmor», написанного в сталинском лагере, в 40-е годы. Вспоминая о первом муже, Анастасия Ивановна пишет «о фантастике, романтике» их встречи, «о мучениях дней, когда они перешли во враждебный мир секса, о том, как секс разбил романтику, угасил ту любовь».

Разрушил их брак не только ранний секс, но и сложный характер Бориса — «тысяча его неожиданных, ни на кого не похожих выходок, из гордыни и отрешённости зачерпнутых». Были, видимо, и чисто бытовые причины.

Р. М. Хин-Гольдовская, писательница, драматург, оставившая, может быть, и достоверные, но довольно злые воспоминания о сёстрах Цветаевых, писала в своём дневнике 18 февраля 1913 года: «…Марина Цветаева, двадцатилетняя поэтесса, жена 19-летнего Серёжи Эфрона, её младшая сестра Ася, тоже замужем за каким-то мальчиком (обе эти четы имеют уже потомство — у Марины девочка, 6 месяцев, у Аси такой же мальчик, причём каждый из этих младенцев перебывал у 6 кормилиц — по одной на месяц!..).

…Все любуются друг другом, собой, все на «ты». Брат Эфрон, Сергей, в 16 лет женился на 17-летней поэтессе Марине Цветаевой (очень красивая особа, с решительными, дерзкими до нахальства манерами); сестра этой Марины 15-летняя гимназистка вышла замуж за 15-летнего же гимназиста, кажется, третьеклассника, но зато пьяницу — первоклассного. Этот супружеский «детский сад» обзавелся потомством — у Марины — девочка, у Аси — не знаю кто…» («Минувшее. Исторический альманах». Вып. 21. — М. — СПб., 1997.)

В романе «Дым, дым и дым» А. Цветаева подтверждает пристрастие Бориса к вину: «…Он приходил, и часто вдвоём с Б-вым, в 2, 3, 4 часа утра, после игры на биллиарде, выпив много вина. Он уходил, не говоря куда, и никогда не отвечал на мой вопрос, когда он вернётся. Мы почти никогда не бывали наедине. И запершись в своей комнате, рядом с детской, где няня укачивала Андрюшу, я часами писала дневник, подводя сотый итог своей жизни, которая с ясной насмешливостью рвалась у меня на глазах».

Анри Труайя, описывая последние дни Ивана Владимировича Цветаева, замечает: «Чтобы не огорчать И.В., Анастасия не стала рассказывать ему о том, что ошиблась, выйдя замуж за Бориса Трухачёва, и что муж грозит разводом, хотя их сынишке был всего год.

…Прошли дни траура, и отношения между Борисом Трухачёвым и Анастасией Цветаевой ещё ухудшились: ссора за ссорой, скандал за скандалом. Дело шло к полному разрыву. Покинув жену и ребёнка, двадцатилетний супруг потихоньку улизнул. Марина сразу же примчалась на помощь младшей сестре и малышу. Ей хотелось вдохнуть в Асю бодрость, поднять настроение, и она убедила Сергея, что они будут очень счастливы, если, взяв с собой Анастасию и её сынишку, отправятся в Крым погреться на солнышке. И вот все пятеро уже в Ялте, откуда — естественно — переезжают в Феодосию, поближе к Коктебелю…».

А то пророческое стихотворение Марины «Конькобежцы» заканчивалось так:

Уж двадцать пять кругов подряд

Они летят по синей глади.

Ах, из-под шапки эти пряди!

Ах, исподлобья этот взгляд!

…… … … … … ……

Поникли узенькие плечи

Её, что мчалась налегке.

Ошиблась, Ася: на катке

Бывают роковые встречи!

Из книги А. Цветаевой «Памятник сыну»: «…Через год мы с Борисом расстались — дружно: он бывал у меня, любил сына. А ещё через год я встретилась с будущим вторым мужем, Маврикием Александровичем, а Борис — со второй женой, актрисой Марией Ивановной Кузнецовой-Гринёвой, с которой я так подружилась…».

Мария Кузнецова (Гринёва), актриса Камерного театра, писала в своих «Воспоминаниях»: «Лене Позоевой (одна из актрис Камерного театра — О.Г.) не хватало на что-то денег, и она решила продать волчью шкуру, которую ей подарил какой-то поклонник её, убивший этого волка. Марина, видимо, сказала сестре своей Асе об этом волке, и Ася пришла к нам первый раз в Обормотник. Ася вошла в пальто и в шапке, подчёркивая, что пришла на минуту и только по делу. Поразила меня бледность её лица, только где-то местами чуть покрытая нежно-розовой тенью. Я сразу увидела большое сходство с Мариной, но Ася меньше, тоньше, нежнее. У неё добрая, прелестная улыбка полных губ. Её ярко-жёлтые, вернее золотые, глаза — прямо, доверчиво и ласково глядят в чужие глаза. Голос очень похож на Маринин, но нежнее. Держит она себя просто, доверчиво, любезно, нет и тени Марининой застенчивости и гордости. Ася вошла не одна, а с каким-то мужчиной, которого я совсем не помню, все моё внимание было устремлено на неё. Помню, как уходил он, унося на спине купленного волка. Это была моя первая встреча с сестрой Марины, с первой женой моего мужа».

В главе «Ёлка» М. Кузнецова описывает, как она накануне Рождества пришла домой, а Борис сказал, что Марина Цветаева звала их на ёлку.

«Помню свое волнение: там я увижу первую жену Бориса и его 3-летнего сына Андрюшу». Автор рассказывает, как они пришли в гости, передаёт свой разговор с Андрюшей.

«Вошла Ася… В этот вечер она казалась мне ещё милее.

…Здесь я познакомилась с Асиным будущим мужем, милым Маврикием Александровичем. Все гости благодарили его за необыкновенный торт…

На другой день после ёлки Марина просила меня прийти к ним днём. В Марининой комнате были мы втроём: Ася, я и Марина. Так интересно, радостно и весело завязывался узел нашей дружбы и родства втроём. Мы так много и счастливо смеялись…».

И ещё один небольшой отрывок из главки «Марина и Ася у меня»: Марина «старалась… победить своё чувство неприязни ко мне. Я узнала позднее, что она звала меня не иначе как Змиевна и долго не могла простить мне, что я вышла замуж за Бориса Трухачёва, первого мужа её любимой сестры Аси, хотя прошло уже три года, как Ася с Борисом рассталась, и она была уже замужем за прекрасным человеком. Марина трогательно ревновала тогда ко мне Бориса, непосредственно, почти по-детски: Борис, мол, наш, а не твой! И <перестала ревновать> только, когда она увидела, что Ася была мне очень мила и я полюбила её…».

Да, Борис Трухачёв был человеком с большой фантазией и неординарными поступками. Л. К. Готгельф, директор музея сестёр Цветаевых в г. Александрове (Владимирская область РФ), в статье «Цветаевский Александров» пишет о встрече А. Б. Трухачёва в зале местной библиотеки с читателями. Андрей Борисович вспоминал эпизоды, связанные с Александровым.

«…Осенью шестнадцатого года Андрюше исполнилось четыре года. Приехавший в Александров Борис Трухачёв, его отец, предлагает мальчику самому выбрать себе подарок. Андрюша только что прочитал пушкинскую „Сказку о царе Салтане“ и, вспомнив о приключениях князя Гвидона, попросил отца покатать его в бочке по „морю-окияну“. Что бы сделали в этом случае вы, дорогие читатели? Я не знаю. А вот двое взрослых мужчин, Борис Трухачёв и Маврикий Минц (второй муж Анастасии Ивановны, отчим Андрюши), законопатили в комнате пол и нижнюю часть стен, натаскали вёдрами из колодца в эту комнату воду, сколотили из досок лёгкое подобие плота и долго катали ребёнка по импровизированным волнам!..».

Добрые отношения сохранялись у Бориса и Анастасии до конца его жизни: «Когда Андрюше исполнилось пять лет (после незадолго до того лишившись моего второго мужа, отца Алёши), осталась без средств… После смерти Алёши я послала телеграмму Андрюшиному отцу: „Алёша скончался, Андрюша заболел“. Тот приехал в Коктебель из Москвы. Вместе с ним мы перевезли Андрюшу в Феодосию в гостиницу, вызвали врача. Борис привёз мне свои последние полторы тысячи, оставшиеся ему после смерти матери. Я отказалась их взять: „У вас — семья, а мне всё равно надо начинать работать“. Я поступила в библиотеку», — пишет А. Цветаева в книге «Памятник сыну».

И там же: «…Наш сын Андрей — был жизненнее, чем его отец Борис, веселее, менее оторван от жизни. В Борисе, муже моём… было приступами веселье…, но как только оно прерывалось и он оставался один — он уходил во тьму (предчувствия ранней смерти?) и погружался во мрак непостижимый…

…Прожив со мной 2,5 года и пять лет с ней (актрисой Марией Ивановной Кузнецовой-Гринёвой), он погиб, не достигнув 26 лет, от сыпного тифа и похоронен в Старом Крыму, близко от могилы Александра Грина, писателя».

И через много-много лет образ первого мужа вновь всплывает в памяти писательницы. В повести «Старость и молодость» есть эпизод, где А. Цветаева провожает сына (в Кокчетаве): «Как когда-то, провожая его отца у ворот моего отцовского дома, я стою у чужого забора, смотрю вслед. Вот ещё мелькает — всё мельче — светлый плащ, над ним — ярче — пятно шляпы… Бегу, как девчонка, — от души оторвался кусок, летит за ним под гору…».

В той же повести, рассказывая о старшей внучке: «…Но вчера в первый раз, может быть, так чётко я почуяла в Рите, в её внезапной… тоске, молчащей и неутешной, то трухачёвское начало, которое пылало ледяным огнём в её молодом деде и сквозит в его сыне, её отце.

…В Рите живёт — неожиданность, глухо. И в Андрее живёт, Борис был — её воплощением. Каждый миг; что делало жизнь с ним немыслимой…».

Одно из ранних стихотворений Марины называлось «Каток растаял»:

Каток растаял… Не услада

За зимней тишью стук колёс.

Душе весеннего не надо

И жалко зимнего до слёз.

……………

…Пусть в жёлтых лютиках пригорок!

Пусть смёл снежинку лепесток!

— Душе капризной странно дорог

Как сон растаявший каток…

1910 г.

Глава 2. Маврикий. Ранние произведения. Смерть Алёши

«Мне нравится, что Вы больны не мной…» — у всех на слуху это стихотворение Марины Цветаевой, ставшее песней. Но далеко не все знают, что посвящено оно Маврикию Александровичу Минцу (1886—1917), второму мужу Анастасии Цветаевой.

«Осенью 1915 года я вышла замуж — гражданским браком — за Маврикия Александровича Минца и переехала к нему в Александров, куда он, инженер, был призван на военную службу», — пишет А. Цветаева в «Воспоминаниях».

Таких строк, какие написала она о Маврикии в «Дыме…», Анастасия не посвящала больше никому: «…Только что ушел М. А. Далеко — колокольный звон. Мне нечего записать. Ибо он — мой друг на всю жизнь, ибо я очарована им без остатка, и от того так шутливы речи мои!

…Думаю о нём. Мне хочется его видеть. Просто видеть его, слушать голос, смотреть (еле вижу от близорукости) на улыбку, шутить, парировать шутку, лежать на диване, помешивать чай, быть милой.

…Я хотела бы быть Вашей матерью, Вашей сестрой, Вашим другом, Вашей возлюбленной, если Вы этого хотите — нет! Я хотела бы быть для Вас чем-то, чем никто не будет для Вас!

…Вы зажигаете мне папиросу. Когда Вы уходите, я спокойно и тихо прошу у Вас позволить поцеловать Вашу руку.

Мне 20 лет. Меня зовут Асей. Я Вас люблю!

…М.А. и я — это совсем отдельный мир, и в то же время, он входит во все миры. Он стоит в центре моей жизни, все другие стояли в стороне».

Годы жизни с М. Минцем были счастливыми и творчески плодотворными. Первая книга Анастасии Цветаевой «Королевские размышления» вышла в Москве в 1915 году. Вслед за ней, в 1916 — «Дым, дым и дым». Известное стихотворение Марины Цветаевой «Асе»:

Ты мне нравишься: ты так молода,

Что в полмесяца не спишь и полночи,

Что на карте знаешь те города,

Где глядели тебе вслед чьи-то очи.

Что за книгой книгу пишешь…

— написано по случаю разрешения, полученного Анастасией от цензуры на печатание книги её прозы «Королевские размышления».

Это действительно размышления — о себе, о жизни, о Боге, о вере и безверии… «Я знаю, что я — один раз бывающее явление, что оно не повторится никогда и нигде, и что всё пройдёт. Что не было этого диапазона, этих сил, этих стрел, этой жажды, этой ясности, этого озноба, что всё это — единственный раз!

О, как я лечу! Как я ломаю преграды! Как я просто, как вдохновенно живу!»

«Больше лёгкости в жизни, больше дела! Больше смеха, меньше оков! Я буду писать массу книг — и о самом разнообразном…» (А. Цветаева, «Собрание сочинений», том 1 — М., «Изограф», 1996.)

«Королевские размышления» были посвящены Маврикию Александровичу Минцу.

Летом 1916-го сестры жили в Александрове. Туда приезжал Осип Мандельштам. Марина пишет об этом Елизавете Эфрон: «День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях.

…Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Алекс., Ася и я в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну, мы безумно хохотали…» («Коринна» — роман французской писательницы Анны Луизы Жермены де Сталь «Коринна, или Италия». )

25 июня 1916 года в Москве родился второй сын Анастасии Цветаевой — Алёша.

Марина пишет мужу из Александрова 7 июля (С. Эфрон находился тогда в Коктебеле): «…Ася уже ходит, я её видела вчера. Мальчик спокойный. Мы с Асей решили, если у неё пропадёт молоко, через каждые три часа загонять в овраг по чужой козе и выдаивать её дотла. Я бы хотела быть вскормленной на ворованном, да еще сидоровом молоке!».

Вторая философская книга А. Цветаевой «Дым, дым и дым» посвящена сестре Марине. Известная исследовательница творчества М. Цветаевой Виктория Швейцер оценивает ранние книги Анастасии Цветаевой как написанные «с претензией на философию и явно «под Розанова», объясняя это тем, что «поле поэтического напряжения вокруг Марины Цветаевой было так сильно, что все её близкие: и сестра, и муж, и маленькая дочь — писали».

Мне кажется, несправедливая и неправильная позиция исследователей — оценивать творчество Анастасии Цветаевой, сравнивая сестёр, а не рассматривая прозу младшей как самодостаточное и уникальное в русской литературе явление.

Еще жёстче написала о первых книгах А. И. Цветаевой в письме к ней А. Саакянц (в 70-х годах): «Это девический словесный блуд; читать их мне было неприятно». К счастью, письмо не было отправлено, чему потом рада была сама автор. (А. Саакянц, «Спасибо Вам!». Воспоминания. Письма. Эссе. — М., «Эллис Лак», 1998.)

По-иному оценили произведения юной А. Цветаевой её современники. «Познакомившись с рукописью «Королевских размышлений», к двадцатилетней Анастасии Цветаевой приехал известный уже тогда и широко прославленный потом философствующий литератор Лев Шестов… Еще в 1905 г. Н. А. Бердяев считал Шестова «крупной величиной в нашей литературе…» (Ю. М. Каган).

Мария Кузнецова-Гринёва писала: «…Когда я прочла только что вышедшую из печати Асину книгу „Дым, дым и дым“, Ася стала так близка моему сердцу, что я не расставалась с её книгой. Во все поездки со спектаклями, во все города, во все театры я брала эту книгу с собой. А когда мне предстояло играть трудную драматическую сцену, я в антракте прочитывала в Асиной книге главу о Стеньке Разине и персидской княжне, это помогало мне поднять зрительный зал до высокой ноты волненья. Когда Марина узнала, что я не расстаюсь с Асиной книгой, мы окончательно подружились с ней».

В надписи Станиславу Айдиняну на книге «Дым, дым и дым» А. Цветаева определяет истинное её кредо так: «Только утро любви хорошо!».

Автограф тому же адресату на книге В. В. Розанова «Уединённое»: «…на память о В. В. Розанове, друге моей юности, с которым я с девятнадцати лет (а ему было пятьдесят девять!) переписывалась и ездила в Петербург в 1914 г.». В переписку Анастасии с Розановым включилась и Марина.

В. В. Розанов отметил первую книгу А. Цветаевой «Королевские размышления» и прислал «Уединённое» со следующей надписью: «Да, ты кончишь в монастыре… Я знаю это теперь — совершенно определённо. По тому пылу, с каким ты отвергаешь Бога…».

Переписка её с В. В. Розановым, к сожалению, не сохранилась.

В послесловии к книге «Дым, дым и дым», написанном Анастасией Ивановной в 1987 году (вошло в первый том «Собрания сочинений») говорится: «Я её люблю, как моё дитя, неразумное, не о том страдающее, о чём бы нужно, пыл свой тратившее щедро (что хорошо), но не на то, на что такой запал был направлен…».

В этой книге, может быть, действительно в чём-то наивной — удивительная для 20-летней женщины мудрость и россыпи афоризмов: «Ожидание — это точно кто-то тихо пьёт твое сердце».

«…Что такое любовь? Всё? — нет, часть жизни. Я дня не могу прожить без любви, но я ни за что не скажу: любовь — всё, иного нет смысла».

«Всю жизнь буду жить одна. Поняла это. Потому что обожаю тишину, и себя в ней».

«Жизнь пройдёт, все пройдёт, твёрже, скорее, чем мнится! Уж нет этого дня, и он никогда не повторится…».

Отдельные отрывки — настоящие стихотворения в прозе:

«…И какой хочешь, ты меня можешь сделать: ласковой, остроумной, задумчивой…

Блажен, держащий сердце моё — в руках.

Могущий замедлить свой шаг у дверей моих.

Имеющий впереди — всю сладость

Начала любви ко мне!»

Да, она была счастлива тогда — любяща и любима…

Весной 1917 года А. Цветаева с сыновьями уехала в Крым. И — страшный, несправедливый, внезапный удар судьбы: в мае скоропостижно скончался Маврикий Александрович. Она срочно вернулась в Москву, но не успела даже на похороны. Поехала назад, в Коктебель, к детям, к Волошину и его матери, с которыми легче было пережить горе, но, как пишет Виктория Швейцер, «горе гналось за ней по пятам. Через два месяца в Коктебеле умер её младший сын — годовалый Алёша. Марине было до боли жалко сестру, страшно за неё, хотелось быть рядом, но поехать к ней сразу она не могла и поддерживала письмами. „Ты должна жить“, — писала она Асе».

В романе «Amor» А. И. Цветаева вспоминает: «…Ещё нет младшему года, когда в девять дней от гнойного аппендицита — ошибка врачей — умирает Маврикий. Я стою на Дорогомиловском кладбище не в силах что-либо понять… А через шесть недель в Крыму — умирает в пять дней наш сын, начавший ходить, говорить, так на отца похожий! Я осталась в двадцать два года одна…

…В Бога, в иную жизнь я не верила. Здесь же — потерян смысл. Рот закрыт для общения с людьми. Если б не болезнь сына…».

Да, надо было заботиться о старшем сыне, лечить его. Надо было жить.

В «Памятнике сыну» Анастасия Ивановна пишет об этом трагическом времени: «…Алёша заболел дизентерией. Я тут же передала соседке Андрюшу… через пять дней Алёша скончался. Умершего мы его, конечно, Андрюше не показали, на похороны не повели. Потому от вести, что Алёши нет, что он в земле, на кладбище, Андрюша пришёл в страшное негодование! „Как вы могли отдать закопать в землю Алёшу?!“ — кричал сын».

Е. О. Кириенко-Волошина (мать Максимилиана Волошина) писала В. Я. Эфрон: «Не знаю, как подействовала смерть Маврикия на Асю: я её ещё не видела; она не сегодня-завтра должна приехать из Феодосии, куда только что возвратилась из Москвы, не застав его уже в живых. Меня смерть этого мало мне знакомого мужа Аси поразила ужасно и сжалось сердце жалостью к этому молодому, скромному, молчаливому человеку, такому застенчивому в своем военном мундире…».

Слова Анастасии, посвящённые второму мужу, звучат как молитва: «Сию страничку жизни пресловутой моей — я посвящаю Вам, Маврикий Александрович, друг мой, спаситель и защитник от людских нареканий, дабы могли Вы, проникшись ею, лучше знать непонятное сердце моё, которое кладу в дне сем в Ваши руки — дабы благостно ко мне отнеслись и оценили веселие — поступки смешные и недостойные, гордостью зело переполненные…».

О сыне Алёше такие строки в романе «Amor»: «…Очень лёгкие кольца кудрей, золотистых — надо лбом и над ушками… Алёша был весёлый ребёнок! Совсем здоровый. Зачем нужна его смерть? Где он? Тело в земле. Его смех? Голосок! Его ласковость! Его остроумие! Уронил яйцо, разлилось. Он смеялся, кричал „а-а!“. Где это всё? Не в могиле… Но рассудок диктует отсутствие Бога, невозможность жизни не в теле».

В этом же романе — воспоминание о том, как через два года она пришла на могилу сына: « — Алёшенька, сыночек мой!.. позабытый… — спотыкаясь, проговорила Ника (героиня романа — О.Г.) … и упала на колени, на сухую пустыню земли, и, поцеловав землю, легла на неё, как ложится пёс на могилку хозяина, у почти сравнявшегося, выветренного холма с маленьким покосившимся крестом. Она встала, когда потемнело. В небе были кроткие звёзды. Спокойная, всё решившая. Алёша, маленький, нигде не сущий — встретил, утешил, научил лучше всех, её утешавших».

Смерть Алёши осталась раной на всю жизнь… Многие «странности» Анастасии Ивановны (по отношению к внучкам), о которых вспоминают павлодарцы, вполне объяснимы этой страшной потерей. Ольга Трухачёва рассказывала, что бабушка не позволяла им с Ритой есть ягоды или фрукты, пока не обдаст их несколько раз кипятком и не доведёт до кашеобразного состояния. Это вспоминают и Ритины одноклассницы, которые, ясное дело, беззаботно ели малину прямо с куста, немытую. Но у бабушки Аси перед глазами стояли ягоды, которые съел Алёша…

Глава 3. Эллис и Нилендер

«…Метёт и метёт метель жизни», — писала А. Цветаева в «Московском звонаре». …Привычно скользят беговые коньки, Анастасия Ивановна описывает круг за кругом по павлодарскому катку, оставив позади внучку Риту с подружками… А, может быть, ещё один конькобежец вспоминался ей в те минуты — незабвенный Эллис (Лев Львович Кобылинский), поэт и переводчик, друг юных сестёр Цветаевых, первый «настоящий поэт», встреченный ими? Вот его стихотворение «На коньках»:

Сегодня по льду весело скользя,

Я любовался, я шутил с тобою,

То, может быть, опять судьба моя

Безжалостно смеялась надо мною,

А я скользил, и улыбался я…

Мелькали тени вдруг, мелькали хлопья снега

Кружась, как наши робкие мечты,

И, радостно смеясь в пылу разбега,

Вся — красота, и грация, и нега

Неудержимо ускользала ты.

(Эллис, «Неизданное и несобранное», Томск, «Водолей», 2000.)

Марина Цветаева напишет о нём потом в эссе об Андрее Белом: Эллис — «переводчик Бодлера, один из самых страстных ранних символистов, разбросанный поэт, гениальный человек…».

Сёстры проводили с Эллисом вечера, а иногда и ночи, слушая его вдохновенные монологи. Часто под утро шли его провожать. Валерия Цветаева вспоминала: «Чтобы помешать таким проводам, отец уносил из передней пальто. Но это не помеха: Ася, на извозчичьей пролетке, забыв о всяком пальто, с развевающимися волосами, таки едет провожать… Какие тут возможны уговоры?».

«Расставшись с Эллисом, девочки с трудом возвращались „на землю“, к гимназии, урокам — прозе дней. Высший накал этой дружбы пришёлся на весну 1909 года, когда Иван Владимирович уезжал на съезд археологов в Каир, и Марина с Асей чувствовали себя дома абсолютно бесконтрольными». (В. Швейцер.)

«…Бурное воздействие оказал Эллис на Марину и Асю в самую восприимчивую, переломную пору их жизни», — писала в своих «Записках» их старшая сводная сестра.

Одно из своих стихотворений Эллис посвятил младшей Цветаевой. Оно называлось «Прежней Асе» и вошло в книгу «Арго». Это была первая детская влюблённость и, может быть, первая ревность к старшей сестре. Они ведь дружили все вместе, а Эллис вдруг передал письмо Марине с предложением выйти за него замуж!

Письмо принёс Владимир Нилендер, поэт, переводчик, с которым сёстры тоже подружились. Но если стихи Марины, посвящённые Эллису, были написаны от имени двух сестёр, то те, которые связаны с Нилендером — только от Марины.

30 декабря 1909 года Нилендер сделал предложение Марине, которое было отклонено. Она пишет стихотворение «Сёстры».

Эпиграф на французском: «Ибо всё лишь сон, о моя сестра!»

Им ночью те же страны снились,

Их тайно мучил тот же смех,

И вот, узнав его меж всех,

Они вдвоём над ним склонились.

Над ним, любившим только древность,

Они вдвоём шепнули: «Ах!»…

Не шевельнулись в их сердцах

Ни удивление, ни ревность.

И рядом в нежности, как в злобе,

С рожденья чуждые мольбам,

К его задумчивым губам

Они прильнули обе… обе…

Сквозь сон ответил он: «Люблю я!»…

Раскрыл объятья — зал был пуст!

Но даже смерти с бледных уст

Не смыть двойного поцелуя.

«Может показаться, что возник любовный треугольник — две сестры и он, — пишет Лилит Козлова в статье-эссе „Росток серебряный“ („Танцующая душа“, Ульяновск, 1992). — Возможно, так показалось и Марине, и она не была до конца уверена, что Нилендер отдаст предпочтение именно ей. Может быть, она сочла, что и предложение-то он сделал ей лишь как старшей, уже созревшей для замужества, — не более. Скорей всего, не случайно это упорное подчёркивание тройственности».

Как бы от имени Нилендера Марина пишет стихотворение «Втроём»:

…Обе изменчивы, обе нежны,

Тот же задор в голосах,

Той же тоскою огни зажжены

В слишком похожих глазах…

А в стихотворении «Два в квадрате» в поле зрения уже четверо — Марина и Ася, Эллис и Нилендер:

Не знали долго ваши взоры,

Кто из сестёр для них «она»?

Здесь умолкают все укоры —

Ведь две мы. Ваша ль то вина?

— Прошёл он! — Кто из них? Который?

К обоим каждая нежна.

Здесь умолкают все укоры, —

Вас двое. Наша ль то вина?

Сёстры очень переживали недоразумение, случившееся с «чародеем»: Эллис, завсегдатай дома Цветаевых, вырезал несколько страниц из книг читальни Румянцевского музея (директором которого был И. В. Цветаев!). Позднее версию злоупотребления отбросили, дело обошлось без суда, но Лев Львович перестал бывать в их доме…

Марина была тогда в Париже и узнала об этом скандале от Анастасии. В письме к Андрею Белому Эллис писал: «Вчера вдруг получаю письмо из Парижа от старшей дочери Цветаева, Маруси, моей большой поклонницы. Она всё узнала от Аси… Маруся мне пишет, что она, веря в меня и не требуя никаких доказательств, считает своей обязанностью сделать всё, чтобы меня спасти…» (А. Белый «Между двух революций». — М., Х.Л., 1990.)

«И можно всё простить за плачущий сонет!» — написала Марина в стихотворении «Бывшему Чародею»:

Свободный и один, вдали от тёмных рамок,

Вы вновь вернётесь к нам с богатою ладьёй,

И из воздушных строк возникнет стройный замок,

И ахнет тот, кто смел поэту быть судьёй!

Кто-то объяснял произошедшее рассеянностью Эллиса, кто-то искал более глубокие причины. Анри Труайя, автор серии «Русские биографии», высказывает в своей книге гипотезу, что Иван Владимирович сам спровоцировал это преступление, чтобы положить конец близости Эллиса с Мариной и Анастасией (А. Труайя, «Марина Цветаева», «Эксмо», 2003). Хотя исследователи больше доверяют «Воспоминаниям», в которых Анастасия Ивановна пишет: «…Что папа жалует Эллиса — зналось: увидев его, он что-нибудь говорил доброе и шёл снова вниз по тёмной лестнице…». В главе «Сказочник. Возвращение папы из Каира. Выпускной вечер» приводятся отрывки из поэмы Марины «Чародей» (на 4-х страницах!). Итак, 1909 год в жизни сестёр можно было назвать годом Эллиса, следующий — годом Нилендера. А в 1911 году они обе встретят своих будущих супругов: Ася — на катке — Бориса Трухачёва, Марина — в Коктебеле — Сергея Эфрона.

Может быть, и в Финляндии, куда Анастасия поедет со своим юным мужем, вспомнится ей стихотворение Эллиса, которое так и называется — «В Финляндии»:

Долго с тобой мы на шхерах сидели,

Слушая шелест волны.

В даль бесприветную долго смотрели,

Смутной тревогой полны…

О, если бы могли представить себе счастливые тогда сёстры Цветаевы, какие тревоги и трудности готовит им судьба…

Глава 4. Сын Андрей. 20-е годы. «Московский звонарь»

Врач Валентина Ивановна Шишкина, которая в 1957 году окончила медицинский институт и начала работать в Павлодаре участковым терапевтом, вспоминает, как в тот год к ней на приём зашли двое: маленькая сухонькая бабушка и симпатичный мужчина лет пятидесяти, интеллигентного вида. В этом не было ничего удивительного — нередко взрослые дети приводят к врачу престарелых родителей… Но оказалось — на-оборот. Это бабушка привела на приём сына! Анастасия Ивановна сказала, что её очень беспокоит кашель Андрея, попросила направление на рентген. «У нас в семье плохая наследственность по туберкулезу, — добавила она, — моя мама умерла от туберкулеза, сводный брат…». К счастью, обследование Андрея Борисовича не подтвердило её опасений. У него был катар верхних дыхательных путей.

Эта необычная семья надолго запомнилась Валентине Ивановне. Была она у них и дома, по вызову, на улице Карла Маркса…

Андрей Борисович Трухачёв родился в Москве 9 августа (по старому стилю) 1912 года. По воспоминаниям Анастасии Ивановны, беременность протекала сложно (ей не исполнилось и 18-и лет). Врачи беспокоились за её здоровье, советовали прервать беременность, но она отказалась.

В «Памятнике сыну» она пишет: «Перед самыми родами Борис читал мне вслух Гоголя. Под страницы его начал рождаться наш сын». Рожала молодая мама девять часов.

Раннее детство Андрюши было безоблачным и безмятежным (имение Трухачёвых Ярцевка Воронежской губернии, няньки и кормилицы), а с 1917 года, когда они остались в революционном Крыму вдвоём с матерью, без средств к существованию, началось время испытаний и раннего взросления (об этом подробнее — в главе «Крым. «В чумном да ледяном аду…»).

Дети Марины и Аси — Ариадна Эфрон и Андрей Трухачёв родились с разницей в три недели, росли вместе. В письмах Марины Цветаевой немало слов о племяннике. В её письме сёстрам Эфрон в Коктебель из Москвы, 17 августа 1913 года: «…Ночевала я в Трёхпрудном, где сейчас Ася, Борис и Андрюша. Андрюша очень вырос, с длинными золотистыми волосами и очень тёмными серо-зелёными глазами. Ася с ним и Б (орисом) на зиму едет в Феодосию».

9 марта 1914 года Марина пишет из Феодосии В. Я. Эфрон: «…Андрюша хорошо бегает, лазит лучше Али, вообще физически проворней. Он ужасно похож на Асю.

Ася думает ехать в Коктебель в конце апреля, мы с С (ережей) — увы! — только в июне».

Из Коктебеля в Москву, тому же адресату 6 июня 1914 года: «…Скоро будет неделя, как я здесь. Природа та же — бесконечно хорошая и одинокая, — людей почти нет, хотя полны все дачи, — настроение отвратительное. Милы: Пра, Майя, Ася, Андрюша, Аля.

…Мы с Асей живем очень отдельно, обедаем в комнатах, видимся с другими, кроме Пра и Майи, только за чаем, 1/2 часа три раза в день. И то всё время споры, переходящие в ссоры, которые, в свою очередь, возрастают до скандалов».

Марина описывает Андрюшу: «Асю обожает: целует, обнимает, силится поднять, зовёт, целует её карточку и всем даёт целовать (это еще до её приезда)».

27 февраля 1921 года Марина Ивановна пишет мужу: «Вы и Аля — и ещё Ася — вот всё, что у меня за душою…».

После ужасных лет революционного Крыма Анастасия с сыном вернулись в Москву. «Приехала в конце мая двадцать первого года Ася с Андрюшей. Казалось, одиночеству пришёл конец, две родные души воссоединились, жить станет вдвое легче. Они поселились у Марины. Асе надо было начинать жизнь буквально сначала. За годы войн и революций она потеряла всё: деньги, жильё, вещи. Марина готова была делиться с нею тем, что имела, но прежней близости уже не было — это стало ясно в первые дни. „Ася меня раздражает“, — сказала Марина ошеломлённой Звягинцевой, знавшей, с какой страстью и нетерпением ждала она приезда сестры. Может быть, Марина ожидала, что сестра в какой-то мере компенсирует отсутствие Серёжи, что вместе с нею легче будет ждать и надеяться. Но никто никого никогда не может заменить. Ася молчала о слухе, что какого-то Эфрона расстреляли в Джанкое. Это молчание разделяло их? В ответ Марина молчала о своих страхах: сестре хватало своих бед и забот, „и у неё не было Сережи“. Так или иначе, Цветаева начала искать для сестры отдельное — хотя бы временное — пристанище». (В. Швейцер.)

В очерке «Маринин дом» (глава «Разруха») А. Цветаева приводит слова Марины, сказанные при встрече в 1921 году: «…А в ЦУПВОСО, куда мне тебя удалось устроить вести школу ликбеза, — там хороший паёк! Ах, Ася, если б ты знала, какие чудные там были красноармейцы, какие люди! Вот этот, один из них, Борис Бессарабов, и помог мне с вывозом тебя из Крыма, когда тамошний твой Наробраз не хотел тебя отпускать из той библиотечной секции».

С этим ЦУПВОСО — центральным управлением военных сообщений — связана такая история (её описывает Ариадна Эфрон в своих дневниках). Она пишет, что мать «очень болезненно откликалась на каждую измену духу русского языка. Вот так же болезненно можно восчувствовать отравление воздуха, которым должен дышать.

Пришла Анастасия Ивановна и сказала, что на Большой Никитской напротив Консерватории появилась вывеска с названием нового учреждения «ЦУПВОСО». Марина не поверила: «Ася, ты шутишь!» — «Поди сама посмотри…». Пришли и видим: да, действительно: «ЦУПВОСО». Стояли, смотрели, молчали. Обратно шли молча и медленно. Она шла бледная, слегка склонив голову на плечо, курила папиросу за папиросой. Два-три дня ни слова о вывеске на Большой Никитской. И вдруг вечером у печки схватилась за голову: «О боже мой! Цупвосо!».

М. Цветаева пишет Ариадне в июне 1921 года: «…Живу, как всегда: почти что не отрываюсь от письменного стола, иногда хожу на рынок с Андрюшей, — редко, — безденежье. Но все мы сыты: Борис приносит хлеба, Асины знакомые — щепок.

…Ася с Андрюшей скоро переезжают, будут жить на Плющихе, Ася нашла службу, скоро будет получать паёк. Пока дружно съедаем твой хлеб (бедная Аля!)…». (Аля гостила тогда по приглашению знакомого матери Б. К. Зайцева в доме его родителей в Притыкине Каширского уезда Тульской губернии).

В Москве трудности младшей сестры не закончились. «Не забыть, как в голодный год с помощью профессора, знавшего папу, Андрюшу устроила в привилегированного типа приют (с 11—14 лет — на воздухе учили ремёслам (кроме школы, учёбы), а я работала и возила ему усиленное питание.

Как он, помню, на весть, что приехала мать, кинулся мне навстречу…», — пишет Анастасия Ивановна в «Памятнике сыну».

А в очерке А. Цветаевой «Воспоминания о писателе Иване Сергеевиче Рукавишникове» об этом времени написано так: «…И тоска вдруг взяла — о моём 12-летнем сыне Андрюше. Только раз его увидела, за эти недели, сероглазика моего, родного…

…Андрюша мой еще в приюте, там хорошо кормят, — там, где они живут в маленьких старых домиках; большой сад, их учат не только русскому и арифметике, а и ремёслам…».

Андрей рос очень внимательным и заботливым сыном, и эти чувства к матери он пронёс до конца своих дней…

В повести «Старость и молодость» А. Цветаева вспоминает, какой подарок сделал ей сын в день рождения много лет назад: «11-летний Андрюша утром — у моего изголовья — стул, и по его ободку — 12 половинок яблок! 12 дней копил, съедая лишь половинку у меня на глазах, на подарок мне — незаметно прятал…».

Пишет автор в этой повести о том, как 53-летний Андрей Борисович рыбачит вместе с Ритой на озере в Кокчетаве — и снова воспоминания о нём, маленьком Андрюше: «…Давно ли я с 10-летним сыном — на мосту над рекой в Звенигороде, его первая банка с плотвою…».

В 20-е годы Анастасия Ивановна работает над повестью об уникальном человеке, музыканте Константине Сараджеве, мастере колокольного звона. Наброски этой повести она читала Горькому в Сорренто в 1927 году, писатель одобрил и поддержал её работу.

Рукопись книги о звонаре не сохранилась. К воссозданию её А. Цветаева вернулась в середине 70-х, дополнив свою работу материалами, которые предоставили ей родные К. Сараджева. Анастасия Ивановна отправила рукопись новой книги величайшему в музыкальном мире авторитету — Д. Д. Шостаковичу и получила ответ: «Вашу повесть я прочёл с большим интересом. Всё, что касается музыки, написано вполне убедительно и не вызвало у меня никаких возражений. Лучшие пожелания. Д. Шостакович». Впервые «Сказ о звонаре московском» был напечатан в 1977 году в журнале «Москва» (№7). Книга «Мастер волшебного звона» А. И. Цветаевой в соавторстве с Н. К. Сараджевым (братом героя книги) вышла в издательстве «Музыка» в 1986 году, переиздана в 1988 году 50-тысячным тиражом!

В основу книги положена повесть А. Цветаевой «Сказ о звонаре московском». Она была расширена и дополнена материалами, сохранившимися в семейном архиве Н. К. Сараджева.

«Рассказ о человеке, который выделяется среди миллионов (а то и миллиардов) своих собратьев исключительной силой своего природного дара, всегда возбуждает пристальное внимание, даже особый род любопытства. Они возрастают во сто крат, если автором повествования о таком герое является писатель, владеющий тайнами художественного слова. Специфическая манера повествования, характерные обороты речи, её доверительный тон, оригинальный, ни с чем не сравнимый стиль изложения как всегда характерны для А. И. Цветаевой. Герой её рассказа заново рождается на страницах книги и проходит свой нелегкий жизненный путь как человек, до самозабвения преданный любимому делу…», — написал в предисловии к этой книге М. Тараканов.

У книги два эпиграфа. Первый — слова М. Горького, адресованные А. Цветаевой: «…Повесть про звонаря у Вас получится хорошо, если напишите — как рассказали! …Я этим делом в своё время интересовался, когда приходилось мне в старых русских городах бывать, где знаменитые звонари отличались… Ведь это — народное творчество, да, один из видов его, оно имеет свою историю…».

Второй эпиграф — отзыв А. В. Свешникова об игре К. Сараджева: «Звон его совершенно не был похож на обычный церковный звон. Уникальный музыкант! Многие русские композиторы пытались имитировать колокольный звон, но Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычайным звуком, мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание».

Но лучше всего о Котике Сараджеве написала Анастасия Ивановна: «…Он жил в мире звуков, этот мир был беспределен, в нём он был дома, и ничто его не смущало. Центр мира был — колокольный звон».

Повестью о звонаре А. Цветаева опередила свое время. Наверное, только в 21 веке по достоинству оценят эту вещь, перекликающуюся с «Парфюмером» Патрика Зюскинда, так же тонко исследующую необыкновенные способности человека (у Цветаевой — музыкальные, у Зюскинда — обонятельные).

Первоначальная рукопись «Звонаря» погибла, как и многие другие рукописи А. Цветаевой, при её аресте 2 сентября 1937 года.

Андрея Борисовича арестовали в один день с матерью. Андрей приехал в Тарусу со своей невестой Таней. Когда Анастасия Ивановна вернулась домой с прогулки, там уже шёл обыск. Вскоре пришел Андрей с подругой. Энкавэдэшник, указав на Андрея, спросил: «Кто это?» Анастасия Ивановна ответила: «Сын». Андрей был тут же арестован. Когда спросили о девушке, Анастасия Ивановна, уже сориентировавшись, сказала, что впервые её видит… Таню отпустили.

Анастасия Ивановна просидела 5 месяцев в Бутырках, потом её ждали 10 лет лагерей на Дальнем Востоке. Андрею дали пять лет. После окончания срока он работал в Архангельском военстрое, там встретился с Ниной Андреевной Зелениной, женился. Когда А. Цветаева приехала к ним в посёлок Печаткино под Вологдой, в 1947 году, Нина Андреевна была беременна. Через сорок дней после приезда Анастасии Ивановны родилась её первая внучка Рита. Имя ей дала бабушка.

Через год и четыре месяца А. Цветаеву снова арестовали и после пяти пересыльных тюрем отправили на вечное поселение в Сибирь (деревня Пихтовка Новосибирской области).

Андрей Борисович тоже был арестован повторно, отсидел ещё четыре года. Недолго они жили в Башкирии, а потом — Павлодар, на целых 18 лет…

«В 1956-м году, после неправедно задлившегося заключения, он вернулся в семью (45 лет), и в 1957 году родилась его вторая дочь Ольга, на 10 лет моложе старшей, Маргариты.

Мы жили 18 лет в Павлодаре, где он работал фининспектором строительства. На пенсию он вышел 63-х лет и после долгих хлопот получил квартиру и прописку в Москве. На пенсии он занялся огородным делом и до последнего своего года привозил мне овощи со своего огорода, что мне было особенно ценно, так как я с юности — вегетарианка».

Это строки из книги «Памятник сыну», которая была выпущена Домом-музеем Марины Цветаевой и посвящена А. Б. Трухачёву. Он умер 31 января 1993 года. Для матери это было страшным ударом, её не стало через полгода — 5 сентября.

«Мы, Цветаевы, все творцы и мечтатели», — эти слова А. Б. Трухачёв сказал в 1992 году в беседе с журналисткой Марией Разик. И продолжил: «Мой дед подарил миру Музей, которому нет равных. Моя тетя подарила людям прекрасные стихи». Но и сам Андрей Борисович, на долю которого выпала нелёгкая, полная лишений судьба, всю жизнь оставался творцом и мечтателем. Пусть он не стал писателем, поэтом и художником (он закончил архитектурный институт) — сын Цветаевой относился творчески к самой жизни, что проявлялось в его общении с детьми, родными и друзьями, в его стихах и рисунках…

в Павлодаре Андрея Борисовича Трухачёва вспоминают как очень аккуратного, воспитанного, интеллигентного человека, интересного собеседника, хорошего специалиста. Антонина Михайловна Желиховская, сейчас пенсионерка, работала с Трухачёвым в одном строительном управлении. «Андрей Борисович был сметчиком на строительстве, — вспоминает она. — Мы, молодые специалисты, учились у него отношению к делу…».

Глава 5. Крым. «В чумном да ледяном аду…»

Осень 1917-го. В Феодосию к Анастасии приезжает Марина — поддержать сестру в её горе. Дочерей — 5-летнюю Ариадну и маленькую Ирину, которой нет ещё и года, она оставила на попечение сестёр мужа и прислуги.

Марина пишет мужу из Феодосии 19 октября 1917 года: «Дорогой Серёженька, Вы совсем мне не пишете. Вчера я так ждала почтальона — и ничего, — только письмо Асе от Камковой (знакомая А. Цветаевой — О.Г.). Ася всё ещё в имении (в имении И. В. Зелинского — О.Г.). Она выходила сына Зелинского от аппендицита, он лежал у неё тут три недели, и теперь родители на неё Богу молятся.

…Я живу очень тихо, помогаю Наде (няня сына А. Цветаевой — О.Г.), сижу в палисаднике, над обрывом, курю, думаю. Здесь очень ветрено, у Аси ужасная квартира, сплошной сквозняк. Она ищет себе другую».

Марина Ивановна в это время, как она пишет, «сторожит Андрюшу».

«…Крупы здесь совсем нет, привезу что даст Ася. Везти ли с собой хлеб? Муки тоже нет, вообще — не лучше, чем в Москве. Цены гораздо выше. Только очередей таких нет».

Но скоро, очень скоро начнутся и очереди, и нехватка продуктов и воды…

Крым времён гражданской войны, «первых лет красного террора» безжалостно описан Иваном Шмелёвым в «Солнце мёртвых». Некогда благодатный край голодал… Люди убивают друг друга за кусок хлеба… Мальчишки, как собачонки, грызут копыто лошади, которая пала ещё зимой… 12-летняя девочка продаёт себя за один обед… Всемирно известный профессор, автор учебников, ходит в лохмотьях по базару и побирается…

Всё это видела и Анастасия Цветаева. Её воспоминания о тех страшных годах разбросаны по разным её произведениям и часто звучат в унисон шмелёвским картинам бедствия.

Может быть, о том же самом профессоре вспоминала Анастасия Ивановна, встретившись с сестрой весной 1921 года: «…И был ещё один человек, в Судаке застрявший, — старый профессор Кудрявцев… Его статьи — в энциклопедии, петербуржец, старик…».

В очерке «Сон наяву, а может быть явь во сне?» А. Цветаева так описывает 1919 год: «Те, что вошли в город от дачи Стамболи — справа, объявили амнистию, и мирно не знали о входивших от мыса Св. Ильи… слева. Амнистия? — Террор?.. их встреча. Ранее, чем сообразили первые, что происходит, вторые осмеяли и отменили амнистию…

Ночь… допрос пойманных амнистированных генералов и офицеров.

Допрос-приговор. Допрос-приговор. Очередь взятых в городе…».

И — словно в продолжение — в «Солнце мёртвых» Шмелёва: «В зимнее дождливое утро, когда солнце завалили тучи, в подвалах Крыма свалены были десятки тысяч человеческих жизней и дожидались своего убийства. А над ними пили и спали те, что убивать ходят. А на столах пачки листов лежали, на которых к ночи ставили красную букву… одну роковую букву. С этой буквы пишутся два дорогих слова: Родина и Россия. „Расход“ и „Расстрел“ тоже начинаются с этой буквы. Ни Родины, ни России не знали те, что убивать ходят. Теперь ясно».

…Да нет, да нет, — в таком году

Сама любовь — не женщина!

Сама Венера, взяв топор,

Громит в щепы подвал.

В чумном да ледяном аду,

С Зимою перевенчанный,

Амур свои два крылышка

На валенки сменял.

(М. Цветаева, «Поцеловала в голову…»)

В повести «Старость и молодость», описывая трудности с водой в Кокчетаве, А. Цветаева опять вспоминает Крым: «…Она иногда кажется мне тою серебряной водой — влагой, какой в 19-м году века являлась в Судаке в пору гражданской войны: колодцы близ моря — солёные, а за пресной водой было далеко идти по горной тропинке (да ещё дадут ли взять?) — и, принесённая, цедилась на полустаканы и отливала целебностью и серебром».

В той же повести — вновь и вновь — отзвуки страшного времени: Анастасия Ивановна с наступлением холодов отдала Рите матрац, под ним лежали две старые хозяйские телогрейки… «Мощусь на них… До сих пор касалась их с отвращением (всё живёт в памяти завшивленность шинелей и телогреек гражданской войны)».

Там же: «…Где моя силушка, ворочавшая (не телом, всегда худая была) — энергией молодости и упорства — …брёвна для топки в годы разрухи…».

Девочка, выросшая в интеллигентной дворянской семье, с заботливыми няньками, строгими наставницами в пансионах, пишущая романы — ворочала брёвна, таскала воду, добывала еду для семилетнего сына. Боролась, как могла, с «широковетвистой мелочью быта» (выражение М. Цветаевой). Как подходили ей тогда слова Марины, которые писала она в записных книжках: «Когда я, в отчаянии от нищенства дней, задушенная бытом и чужой глупостью…».

«Из всех, кого я знаю, кажется только мы с Асей приняли всерьёз библейское слово о добывании хлеба насущного в поте лица своего…».

«У нас с Асей роман с чёрной работой». (М. Цветаева, «Неизданное. Записные книжки. В 2-х т. Том 1». 1913—1919 гг. — М., «Эллис лак», 2000.)

А была я когда-то цветами увенчана

И слагали мне стансы — поэты.

Девятнадцатый год, ты забыл, что я женщина…

Я сама позабыла про это!

Марина Цветаева писала это в октябре 1919 про свою жизнь в голодной и холодной Москве. Получилось, что и о сестре тоже…

Она не имела от Аси никаких известий и очень переживала за сестру. Письмо М. Цветаевой В. К. Звягинцевой от 18 сентября 1919 года:

«…Недавно пошла вечером с Алей и Ириной в церковь — оказалось — канун Воздвижения, Асиного 25-летия.

— Мы обе родились в праздник… Я думала: если Ася жива, она знает, что я об ней думаю, — думала именно этими словами, только это, весь вечер». (Дни рождения сестёр Цветаевых: Марины — 26 сентября, Анастасии — 14 сентября по старому стилю).

Долгожданная весточка от Аси не успокоила, а добавила волнений. Письмо М. Цветаевой Е. Л. Ланну от 29 декабря 1920 г.: «Дорогой Евгений Львович! У меня к вам большая просьба: я получила письмо от Аси — ей ужасно живётся — почти голод — перешлите ей через верные руки тысяч двадцать пять денег, деньги у меня сейчас есть, но никого нету, кто бы поехал в Крым, а почтой — нельзя. Верну с первой оказией: — Ради Бога!».

Ему же — от 15 января 1921 г.: «…Получила за это время два письма от Аси… — несколько строк отчаянной любви по мне (нам!) и одиночества. — Ася! — Это поймёте только Вы.

Живёт одна, с Андрюшей, служит — советский обед и 1 фунт хлеба на двоих — вечером чай — так чудесно и сдержанно — чай — и конечно без хлеба, ибо — если было бы с хлебом — так и было бы написано: с хлебом».

В том же письме: «Вы нас мало знаете в быту: у того, кто нас любит — мы не просим, а те, кто нас не любит — не дадут… И эти — всегда на наивысший лад отношения — с первым любым приказчиком в кооперативе! — словом, с Асей будет то же самое, что со мной в 19 г. — весь город — друзья — Вавилонская башня писем — Содом дружб и Любовей — и ни кусочка хлеба!».

Дороги — хлебушек и мука!

Кушаем — дырку от кренделька.

Да, на дороге теперь большой

С коробом — страшно, страшней — с душой!

Тыщи — в кубышку, товар — в камыш…

Ну, а души-то не утаишь!

Октябрь 1919 г.

«…За последние полгода в Судаке они с сыном испытали голод, лежали в больнице Красного Креста. Их оттуда свели под руки…

…В ответ на расклейку записок о преподавании языков, с первых же дней находит уроки: у начальников, у торговцев. Отношение — как к служанке. Впускают с чёрного входа, о деньгах приходится напоминать. Зато — счастье купить на свой труд — на базаре — вязаночки дров и… печь на подсолнечном масле! оладьи! из серой муки! Быть сытыми!» — это о себе (в третьем лице) и Андрюше пишет А. Цветаева в романе «Amor».

Андрей Борисович вспоминал: «…Тогда мама, которая после освобождения Крыма работала в Наробразе и за свой труд, как это ни странно, в течение месяца от работы приносила 12 дюжин деревянных пуговиц, точёных на токарном станке. И каждый день, кроме того, она ежедневно приносила, ну… маленькую ложечку мёда». («Памятник сыну». )

В 1972 году А. Цветаева в своей «Истории одного путешествия» (Крым-Москва) писала: «…Тут я жила с 8-летним Андрюшей, когда в зале мы замерзали… Я спала там в углу, а сын — на диванчике…

Тут он переболел корью, и с нами чужие дети… брошенные после боёв…».

В очерке «Ночи безумные» ещё одно воспоминание: «Феодосия. Конец гражданской войны.

— Вот вам ордер, — сказал мне вежливый юноша в очках и кожаной куртке, — найдёте свободную комнату — предъявите.

…Но комнат нигде не было, или хозяева их скрывали, не желая связываться с неизвестными жильцами по ордеру.

— …Я служу в библиотеке Наробраза, у меня сын в детском саду, вам от нас не будет неприятностей…

…Как волшебно, как уютно было бы тут Андрюше — после дорог с потерянными, брошенными кем-то патронами и динамитом, после случайных жилищ!

…В тайной и сильной радости предчувствия, что я буду жить здесь, и мой мальчик, столько видевший уже недетского, увидит кусочек «дома», мира и детства… я пошла обходить стены комнаты, любуясь давно невиданным стилем провинциальной… старины».

Это был дом, где жила певица Сербинова, с которой А. Цветаева виделась в 1911 году в Крыму, вместе с Волошиным.

«…И вот я лечу вниз по горе, в детский сад, за моим Андрюшей, рассказать ему о чудном доме, где будет жить после всех испытаний…».

Из сохранившегося письма М. Цветаевой сестре от 17 декабря 1920 г.: «Ася, приезжай в Москву. Ты плохо живёшь, у вас ещё долго не наладится, у нас налаживается, — много хлеба, частые выдачи детям — и — раз ты всё равно служишь — я смогу тебе (великолепные связи!) — устроить чудесное место, с большим пайком и дровами… Прости за быт, хочу сразу покончить с этим.

…Ася! — Жду тебя. — Я годы одна (людная пустошь). Мы должны быть вместе, здесь ты не пропадёшь.

— Так легко умереть! — Но — странно! — о тебе я все эти годы совсем не беспокоилась — высшее доверие! — как о себе. — Я знала, что ты жива». (М. Цветаева, Собрание сочинений в семи томах, т. 6, Письма. — М., «Эллис лак», 1995.)

Борис Бессарабов — красноармеец, с которым М. Цветаева познакомилась в начале 1921 года, воспользовался партийными связями, чтобы помочь Асе возвратиться к Цветаевой в Москву в мае 1921 года. По воспоминаниям В. Звягинцевой, «Марина ужасно волновалась за Асю, оставшуюся с белыми. Она говорила о ней каждый день: „Ася, как Ася, что сейчас с Асей?“. Потом Ася приехала — абсолютно беззубая, с обнаженными цингой дёснами. Несколькими днями позже Цветаева пришла одна, попросила меня выйти и сказала: „Я не могу жить с Асей, она меня раздражает“. Я просто вытаращилась на неё в недоумении. Это было типично для Марины».

«Ася тоже чувствовала отчуждение между ними. Тем не менее обе сохраняли иллюзию гармонии, как делали это на протяжении всей жизни. Марина потому, что Ася была её сестрой, с которой она делилась воспоминаниями, а Ася потому, что всегда уважала Марину». (Лили Фейлер «Марина Цветаева», Ростов-на-Дону, «Феникс», 1998.).

Не будем полемизировать с утверждением американской исследовательницы об «иллюзии гармонии» в отношениях сестер… Хотя, конечно, ровными эти отношения не назовёшь. И та, и другая были слишком неординарны…

Но пока — встреча Марины и Аси ещё впереди. И в Крыму времён гражданской войны сбываются слова старшей сестры о полном городе друзей и готовности Аси помочь всем.

В 1919-ом А. Цветаева встретила Майю Кювилье (Кудашева, Роллан), подругу Цветаевых с 1911 года.

«…За нашу разлуку с Майей я, за полгода до её приезда в Коктебель, пережила в Старом Крыму смерть от сыпного тифа моего первого мужа, Бориса Трухачёва и, как все мы, отогревала сердце возле Макса Волошина и его матери «Пра» (Елены Оттобальдовны). Там, в дни болезни и смерти моего маленького сына Алёши, я видела ко мне доброту Владислава Ходасевича и его жены Анны Ивановны…

А к Крыму приближались красные… Зимой мы с Майей переехали на заработки в Феодосию, в только что образованный Наробраз. Я сняла кроху-квартиру на Карантине, а Майю ждала совершенно неожиданная встреча с правившим городом «батько Иваном» — был ли он коммунист или просто разбойник? — я не ведала. Была ли это любовь или другое, пленился ли он «княгиней Кудашевой» или что-то оценил в Майе — знаю только, что он поселился в доме Айвазовского, откуда только что успела выехать в Турцию семья племянников художника. Наши друзья — и Майя — со всем пылом бросились спасать пострадавших от «батьки Ивана», и, пользуясь своей над ним властью, Майя сделала много добра.

Но недолго царствовал в Феодосии «батько Иван»; свои же, красные сбросили его с престола и, говорят, расстреляли где-то в Джанкое. А «подругу» его, беднягу княгиню арестовали, предъявляя ей обвинение по двум пунктам: как княгине и как любовнице бандита «батьки Ивана».

Я, к умилению её матери, простенькой мадам Кювилье, носила ей в тюрьму — передачу. Тогда люди не боялись помогать друг другу. Но — и это прошло, по кольцу Соломона, — и настала весна, был 1921 год, и я получила от Марины вызов в Москву. И я с сыном девяти лет, Андрюшей, уехала, а Майя уже была на свободе». (Воспоминания А. И. Цветаевой из книги Галины Медзмариашвили «Я жив благодаря ей…» — М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2000).

Дружба А. И. Цветаевой с Майей Кювилье-Кудашевой, в апреле 1934 года ставшей женой всемирно известного Ромена Роллана, тоже «аукнулась» в воспоминаниях павлодарцев.

Одноклассница Риты Лидия Петровна Сотник-Гатыч вспоминает, что когда к Анастасии Ивановне в Москве должна была приехать жена Ромена Роллана, бабушка вызвала Риту из Павлодара. Когда Рита вернулась, подружки с трепетом спрашивали — какая она? Для них Майя Роллан была легендой…

Глава 6. «Лесоповал истории». Стихи

Первый раз А. И. Цветаеву арестовали в 1933 году, 22 апреля. Допросы продолжались по 15—17 часов, но через 64 дня её выпустили. «Максим Горький заступился», — говорила она.

То, что при первом аресте за неё заступился Горький, Анастасия Ивановна поняла из слов следователя при аресте в 1937-м: «Горького больше нет, теперь Вам никто не поможет». Из этого она заключила, что при первом аресте помощь была. Первая жена Горького Е. П. Пешкова, которую Анастасия Ивановна хорошо знала, много хлопотала, помогала арестованным. Помощь, возможно, была и от неё, предполагает биограф А. Цветаевой Ст. Айдинян.

Судя по всему, опасность, угрожающую ей и сыну, Анастасия Цветаева чувствовала давно. Марина, жившая в то время во Франции, пишет в черновой тетради 25 июня 1931 года: «Получила окольным путем остережение от Аси, что если я сделаю то-то, с ней случится то-то — просьбу подождать еще 2 года до окончания Андрюши. Ясно, что не два, а до конца времён». (Андрей учился в институте).

Речь идет о публикации «антисоветских» поэм М. Цветаевой — «Перекоп» и «Поэмы о Царской Семье». В марте 1931 года в интервью Н. Городецкой («Возрождение») Марина Ивановна впервые в печати упомянула об этих поэмах. Информация вскоре дошла до Советской России и, видимо, обеспокоила сестру. (См. примечания в книге «Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца. Письма 1928—1933 годов». — М., «Вагриус», 2003).

Лили Фейлер пишет о настроении М. Цветаевой осенью 1937 года: «…Очевидно, Цветаева не имела понятия о важных событиях, происходивших в этот месяц…

…Без особой на то причины в Москве была арестована её сестра Ася. Некоторые предполагали, что после загадочной смерти Горького Ася осталась без покровителя. Её могли взять, как заложницу, чтобы Эфрон жил согласно ожиданиям руководства».

Что спасло Анастасию Ивановну в этих нечеловеческих условиях — на допросах, в пересылочных тюрьмах, на этапах, в ссылке? Сила духа, физическая закалка, творчество?

«…С 41 года жизни я впервые начала писать стихи. Сперва — английские, затем — русские. Поток стихов залил мои тюремные дни (стихи, рождённые в воздух, утверждённые памятью, ибо даже карандаш в советских тюрьмах был запрещён). Стихи продолжались и в лагере. Но с дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. И только через 31 год, в 1974 году я написала „Мне 80 лет“, моё последнее стихотворение». («О Марине, сестре моей», книга «О чудесах и чудесном» — М., «Буто-пресс», 1991).

…Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать…

Так будьте же, слова мои, тихи,

На вас тюремная лежит печать.

Это стихи самой Анастасии Ивановны, написанные в тюремной камере. В автобиографическом романе «Amor» она вспоминает: «В тюрьме среди такого шума в камере… — в камере на сорок мест нас было сто семьдесят, как сельди в бочке, — но такая тяга к стихам была, больше, чем на воле, — за пять месяцев столько стихов, разный ритм… Все повторяла, день за днём, отвернувшись к стене, — это счастье, что я у стены лежала! Если бы между женщинами — вряд ли бы я это смогла!».

Вот одно из них — «Сюита тюремная»:

Убоги милости тюрьмы!

Искусственного чая кружка, —

И как же сахар любим мы,

И чёрный хлеб с горбушкой!

…… … … … … ……

…Но есть свой пир и у чумы, —

Во двор, прогулка пред обедом,

Пить пенящийся пунш зимы,

Закусывать — беседой.

История романа «Amor» заслуживает отдельного рассказа. Он писался в лагере, передавался «на волю» на маленьких листках. Часть листов была из папиросной бумаги, поэтому… ушла на самокрутки, и эти страницы романа были утрачены безвозвратно. Через много лет Анастасия Ивановна вернулась к этому произведению — прочла сохранившееся, восстановила утраченное, и роман вышел в 1991 году в издательстве «Современник».

«Amor» несомненно автобиографичен, хотя главную героиню А. Цветаева назвала Никой и как бы дистанцировалась от неё… Но так написать о сталинских лагерях мог только тот, кто сам это пережил. Вот лишь несколько небольших отрывков о жизни в ДВК (так, аббревиатурой, всегда писала А. Цветаева о Дальневосточном крае).

«…Разве не страшно вспомнить то, как я жила… те шестнадцать месяцев, которые скиталась по разным колоннам постоянно, перебрасываемая с места на место? месяцы — поломойкой, в бараках с полами из бревён, между каждой парой из них надо было — чем хочешь — вынуть полужидкую, полугустую грязь, вытаскивать ящик с ней, и только затем, пройдя так весь барак, начинать таскать воду и лить, лить её несчетно под нары…

И — не лучше — три месяца я работала на кухне, — тёрла. Всё время тёрла: головой вниз — суповые котлы, столы из-под теста, пол, кастрюли — рука правая так и висела веткой — только левой я могла выпрямить на миг пальцы… А так как я не шла на предложения повара — он кормил меня из первого котла: три раза суп и утром — жидкий шлепок каши — ни рыбы, ни пирожка…».

Из барака «Нику» взяли учетчицей конбазы, увидя её почерк — «библиотечный почерк». Потом перевели в управление, «и я оказалась уже не в бараке, а в комнате на десять-двенадцать женщин».

О почерке… В «Московском звонаре» А. Цветаева вспоминала, как в 20-е годы профессор А. И. Алексеев, ученик отца, помогал ей с приработком, когда она, «овдовев, с сыном-подростком билась за жизнь».

«Служа в библиотеке Музея изобразительных искусств…, я брала у Алексеева пачки библиотечных каталожных карточек, копировала их (чаще ночами). Алексей Иванович где-то заведовал каталожным отделом».

Разве могла она тогда предположить, как пригодится ей в жизни этот «библиотечный почерк»! Когда работала в проектно-сметной группе, её «вдруг охватывало холодом, страхом от мысли, что будет ликвидком, что её отошлют на женскую колонну и ей придется снова жить в шумном бараке среди уголовниц — воровок, убийц, бросаться в их драки, разнимая их, чтобы не дать убить друг друга…

Потом пришёл приказ «всю пятьдесят восьмую законвоировать… И я пошла в мастерскую чинить рукавицы, там было плохо, потому что ночные смены, и часа в три, в полчетвертого ночи так дико хотелось спать…».

На кирпичном заводе, в женском бараке (после начала войны бюро расформировали): «Ночью разбуженные спешат к поезду и подают кирпичи на товарняк, женщины брали по три кирпича, каждый весом по три килограмма, — а у неё едва хватало сил на два кирпича, и это вызывало насмешку…».

На кирпичном заводе проработала только зиму, потом перевели в инвалидный городок. Несколько месяцев пробыла дневальной женского барака на шахте.

«На всю жизнь будет памятна ночь, когда… их разбудил хриплый от усталости, но громкий от волнения голос диктора, объявлявший небывалую весть — капитуляцию Германии! Женщины вскакивали, как в бреду, кидались друг к другу, обнимались, крича: «Домой, домой!».

Кто из них спал в ту ночь?

Сколько надежд, какая невероятная радость!

…Бедные женщины! Месяцы шли, превратились в годы, ни один срок не дрогнул, никто не был выпущен, лагерь проглотил эту весть, как акула, и равнодушно продолжал жить, как до неё…».

Да, спасало Цветаеву то, что в любых условиях она жила богатой духовной жизнью. В очерке «Певица Марианн Андерсен» она пишет: «…В чём-то, вроде прорабской конторы, прилежно, над листом ватмана, на ДВК (на Дальнем Востоке), зажав в рейсфедере каплю туши, — вдруг срываюсь с места — замерла — слушаю…

Москва? Дальний Восток? Всё пропало! Кинув за собой дверь, стою во дворе зоны, выбежав, как в детство, — на волю? — Пешеход на горных тропинках, пью нектар нечеловеческих звуков. За всё! За прошедшие годы, прожитое, недожитое… Слушаю ЭХО ГОР! Эхо моей — дрогнувшей — жизни…».

«Это было — то, что я хочу рассказать — на вечере агитбригады, на Дальнем Востоке, на станции магистрали — Известковая. На этих вечерах присутствуют вольнонаемные.

Слух до нас, живущих в женском бараке (где насчитывалось 100 женщин), дошёл, что сегодня будет петь солист Большого театра, Сладковский. Нам и ранее называли его — показывали старика в лагерном облачении. Мне привелось обменяться с ним приветствием и несколькими фразами и запомнилось, что он, полушутливо, должно быть, назвал меня «Марфа-Посадница»…

В одном из бараков за прожитые две трети (?) — три четверти десятилетнего срока, меня, помню, добро, шутливо называла наша дневальная Соня — «наша игуменья» — вероятно, и титул «Марфы-Посадницы» был в мою честь дарован за некоторую мужественность и убеждённость, что мы выйдем отсюда, что не надо падать духом, особенно в последний год, когда кажется, что «не доживу до освобождения…» (это общая болезнь лагерей)».

(Очерк «Под „Клеветой“ Россини». )

«…Ссылка и лагерь — это вот так! — И она резким движением развела руки в разные стороны — врозь! — Ссылка — это свобода. Можно жить, дышать воздухом, можно работать, можно умереть — никого это не интересует! Нельзя только уехать!

А лагерь — это тюрьма! Собаки… часовые! — И добавила уже тихо: «Стихи в лагере я сочиняла в уме». («Проза, насыщенная электричеством памяти…», «Грани», №189, 1999.)

Тишина над тайгою вся в звездах — о Боже!

Да ведь это же летняя ночь!

А я в лагере!

Что же мне делать, что же?

Жить этой ночью — невмочь…

Но спасала — надежда. Надежда на то, что всё это кончится. Надежда увидеть сына. Надежда — описать потом, как всё это было.

…И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты

Деревьями затопленных ветвей,

Лесоповал истории. Но Лета

Поглотит и его…

Глава 7. «Человек, похожий на Шекспира»

К Максиму Горькому в Сорренто в 1927 году Анастасия Цветаева ездила вместе с Борисом Зубакиным (1894—1937). Как говорится в примечаниях книги «Неисчерпаемое» — это «поэт, импровизатор, мистик; друг и духовный наставник А. И. Цветаевой».

Сама Анастасия Ивановна описывает его в очерке «Семья Каган».

Речь в нём идёт о Матвее Исаевиче Кагане — философе, учёном, авторе работ по литературоведению, философии истории, с которым А. Цветаева встретилась у Бердяевых в 1922 году. Николай Бердяев (1874—1948) — философ, литератор, с которым в 1921—1922 гг. дружила А. Цветаева. Анастасия Ивановна пишет:

«…Примерно в то же время встреченный мной в Союзе писателей поэт и импровизатор, профессор археологии Борис Михайлович Зубакин — человек, похожий на Шекспира, но заменивший холод его лица на пламень (в Москве его звали Калиостро), успевший за время знакомства нежно полюбить Матвея Исаевича, сказал мне: «Ничего нет удивительного в том, что вы его не понимаете. Он думает на древнееврейском, переводит на немецкий, а с него на русский». И, перестав шутить, очень строгий и поглощённый: «Слушайте его. Он — Иоанн Богослов нашего времени».

Познакомившись с Б. М. Зубакиным, Анастасия Ивановна специально изучила стенографию и два года записывала его лекции по герметическим знаниям, которые уничтожила после первого ареста своего учителя.

К моменту их знакомства Зубакин уже был в переписке с Горьким, Анастасия взяла у Бориса Михайловича адрес корифея советской литературы и написала ему. Завязалась переписка, Горький пригласил её в гости. Поездка состоялась в 1927 году, она была подробно описана в очерке, опубликованном в 1930 году в журнале «Новый мир» под фамилией А. Мейн (псевдоним А. Цветаевой по материнской фамилии), а позже вошедшем в «Воспоминания».

Из письма Горького Ю. Н. Тынянову: «Убедительно советую Вам познакомиться с профессором Борисом Михайловичем Зубакиным. Мерзляковский пер. 18 кв. 6 у А. И. Цветаевой. Хотя он и археолог, но пишет стихи… Человечище изумительно талантливый, даже можно сказать, на грани гениальности… Вообще, он человек широчайшего диапазона».

В письме Пастернаку из Сорренто 4 октября 1927 года Горький пишет: «Я немало слышал о том, как Вы живёте, от Зубакина и Цветаевой, но они не могли сказать мне, пишите ли Вы прозу?..».

Пастернак-Горькому, 13 октября 1927 г. В письме поэт сообщает, что приехала Анастасия Цветаева, что она со своим другом Б. М. Зубакиным неправильно информировали Горького о его «житье-бытье».

«В том бедственном виде, в каком они Вам его представили, оно было года два ещё назад…». Пастернак пишет о Марине Цветаевой как о человеке огромного дарования и запутанной судьбы. «Существенная и в отдельности, Анастасия Ивановна во многом родная сестра ей…».

Вернулась А. Цветаева в Москву 12 октября. Предупреждённый телеграммой, Пастернак встретил её на вокзале. Из её рассказов он узнал о намерении Горького оказать помощь Марине. Выполняя поручение Горького найти человека, через которого можно было бы послать деньги, А. И. Цветаева писала: «Относительно Ваших слов о Марине, о деньгах я говорила с Борисом П. Он согласен, чтобы деньги шли как бы от него. Просил Вам это сообщить, простите, что задержала. Адрес его у Вас есть? Волхонка 14, кв. 9. адрес Марины он знает. Он уже написал ей, что будут деньги, чтобы она не удивилась. А Вам огромное спасибо за неё. 15 октября 1927 г.» (Архив Горького).

В письме Горького Пастернаку от 19 октября — неожиданно нелестный отзыв об Анастасии Цветаевой как о человеке, «слишком высоко и неверно оценившем себя».

Пастернак бросается на защиту. Письмо от 25 октября: «Цветаева рассказывает о Вас с большим упоением, с глубиной, со способностью постижения и с хорошей, никого не унижающей, преданностью».

В письме от 27 октября: «Вправе ли я оставлять в полном неведенье Анастасию Ивановну, за которую мне больно, потому что для меня это ничуть не писательница, не неоформленная претензия, ничего такого, а просто человек и друг, и, в настоящих границах, — достойный…».

Пастернак и А. Цветаева остались друзьями на долгие годы… Но о Пастернаке — чуть позже. Вернемся к Зубакину.

Борис Михайлович как-то посоветовал А. Цветаевой взять на себя обет молчания, ведь «когда человек долго молчит, его духовная и душевная энергия возрастают». По словам Ст. Айдиняна, она исполнила этот обет в 20-х годах, когда работала в музее, основанном её отцом. Работа была спокойная, позволяла поступать по словам Христа: «Но да будет слово ваше „да, да“, „нет, нет“, а что сверх того, то от лукавого».

«Много рассказывал о Зубакине Андрей Борисович: «Бориса Михайловича Зубакина я помню с 22-го года, когда мы жили в Москве в Мерзляковском переулке в доме номер 18 на четвертом этаже. Дядя Боря был большим другом мамы, любил её, и я считал его своим названным отцом… Он часто бывал у нас, внешность его была необыкновенной: огромный лоб с крылообразными надбровными дугами, сильный голос, вообще он весь был необыкновенный. А то, что он умел, повергало в изумление всех, кто был свидетелем чудес, им производимых.

Я знал, что его мать, урожденная Эдвардс, принадлежала к шотландской королевской фамилии, и все отпрыски мужского рода этой фамилии обязательно проходили специальную подготовку и затем посвящение в маги по древнему друидскому обряду, и дядя Боря не был исключением…».

«…Зубакин плюс ко всем своим талантам обладал ещё даром мгновенной импровизации стихов и иногда, в трудное время, зарабатывал этим на хлеб… В начале двадцатых он руководил основанной им ложей розенкрейцеров». (Г. Никитина, Г. Васильев «Проза, насыщенная электричеством памяти…»).

Ст. Айдинян в «Послесловии» к «Сказкам» А. Цветаевой пишет, что сама Анастасия Ивановна «не принадлежала к розенкрейцерам, однако о некоторых вещах отзывалась так: «Об этом не нужно знать непосвящённым!». Она уважала доверенные ей тайны и строго соблюдала обеты.

Что до своей дружбы с Б. М. Зубакиным и его кругом, этого она никогда не скрывала. Она оставалась до конца православной христианкой и потому не хотела, чтобы имя её часто упоминалось близ оккультных, магических истин. Тем не менее, ей были известны основы каббалы, магии чисел. Она обладала и некоторыми другими мистическими познаниями, воспринятыми от Зубакина, который, однако, имея данный ему патриархом Тихоном сан Благовестника, направлял её по пути православия. Ведь он был, несмотря на все гипнотические и мистические увлечения, православно религиозен».

От Б. М. Зубакина А. И. Цветаева узнала о петербургском астрологе Александре фон Кордиге, которому посвятила она свою сказку «Лесной учёный». (А. Цветаева, «Сказки» — М., «Гиль-Эстель», 1994.) Сказка близка по настроению преданиям розенкрейцеров, отмечает Ст. Айдинян. «Даже тема — ученый алхимик и его искания золота — традиционно розенкрейцерская.

…В «Лесном учёном»… речь идёт о преображении золота — металла, имеющего внешний «ценностный» блеск, в золото мудрости. Торжествует в сказке осознание тщетности сокровищ земных…».

Дважды приезжала Анастасия Ивановна к Зубакину в ссылку в Архангельск, оставаясь верным другом до его гибели в сталинских застенках.

Елизавета Тараховская в очерке «Вторая встреча с М. Цветаевой» делает предположение: «…сестра Цветаевой Ан. Ив. Цветаева… была арестована из-за своих истинно христианских убеждений и религиозных связей с неким проповедником этих убеждений Зубакиным».

В романе «Amor» есть эпизод, красноречиво говорящий о том, насколько дорог ей был этот человек.

Героиня романа в тюремной камере делала скульптурные головки из прожёванного хлеба. Когда её отправили на Дальний Восток, в поезде она вспоминает, как в камере осуждённых показала встретившейся там подруге, Надежде Мещерской, все четыре головки хлебные: «одна голова спящего, напоминавшая умершего друга. Другая — приснившееся лицо… Третье — подруга узнала его: Зубакин, Борис Михайлович… А четвёртая — голова её сына…».

Глава 8. Дружба с Пастернаком

А. Цветаева писала о Борисе Пастернаке: «Невероятная непосредственность была его основной чертой. Безудержность выразить себя, какое-то своё чувство, и полное отсутствие игры и позы. Он не поддался никакому испытанию. Он был таким, каким человек был задуман».

Впервые о Борисе Пастернаке Анастасия Цветаева услышала от сестры в 1921 году, когда вернулась из Крыма в Москву: «Замечательный поэт Мандельштам, — сказала Марина, — и ещё есть один, я его всего раз видела и слышала, как он читает. Пастернак. Ни на кого не похож. Благороден! И очень талантлив. Запомни: Борис. Пастернак».

Тогда ещё ни одна, ни другая не могли и предположить, какое место он займёт в их жизни… О романе в письмах Пастернака и Марины Цветаевой написано очень много. О дружбе с Анастасией и бескорыстной помощи ей — гораздо меньше…

В примечаниях к «Неисчерпаемому» сказано кратко: «Пастернак Борис Леонидович (1890—1960) — поэт; друг А. И. Цветаевой с 1923 г. С 1945 г. щедро помогал ей в ссылке». Но помогал он не только материально. С самого начала дружба была творческой, взаимообогащающей.

В 1994 году в Москве была выпущена небольшая книжица А. И. Цветаевой «Сказки». В предисловии к ней автор вспоминает, что свою сказку о трёх воздушных шарах она читала Пастернаку. «Он был тронут ею — до слёз. — Кто же напишет о четвертом шаре, о Вас? — сказал он задумчиво. Но он не писал сказок».

Эта сказка, как и многие другие, пропала после ареста А. Цветаевой, а их было, по свидетельству автора, «не менее двух томиков — волшебные, символические, восточные, татарские…». В книжку вошли всего три: «Черепаха», «Лесной учёный», «Сказка про девочек-великанов», сохранившиеся у друзей писательницы.

В «Поездке к Горькому» А. Цветаева пишет: «…Я хочу читать ему… начатый роман „Музей“, где и о папе, и о моем друге, — фантастика, спаянная с действительностью, о которой я рассказывала Борису Пастернаку, он слушал с напряжённым вниманием, хвалил, поощрял меня очень».

Ариадна Эфрон вспоминала: «Пастернак… узнав об отъезде за границу — по приглашению Горького, — Анастасии Ивановны Цветаевой (которую хорошо знал), — обрадовался предстоящему празднику свидания сестёр. «Конечно, ты уже списалась с Асей и поражена этой сбывшейся несбыточностью не меньше моего… Тот факт, что она не известила меня о поездке заблаговременно, при вероятной суматохе последних сборов, не стоит упоминания. Я что-нибудь, может быть, передал бы! Всё равно, ей есть что рассказать и передать, если только избыточная, переливающаяся через край полноподробность встречи с тобой не вытеснит памяти о всех Мерзляковских и Волхонках…» (А. И. Цветаева жила в то время в Мерзляковском переулке, а Борис Леонидович — на Волхонке).

Он нетерпеливо ждал возвращения Аси, встречал её на вокзале, жадно, с печалью и всё же надеждой слушал её рассказы…».

В переписке Б. Пастернака и М. Цветаевой часто упоминается Анастасия: «Что значила твоя последняя фраза в анкете: «Жизнь — вокзал; скоро уеду; куда — не скажу?» (У меня анкеты нет, привожу на память).

Я не обеспокоился, понял как провозглашение бессмертия, т.е. ударенье на нём, на секрете и на вере, а не на буквальной скорости, как поняла Ася, залив меня безысходною тревогой (потому что это пониманье твоей сестры)». (5 мая 1926 года).

Ещё упоминание: «Ася называет его Серёжей (С. Я. Эфрон, муж Цветаевой — прим.), и я подружился с этим именем…».

После приезда Анастасии из Сорренто: «По словам Аси, она старалась рассказать обо мне в наивозможно худшем духе (чтобы уберечь тебя от неизбежного разочарования?). Она либо клеплет на себя, либо поступила, как надо, либо же… а, да мне всё равно. Замечательно, что о тебе она рассказывала так, что я с трудом удерживался от слёз: очевидно, на мой счет у ней нет опасений <…>

Она дала мне свои экземпляры твоих «С моря» и «Новогоднего», Екатерина Павловна (Е. П. Пешкова, первая жена Горького — прим.) скоро должна привезти мои». (Ноябрь 1927 года).

У А. Цветаевой хранились многие подарки поэта. В «Московском звонаре» она пишет (середина 20-х годов): «…Я кончила укутывать в „пастерначий“ (как звался подарок Б. Л. Пастернака) сундучок, обитый изнутри мягким, кастрюлю с супом и — поменьше — с только что закипевшей кашей — доварится! — для сына Андрея — из школы придет без меня…».

В повести «Моя Сибирь» описываются первые дни в Пихтовке: «…И те, чьи близкие могли помочь, послали просьбу о денежной или вещевой помощи. Без сапог тут — никак. Я послала три телеграммы: сыну, родственнице и Борису Пастернаку, прося денег на сапоги. Получила триста рублей от родственницы и пятьсот от Бориса. Сына, как я позднее узнала, через несколько дней после моего отъезда перевели на Урал, на новое место, и я надолго лишилась его адреса».

В главе 5 «Весна. Тега» повести «Моя Сибирь», рассказывая о покупке в Пихтовке «конюшенки» — крохотного домика, А Цветаева пишет: «Деньги были скоплены из денежных присылок сына и Бориса Пастернака».

Эту главу о гибели гуся Теги, с которым Анастасия Ивановна «подружилась», она отправила Пастернаку. «Жаль, не сохранилось его письмо о Теге, — пишет она. — О том, как он принял его. И как удивился и огорчился, узнав, что я не откупила его, убитого, у хозяев и не похоронила, а позволила съесть…».

В книге Ариадны Эфрон «Марина Цветаева. Воспоминания дочери. Письма» есть раздел «Переписка с Борисом Пастернаком». В этих письмах часто речь идет о А. И. Цветаевой. Вот письмо поэту от 26 августа 1948 года из Рязани, где А. С. Эфрон жила после первого ареста. Она размышляет о том, что будет дальше. «Ехать? Куда?». Высказывает предположение, что, может быть, поехать «в Вологду к Асе». И пишет, что там тоже будет нелегко: «Ася вся — нервами наружу». Это состояние Анастасии Ивановны было вполне объяснимо: всего год прошёл после десятилетнего ада тюрем и лагерей. И впереди, как и у Ариадны, была неизвестность…

Письмо Пастернаку от 5 сентября 1948 года: «Если отсюда придётся, и возможно в недалёком будущем, — уйти, то думаю поехать к Асе, там, м.б., и даже наверное, Андрей поможет с работой, и остановиться можно будет у них…».

Но мечтам Ариадны не суждено было сбыться. После первого ареста она вышла на свободу 27 августа 1947 года, а 22 февраля 1949 года была вновь арестована. Начались аресты тех, кто ранее был репрессирован. В 1949 году арестовали и А. И. Цветаеву. Ариадну Эфрон сослали в Красноярский край, Анастасию Ивановну — в Новосибирскую область.

В Туруханске Ариадна Сергеевна работала уборщицей в школе, мыла полы, белила стены, таскала воду из Енисея, ездила косить траву и собирать картошку. Потом её взяли художником в клуб…

Переписка с Борисом Пастернаком была отдушиной, спасением в этой жизни.

Письмо от 26 августа 1949 года, после второго ареста. Иносказательно, с горьким юмором Ариадна пишет о нём так: «Завербовали меня сюда очень быстро (нужны люди со специальным образованием и большим стажем, вроде нас с Асей), а ехала я до места назначения около четырёх месяцев самым томительным образом…».

Письмо Бориса Пастернака Ариадне Сергеевне 29 марта 1950 года. Поэт высказывает свою просьбу: «Если бы ты нашла это возможным и целесообразным, ты переписала бы их (его стихи — О.Г.) и послала Асе».

«Асе перепишу и пошлю», — отвечает ему Ариадна.

Письмо от 1 августа 1950 года. В нём А. С. Эфрон сообщает Борису Пастернаку: «Ася вернулась домой, операции ей не делали, она прошла длительный курс лечения, зрение несколько улучшилось, но общее состояние — нет, а как раз от общего состояния и зависит, главным образом, её зрение. В июне-июле она ждёт к себе невестку с детьми, Андрей же, видимо, подпишет договор на несколько лет в отъезд… Ася, с одной стороны, рада их приезду, с другой — беспокоится, сможет ли Нина устроиться там на работу, сможет ли Ася присматривать за младшей девочкой (будет ли в состоянии) и т. д. А главное — у неё большой огород, который она должна будет посадить до приезда Нины, и Ася не представляет себе, как она, при своей теперешней слабости здоровья, сможет справиться с этим делом».

Письмо от 4 июня 1951 года.

«На днях получила письмо от Аси, к ней приехала жена сына с детьми, чему Ася, как будто бы, рада, но не безоговорочно. Во всяком случае Нина снимет с неё физическую работу, это уже очень хорошо…».

Приезд снохи Нины с её сыном Геннадием и старшей дочерью Ритой (младшая, Ольга, родится уже в Павлодаре в 1957 году) Анастасия Ивановна подробно описала потом в книге «Моя Сибирь».

Нина Андреевна действительно сняла с А. И. Цветаевой большой груз домашних забот и на долгие годы стала добрым «ангелом-хранителем» семьи.

Письмо от 28 января 1952 года. А. С. Эфрон узнала, что Б. Пастернак поправился после тяжелой болезни: «Мы все отстояли и отпросили тебя, и Зина (жена Б. Л. Пастернака — О.Г.), и Ася, и все те, кого я не знаю — и я тоже…».

24 сентября 1954 года Ариадна Сергеевна пишет: «…получила письмо от Аси, что ей некуда ехать, нет средств к существованию, т.к. комендатура, поскольку отпала ссылка, лишила её инвалидного пособия».

А. С. Эфрон написала Эренбургу «об Асином положении — неужто нельзя организовать какую-то регулярную, пусть небольшую, помощь через какой-нибудь Литфонд?». Он отозвался «немедленно и сердечно. Он говорил об Асе с Леоновым, председателем правления Литфонда, и тот обещал поставить вопрос о пособии ей на правлении…

…Это было бы чудесно, и Ася чувствовала бы себя лучше, крепче, увереннее, зная, что может ежемесячно располагать определенной суммой-минимумом… Самое страшное — это когда ко всему пережитому и переживаемому ещё нужда, ещё страх за завтрашний кусок хлеба…».

Но, судя по дальнейшей переписке, пособия Анастасии Ивановне добиться не удалось.

В марте 1955 года Ариадна Сергеевна была полностью реабилитирована «за отсутствием состава преступления». После 16 лет тюрем и ссылок она вернулась в Москву. Но переписка с Б. Пастернаком не прервалась.

17 августа 1955 года, уже по возвращении в Москву, она пишет поэту:

«…В „дедушкином музее“ (т. е. ГМИИ им. Пушкина — О.Г.) познакомилась со старушкой, вдовой архитектора, строившего музей. Она работает там с 1912 года, знала и деда, и маму, и Асю… Посоветовала мне обратиться к нему с просьбой о том, чтобы музей ходатайствовал о пенсии для Аси. …Очень мне хочется добиться этой пенсии, и именно через музей. Асе была бы и постоянная помощь, и постоянная радость».

И одно из последних писем Пастернаку, 28 августа 1957 года:

«Я в Тарусе, …в той самой Тарусе, где прошло детство и отрочество маленьких Цветаевых, где всё прошло, кроме, вопреки пословице, окской воды.

…Домик, в котором росли мама и Ася — уцелел почти неизменный…».

За год до смерти Борис Пастернак подарил А. Цветаевой свою фотографию с такой надписью: «Дорогой Асе Цветаевой на память о невероятном: о нашей встрече 29 июня 1959 года, после бесконечной разлуки. БП».

В ответ на посланную ему из Павлодара машинопись первых глав «Воспоминаний» поэт написал: «22 сентября 1958 г. Ася, душечка, браво, браво! Только что получил и только что прочёл продолжение, читал и плакал! Каким языком сердца всё это написано, как это дышит почти восстановленным жаром тех дней! Как бы высоко я Вас ни ставил, как бы ни любил, я совсем не ждал дальше такой сжатости и силы».

Глава 9. «Павлодар, до востребования…»

Кроме работы над главной книгой своей жизни — «Воспоминания», повестью «Моя Сибирь» и многочисленными очерками, А. И. Цветаева писала в Павлодаре письма. И одним из её корреспондентов был Павел Григорьевич Антокольский.

В очерке, написанном в 1983 году — «Воспоминания о Павлике Антокольском» (он вошел в книгу «Воспоминания о Павле Антокольском», М., «Советский писатель», 1987), Анастасия Ивановна пишет, что так — Павликом — «его назвала мне Марина, сестра моя, весной 1921 года…».

Тогда Марина, после долгой четырёхлетней разлуки, рассказывала сестре о своей дружбе с молодыми актерами — Ю. Завадским, В. Алексеевым, П. Антокольским. Последнему она посвятила стихотворение «П. Антокольскому»:

Дарю тебе железное кольцо:

Бессонницу — восторг — и безнадежность.

Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,

Чтоб позабыл ты даже слово — нежность…

П. Антокольскому и Ю. Завадскому посвящен цикл «Братья», а всем троим — известное стихотворение из цикла «Комедьянт»:

Друзья мои! Родное триединство!

Роднее, чем в родстве!

Друзья мои в советской — якобинской —

Маратовой Москве!

С вас начинаю, пылкий Антокольский,

Любимец хладных муз,

Запомнивший лишь то, что — панны польской

Я именем зовусь…

Можно сказать, что заочно Анастасия Ивановна Антокольского знала и любила, но познакомились они и подружились уже после отъезда Марины за границу.

«Я не видела Павлика Антокольского при Марине, — пишет в очерке о нём А. Цветаева. — Я встретилась с ним поздней благодаря общему другу, поэту-импровизатору Борису Зубакину. Они тесно дружили. Вместе бывали на собраниях в Союзе писателей — тогда он помещался в доме Герцена на Тверском бульваре, я там вместе встречала их».

Анастасия Ивановна отмечает в Антокольском «…всегдашний отзыв его, жар дружеской помощи (до конца его жизни, невзирая на болезни, на возраст)».

Их дружеские отношения, прерванные годами репрессий, возобновились в конце 50-х годов и продолжались в частной переписке и личных встречах вплоть до кончины поэта в 1978 году.

Недавно Дом-музей Марины Цветаевой выпустил книгу «Гений памяти». Это переписка А. И. Цветаевой и П. Г. Антокольского. Не раз в этих письмах упоминается Павлодар. А два письма Антокольского адресованы непосредственно в наш город.

В новую книгу вошли 23 письма Антокольского и 14 — Цветаевой. В письмах — воспоминания об общих друзьях и знакомых, темы работы над новыми книгами и помощи молодым поэтам, оценка происходящих событий…

В предисловии Г. К. Васильева и Г. Я. Никитиной говорится: «Анастасия Ивановна была человеком ярких и разнообразных дарований. К ней тянулись люди как к автору замечательных произведений и как к человеку, всегда готовому согреть и обласкать…

Однако пока ещё роль Анастасии Цветаевой в русской культуре оценена недостаточно».

Но радует, что в последнее время всё чаще выходят книги как самой А. И. Цветаевой, так и посвящённые её творчеству.

Большая заслуга в этом младшей внучки писательницы — Ольги Трухачёвой, которая родилась и выросла в Павлодаре, а сейчас живёт в Москве и является распорядительницей архива А. И. Цветаевой.

В самом первом письме П. Антокольскому (11.04.63 г.) — упоминание нашего города: «…Я до 16-го в Москве, затем в Павлодаре (Целинный край) областном, Главпочтамт, до востребования». В примечаниях к письму поясняется: «После реабилитации (1959) Цветаева жила в Москве и весной ездила в Павлодар к семье сына А. Б. Трухачева. Отсюда, забрав старшую внучку М. А. Трухачёву, она следовала проездом через Москву на летний отдых в Прибалтику».

Письмо А. И. Цветаевой от 14—15 февраля 1966 года: «О себе? С лета по глубокую осень живу с внучками: Рита — 18 л., Оле — 9-ый; июль-август на Балтике (Паланга), осень у них, у моего сына (53 года!) и его жены в Павлодаре».

Примечания к этому письму:

«Мещерская-Трухачёва Маргарита Андреевна (р. 1947) — старшая внучка А. Цветаевой. С детства приобрела блестящие знания английского и французского языков благодаря постоянным занятиям с бабушкой. В 1971 г. вышла замуж за известного ученого-биолога Р. М. Мещерского (1921—1986). В 1976 г. у них родилась дочь Ольга… После смерти мужа М. А. Мещерская уехала вместе с дочерью в США и живет в местечке Бурлингем вблизи Сан-Франциско.

Трухачёва Ольга Андреевна (р. 1957) — младшая внучка Цветаевой. Так же, как и её старшая сестра, в совершенстве владеет английским языком. Закончила педагогическое училище. С 1980 г. работала в Гостелерадио, а с 1992 г. перешла в коммерческую структуру и является исполнительным директором совместной русско-американской фирмы «Montana Coffee».

Трухачёв Андрей Борисович (1912—1993) — архитектор, строитель. Дважды был репрессирован. Возвратился в Москву в 1974 г.».

И вот письмо П. Г. Антокольского от 18 июля 1966 года. Адрес: Павлодар областной, 21 п/о, Анастасии Ивановне Цветаевой. Он пишет о своей работе над статьёй о творчестве Марины Цветаевой, благодарит за высказанные замечания; предполагает поговорить об издании «Воспоминаний» сразу в двух издательствах — и в «Советском писателе», и в «Художественной литературе».

«Милая Ася, низко кланяюсь Вам и желаю хорошего лета у Ваших родных…».

На ещё одном письме в наш город — адрес более точный: 637021, Павлодар областной, ул. 25-го Октября, 131, Анастасии Ивановне Цветаевой.

«Ася, милая! — пишет П. Антокольский. — Разобрать Ваш почерк и вникнуть в содержание письма — для меня всегда задача непосильная. Единственное, что я понял, — жалоба на характер Вашей внучки. Вы правы и чудовищно не правы. Ибо возраст мало сказано: прелестный…».

В примечаниях к письму закралась ошибка: «Здесь речь идёт о старшей пятнадцатилетней внучке Цветаевой Рите». Письмо написано 10 мая 1972 года, значит, речь идёт не о Рите, а об Ольге, родившейся в 1957 году. Дальнейший комментарий соответствует действительности: «В это время она (Ольга — О.Г.) училась в восьмом классе средней школы в Павлодаре (школа №8 — О.Г.). Трения в семье возникали на почве высоких требований Цветаевой к дисциплине в школьных занятиях и в изучении английского и французского языков».

О той же Ольге — упоминание в письме А. Цветаевой, датированном мартом 1973 года: «Скоро собираюсь к внучке (15 л.) в Павлодар, помочь кончить музыкальную школу…».

«Кому же, как не Вам, милая и драгоценная Ася Цветаева? Кому же как не Вам принадлежит всё, что я делаю, а также право суда и приговора. С надеждой на милосердие. Всегда Ваш Павел.

Месяц и число снегом занесло…».

Эти строки Павел Григорьевич посвятил Анастасии Ивановне.

«Павлодар, до востребования», — писал А. Цветаевой в Павлодар Антокольский. Эти слова кажутся мне символическими. «Павлодар, до востребования» — это поэты и писатели прошедшего 20-го века обращаются к нам, живущим ныне. Будут ли их слова востребованы, прочитаны, услышаны? Зависит от нас…

Глава 10. Только на «Вы»

На семейной фотографии, сделанной в Павлодаре в апреле 1958 года, когда сюда приезжала дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон, Анастасия Ивановна держит в правой руке кусочек хлеба, за которым, стоя на задних лапах, тянется пёс. Наверное, тот самый, о котором упоминает она в «Моей Сибири», описывая обустройство своей новой избушки в Пихтовке:».. Годы спустя эту занавеску я засунула лютой зимой в павлодарскую собачью будку нашему дорогому Джульбарсу. Как он был рад! Там морозы ниже 40…».

Сколько трогательных, душевных строк посвятила А. И. Цветаева своим четвероногим друзьям! В повести «Старость и молодость» автор вопрошает: «Есть ли на свете существа благодарнее и благороднее собак?». Ответ был известен для неё с детства…

Собак любила и мать Цветаевых Мария Александровна, и сестра. Марина в своих записках о матери писала: «Любовь к бедности… Любовь к собакам и кошкам — безумная любовь! плакала и не ела, когда пропадали!».

Сергей Эфрон сообщает сестре Лиле Эфрон из Коктебеля 19 мая 1916 года: «Марина окружает себя собаками всех цветов радуги…».

Марина сравнивала с собаками даже… душу. Она писала, что душу свою не пускает в дом, оставляя её, как дворового пса, за окном, и вообще живёт не домом…

В романе «Amor» главная героиня говорит любимому мужчине (и это звучит как высшая похвала): «Какая вы собака, Мориц! Ах, какая вы тонкая собака…».

С какой любовью, с каким знанием дела описывает четвероногих друзей Анастасия Ивановна! В повести «Моя Сибирь» им посвящены целые главы («Бобка и Барбос», «Появление Домки. Руслан и его хозяева»). Знакомство и зарождающаяся дружба, нежная привязанность, незаслуженная обида, прощение и верность, невыносимая боль потерь, словом, весь спектр человеческих чувств и взаимоотношений представлены в этих главах.

Вот, к примеру, незначительный для других случай — Анастасия Ивановна нечаянно прищемила морду Бобки хозяйской дверью: «Он ужасно, по нечеловеческой искренности, взвыл, но, очутясь в моей охапке (испуганной и раскаянной), втащенный в нашу каморку, Бобка, всё ещё дрожа крупной дрожью от боли, уже облизывая меня, бегло, стыдливо, отрывисто, за силу моего не человеческого, собачьего же сочувствия, явно смирял вой (дрожь — не мог!) и вежливо, душевно-грациозно (так бесконечно выше человеческой воспитанности) выражал полноту своего прощенья, радованье моей виноватой, просящей о мире ласке, утешался всласть, мотал ещё страдающей от ушиба мордой». …И ещё целый абзац, посвященный Бобке, и — цветаевское резюме: «Ох, хорошо жить на свете!.. Чувство счастья. Нахожденье у самых истоков всего каждый раз, как вижу собак и кошек».

Белла Ахмадулина познакомилась с А. Цветаевой в 1976 году, после одного поэтического вечера, показанного по телевидению. Анастасия Ивановна рассказывала, как поразили её стихи Беллы: «…И в середине строчки вдруг: «входит в комнату собака, с душой, исполненной добра». За то, как произнесла это — обрела её сестрой, дочерью…» («Проза, насыщенная электричеством памяти…», «Грани», №189, 1999).

Ахмадулина в очерке «Робкий путь к Набокову» приводит слова А. И. Цветаевой, сказанные ей: «Не только Собаку пишу с большой буквы, но всю СОБАКУ пишу большими буквами». И далее пишет: «Анастасия Ивановна малым детям и всем животным говорила: „Вы“, и за всех нас поровну молилась и сейчас, наверное, молится». (Б. Ахмадулина, «Миг бытия» — М., «Аграф», 1997).

В повести «Моя Сибирь» — такое обращение к хозяйской собаке Шарику: «Шар, вам строят дом. Вы уж не будете под сугробом! В холодной, но комнате!».

В 1998 году в Павлодар приезжала младшая внучка А. И. Цветаевой — Ольга Андреевна Трухачёва. Она подарила мне небольшую самодельную книжечку с машинописным текстом — рассказом бабушки, который называется «Цапа, Вася и Том-Том». Книжка датирована 1974 годом. Бесценная для меня реликвия.

Анастасия Ивановна посвятила этот рассказ невестке — Нине Андреевне Трухачёвой. Речь в нём идёт о первой павлодарской зиме семьи Трухачёвых и трёх котах, которые жили в их избушке на улице Карла Маркса. «Внучке Рите было девять лет, и она, как отец и как я, обожала кошек…»

« — И что лучше котов — на свете? — продолжала Рита упоённо.

— Может, собаки? — отвечала я неуверенно.

Но этого не решить… Да. Как только хочешь сказать: коты лучше — и вспомнишь, как в первую ночь нашу на павлодарской квартире у доброй хозяйки Анны Алексеевны в ответ на мой голос зашелестела собачья цепь по длинной проволоке до ворот, и в открытую дверь тамбура просунулась голова Джульбарса — огнедышащего и доброго волка, и как он, чмокнув воздух пастью, взвизгнул дружески, радостно, и сверкнул его только с виду волчий, лучше, чем человеческий, глаз…».

Нет, всё-таки собак Анастасия Ивановна любила больше!

Тираж замечательной книги А. Цветаевой о животных «Непостижимые» (Москва, 1992) был немаленьким — 50 тысяч экземпляров, но она уже давно стала библиографической редкостью. Мы счастливы, что в 2014 году эту книгу подарила нашему музею друг и биограф А. И. Цветаевой Галина Яковлевна Никитина. Вдвойне дорог этот подарок, потому что на книге — автограф самой писательницы.

Анна Саакянц вспоминает, как А. Цветаева в 1961 году пришла к ней домой за первой посмертной книжкой М. Цветаевой «Избранное» и «обмирала по моём коте, гладила его и поцеловала в головку. «Надо его обязательно снять… Я приду с фотоаппаратом». Анастасия Ивановна безумно любила животных; она писала о них, обнаруживая в них интеллект, сложные душевные движения, создавая живописные и психологические «портреты» собак, кошек и даже кролика и гуся в очерках «Моя Сибирь» (А. Саакянц, «Только ли о Марине Цветаевой»).

А. В. Ханаков в очерке «Незабываемое» (книга «Памятник сыну») описывает встречу с А. И. Цветаевой 14 апреля 1992 года. Он показал фотографию своего ирландского сеттера. Анастасия Ивановна: «…Они всё понимают, такой привязанности нельзя дождаться от человека…».

Не только к собакам и кошкам она относилась так трепетно, но и ко всему сущному — как к живому. В повести «Старость и молодость» есть такие слова:

«Только недавно я стала ступать на траву — есть такая травка-муравка, кудрявая, низкая, я её гущу обходила ещё в прошлом году во дворе в Паланге — щадила. Теперь — иду. Отчего? Мало ходить осталось. Она, кажется мне, не сердится. Она — возродится. Я исчезну скорей, чем она».

Глава 11. «Силы человека таинственны и огромны…»

Как известно, прожив 99 лет, Анастасия Ивановна до последних дней сохраняла ясность ума, бодрость духа и работоспособность. В чем секрет этого феномена?

В своем раннем произведении «Дым, дым и дым» А. Цветаева писала: «Во мне два героя: Веретьев, Базаров. И этим наполнена моя жизнь каждый день. Базаров во мне — трактует о здоровье, о долголетии, заставляет меня каждое утро обливаться холодной водой, жить по часам, учить логику, психологию, философию, рассчитывать свои занятия на несколько лет, не бояться темноты, топтать, если надо, — крест (чтобы себя успокоить!), делать всё, но только на пользу себе. Ни единой, самой маленькой жертвы.

Веретьев во мне — заставляет меня долго лежать в постели, зевать и скучать на лекциях, закрыть книгу и лечь на диван, ничего не делать, смеяться над составленным планом, который висит на стене…».

С годами «Базаров», конечно, победил. Анастасия Ивановна делала зарядку, обливалась холодной водой и была вегетарианкой.

В «Воспоминаниях» она пишет о встрече с Мариной в Париже в 1927 году: «…За столом случилось у Марины и Серёжи разочарование: была подана с трудом ими купленная, никогда не покупаемая телятина, в мою честь, поджарена, с золотистым картофелем, — а я уже почти пять лет оказалась вегетарианкой».

Павлодарские соседи Анастасии Ивановны вспоминают о том, что ела бабушка Ася только вегетарианскую пищу. «Замочит крупу овсяную и ест», — удивлялись они.

Анастасия Ивановна ела крупы с удовольствием и «пичкала кашами» не только внучек… Дело доходило до курьёзов. Когда подружки Риты забегали в дом Трухачёвых, позвать её на прогулку, бабушка усаживала их за стол и заставляла в обязательном порядке есть кашу. Одноклассницы вспоминают, что иногда они незаметно складывали густую кашу в карманы и делали вид, что съели всё. Тогда Анастасия Ивановна отпускала их гулять…

О других принципах, как сейчас пишут — здорового образа жизни — упоминается в повести «Моя Сибирь». Автор пишет о новой подруге — Полине, и эта характеристика в полной мере относится и к ней самой: «…Эта лёгкость зажечься от схваченного на лету слова… Чувство дружества ко всем явлениям, с которыми сшибал день…

Витя, Рита — ещё до того, как дети наших детей встретились, в них и о них перекликнулись два человеческих опыта, две убеждённости: закалка воли и закалка тела (обтирание, обливание, хожденье босиком). Одна из основ питания — овёс. Важность воздуха. Важность сна (сон на воздухе)».

Валентина Павловна Рахленко, ближайшая павлодарская соседка Трухачёвых, рассказывала о том, что каждый день Анастасия Ивановна обливалась холодной водой. Это тоже было давней её привычкой.

В повести «Старость и молодость» описывается осень в Кокчетаве: «…В ещё лето падают лютые осенние дни. Чтоб согреться, заставляю себя облиться холодной водой».

В Кокчетаве же проявилась не только её физическая закалка, но и умственная. Анастасия Ивановна описывает подготовку Риты к вступительным экзаменам в институт: «…А затем настала последняя ночь перед последним экзаменом. О Рите рассказать не берусь. Но довольно сказать, что я просидела над съездами КПСС и ВЛКСМ — до 4 часов ночи, подчёркивая и суммируя материал. И заснула (и всё-таки себя разбудила!) над пленумом, потому что в голове всё мешалось и был уже 5-й час утра».

Ей было тогда 72 года!

Анастасия Ивановна, как и сестра Марина, очень любила ходить пешком, причём не тихим прогулочным шагом, а быстро, энергично. Эту её летящую походку вспоминают многие павлодарцы. Стихотворение Марины «Ода пешему ходу» было и её принципом:

…Слава Господу в небе —

Богу сил, Богу царств —

За гранит и за щебень,

И за шпат и за кварц,

Чистоганную сдачу

Под копытом — кремня…

И за то, что — ходячим

Чудом — создал меня!

…Где предел для резины —

Там простор для ночи.

Не хватает бензину?

Вздоху — хватит в груди!

Любовь к «пешему ходу» была семейной. Марина Цветаева писала об отце: «Отец мой — страстный, вернее отчаянный, еще вернее, — естественный ходок, ибо шагает — как дышит, не сознавая самого действия. Перестать ходить для него то же, что для другого перестать дышать».

В «Старости и молодости» А. Цветаева пишет: «…Иду быстро, впереди — холмы, низкие…

Хоть на палочку опираясь (пока еще не опираюсь, чеканю шаг — тростью! Но близок день — обопрусь…) — но идти — как дышать! Идти!..

Цветаевское, в крови (папа любил ходить! Задумается и идёт, и мы две рядом, по Шварцвальду, по Саксонской Швейцарии, 1905-й, 1910 годы…). Маринина «Ода нашему ходу» во мне продолжается, хоть настал 78-й год!».

«Ода нашему ходу» — эта описка автора или корректорская ошибка весьма примечательна. Это был их, цветаевский ход, ритм их жизни.

Анна Саакянц в очерке «Анастасия Ивановна» («Только ли о Марине Цветаевой» — М., «Аграф», 2002) описывает, как в 1961 году А. Цветаева пришла к ней в гости: «Поднималась на четвёртый этаж пешком — лифтом не пользуется никогда».

В этом же очерке: «…Ей было ровно восемьдесят (октябрь 1974-го), когда она с прежней лёгкостью летала по коктебельской земле, и по-прежнему на её тонкой прямой фигурке развевались на ветру широкие юбки…».

А в начале 90-х Анастасия Ивановна съездила в Голландию, где за 16 дней побывала, кроме Амстердама, и в других городах, и приобрела новых друзей.

Интересны воспоминания А. Саакянц о том, как в конце августа 1963 года они с Ариадной Сергеевной ездили в Палангу, где отдыхала Анастасия Ивановна с 15-летней Ритой. «…Отлично помню, что вечером мы отправились на пляж. Погода стояла типично прибалтийская: пасмурная, прохладная, ветреная. На моих фотографиях, сделанных днем, при свете солнца, Анастасия Ивановна одета в теплую кофту, держит в руках плащ; на Ариадне Сергеевне — плотный свитер. Вечер был поздноват для пляжа — часов девять. Я даже к морю не подошла — сели мы с Ариадной Сергеевной на отдалённой от моря скамеечке, дрожа от холода. Перед нами было совершенно пустое песчаное пространство. Тем временем Анастасия Ивановна быстро скинула с себя несколько юбок, тёплую кофту и выпорхнула вперёд — бег её был поразителен по быстроте. Мы продолжали дрожать и упорно сидели, ибо ветер у моря был уже совсем нестерпимым. Потом начали волноваться: нам показалось, что Анастасии Ивановны слишком долго нет. Но вот она появилась; она летела к нам, бодрая и возбуждённая, возвещая на ходу тоненьким голоском, какое было чудесное купанье. Ей тогда было без месяца шестьдесят девять, Ариадне Сергеевне — пятьдесят один, мне — тридцать один год…».

«Силы человека таинственны и огромны, — писала А. Цветаева в книге о Горьком, — человек — людям нужен».

Глава 12. Поэзия подробностей

Друзьями и биографами А. И. Цветаевой Галиной Никитиной и Глебом Васильевым собрано более двух с половиной тысяч автографов писательницы!

«Они охватывают период, равный без малого восьми десятилетиям — от росчерка пера на первой книге юной Анастасии „Королевские размышления“ (1915 г.) до надписей девяносто третьего года, сделанных за несколько месяцев до кончины». (Журнал «Грани», №189, 1999).

Анастасия Ивановна относилась к надписыванию книг очень серьезно, как к части своей писательской работы. Никогда не писала пустых, формальных слов или дежурных пожеланий. Каждая надпись была индивидуальна.

Множество автографов оставила она и в Павлодаре. Часть из них я приводила в очерке «Анастасия Цветаева в Павлодаре», а с годами обнаруживаются всё новые и новые. Так, педагогу Г. И. Шишкиной (родной сестре того самого доктора В. И. Шишкиной, к которой на приём Анастасия Ивановна приводила сына) писательница оставила такую надпись: «На добрую память милой Галине Ивановне Шишкиной — с пожеланием так всегда любить поэзию, как Вы её любите — и передать эту любовь Вашим ученикам. Надеюсь, это не единственная наша беседа о Марине Цветаевой — моей сестре! Еще свидимся. Анастасия Цветаева. 23.VI.66 г. Павлодар».

Эту надпись А. Цветаева сделала на книге стихов Марины. Но чаще всего она надписывала свои «Воспоминания», главную книгу своей жизни.

В 1966 году главы из «Воспоминаний» появились в «Новом мире» и вызвали огромный резонанс. Первое издание книги — в 1971 году, второе — в 1974, третье — в 1983 (дополнительный тираж — в 1984), четвертое — в 1995 и, наконец, пятое, самое полное, было осуществлено в 2002 году. Сейчас счёт переизданиям уже потерян (издатели просто не указывают, какое это издание). У меня, к примеру, есть солидный том «Воспоминаний», изданный в 2015 году издательством АСТ. И эта книга никогда не залёживается на книжных прилавках…

Павел Антокольский писал о «Воспоминаниях»: «Удивительная, вдохновенная книга: проза, насыщенная электричеством памяти…».

Маэль Фейнберг, редактор «Воспоминаний», пишет об А. И. Цветаевой: «Она родилась мемуаристкой, это особый дар. Ее «Воспоминания» — замечательная русская проза… Эта проза необычайно привлекательна как раз поэзией подробностей.

…Я предрекала «Воспоминаниям» огромный успех дома и за границей и счастлива, что оказалась права».

Цветаевед, биограф А. Цветаевой Станислав Айдинян: «Мемуары А. И. Цветаевой в русской художественной культуре явление совершенно особенное. В них явь духовно–тонка, часто — импрессионистически–живописна. Прошлое мастерски приближено чутким видением еле уловимых оттенков чувства, лиц, красок…».

Писатель В. Ардов: «Читая воспоминания Анастасии Ивановны — сестры поэтессы — я узнавал по каким-то словам и поступкам ребёнка и подростка ту женщину, с которой я встретился в годы, близкие к её трагической гибели: Цветаева сохранила живость и темперамент юности в трудные дни своей зрелости…».

Объективности ради надо сказать, что оценка «Воспоминаний» была неоднозначной. Дочь М. Цветаевой Ариадна Эфрон называла их «легковесными и многословными». В письме к В. Н. Орлову от 4 марта 1966 года она пишет: «Воспоминания Анастасии Ивановны в „Новом мире“ чудесно (языково) написаны, но, Господи, как же всё вымазано малиновым вареньем, как глубоко под ним запрятана трагическая сущность вещей и отношений, — семейных и прочих. Поэтому я в бешенстве; и так хочется, чтобы вышла настоящая М.Ц., которая писала всегда вглубь, а не по поверхности, и ничего не сахаринила».

Ещё дальше идёт подруга А. Эфрон — Анна Саакянц, талантливый исследователь творчества М. Цветаевой, в уже упоминаемом письме А. И. Цветаевой (не отправленном, но, тем не менее, опубликованном): «В Ваших воспоминаниях — не любовь к сестре, а прежде всего и вся — чувство конкуренции, соперничества, зависти — и ревности…».

Нет, никогда Анастасия Ивановна не претендовала на лавры своей великой сестры. Какая могла быть конкуренция? «Марина — гений, а я только талантливый человек, каких много», — не раз повторяла писательница.

В противопоставление творчества сестёр был втянут и Александр Солженицын. В очерке «Телёнок» на воле“ А. Саакянц пишет: „…В конце 1965 года я приносила в «Новый мир» прозу Марины Цветаевой, — а там уже лежали воспоминания Анастасии. Меня постигла неудача, о чём я вспоминаю в записке Александру Исаевичу: «…Когда он <Лакшин — А.С.> прочёл „Пушкина и Пугачёва“ Марины Цветаевой (после Дементьева, реагировавшего темно и вяло), он написал снисходительно, что обе сестры (Марина и Ася) талантливы и обеих можно, пожалуй, печатать. Напечатал, конечно, Асю… Марина же, как умершая и потому беззащитная, была возвращена мне…».

Когда мы встретились после этого с Александром Исаевичем, он сказал, что был взволнован моим отзывом о Лакшине и сообщил, что эпизод с Мариной и Асей вставит в «Телёнка». (Глава «Душат» из «Второго дополнения», А. Солженицын, «Бодался телёнок с дубом» — М., «Согласие», 1996).

Цветаевед М. Лебедева, встретившись с Анастасией Ивановной незадолго до её кончины, в июне 1993 года, сказала о ней и о Марине: «Вы для нас неразделимы, поверьте…». На что Анастасия Ивановна ответила: «Только криком о нас можно сказать, а не словами. (М. Лебедева, «Неостывающая память. Эхо цветаевских юбилеев», Москва-Иваново, 1998).

Что она имела в виду? Их неразделимость и разность, их трагические судьбы, незаживающую боль потери?

В повести «Старость и молодость» А. Цветаева пишет о Марине: «Живи она…, выживи — она была бы седой хрусталь. Мудрей всех». И там же:

«Марина, тогда, в своей более счастливой жизни (меньше разрывов, смертей, утрат, с сохранённым до её 46 лет её основным другом Серёжей (мой такой был Маврикий, и как она любила его! Но он был со мной всего два с небольшим года!) Марина хлебала несчастность ковшом. Я — глотками… и вот живу… одно провидение знает эти глотки, и как взываю о помощи».

Своей сестре Анастасия Ивановна посвятила несколько стихотворений:

Неутешимо, в полной немоте

Стою, терзаема своей судьбою…

…Марина! Свидимся ли мы с тобою

Иль будем врозь — до гробовой доски?

Стихи Анастасии Цветаевой под названием «Мой единственный сборник» (М., 1995) были опубликованы посмертно на средства Благотворительного фонда имени семьи Цветаевых.

И всё же главным жанром для себя А. Цветаева всегда считала мемуары.

«…Кажется мне, что в жизни — столько фантастического, неожиданного, такие встречи, разлуки, такие события, сочетания и нежданности, каких не выдумать самому прирождённому фантазёру», — писала она.

В одном из её стихотворений есть такие строчки:

…А грозной власти снов

И памяти — не будет ни конца, ни краю…

«Власть памяти»… Анастасия Ивановна надеялась, что эта власть сохранит жизнь и творчество сестёр Цветаевых для потомков. Вот как трогательно надписала она свои «Воспоминания» младшей внучке:

«Моей дорогой внучке Оле Трухачёвой — книгу о Марининых и моих детстве и юности в старой Москве и многих других городах и странах, чтобы любила прошлое своей страны.

Тебе сейчас четырнадцать, и не всё тебе ещё будет понятно в этой повести о жизни нашей семьи, но ты ещё и позднее перечтёшь эти страницы, когда не будет меня — тогда вспомни добрым словом свою бабушку, учившую тебя русскому, музыке и английскому, учившей тебя упорству в работе и требовательности к себе. Не бросай никогда музыку, трудись у рояля и если взгрустнётся, что меня уже нет на свете — помни, что я продолжаю любить тебя и сыграй мне вслед — я услышу.

Бабушка А. Цветаева.

Москва, 24.I.72».

В повести «Старость и молодость» так сформулирована суть писательской профессии: «Писатель идёт по дню, как по берегу, — и тащит за собой сеть. Иногда он до дома донесёт всего одну-две-три рыбки, остальное — скользнуло прочь, в муть забвения…».

«Слова улетают — написанное остаётся», — мудрость этой французской поговорки, приведённой в романе «Amor», А. Цветаева воплощала в жизнь, не упуская ничего из увиденного и прочувствованного. Её образы удивляют необычностью и потому — запоминаются. Вот она пишет в «Amorе» о своём поведении в трудной ситуации: «…Собравшись, как из ртутных разбежавшихся серебринок собирается ртутная капля, — в себя…».

А вот в «Моей Сибири» описывает кроликов, которых разводили соседи: «Он шнырял, маленький дух, меж загнувшихся листьев гигантских зеленых капустных роз». Капустные розы! Неожиданно и точно.

В этой же повести — «бабка, похожая на корешок женьшеня». И — афористичное: «…У души нет возраста…».

А. Цветаева — мастер и такого литературного жанра как рецензия. Её очерки о писателях, поэтах, художниках передают суть их творчества, замечания обоснованные, а тон всегда доброжелателен. Летом 1913 года в Коктебеле Макс Волошин рисует портрет Майи Кудашевой (будущей Роллан). Анастасия Ивановна описывает его так: «…А вот портрет Майи Кудашевой нарисован великолепно! Он так удачно нашел её улыбку, немного мрачную и отчуждённую. Профиль у неё был прелестный — но он дал её грубовато. Но выражение, несмотря на несовершенство передачи её черт — Макс не был портретистом, — он дал тонко и точно».

Очерк «Об эстонском художнике Олаве Маране»: «…Если в некоторых натюрмортах Марана был музыкальный отзвук — тут полнейший покой, тишина, с которой мир вещей, природа глядит на нас, беззвучно повествуя о чём-то самом важном в жизни».

Очерк «Анне Герман»: «…Сама душа Лирики звучала и томилась в невыразимой словами прелести её голоса, сама Любовь тянула к нам руки в каждой её песне, само Прощание прощалось с нами в её интонациях…, сама Природа оплакивала свой расцвет и своё увядание…».

В предисловии к своему сборнику, составленному из ранних книг, Марина Цветаева писала: «…Все мы пройдём. Через пятьдесят лет все мы будем в земле. Будут новые лица под вечным небом. И мне хочется крикнуть всем ещё живым:

Пишите, пишите больше! Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох! Но не только жест — и форму руки, его кинувшей; не только вздох — и вырез губ, с которых он, лёгкий, слетел… Записывайте точнее! Нет ничего не важного!.. Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце, — всё это будет телом вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души».

И, словно вторя ей и в чём-то полемизируя, А. И. Цветаева в 1993 году, в книге «Памятник сыну», пишет: «…Мне идёт 99-й год, — должно быть, чтобы… всё о всех написать: всё, что я пишу — это мемуары, в них нет никакой фантазии, не так, как у Марины, сестры моей…

Её проза… — горький взгляд, не видящий окружающего, а моя — тихо текущая (из тех же истоков) речка, отражающая берега.

Моя задача — сохранить всё, чему я была свидетелем, не упустить ничего».

Глава 13. Вера. «Мил человек…». Характер

Школьная подруга Риты Лидия Сотник-Гатыч вспоминает о том, что в доме Трухачёвых в Павлодаре «везде были иконы, много икон, чего в наших домах не было. Нас это удивляло…».

В своей первой книге «Королевские размышления» Анастасия Цветаева с максималистским юношеским азартом отрицала Бога: «…но вот в единое не верю и никогда не уверую, — это в то, что верите Вы в Творца. Не могу. Мне больно. Не смейтесь. Не качайте головой. Не предрекайте. То ли ещё, может быть, будет, когда мне исполнится 60 лет!».

Примечание в книге, переизданной в 1996 году, к последней фразе: «А. И. Цветаева умерла глубоко верующей христианкой, не дожив нескольких дней до 99 лет».

А. Цветаева говорила: «В юности я хотела всё знать, а Бог — не вмещался сюда…, — следовал удар кулаком в собственный лоб. — И я решила, что Его нет. Потом я написала вторую книгу „Дым, дым и дым“, совершенно противоположную».

Станислав Айдинян отмечает: «У Анастасии Ивановны движение к её Ангелу Хранителю, к внутреннему Свету — в отказе от какой бы то ни было лжи, в аскезе с 27 лет, когда она приняла обет — ни сигарет, ни мяса животных, ни прочих серьёзных соблазнов. Однако вера её не сурова и отречённа, а жива, жизненна: Анастасия Ивановна приветлива, гостеприимна, встречает гостей улыбкой, способна увлечься беседой, заинтересоваться собеседником, его жизнью, его радостями и горестями, его верой, при этом — словом и делом готова помочь».

Как рассказывала Ст. Айдиняну А. И. Цветаева, религиозность в зрелые годы ей предсказывал В. В. Розанов, с которым у неё до его смерти от голода в 1919 году длилась переписка.

Цветаевед М. Лебедева пишет: «Хочется отметить удивительные, но для истинной христианки, наверное, не случайные совпадения.

Родилась Анастасия Ивановна в день праздника Воздвижения креста Господня (27 сентября — н.с.), умерла в день Отдания (окончания) праздника Успения Пресвятой Богородицы; похоронили её в день праздника Сретения иконы Владимирской Божией матери, а сороковой день со дня смерти её пришёлся на день Покрова — праздника, впервые утверждённого Андреем Боголюбским (XII в.) на Владимирской земле (родине предков Цветаевых), в созданной им прекрасной церкви Покрова на Нерли».

Анастасия Ивановна верила в силу молитвы. В очерке «О Блаженной старице Евфросинье, княжне Вяземской Евдокии Григорьевне» она вспоминает случай, когда у маленькой Риты распухла и покраснела рука. В больницу идти они не могли. Бабушка с внучкой встали перед иконой и «со всем отчаянием и со всей надеждой стали молиться.

Сколько мы молились? Минут 10, не больше, должно быть, — когда внучка со страхом и радостью протянула мне руку — руки были одинаковые, от опухоли и красноты — ни следа. И жар спал. Это было в селе Пихтовка, Новосибирской области, зимой 1955 года на Первомайской улице».

А. И. Цветаева надеялась и предвидела, что возрождение России начнётся с возрождения веры. Андрей Борисович вспоминал, как они с матерью наблюдали за взрывом храма Христа Спасителя: «…Мы с вечера перебрались в квартиру нашего знакомого инженера Яковлева, из окна которой был виден храм, не спали всю ночь и ранним утром увидели это чудовищное преступление… Мы были настолько потрясены увиденным, что несколько дней не могли придти в себя: перед глазами стоял взрываемый по частям храм Христа Спасителя, огромное облако пыли и руины на его месте… Совсем недавно мама сказала мне: «Андреюшка, я знаю пророчество: пока храм не восстановят, Россия не воспрянет, но может погрузиться в ещё большие беды!» (В статье В. В. Соловьева «С надеждой, верой и любовью», сборник «Памятник сыну»).

Д. А. Донская в этом же сборнике описывает день 12 июня 1988 года, поездку с А. Трухачёвым в Свято-Данилов монастырь. Там канонизировали Дмитрия Донского. Потом Д. А. Донская поехала с другом в Переделкино, к А. И. Цветаевой и Е. Ф. Куниной:

«…Действительно, мы принесли им большую радость! И Анастасия Ивановна, и Евгения Филипповна — обе плакали от счастья. И это легко понять: десятилетия гонения на церковь, разрушенные поруганные храмы, расстрелянные священники, уничтоженные иконы — и возврат к вере святой. Анастасия Ивановна: «Россия — как это радостно! Россия, а не СССР».

И в ранней юности, и в зрелые годы — и в безверии, и в искренней вере, Анастасия Ивановна всегда относилась к людям по-христиански, всегда делала добро.

Вернувшись из Крыма в 1921 году, сама в бедственном положении, А. Цветаева развернула целую кампанию по сбору средств голодающим писателям Крыма. Марина пишет М. Волошину в Коктебель 7 ноября 1921 года: «Получив твои письма, подняли с Асей бурю. Ася читала и показывала их всем, в итоге дошло до Луначарского, пригласил меня в Кремль». (10 декабря 1921 года Волошин сообщал матери: «Я писал Марине отчаянное письмо о положении Герцык, прося привести в Москве всё в движение. Они подняли там целую бурю»).

«…Ася все эти дни вела денежную кампанию, сейчас столько богатых! все торгуют. Кажется, на твою долю выпадает миллион, от нас с Асей только сто тысяч (сверх миллиона), я знаю, что это — ничто, это мы, чтоб устыдить наших богатых сотоварищей, нужно действовать самыми грубыми средствами: оглушать, — тогда бумажники раскрываются. — Дай Бог, чтобы всё дошло и чтоб это вас с Пра немножко вызволило». (В примечаниях — «Деньги дошли. В цитированном выше письме Волошина к матери: «На этой неделе я получил для Герцык 2 ½ миллиона <…> А 100 тысяч Марина и Ася посылают от себя тебе и мне»).

…Ася живёт очень трудно, — хуже меня! Героична, совсем забыла: я. Всем настоящим эти годы во благо! —

…Будь уверен, милый Макс, что неустанно с Асей будем измышлять всякие способы помочь Вам с Пра. Живя словом, презираю слова. Дружба — дело».

Этому девизу Марины — «дружба — дело» полностью следовала и Анастасия.

Писатель Эмилий Миндлин вспоминает, как весной 1921 года он был бездомен, жил в Москве у разных людей, а Анастасия Цветаева «у своих соседей выпросила комнату для меня…» (Эм. Миндлин «Необыкновенные собеседники» — М., 1979).

Из дневников Ариадны Эфрон: «…Приходит к нам человек с мягким и грустным лицом в голубой бумазейной куртке и в татарской шапочке — из Крыма Асин знакомый. …Фамилия его была Миндлин…

Борис (Бессарабов, прототип героя поэмы-сказки М. Цветаевой «Егорушка») заболел малярией, и его забрала к себе Ася. А у ней в то время жил Э. Л. Миндлин. Мы поменялись. Ася получила Бориса, а мы Эм. Ль-ча…».

«И с юности не пойму, отчего же так мил человек, тленный, подверженный всем влияниям, как огонь на ветру? Что же светит в нём, как маяк в ночи, как лучина — в тёмной избушке? Образ и подобие Божие?» — писала Анастасия Ивановна.

Повесть «Моя Сибирь» начинается главой, в которой описывается этап из Новосибирской тюрьмы: заключённых сажают в грузовики, чтобы везти в ссылку, в Сибирь, навечно. Казалось бы, что может быть горше и мрачней этих минут… Но вот Анастасия Ивановна видит, как «слабым и неумелым» помогает «худенькая, с проседью женщина: быстро и ловко втаскивает неловкую за руку, от другой принимает чемодан…

…В каком-то быстром движении она повернула лицо — меня обдала синева её глаз. В худобе лица они огромны и так добры, так улыбчивы, что меня осияло покоем: чудесна жизнь, если есть такие люди!».

Отправляясь в неизвестность, на «вечное поселение», в открытом грузовике, под дождём, восклицать: «Чудесна жизнь!»… Это могла, наверное, только Анастасия Цветаева.

Доброжелательность, бескорыстие и необыкновенное трудолюбие — эти черты А. И. Цветаевой называют многие, кто общался с ней в последние годы.

«Она пишет даже в вагоне поезда», — вспоминала Г. Медзмариашвили.

А в детстве характер маленькой Аси был сложным.

Сводная сестра Марины и Аси Валерия Цветаева писала: «Младшая сестра Ася, подвижная, находчивая, ловкая, в детстве с мальчишескими ухватками, была небольшого роста, худенькая, с лёгкими светлыми волосами, нежным цветом лица, как и Марина, и тоже близорукая. Ася обладала блестящей памятью, быстротой мысли и впоследствии обращавшим на себя внимание даром слова. Характера она была открытого, живого, довольно дерзкого, в детстве надоедавшая всем назойливым, требовательным, ноющим плачем по всякому поводу. Становясь старше, оставалась трудной в быту и трудной самой себе.

…Сестёр сближала с их матерью общая одарённость, мучительная тяга к чему-то, надрыв в горе и в радости…“ (В. Цветаева „Из «Записок» — в книге «Марина Цветаева в воспоминаниях современников. Рождение поэта» — М., «Аграф», 2002).

Марина Цветаева вспоминала о матери: «Жила Музыкой, т. е. Душой… К своим детям была строга, как я к своим, в лицо ругала, втайне гордилась, воспитывала нелепо… требовала гениальности…

Любовь к бедности…, внешняя скромность: в одежде, в привычках — носила по 10 лет одно и то же платье, всегда ходила пешком… (Но были и странности: одевала нас с Асей, например, как нищих — в какие-то серпянки — 3 коп. аршин — и безобразно! Так же причёсывала!)

— «Мама, что такое — Социализм?» (Ася, 11 лет, в 1905 г., в Ялте.)

— «Когда дворник придёт у тебя играть ногами на рояле — тогда это Социализм!»

…Она умирала, окружённая полной бессердечностью своих детей: я тогда любила Спиридонову и Шмидта и ненавидела её за то, что она не давала мне читать «Русскую историю» Шишко, — Ася бредила подъёмными машинами, Эдисоном и резала свистульки с мальчишками сторожа…» (отрывки из записи М. Цветаевой 1919 г.).

В юности поведение сестёр Цветаевых порой называли экстравагантным.

Надежда Мандельштам пишет: «М. Цветаева произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия…

…Она везде и во всём искала упоение и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей… В такой установке я вижу редкостное благородство, но меня смущает связанное с ней равнодушие к людям, которые в данную минуту не нужны или чем-то мешают «пиру чувств». Нечто подобное я заметила у её сестры Аси, с которой сложились гораздо более человечные отношения, чем с Мариной. Да и не только у сестёр Цветаевых видела я удивительное сочетание неистовства и равнодушия. Такова была мода времени — своеобразное мелкое своеволие, построенное на «хочу — не хочу»… Оно культивировалось в десятые годы и дало нелепые варианты у менее талантливых представительниц двадцатых. У последышей роскоши чувств не было и в помине, но небрежность к тем, кто казался в эту минуту «малоинтересным», подчёркивалось всеми силами.

То, что у сестёр Цветаевых вырывалось с почти стихийной силой (в особенности у старшей), выглядело у москвички двадцатых годов, причастной к искусству, разумеется, обыкновенной невоспитанностью». (Н. Мандельштам, «Вторая книга» — М., «Согласие», 1999).

А Марина объясняла поведение своё и сестры так:

…Скажут не раз: «Эти сёстры изменчивы

В каждом ответе!»

— С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,

С мальчиком — дети.

Да, Анастасия могла быть и резкой, и гневной. Об этом свидетельствует письмо Сергея Эфрона Максу Волошину от 15 сентября 1919 года. Он описывает, что происходит в Бусалаке (правильное написание Бузалак — имение И. В. Зелинского под Старым Крымом, где жила в то время и А. Цветаева). Несмотря на трудные времена, здесь бушевали страсти…

Эфрон пишет, что Майя (М. П. Кудашева) «потеряла голову от Панича». (Панич — домашнее прозвище В. И. Зелинской.) Сергей Яковлевич попытался вмешаться, предложил Майе спасаться бегством, приготовил лошадей.

Но — в назначенный час «Майя скрылась с Паничем в парке, а Ася после длительных, таинственных переговоров с Ольгой Васильевной (Астафьевой — прим.), с Паничем и Майей (ещё с предыдущего вечера) набросилась на меня. Она вошла белая от бешенства в мою комнату со словами: «Как тяжело разочаровываться в близких людях. Моя рука поднята для удара и не опускается только потому, что этот человек связан со мной в прошлом другим — любимым и самым близким человеком».

Подобных слов я от Аси ожидать не мог и причин для этого обращения до сих пор найти не могу. Очевидно, Майя передала Асе о моём отношении к Паничу и ко всему Бусалаку, и в тот момент это было принято ею, как предательство с моей стороны…

Мне тяжело и больно, что без всякого желания с моей стороны и без серьёзной вины у меня произошёл разрыв с Асей перед моим отъездом в полк.

…Пишу одновременно Асе».

Те, кто встретился с Анастасией Ивановной в последние десятилетия её жизни, таких вспышек гнева и предположить не могли…

Галина Медзмариашвили пишет: «Я никогда не видела её гневной, и даже чем-то рассерженная, она не кричит, не размахивает руками и всегда выдержанна. Предел её гнева внешне проявляется в том, что она немного оттопыривает в стороны, как бы отрывая их от тела, свои маленькие локотки, и походит в этот момент на птичку, готовую взлететь.

…В ней сполна воплотилась мудрая истина древних: «Мощный дух спасает слабое тело». (Г. Медзмариашвили, «Людям о людях» — изд. «Хеловнеба», Тбилиси, 1989).

Лилит Козлова, приехавшая к А. И. Цветаевой в Переделкино в конце сентября 1988 года, встретилась там и с Ириной Одоевцевой, отдыхавшей в соседнем корпусе. И вот как описывает Л. Н. Козлова возвращение в комнату Цветаевой: «После длительного улыбчивого рассказа Одоевцевой о Марине, её удивлений, недоумений, светских сплетен, после всей лёгкой, жизнерадостной атмосферы вокруг Ирины Владимировны… — здесь, у Анастасии Ивановны, в ее тёмноватом (занавески!) номере я чувствую себя как в строгом католическом храме. Но дело, конечно, в самой Анастасии Ивановне с её строгой аскетической отчуждённостью от многих сторон жизни, а прежде всего, от её весёлой лёгкости — и проходит не менее получаса, пока я снова не привыкаю к ней, к её глубине — и высоте, к её пренебрежению ко всему внешнему…».

Пренебрежение А. Цветаевой ко всему внешнему отмечает и А. Саакянц. Она вспоминает, как однажды «купила себе сарафан, яркой красно-рыжей расцветки, схватила, не разобрав…». Носить сарафан не смогла. Ариадна Сергеевна посоветовала отдать его цветаевской внучке, перешить для неё — и отдала сама. А вскоре мать А. Саакянц встретила у Никитских ворот Анастасию Ивановну… в этом самом сарафане. «Вообразив себе эту картину, я долго веселилась», — пишет Анна Александровна.

И продолжает: «Почему вспоминаю об этом? Потому, что для меня любая мелочь — повод подробнее вглядеться в личность Анастасии Цветаевой, в которой уживались поразительные несовместимости, затаились бездны. Но во всём и всегда она оставалась самою собой, ей было безразлично чужое мнение как об её убеждениях — на них она стояла незыблемо, — так и об её внешности; она никогда не боялась выглядеть комично, хотя прекрасно видела, что такое случается. Она сама пишет о том, как уличные мальчишки в Сибири и в Казахстане — её ссылках — кричали вслед: „Баба-Яга“, хотя она ещё не была старой. Она не обижалась, а старалась понять: из-за чего? Из-за носа или из-за стриженых волос? И поняла: из-за летящей, стремительной походки — к ней так и „просилось“ помело. Добавлю лишь, что Ариадна Сергеевна прозвала свою тётку „доброй ведьмой“…».

Летящую и стремительную походку А. Цветаевой хорошо помнят многие павлодарцы, даже и те, кто лично не знал Анастасию Ивановну, а лишь видел на улицах пыльного тогда Павлодара странную, вечно спешащую куда-то «бабушку в шляпке и с зонтиком».

Жительница Павлодара Валентина Даниловна Жлобенцева вспоминает, как в начале 70-х годов она летела из Москвы в одном самолёте с Анастасией Ивановной. Та была одета в плюшевую короткую жакетку «из того времени» и обращала на себя внимание пассажиров. Уже потом, поближе познакомившись с А. Цветаевой, Валентина Даниловна поняла, что причин такого «гардероба» две: во-первых, Анастасии Ивановне было безразлично мнение окружающих о её внешности — она жила своей духовной жизнью. А во-вторых, ей было дорого то, прошедшее, время, та одежда. «Это была женщина „сама в себе“, — говорит В. Жлобенцева. — Тем не менее, она высоко ценила отзывчивость людей, всегда очень тепло отзывалась о нашем городе, о гостеприимстве павлодарцев. Мне кажется, у неё никогда не было отрицательных эмоций. Она производила впечатление спокойного, душевного, счастливого человека. Она жила в своём мире, жила своими книгами».

Глава 14. Марина

«Сходство сестёр было психофизическое, основанное на сходстве их душ. Друг друга они обожали», — эти строки из очерка А. И. Цветаевой «Об Аделаиде и Евгении Герцык» вполне можно отнести и к сёстрам Цветаевым, особенно в пору их юности.

Детство Марины и Аси, с любовью описанное в «Воспоминаниях», было вовсе не безоблачным.

В романе «Amor» А. Цветаева пишет о себе в третьем лице: «Её ласковое детство вспоминать — как пить ключевую воду». Продолжая сравнение, можно сказать, что вода была разной…

Дети часто дрались. «Каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала и-и-и. Пищала она во всех трудных для себя обстоятельствах, и брат с сестрой дразнили её этим.

Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила «её» литературных героев. Непременно менялись, и часто — абсолютно бесплотным. Неразменны — 2 баллады Жуковского. Марине — «Ундина», Асе — «Рустем и Зораб». (Виктория Швейцер).

Ариадна Эфрон пишет: «Из двух дочерей от второго брака Ивана Владимировича наиболее для родителей лёгкой оказалась (или показалась) младшая, Анастасия; в детстве она была проще, податливее, ласковее Марины и младшестью своей и незащищённостью была ближе матери, отдыхавшей с ней душою: Асю можно было просто любить. В старшей же, Марине, Мария Александровна слишком рано распознала свои недостатки — спутники таланта, свои вершины и бездны — плюс собственные Маринины! — и старалась укрощать и выравнивать их.

Причин тому, что дочери Марии Александровны не дружили в детстве, а сблизились сравнительно поздно, уже подростками, было несколько: они заключались и в детской ревности Марины к Асе (которой материнская нежность и снисходительность доставались так легко!), и в Марининой тяге к обществу старших, с которыми она могла померяться умом… и в том, наконец, что ей, ребёнку раннего и самобытного развития, попросту была неинтересна младенческая Асина несамостоятельность. Лишь перегнав самое себя во внутреннем росте, перемахнув через двухгодичную разницу в возрасте (равноценно взрослому двадцатилетию!) — стала Ася Марининым другом отроческих и юных лет. Ранняя смерть матери ещё более объединила их, осиротевших.

В весеннюю свою пору сёстры являли определённое сходство — внешности и характера, основное же отличие выразилось в том, что Маринина разносторонность обрела — рано и навсегда — единое и глубокое русло целенаправленного таланта, Асины же дарования и стремления растекались по многим руслам, и духовная жажда её утолялась из многих источников. В дальнейшем жизненные пути их разошлись». (А. Эфрон, «О Марине Цветаевой» — М., 1989).

Всё началось далекою порой,

в младенчестве, в его начальном классе,

с игры в многозначительную роль:

быть Мусею, любимой меньше Аси… —

пишет Б. Ахмадулина в стихотворении «Биографическая справка», посвящённом Марине Цветаевой. И она же — прозой о детстве сестёр:

«…Есть лишний повод вспомнить дом в Трёхпрудном, в котором некогда жили две чудные девочки. И вот я люблю по книге Анастасии Ивановны Цветаевой, а теперь уже как бы по моему собственному житейскому впечатлению, люблю думать, представлять себе, как они жили в морозный день, в платках поверх шапок, люблю думать, как они шли вниз по Тверской на Кузнецкий мост, чтобы купить гравюру или альбом. Чередовались, там, голубые и розовые фонари, и шли два чудных ребёнка, обречённых к столь неимоверному опыту жить, страдать и оставить людям столько всего». (Б. Ахмадулина, «О Марине Цветаевой». Выступление в Литературном музее. Из книги «Миг бытия»).

Из трёхтомника «Марина Цветаева в воспоминаниях современников» (М., «Аграф», 2002) я выбрала отрывки, касающиеся Анастасии и взаимоотношений сестер.

Валерия Цветаева так описывает жизнь семьи после смерти Марии Александровны: «…В крупном и мелочах у сестёр укрепились навыки своеволия и беспорядочного быта: неразлучные подсолнухи; на ночь, засыпая, непременный во рту леденец и т. д.

…Передо мной стихи Марины «Столовая». Говорят они о нашей семье, о времени, когда Марине было 15 лет, Асе — 13, а брат был на два года старше Марины. Я уже не жила дома со всеми в Трёхпрудном. С ужасом читаю, что пишет, о чем вспоминает Марина.

Столовая

Столовая, четыре раза в день

Миришь на миг во всём друг друга чуждых.

Здесь разговор о самых скучных нуждах,

Безмолвен тот, кому ответить лень.

Всё неустойчиво, недружелюбно, ломко,

Тарелок стук… Беседа коротка:

«Хотела в семь она прийти с катка?»

«Нет, к девяти», — ответит экономка.

Звонок. «Нас нет: уехали, скажи!»

«Сегодня мы обедаем без света…»

Вновь тишина, не ждущая ответа,

Ведут беседу с вилками ножи.

«Все кончили? Анюта, на тарелки!»

Враждебный тон в негромких голосах,

И все глядят, как на стенных часах

Одна другую догоняют стрелки.

Роняют стул… Торопятся шаги…

Прощай, о мир из-за тарелки супа!

Благодарят за пропитанье скупо

И вновь расходятся до ужина враги.

Откуда всё это? Когда началось? Трудный, тяжёлый вопрос…

Началось, должно быть, с детства сестёр и брата. Были няни, были бонны, немки и француженки, были окрики, в ходу были и шлепки, но не было воспитания: терпеливого надзора в пору, когда складывается характер и приобретаются навыки поведения.

Дети одарённые, с характерами резкими, самоуверенными, трудными. Но в них была и нежность, они любили животных, помнили тех, кто был к ним добр. Неприятным воспоминанием остались детские драки. Поводом к драке было то, что каждый хотел всё для себя одного <…>.

Азарт драк, озверение были в обиходе наших детей <…>. Помню, что сёстры были в детстве очень привязаны друг к другу. Но всё же они постоянно соперничали: что-то делили, отнимали, спорили <…>. Росли дикарями, к тому же ещё и изобретательными <…>.

Непоправимым злом в нашем доме было отсутствие обязательной и привычной заботы об отце, не слыхавшем заслуженного им благодарного «спасибо» от детей и жены, не видавшем от них ни ласки, ни внимания.

Из песни слова не выкинешь. Недаром отец к концу жизни признавался: «Семья мне не удалась…» …В семье, в самом корне не было благополучия. В одном из случаев последних своих увлечений М. Ал. до конца дней решала, не повернуть ли свою жизнь по новому пути. И дети об этом знали.

С Италии (в Нерви) жизнь девочек сорвалась в сумасбродную вольницу. Было им тогда: Марине 10, Асе 8 лет. Дальнейший путь их по школам-интернатам Швейцарии и Германии (близ санаториев и курортов, где лечилась мать) не дал им нужного тепла, не упорядочил навыков и характера. Обязательные смены мест и людей, смена привязанностей и порядков создали чувство бездомности, неустойчивости. <…>. Начались затеи, несообразные для девочек 13 и 11 лет: в свободный день, гуляя по благоустроенным сосновым дорогам Шварцвальда, зайти в придорожную пивнушку и пить наперебой, кто счётом больше проглотит кружек пива, и идти на дорогу с палкой в руках, изображая подвыпивших буржуа.

Правда, и раньше бывали тяжёлые выдумки: так, молодечества ради, в гостях у художника унести под бельём пачку этюдов, поставив этим родителей в невозможное положение.

Случай этот, бывший ещё до болезни матери, в условиях кажущегося благополучия, обнаруживал тем не менее явную беспризорность 7-9-летних детей…».

Магистр философии А. Жернакова-Николаева в очерке «Цветаевский дом» пишет: «Лейтмотивом цветаевского дома было взаимное непонимание.

Профессор Иван Владимирович Цветаев не понимал ни своей первой жены (урождённой Иловайской), ни второй жены, как и она его. Он не понимал и своих детей, а они в свою очередь не понимали его. И между старшей дочерью Ивана Владимировича — Валерией, её родным братом Андреем и сводными сёстрами их Мариной и Асей царило такое же непонимание. А между тем все они были превосходными людьми…».

Софья Липеровская, гимназическая подруга М. Цветаевой, в очерке «Юные годы» подтверждает: «Отец не был другом своих детей: трёх дочерей и сына. Он мало знал об их жизни и интересах, редко видел и, вероятно, не умел воспитывать. помощников ему в этом деле не было.

…Я бывала у Марины в Трёхпрудном переулке. Познакомилась с её семьёй — с отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.

Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщённость членов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, нежелание считаться с другими и какая-то потаённость, нервозность…».

А вот отрывок из книги Лили Фейлер: «…Основной мишенью её (Марины — О.Г.) ревности в детстве была сестра Ас