Сложнее, чем кажется
Ян Рубенс

© Ян Рубенс, 2016

ISBN 978-5-4483-3506-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Книга Рубенса

Фамилия

– У меня когда-нибудь будут друзья?

– Конечно будут!

– Вряд ли кто-нибудь захочет дружить с таким…

 

– Когда ты вырастешь, с тобой захотят дружить все. Найдутся люди, которые будут все тебе прощать. Всего тебя прощать.

 

– А я буду виноват?

– Наверняка. Все мы в чем-то перед кем-то виноваты.

Мальчику исполнилось двенадцать лет – моложе Микеланджело, когда тот набрался наглости поступить в ученики к Джирландао. Карандаш он держал уверенно лет с трех, приемы штриховки и различные материалы освоил к пяти.

Еще совсем юн, но уже чрезвычайно привлекателен: невысок, но фигурка точеная; черты лица тонкие, глаза серо-зеленые светлые, нос прямой, ровный, линии губ и бровей четкие. Темно-русые волосы стригли ему коротко.

Первый портрет, написанный с него художник на Монмартре три года назад, сделал то, чего не сделало зеркало, – раскрыл ему его собственную красоту.

Жуковский не знал, чему его учить, но считал, что художественное образование необходимо мальчику хотя бы формально – как условие и условность современного общества. В художественной школе новый ученик был предоставлен самому себе: обычно сидел в углу мастерской и рисовал то, что приходило в голову или попадалось на глаза.

Иван Геннадьевич хорошо изучил историю своего подопечного: в его жилах текла княжеская кровь. Любящие родители, бабушка, прабабушка – счастливое семейство. Но – автокатастрофа. И нет ни прабабушки, ни родителей. Маленький ребенок в один миг лишается всего – благополучия, родительской любви, уюта, а по каким-то причинам – наследства (в эти юридические тонкости Жуковский не вникал). Но он помнил, как поймал маленького чужака в своей школе полгода назад – на воровстве красок. Хотел пристыдить, пригляделся: неестественно худой, в дорогой по тем временам, но уже изрядно поношенной одежде, – мальчик не пытался сбежать. Жуковский наклонился к нему как можно ниже, заглянул в лицо, хотел посмотреть в глаза:

– Ты у нас учишься?

– Нет.

– Это твои краски?

– Нет.

– Зачем ты их берешь?

– Мне нечем рисовать.

Жуковский выпрямился. Что значит, если ребенок явно из какой-то особенной семьи, идет на воровство простых акварельных красок?

– Как тебя зовут?

– Ян.

– А фамилия?

– Рубенс.

– Ты шутник?

– Нет. Я – Ян Рубенс.

В обычной двухкомнатной хрущевке пахло корвалолом. Здесь Ян жил с бабушкой, которая тихо умирала в маленькой комнатке, отдав внуку большую. Зачем Жуковский сюда пришел? Пока единственное, что смог себе объяснить: жалко парнишку, вдруг смогу помочь? В конце концов, у него в животе урчит, а он краски ворует… Купил по дороге кое-какой еды и лекарств – Ян сказал, что нет совсем ничего.

Подошел к бабушке… Такие лица встретишь у русских мастеров XVIII века. И вдруг слабым, но невероятно чистым голосом женщина (да, сразу не старушка, а именно женщина!) произнесла:

– Я не знаю, кто вы, но прошу вас, поверьте: таких, как мой внук, теперь нет. Последний, кто был до него, умер в начале XVI века. Его звали Леонардо… Помогите ему, когда я умру. Больше у него – никого…

«Кому помочь? Леонардо? Зачем я сюда пришел…» – Жуковскому стало неловко, он растерянно поклонился больной и вышел к Яну.

– Ну! – потер он свои большие ладони. – И что ты рисуешь? Давай посмотрим! – Иван Геннадьевич звучал громко, казался воодушевленным, пытаясь приободрить не то Яна, не то самого себя.

Комната, что побольше, была обставлена традиционно отживающе для того времени – лакированная стенка темного дерева, несуразно огромный овальный стол с бледно-желтой клетчатой скатертью, похожей на покрывало. Четыре стула вокруг, с подушечками, расшитыми, может, еще бабушкой бабушки. В углу софа, напротив – черно-белый телевизор на широкой пузатой тумбе. Громоздко, тяжеловесно.

И среди этой советской безвкусицы – холсты, листы бумаги и картона, обрывки блокнотных страниц. Все изрисовано, исчерчено, исписано. Как и полагается, лицом к стенам – картины, в явно самодельных рамах.

– Можно?

Ян кивнул, поджал губы и съежился где-то в углу, глядя в пол. Жуковский все так же ободряюще, но все же несколько снисходительно похлопал его по плечу: мол, не бойся, сильно критиковать не буду, подскажу что-нибудь. И взял первую попавшуюся картину, примерно метр на полтора, вертикальной развертки. Надо же, с большой площадью работает! Смело для двенадцати лет. Сейчас посмотрим… И он повернул ее лицом к себе.

И тут время для Жуковского сжалось, в сущности – на всю жизнь. Сжалось вокруг худенькой фигурки, прижавшейся к стене у входа в комнату. Сжалось, потому что бабушка, кажется, была права…

Целая жизнь уместилась на холсте метр на полтора. Иван Геннадьевич издал звук, похожий на всхлип: не мог вдохнуть. Кто он? Кто он – Жуковский – рядом с этой Мадонной? И какое право он имеет вообще кого-то чему-то учить? Он даже не подмастерье…

Классический сюжет. Каждый художник должен пройти через это, у каждого должна быть своя Мадонна. На картине, видимо, мать мальчика, с младенцем на руках. Если бы Жуковскому еще два часа назад сказали, что мальчик в двенадцать лет нарисовал Мадонну, – он бы улыбнулся, умилился и подумал бы ровно так: классический сюжет. И только. А что ему думать теперь?

Что за техника? Кто еще так писал? Это его собственная манера? Он же совсем мальчишка! Откуда свет? Как он это решил? Как добился такого объема?

А какие у нее глаза! Глаза…

Время оставалось сжатым. Жуковский понял, что если сейчас обернется, не сможет и секунды смотреть в глаза ребенку, о котором только что думал так снисходительно. Стыдно. Мальчик! Ты знаешь, кто ты? Как обернуться к тебе? Как тебя называть? Что сказать и о чем спросить? Можно я запишусь к тебе в ученики? А ведь тебе всего двенадцать лет…

Мадонну будто убрали под залитое дождем стекло… Слезы? Мне сорок два! Я тридцать лет о них не вспоминал.

Иван Геннадьевич поклялся себе поставить мальчика на ноги.

– Ян Рубенс?

– Да… – Ян с готовностью оторвался от стены и робко двинулся к Жуковскому, вытягивая шею. – Вам нравится? Это моя мама. Она… погибла. Разбилась на машине. С папой. А на руках – я. Но, правда, с фотографии. С моей. А мама, она из памяти. Я ее… помню.

– Рубенс… Ты не будешь великим художником.

– Почему?

– Потому что ты уже… великий художник.

– Я?

Жуковский решил больше ничего не смотреть. Он оставил Яну денег, подошел к бабушке и пообещал никогда, никогда не оставить ее внука без помощи. Женщина посмотрела пристально. Выдохнула. И больше уже никогда не вдохнула.

ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

С Костей Холостовым они работали почти год. Получалось хорошо. Им не исполнилось и девятнадцати, когда их первый сингл вошел в топ в первую же неделю радиоэфира. Еще через одну вышел на первое место в национальном чарте одной из самых авторитетных музыкальных радиостанций. А радио тогда развивалось сумасшедшими темпами. Директор группы строил планы на Европу. Америку не рекомендовал – там другой менталитет, а тексты на английском, – они поймут слова, но не смысл, что будет губительно для дуэта на этапе становления.

– Почему английский? – спросил Костю Рыжий, барабанщик, самый старший в составе группы.

– Я рос за океаном, для меня английский – родной язык. И музыка та – тоже родная. Я не хочу писать на русском.

– Но у нас на английском никто не пишет и мало кто понимает. Ты не боишься, что тебя не примут?

– Боюсь. Но я не хочу писать на русском, – Костя всегда гнул свою линию. – Зато, благодаря Рубенсу, в Европе нас принимают на ура, – умел он оценить не только собственный вклад.

Первый альбом пришлось записывать спешно: публика требовала концертов, а ездить не с чем. Работали на износ, и Ян почти не рисовал – от усталости и нехватки времени.

Только несколько карандашных набросков Холостова…

И вот они готовились отмечать свое девятнадцатилетие – угораздило родиться в один день одного года. Костина подружка Марина усиленно флиртовала с Рубенсом, недвусмысленно намекая на какой-то суперподарок. Сволочь… Между прочим, у ее парня день рождения в тот же день! При чем тут я? Яна воротило, и он пытался заставить себя не радоваться тому, что между Костей и этой лахудрой намечается раскол.

Конечно, Марина была не лахудра, но в глазах Рубенса заслуживала еще и не таких «званий».

Холостов делал вид, что ничего не замечает, ценил неприступность и неподкупность Яна, но с опаской ждал, когда же тот сдастся.

Про Марину все знали всё: мужчины – смысл ее жизни. Костю ценили за терпение и уважали – за то, что добился статуса ее официального парня. Но она не переставала охотиться за любыми «достойными джинсами». А Рубенс был «очень достойными джинсами», и Костя это прекрасно понимал.

Особо стойкие с «лахудрой» ссорились, чем вызывали острое ее недовольство. Однако девица она была видная, стервозная, весьма неглупая, поэтому отказывали ей немногие, хотя подобное нарушение границ и грозило крупной ссорой с Холостовым. Ян «держался» уже четыре месяца. Он не любил Марину всей душой – как только можно не любить подружку человека, которого считаешь своим другом. Тем более раздражало Яна, что она постоянно пыталась то прижаться к нему, то погладить, то потрогать – за плечо, за локоть, за руку. И вот, после очередных прижиманий Марины в студии, Костя не выдержал:

– Ян, поговорить бы…

– Да, конечно, – Ян всегда готов с ним говорить. – Покурим? – Они вышли на лестницу. – Что-то случилось?

– Случилось давно. Просто надоело на это смотреть, – Костя уселся на ступеньки, глубоко затянулся. – Я вижу, как она возле тебя крутится.

– Не думай даже! Ради бога… – Рубенс схватился за перила, отклонившись при этом назад, будто пытаясь удержаться на ногах. – Ничего у меня с ней не может быть.

Ему хотелось сказать что-то очень важное, то, что заставит Костю никогда больше не переживать и забыть про возможное соперничество: никакую девчонку Ян у него не уведет. Но сейчас он не был готов сообщить это «важное», да и неизвестно, готов ли Костя такое «важное» услышать. Ян не придумал ничего лучше, чем ляпнуть:

– У меня тоже есть своя Марина. И кроме нее мне никто не нужен, – ну, придется, видимо, учиться врать и про это.

– Тоже Марина?

– Ну не Марина она, конечно. Хотел сказать, что у меня есть девушка. И я не собираюсь ей изменять. Не в моей натуре. Хотя, ты, говорят, можешь легко.

– Так я же для тренировки! – Костя улыбнулся и гордо расправил плечи. – Форму-то нужно поддерживать!

– Ну, твоя Марина точно так же к этому относится. Поддерживает форму.

– Да знаю я, – с досадой отмахнулся Костя. – Но ты же понимаешь: нам можно – им нельзя. Все просто.

– Понимаю. Но и ты пойми, у нее тоже все просто: раз можно тебе, можно и ей. К тому же, она тебя заполучила. Она спокойна, никуда ты не денешься.

– Нет, – что-то щелкнуло в Костином тоне. – Не заполучила. Меня никто не заполучил. И не заполучит.

– Я понимаю тебя. Но она считает тебя своим парнем. Своим собственным.

– Я… – перебил Костя. – свой. Я только свой собственный.

Он был противоположностью Яну во всем: чистокровный и абсолютный любитель женщин, коих перебывало у него множество, помимо Марины. Безусловно уверенный в своей исключительности, в своем музыкальном и вокальном таланте, и уверенный небезосновательно. Прямолинейный, бескомпромиссный, агрессивный скептик и провокатор: судил резко, оценивал жестко, рубил с плеча. Всегда воинственный, всегда с вызовом, зачастую непредсказуемый. Демонстративно хамить, эпатировать, «брать на слабо» – его хобби.

Завоевать его доверие было чрезвычайно сложно, его побаивались.

Но Костя был до восхищения притягателен! Продюсер ухватил в нем главное: плохой мальчик, отрицательное обаяние. Искрометное чувство юмора. Умен, начитан и образован. С ним хотели дружить, к нему буквально набивались в друзья. Он никого не подпускал. И Яна тоже долго не подпускал.

Рубенс любил рисовать Костино лицо, особенно в моменты, когда тот слушал только что записанные песни: суровое, даже немного злое. Нахмуренные брови, плотно сжатые губы. Сосредоточенный, застывший в одной точке взгляд. И эти губы…

Фигуру Кости он всегда рисовал по памяти.

На их дне рождения Марины не случилось. В студии она тоже больше не появлялась. А после разговора про нее парни начали сближаться, стали говорить больше и о большем. И Ян показал Косте свои картины.

Костя смотрел долго. Смотрел внимательно. Он не мог оценить художественных достоинств работ, но его эстетического воспитания хватило, чтобы понять, с кем ему повезло оказаться рядом.

– Так ты гений? – ухмыльнулся Костя. Ухмыльнулся, хоть и понимал, что это лишнее. Но уж очень не хотелось выглядеть пафосным.

– Ну! Еще какой! – закатил глаза к потолку Ян, пытаясь подхватить тон – не то шутливый, не то едкий: Костю иногда сложно понять.

– Еще какой… – и куда-то делась ухмылка, и голос прозвучал тише, задумчивым эхом Рубенсовых слов.

– Прекрати, – растерялся Ян. – В музыке мне до тебя все равно далеко, – он все еще не привык к тому, что им восхищались.

– А в живописи мне до тебя – никогда. – и Костя не повел привычно плечом, не фыркнул, не хмыкнул. Не увидел Ян ни одной из его фирменных штучек, призванных демонстрировать безразличие к своим же словам.

Это первая фраза, которую Костя Яну – просто – сказал.

С того дня Холостов пытался разобраться в себе: хочет ли он быть с этим человеком потому, что тот явно больше, чем талант, и за ним явно больше, чем будущее современников? Или же Ян просто замечательный человек, на него можно положиться, ему можно доверять и так далее? А может, и то, и другое?

И Костя учился укрощать свой строптивый нрав, усмирять свой «дурной» характер, набирался храбрости открыться. Давалось с трудом, но он пробовал на слух слово «друг», испытывал на прочность слово «всегда», пытался осознать смысл слова «рядом».

Но почему именно он? Скромный, робкий, стеснительный… Наверное, желание дружить с кем-то конкретным, так же необъяснимо, как желание любить. Способов испытать того, кого считаешь другом, – много, но есть ли способ испытать себя? Проверить собственную способность дружить? Интересно, кто-нибудь пытался так ставить вопрос? Холостов таким вопросом задавался.

Есть в этом парне то, что мне категорически не нравится? Ничего не приходит на ум.

Как проверить искренность и истинность своей дружбы?

По памяти

После того как не стало бабушки Яна, Жуковский с великим трудом, но оформил опекунство над Рубенсом, и мальчик переехал в его двухкомнатную квартиру. Там жил сам Иван Геннадьевич, его жена Надежда – скульптор и реставратор, и их двадцатилетний сын Александр. Он и разделил с Яном свою девятиметровую комнатку, где поставили двухъярусную кровать, и новый член семьи занял место на «втором этаже».

– Ничего, скоро переедем, у каждого будет свой угол, – ободрял Жуковский.

– Углы, пап, у нас и так есть. Нам бы по комнате, – посмеивался Саша.

Ян чувствовал себя неуютно. Он хотел бы чувствовать этих людей родными, но сам себе казался лишним, чужим. Приемные родители делали все, чтобы избавить его от этого ощущения. Саша тоже старался помочь неожиданному брату влиться в семью. Он помнил, как однажды, придя домой почти ночью, папа заявил:

– Я хочу, чтобы у нас жил Леонардо да Винчи.

– Милый, почему не Микеланджело? – мама тогда, естественно, ничего не поняла. Так же как и Саша.

– Надя… ты не знаешь, кого я сегодня встретил.

Потом папа принес работы какого-то Яна Рубенса. Саша не смог высказать свое мнение, он собирался заниматься в жизни другими делами и плохо разбирался в искусстве, но, взглянув на эти «детские» рисунки, понял одно: папа так не может.

Мама сидела над ними долго. Рассматривала, откладывала в сторону, пересматривала и раскладывала перед собой. Портреты. Женщина – красивая, с изящными чертами лица, волосы разбросаны по плечам, она как будто только что обернулась. В глазах – отчаяние. Нет… Скорее – предчувствие неотвратимой беды. Видимо, очень скорой. Мужчина – немного резковатые и жесткие линии, прищуренные глаза напряженно разглядывали что-то за тобой, поверх тебя. Опять женщина, здесь моложе. И взгляд другой – светлый, счастливый, легкий. Ребенок лет шести. Папа сказал, что это и есть Ян, только сейчас он старше. Автопортрет.

– В шесть лет? – удивился Саша.

– Нет. Здесь ему пять.

– А написан?

– Тогда же.

Саша не поверил, пока не перевернул лист и не увидел дату, неуверенным детским почерком выведенную на обороте. Писал этот мальчик хуже, чем рисовал.

Снова женщина, опять мужчина, ребенок. Линии жестче, углы резче, штрихи размашистые, тени черные. Даты? Два года назад. Четыре года назад. Полгода… дорога, дождь, восход… взгляд – сверху. Саша зажмурился:

– С фотографии?

– Нет… по памяти.

Груда металла, недавно бывшая двумя автомобилями, выведена карандашом с фотографической точностью так, что становится жутко: нельзя запоминать такой кошмар. Недалеко от этой груды – два тела: мужчина чуть дальше и женщина чуть ближе. Неестественные, неживые позы. Еще кто-то – на заднем сиденье одной из машин, такой же неживой. Вот несутся «скорые» и милиция, но они еще далеко, а тела так близко… Дата – полгода назад. Очень близко. А мальчику тогда – четыре года.

– Невозможно хранить в памяти этот ужас! Так подробно, столько лет! Можно с ума сойти, – Саша снова перевел взгляд на портреты. Родители. И ему стало жутко. Запомнить своих отца и мать такими – переломанными, окровавленными, возле разбитых автомобилей… Он бы не хотел.

Рассмотрев последний рисунок, Саша ушел к себе. Огромное пространство заполнено людьми: в форме, в халатах, с блокнотами, рулетками, чемоданчиками; в «скорые» грузят на носилках кого-то, с головой накрытого черной клеенкой; машины гуськом объезжают огороженный участок дороги. А в центре, – не сразу заметная, но главная фигурка: мальчик на ящике, сидит, поджав ножки, съежившись, прижимая к себе какой-то предмет… игрушку? Альбом! А рядом с ним – никого. Пустота. Он один. И кажется даже, что никто не появится рядом, так и останется мальчик сидеть, вцепившись в альбом. Навсегда.

Раньше Саша не считал себя впечатлительным.

ВДОХ-ВЫДОХ

После очередных гастролей Ян и Костя сидели вдвоем на кухне. Огромную квартиру в пентхаусе нового дома предоставил им продюсер группы – одну на всех. Оба вокалиста – Ян и Костя, и пять музыкантов могли жить здесь в любое время. Так удобнее: отрабатывать начальные версии новых песен, обсуждать аранжировки, репетировать акустические варианты.

Тут же Ян сделал себе мастерскую.

Кухня просторная, светлая. Все разошлись в тот вечер, и они остались вдвоем. Костя развалился в большом кресле перед маленьким столиком, Ян устроился на диване, поближе к креслу. Их разделяли только два подлокотника.

Летом темнеет поздно, поэтому, начав пить пиво в шесть вечера, они быстро потеряли счет времени. Разговор, как обычно в последнее время, вели серьезный, о чем-то глобальном. О чем – никто из них никогда не вспомнит, но в тот момент он казалось важным, оба были вовлечены в тему, обсуждали что-то пылко и жарко. Изменилось все внезапно.

– Ты зачем повесил паузу? – спросил Костя, покручивая бутылку на колене.

– Знаешь, мы с тобой уже насколько откровенны друг с другом, столько всего за эти почти два года было…

– Ну? – Костина бутылка перестала крутиться.

– Наверное, подло – врать близким людям. – свою бутылку начал крутить Ян, внимательно разглядывая этикетку.

– Ну?

– Я тебе должен сказать одну вещь…

– Так. Марина? – Холостов перенес свое пиво на подлокотник и плотнее уселся в кресле.

– Да какая Марина?! – Ян резко встал, подошел к мойке, начал растирать пальцем капли в раковине.

– Ты кого-то убил? – осенило Костю.

– Если бы! – почти с надеждой вскрикнул Рубенс. – А ты бы остался мне другом тогда?

– Ну… – Костя дернул бровью, скривил губы в одну сторону, в другую, склонил голову влево, вправо… – смотря кого бы ты убил. Если сволочь какую, я б вообще на тебе женился!

Надо же было сейчас вот именно так пошутить! Именно сейчас! Ян судорожно сжимал бутылку, забывая из нее пить.

Костя заметил, что кончики пальцев его побелели. Да что с ним? Курит третью сигарету подряд. И что он там возится в раковине? С сигаретой…

Значит, мой вариант не худший? Ну а как я сейчас скажу? Что он подумает? После всего, после всех этих бань и совместных ночевок в гостиницах на одной кровати. Спали вместе столько раз, ноги друг на друга складывали. Он ведь не сможет не вспомнить. Зачем я решился? К таким разговорам готовиться нужно, нельзя так спонтанно. А теперь… сказать «давай договорим завтра» – нелепо. Я все равно должен сказать. Рано или поздно…

Он посмотрел на Костю, их глаза встретились, и Ян тут же отвернулся. Не смогу. Уйдет. А музыка? А друг?! Но сколько раз он язвил, что «наш директор, кажется, педик»…

– Ты не много куришь? – прервал Костя его мысли. – И может, уже скажешь, что собирался? Как-то затянулась пауза.

– Я боюсь, – Рубенс резко выдохнул, – боюсь тебя потерять. Боюсь, что вот скажу сейчас… и ты исчезнешь. Не захочешь больше видеть меня, выступать на одной сцене, петь в один микрофон. Дружить не захочешь. Боюсь…

– Ян, я сдаюсь. У меня не хватает фантазии, – Костя раздраженно постукивал донышком бутылки по колену и тоже забывал пить. Что с ним такое? Что такого страшного он собирается мне сказать?

Рубенс развернулся, растер влажные от капель кончики пальцев и вернулся к дивану. Вдох – выдох. Спину – прямо. Плечи – расправим. Вдох – выдох… Ну что ты сверлишь меня глазами? Не видишь, как тяжко под твоим взглядом? А куда он должен смотреть, если главное действующее лицо здесь – я? Но я – не жертва. А кто я? Эти тупиковые диалоги с самим собой обстреливали Рубенса изнутри, не давая сосредоточиться… Сядь! – скомандовал он сам себе. Получилось на край дивана. Ян уперся локтями в колени и снова закурил! Вот ведь… как последнюю курю. Вдох…

– В общем, Костя, я… – затяжка, выдох, – гей.

– Чего?

Ну почему, чем сложнее ситуация, тем более банально и нелепо мы поступаем?! И тем более неподходящие слова произносим! Ян как будто не услышал этого идиотского «чего». А может, он и правда не услышал.

Костя сидел неподвижно… Он серьезно? Я столько раз издевался над этим, – в памяти пронеслись пьянки и мужские посиделки, грязные циничные шуточки. Рубенс все это слышал. А теперь решился сказать. Статью отменили не так давно. Уголовного кодекса. Еще пару лет назад он за это мог сесть… У него руки дрожат. Не шутит ведь. Но у него – девушка, он говорил. Я не видел с ним никогда ни одной девушки. В другом городе она. В каком другом городе? Теперь вопросы взрывались в голове Холостова. Вот тебе и размышления о роли женщин в нашей судьбе. Кажется, с этого начался разговор. Пару часов назад…

Иногда нет ничего хуже тишины. Мысли Рубенса замерли. И глаза поднять страшно, и куришь, упираясь большим пальцем в подбородок, чтобы скрыть, как руки дрожат. И слышно, как плавает в воздухе дым. И жутко неудобно сидеть, а пошевелишься – вообще упадешь. Господи! Неужели всю жизнь мучиться?

Тишина нарушилась внезапно – бутылкой, выпавшей из Костиной руки. Толстое стекло тяжело бухнулось на плитку пола, из горлышка полилось пиво. Пена. Никто не собирался ничего поднимать. Только Ян подскочил на диване и еще яснее ощутил в ушах собственное сердцебиение. Костя тоже вздрогнул и наконец очнулся:

– То есть ты – голубой?

Это, бесспорно, самое необходимое, актуальное и дружеское, что только можно сейчас сказать!

…Ну, так, видимо, понятнее, чем гей. Или он хочет глумиться? Или просто не может осознать? Видимо, нужно учиться говорить эту фразу вслух. Всего-то – два слова. Короче, чем «я тебя люблю»… Ян уткнулся глазами в пол.

– Да, Костя, гей – значит голубой. Я – голубой. Гомосексуалист. – Рубенс раскачивался всем корпусом вперед-назад… А если еще пару раз повторю? Можно нараспев. Похоже, у меня истерика. – И я, Костя, не девственник. Я сплю с такими же… как я. Что еще ты хочешь услышать?

– Ничего больше! – теперь встал Костя, подошел к мойке: сухая. Взял тряпку, вытер разлитое пиво, поставил бутылку на стол, вернулся к мойке, включил воду, прополоскал тряпку прямо в раковине, закрыл кран. Бессмысленно уставился на стекающую по жестяным стенкам воду. Начал растирать пальцами капли. – Ты не шутишь, да?

– Это вопрос? – Ян чувствовал себя, как в зале суда, он ожидал вынесения приговора, а тот все откладывался. Не то обвинитель стоял перед ним, не то адвокат, Рубенс очень хотел разобраться.

– Нет. Я знаю, что не шутишь, – Костя тоже пытался осмыслить свою роль: прокурор он или защитник? – но вопросы лезут в голову дурацкие.

– Какие?

Костя дернулся:

– Я вслух сказал?

– Да. Не хотел?

– Я не знаю, что говорить. Даже не понимаю, что чувствую. – Костя стоял, не оборачиваясь к Яну, упираясь пальцами в грудь, глядя в раковину, и разговаривая с мойкой. – Хотя, нет… Почему-то чувствую себя идиотом. – он нервно хохотнул, оглянулся на безмолвного Рубенса. Тот сидел на диване, низко опустив голову и мерно постукивал себя по макушке сцепленными в замок руками… Что сказать? А вдруг ему страшно? А ведь ему страшно! А как успокоить? – Я, наверное, просто не верю. Я привык, что геи бывают только в кино, и то намеком, – «успокоил» Костя. – Что, вроде как, в реальной жизни такого не бывает.

– Что… Промотать обратно пленку? Что сделать? – Ян вдруг вскочил, ударился ногой в стол, почти пнув его. – Да! Я такой! Я урод! Презирай меня, плюнь в меня! И пусть я перестану быть для тебя человеком! Но я такой!

– Не ори.

– А что мне делать? – Рубенс развел руки как можно шире, – Ты думаешь, я не вижу, что ты не хочешь верить? Не знаю, как брезгливо тебе сейчас? Думаешь, мне весело от того, что я… – он протолкнул накативший ком обратно в горло, – такой…

Последнее слово получилось совсем тихо. Вдох – выдох… Спокойно! Вдох – выдох. Всё. Ни вдоха, ни выдоха. Вот, не хватало разрыдаться сейчас. Кажется, давно все отревел… Ян почти упал обратно на диван и опять начал стучать себя по макушке.

– Скажи что-нибудь, – снова получилось очень тихо. – Не молчи, Костя.

– Я не собирался в тебя плевать. И мне не брезгливо. – Костя высоко поднял плечи, отвернулся и снова занялся каплями в раковине.

Перед глазами действительно понеслись галопом сцены из их совместного прошлого: узкие кровати в гостиницах, один матрас на двоих в каком-то ДК после концерта, кресло-кровать у кого-то в гостях, бани, сауны, каморка в студии. Судьба регулярно укладывала их вместе. Они закидывали друг на друга ноги и просыпались в обнимку, отворачивались и засыпали снова.

Вот это да, – подумал Холостов, – вот это дружба намечается…

Но ведь именно – дружба! Он вернулся в кресло, сел, подавшись вперед к Рубенсу. Нужно хотя бы казаться спокойным. Хоть один из них должен сейчас быть спокойным. Или – казаться.

– Почему ты мне сказал?

– Не знаю, – Ян все еще не поднимал на него глаз.

– Врешь. Уже самое важное произнес. Теперь давай договаривай: зачем?

– Я не могу больше врать. – Рубенс стал растирать себе колени обеими руками, стирая с ладоней пот. – Я устал от девочек, которых ты мне регулярно подсовываешь, мне тяжело. Я не могу поддерживать разговоры о женщинах – они мне неинтересны. Ни разговоры, ни женщины. В конце концов, если ты считаешь меня другом, ты должен знать, какой я на самом деле, не придуманный. Может быть, тебе такой друг не нужен вообще. Ну и… лучше, чтобы ты узнал от меня, чем потом кто-нибудь тебе донесет. Вроде вот так.

Ян соврал. Он легко мог обсуждать женщин и еще со школы делал тонкие, меткие замечания, и хорошо разбирался в женской натуре. А разговоры эти его даже, наверное, развлекали, он их почти любил. Вернее, любил наблюдать за мужчинами в таких разговорах. Только не с Костей. С любыми другими парнями – пожалуйста, обсудит хоть всех женщин мира. Но не с Холостовым. Буря поднималась в нем до самого горла, и хотелось заткнуть, заткнуть Костю и орать ему о том, что все эти телки его не стоят и ему не нужны! И становилось все больнее и почти невыносимо держать себя в руках. Но, конечно, легче сказать, что и разговоры неприятны, и женщины неинтересны.

Костя был непривычно растерян. То, что твой друг гей, – в общем-то, не смертельно, да и, собственно, мог бы сам догадаться. И вообще… геи не фантастические создания, в конце концов. А какие они? Какая разница, какие они все. Важно, какой Ян.

– Еще что-нибудь? – Холостов подергивал щекой, как будто пытался усмехнуться, но никак не получалось.

– Нет, всё…

– Тогда посмотри на меня уже. В глаза мне посмотри.

Ян медленно перевел взгляд со своих коленей на стол, на Костины руки, сжатые в замок, на надпись на его футболке, на небритый подбородок, на такие же небритые щеки. Колючие… И вот, наконец – глаза.

– Ура, – буркнул Костя. – Мы победили? Да? – он поднял брови, как будто предлагал ребенку взять конфетку, чтоб тот не плакал.

– Наверное, – пожал плечами Ян.

– Я так понял, было сложно.

– Да. Да, было.

– Но все хорошо сейчас?

– Не знаю, Костя. Ты мне скажи. Хорошо ли?

В ответ Костя снова поджал губы, покивал, подумал. И слова нашлись:

– Все нормально… друг.

Друг. Вот же оно, самое нужное слово. Поэтому, наверное, неважно, с кем он спал или спит: девочки, мальчики. Так почему важно-то, черт возьми? Костя откинулся в кресле, пытаясь выглядеть расслабленным, но сам не замечал, как хмурился. Почему важно? Он посмотрел на Яна: тонкий, звонкий, почти хрупкий, но с ладной фигурой, чертовски хорош собой… Холостов, бывало, засматривался… И вот сейчас Ян смотрит вниз, на свои руки, и так ясно видны его длинные, почти как у девочки, ресницы. У него высокий лоб и слегка волнистые волосы, даже, наверное, кудрявые: стрижется он коротко, а завитушки все равно видны. В меру скуластое – красивое лицо.

Зачем Костя разглядывает это лицо?

Ян вдруг поднял голову. В его глазах – испуганная просьба не обижать, но встретил он не просто удивление. В Костином взгляде читалось смятение, непонимание, он не рассчитывал встретиться взглядами… Наверное, хочет знать почему? Почему я гей? Если б я знал!

Взгляды разбежались в разные стороны.

А может, Холостов сделал вид, что все в порядке, потому что не хочет портить отношения? Чтоб не тошно было петь в один микрофон? Но ведь петь придется. Если Костя не откажется от него и не решит вернуться в соло.

Костя не решил вернуться в соло. Одному черту ведомо, сколько всего он передумал и перечувствовал за последние десять минут, но он честно пытался говорить об «этом», как о чем-то бытовом, обычном и обыденном:

– Ты кому-нибудь говорил уже? – можно снова закурить.

– Нет, – решили открыть еще пиво, одно на двоих.

– Но кто-то же знает? Ну, в смысле, из тех, кто не твой любовник. – Костя расставил стаканы, потому что, наверное, не стоить пить из одной бутылки вдвоем…

– Знает. Но не от меня. – с третьей попытки справился Ян с пивной крышкой. – Ты первый, кому я сказал сам.

– Это было смело, знаешь. Я бы так не смог, – Костя разлил пиво по стаканам: руки Яна еще заметно дрожали.

– Ты бы все смог. – Рубенс достал с полочки под столиком новую пачку сигарет. – Если хочешь, мы больше никогда не будем об этом говорить. Ты просто знай, что мне не надо навязывать девочек. Ну и все остальное… тоже знай, – язычок упаковки не слушался.

– Да мы можем говорить об этом. Мне несложно, – Костя взял на себя и пачку. – Правда, среди моих знакомых никогда не было геев.

– Да т-ты что-о? – Рубенс всей пятерней забрал из его рук сигарету, едва не сломав ее, и задержал на нем взгляд, полный саркастического удивления.

– Ну… я так думал, – и Холостов наконец-то засмеялся.

– С этого надо было начинать, – Ян сделал попытку усмехнутся. – Ты думал!

И все-таки, он победил. Двигаться уже не страшно. Сердце еще стучится куда-то в темечко, слишком быстро и слишком сильно, но и это скоро пройдет. Допив пиво, минут через двадцать, они разошлись по своим комнатам. Никто не хотел недоговоренностей, но все же, обоим надо осознать произошедшее.

Мы работаем с именами

Жуковский сделал невероятно много. Он заставил Яна отреставрировать рисунки и наброски, пострадавшие от времени и неправильного хранения: карандаш, соус, сангина – недолговечны. Всё обработали фиксативом, законченные работы проложили папиросной бумагой, сделали альбомы.

Живопись Иван Геннадьевич отнес в один из местных музеев – показать директору, своему хорошему приятелю.

– Что он делает в твоей школе? – удивился директор музея.

– Ничего. Формально проводит время. Даже не на всех занятиях бывает.

– А как у него дела в обычной, общеобразовательной?

– Нормально. Легко. Есть некоторые проблемы в общении…

– У него не может не быть проблем в общении. – директор задумчиво выпятил нижнюю губу, прохаживаясь вдоль работ Рубенса, расставленных в ряд. – Что ты хочешь, чтобы я сделал с этими картинами?

– Выстави. О них должны узнать.

– Но живописи маловато. В основном – карандаш. Талантливый карандаш, нечего сказать. Но маловато.

– Выстави хоть это, с другими художниками. Я не прошу персональную экспозицию.

– Ты же понимаешь, Иван… наш мир полон условностей. Даже если я возьму его, это вряд ли привлечет к нему внимание ученых мужей из Академии. Зато привлечет их внимание ко мне: кого такого я выставил? Чтобы признать талант этого юнца, нужно самому быть человеком зрелым. Вроде тебя.

– Что ты хочешь сказать?

– Что среди академиков таких сейчас нет. Меня не поймут.

– Ты не будешь его выставлять?

– Нет.

Жуковский обошел в городе всех, кто имел отношение к Академии. Все поражались, изумлялись, даже приходили в восторг, но никто не хотел устраивать выставку. И он сделал это сам. У себя в школе. В конце концов, он тоже директор!

Два года он возил картины Рубенса почти по всей стране. Его брали в небольших музейчиках, в других художественных школах, в домах культуры. Кое-где выходили статьи, в основном в молодежных изданиях. Многие хвалили, но те самые, официально признанные «ученые мужи» никак не хотели обращать на работы мальчика свое «высокое» внимание. Что ж, подросток – поклонник эпохи Возрождения, отличная техника, прекрасная работа с цветом, великолепное чувство объема, удивительно эмоциональная передача… А кстати, чем он пишет? Да, да, прекрасно. Но…

Но мальчику двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

– У кого он учился?

– Ни у кого.

– Жаль. Мы работаем с именами.

Иван Геннадьевич уговаривал Яна выставить те рисунки, что так потрясли когда-то его самого. Но Ян отказался, а потом и вовсе их куда-то спрятал. Мог бы и не прятать – Жуковский не прикасался к его работам без разрешения. Он и в комнату к Яну без стука не входил.

С тех пор как они переехали, и мальчики обзавелись своими «углами», территория Рубенса считалась неприкосновенной. В Сашиной двери, например, замка не было, комната Яна запиралась изнутри и снаружи. Правда, когда уходил, он все-таки, ее не запирал – в знак доверия к приемной семье. Он действительно доверял этим людям.

А ты бы смог?

Этот пронзительный страх и чувство стыда останутся с ним навсегда. Будут зудеть внутри почти всю его сознательную жизнь. Даже когда изменится все вокруг, когда изменится общество, они останутся с ним.

С первого дня в художественной школе за Яном бегали все девочки, и старшие, и младшие. Еще бы! Такой загадочный красавчик – молчалив, необщителен, но с таким внимательным взглядом, с такой природной осанкой! Ошибочно, кстати, считать, что девочки в свои десять, а тем более в пятнадцать лет не могут оценить осанку.

Ян понимал, что ему уделяют внимания больше, чем другим, чувствовал себя неловко и с мальчиками общался так же мало, как с девочками.

Художественная школа находилась в старинном двухэтажном деревянном особняке. Полы скрипели от каждого шага. Он шел в туалетную комнату менять воду из-под красок и слушал доски под ногами. В узком коридоре стояло человек пять мальчишек из старшего класса. Ян хотел пройти мимо, но вдруг понял, что ему преградили дорогу.

– Здорóво! – звучало недобро…

– Привет… – Ян ответил испуганно. Он не знал с кем здоровается.

– Не ходил бы ты туда…

– Почему?

– Не твое дело.

Ян развернулся и пошел в туалетную комнату для девочек. Машинально. Ему же надо сменить воду.

Уже вечером, из разговоров он узнал, что в мужской туалетной целовались! Очень романтично! Целоваться в туалете я бы не хотел… А где бы я хотел? А с кем? – он задумался об этом впервые. А люди-то уже целуются вовсю! Сколько им? Тринадцать? Четырнадцать? Стало немножко завидно. Он начал перебирать в уме девчонок, но ни одна не вызывала у него желания целоваться. Может, я медленно развиваюсь?

И тут в углу зачирикали-защебетали:

– А вы знаете, что там целовались мальчики?

– А ты откуда знаешь?

– Я видела! Видела, как они туда заходили!

– Да ну, этого не бывает!

– Бывает! Мне одноклассница говорила, что бывает!

– И мне сестра старшая говорила – бывает! Мальчики друг друга любят и друг с другом целуются!

– А может, не только целуются?

И девчонки захихикали, попискивая от удовольствия: какие взрослые штуки они знают! Увидев, что Ян их слушает, сгрудились своей стайкой плотнее и захихикали еще громче, зашептались, затем одна из них, самая старшая, – лет пятнадцати, – повернулась к Яну:

– Эй, новичок, а ты бы смог поцеловаться с мальчиком?

«Да…» – ударило в голову и понеслось куда-то вниз. Но вслух он, конечно, ничего не сказал, только глянул волчонком, боясь покраснеть. Как неожиданно отяжелели ноги!

– А то вот, мы с девочками смотрим, мы тебе не особенно интересны! – и они опять все засмеялись в кулачки.

Ян презрительно дернул плечом, и как мог быстро, вышел из класса. Душно! «Целовались мальчики… Такое бывает… А ты бы смог?» Он крутил в голове фразы.

Конечно, позже выяснилось, что мальчики вовсе не целовались, а банально курили. Но назойливый фразы в голове остались, не отпускало то чириканье-щебетание, и уже неважно было, что делали эти мальчики. Важно стало, почему фразы не забываются.

Он машинально ходил, машинально ел, автоматически отвечал на вопросы, почти не спал. Потом стал плакать по ночам. Что ему делать? Что это такое? Почему он все время об этом думает? Он даже почти видит!.. И опять плакал, и снова видел. Он еще больше похудел. А потом перестал рисовать. Не мог!

Эти незнакомые, незаконные мысли вытеснили все. С утра он ждал только одного: когда останется в одиночестве и будет думать, думать, думать, представлять, и снова плакать от стыда, непонимания и отчаяния. Но все равно ждал ночи – чтобы остаться наедине со своими мучительными фантазиями. Они пожирали его, затягивая с преступный, уже такой опасно взрослый сладостный мир.

Он слышал, как это называется. Неужели он такой?! Ему нужна помощь? Он болен? Кто объяснит? Его никогда никто не поймет?

Мальчишки в школе уже вовсю обсуждали девчонок. Ян не принимал участия в разговорах, более того, он быстро понял, что не способен разыгрывать тот живой интерес, так ярко сверкавший в глазах одноклассников. Его замкнутость не способствовала появлению друзей. Всегда один, – он еще долго будет к этому привыкать. Объект насмешек по любому поводу. Причине – банальная непонятность и зависть – слишком красив, слишком много взглядов притягивает, а за хорошую учебу слишком любим учителями. Ян был какой-то… отдельный. Он был непонятен им всем.

А еще слишком молчалив и совсем не смеется. Скоро они задумаются, почему он не обсуждает с ними девчонок, почему никого не дразнит, не толкает, не ставит подножки, не просит списать. Не задерживает взгляд, никому не улыбается… Что они тогда скажут? Но как пересилить себя?

Тогда Яну повезло: одноклассники были еще слишком юны, чтобы что-то заподозрить. А позднее – он научится. Научится поддерживать все эти обсуждения и даже давать советы мальчишкам от лица девчонок, за что, кстати, прослывет большим знатоком женской психологии (хотя такого слова его одноклассники еще знать и не будут). Процесс довольно мучительный, но годам к шестнадцати Ян справится, и с удивлением для себя обнаружит, что почти не ошибается – ни в советах, ни в девочках.

Но тогда, в тринадцать, он ничего не понимал.

Жуковские не понимали тоже. Скоро и Надежда Геннадьевна потеряла сон. Иван Геннадьевич пошел к знакомому терапевту, тот, конечно, помочь не смог. Посоветовал обратиться к психологу – может быть, у мальчика кризис переходного возраста?

– В конце концов, он на пороге полового созревания, – сказал врач, надевая пальто, – а вообще-то их ведь не поймешь, талантов этих…

Жуковских эти слова почему-то не утешили.

Дар художника напомнил о себе месяца через два. Ян разрешил себе «это» нарисовать. Стыдно. Боже мой, как стыдно! И он рвал редкие рисунки на самые мелкие кусочки и выбрасывал всегда в урну на улице. Такое нельзя оставлять дома: вдруг найдут? Думать тоже нельзя, но не думать не получалось. Не рисовать он пока еще мог.

Жуковский несколько раз пытался поговорить. Разговора ни разу не получилось.

– Надя, бесполезно. В четвертый раз я к нему не полезу.

– Но с ним происходит что-то серьезное. Как мы поможем ребенку, если не понимаем, что?

– Надь, он ведь действительно может… ну, может, он влюбился, например. Он мальчик чувствительный, сильно переживает всё, что с ним происходит. Гипертрофированно, я бы даже сказал…

– Похоже на правду, – задумалась Надежда Геннадьевна.

– Похоже.

– Но я чувствую, что это не правда.

– Надюш, ты у меня чуткая. Может, ты с ним поговоришь?

Однако, разговор не понадобился.

К Саше, родному сыну Жуковских, зашел приятель, за книгами: сессия на носу, а социология на полном нуле. Он появился в жизни Яна минут на пять, потом исчез из нее навсегда, даже имени не оставил. Да оно оказалось и не нужно.

Высокий, стройный, не очень красивый, но обаятельный, он улыбнулся и подмигнул. Скинул куртку, очистить от известки: измазался в подъезде. Крепкий, широкие плечи, под водолазкой рельефное тело. Видно, как напрягаются мышцы. Он специально такую носит! И в такт – щетка по куртке – шшик, шшик, шшик… Невозможно не смотреть. Стыдно. Боже мой, как стыдно! Но как красиво…

Ян стоял в дверях своей комнаты, прижимаясь щекой к косяку. В этом доме принято встречать и провожать гостей всей семьей.

Надежда Геннадьевна дала юноше воды, он попросил. Куртка, прижатая локтем, выскользнула, рука дернулась подхватить, Саша дернулся тоже, задел стакан гостя, и вода выплеснулась на водолазку.

– Ой, снимай скорее, я проглажу быстро, тут немного совсем, – засуетилась Надя. – Саша, ты-то зачем полез?

– Да все нормально, тут действительно немного. Не волнуйтесь, мы никуда не опаздываем. – и он. снял. водолазку. Всё. Полный крах. Теперь себя уже не обмануть. Воображение сделало все, чего не сделал гость. То, о чем он и помыслить не мог! И всё – за несколько секунд. Сколько бы отдал Ян, чтобы эти мгновения повторялись бесконечно!

– Тебе плохо, Ян? Эй, ты как? – голос донесся откуда-то очень издалека.

Ты ко мне? Мне плохо? Как я? Не знаю… Ян даже не видел Сашу прямо перед собой, голова кружилась, мысли испарились.

– Все хорошо, – прохрипел он, судорожно хватая воздух. – Я пойду. – И с трудом удерживая равновесие, он отступил в комнату, и закрыл за собой дверь… Где у меня полотенца?

Ян пошел на поправку и, пожалуй, повеселел, начал снова общаться – с Сашей, с Надеждой Геннадьевной, с Жуковским, стал полноценно есть, снова ходить в школу, даже с кем-то там подружился. Месяца через два всё, вроде, встало на свои места. Ян видимых признаков переживаний больше не проявлял.

Через полгода все обо всем окончательно забыли.

1% интеллектуального капитала

Эльза появилась в их доме неожиданно. В одну солнечную субботу, дня через два после шестнадцатилетия Яна, на пороге квартиры возникла блондинка с серо-голубыми глазами. Почти на голову выше Рубенса, волосы собраны в тугой хвост на затылке, подкрашена очень скромно, но с ее внешностью можно и вовсе не краситься. В руке – дипломат, каких Жуковские раньше не видели, – изящный, явно женский серый кейс. Одета девушка была строго, дорого и со вкусом.

– Здравствуйте, здесь живут Жуковские?

– Да…

– А Ян Рубенс?

– Это я.

– Отлично! Меня зовут Эльза, – и она протянула руку. Узкая кисть, изящные пальцы, ухоженные ногти. Крепкое рукопожатие. – Я могу войти?

Вся семья была в сборе. Жуковский вспомнил почти сразу: он видел эту девушку в одном городе, где устраивал выставку Рубенса в маленьком музее. Она собирала информацию для статьи в городскую газету. Оказалось, Эльза – дочь главы того города и младшая сестра какого-то столичного чиновника по международными делами. От скуки, не зная, чем себя занять, решила поработать в газетке, попала на выставку. И там все для себя решила. Как выяснилось, решила не только для себя.

– В этой стране еще мало кто знает, что такое бизнес. Но я бываю далеко за пределами нашей прекрасной родины, знаю французский и немецкий, вожу знакомство с «сильными мира сего» в странах загнивающего капитализма. Я готова проложить путь для вывоза за рубеж еще одного процента интеллектуального капитала. – она будто царевна-лебедь провела рукой, указав на Рубенса.

– Простите, Эльза, сколько вам лет?

– Двадцать один. Вы мои года не считайте, считайте мои возможности и свои перспективы. Если вас интересует возраст, то брату моему тридцать семь, отцу – шестьдесят два, и оба готовы поддержать мои идеи. Собственно, без их поддержки меня бы здесь и не было. Вы хотите узнать, в чем заключаются мои предложения?

– Пожалуй, да.

– Но мне необходимо сразу уточнить пару моментов. Первое. Я очень надеюсь, что вы – не типичные носители нашей самой светлой в мире идеологии, так что если вам за картину предложат деньги, скажем, из Берлина или Парижа, – вы их возьмете. Таково мое предположение, хотелось бы его подтвердить. Так? …Вы понимаете, о чем я говорю?

– …Вполне…

– Тогда ответьте на мой вопрос. Я понимаю, что работы, по крайней мере, те, что мне удалось видеть, можно считать национальным достоянием. Хотя здесь это понимают пока, пожалуй, всего несколько человек, я уверена, что за рубежом мы найдем намного больше ценителей. Я намерена продавать картины заграницу, и мне бы очень не хотелось получить от вас отказ от по идеологическим причинам. Я не получу отказа по идеологическим причинам?

– …Н-нет.

– Отлично. Итак, представьте себе, что через месяц-другой вы получаете официальное предложение о покупке картины Рубенса, например, Берлинским музеем современного искусства, и цена вас устраивает, и картину эту вы согласны продать. Вы продадите ее Берлинскому музею? За немецкие марки, разумеется.

– А это возможно? – глаза у Яна блестели.

Жуковский сидел онемевший. Надежда Геннадьевна – напряженная.

– Для меня возможно. Я объясню, но сейчас мне нужен ответ. Вы продадите?

– Я продам, – решился Жуковский. – И дело не в деньгах и не в Германии. Просто я понимаю, что только обходными путями его… – он показал на Рубенса, – можно вывезти отсюда, чтобы ввезти сюда же.

– Ой, ведь так сложно получить разрешение на продажу «туда», – попыталась возразить Надежда Геннадьевна.

– Об этом вам думать не надо, – уверенно отрезала Эльза. – Во-первых, его никто пока не знает, и нам это выгодно: таможня не вздрогнет, Минкультуры не потребует согласований. Во-вторых, даже если что-то будет мешать, все уладит мой старший брат. Вопрос снят?

– Вроде да… Но зачем это все вам? – Жуковский еще не понял, насторожиться или обрадоваться.

– А вот и второй момент. Я неслучайно начала свою речь со слова «бизнес». Я не мать Тереза. Я готова порвать всех и вся для успеха предприятия, но и сама хочу получать прибыль. Если мы договоримся об условиях, то завтра я принесу договор о нашем сотрудничестве. Приду с нотариусами и юристами, и мы сделаем так, что бумаги будут иметь силу в любой стране мира. Итак, условия?.. – Все кивнули. – По документам я буду являться официальным представителем, агентом художника Яна Рубенса, получу полномочия продавать утвержденные им и его опекуном (до достижения автором полного совершеннолетия) картины авторства Яна Рубенса юридическим и/или физическим лицам. По каждому лоту условия продажи согласуются отдельно. Наши договоренности документируются и юридически заверяются. От каждой легитимной сделки я получаю процент – не менее пяти, но не более сорока, – в зависимости от стоимости проданной работы, что прописывается в условиях по лоту. К примеру, если картина продается за сумму от десяти до пятнадцати тысяч долларов, то процент один, если от пятнадцати тысяч и одного доллара до двадцати тысяч – то другой. Чем больше сумма продажи, тем меньше мой процент, – и тут она поняла, что пора прерваться. – Вы меня еще понимаете?

– Простите, Эльза, сколько вам лет? – Жуковский готов был ахнуть. – Вы говорили?

– Да, говорила. Двадцать один. Поймите, я росла в особой семье, в особых условиях. Мой отец хочет, чтобы будущее мое было действительно светлым, поэтому регулярно отправляет меня за границу, знакомит с зарубежной культурной и деловой элитой. У нас же деловой элиты нет вообще, культурная, по большей части, сводится к идеологическим лидерам. Мой отец считает, что здесь учиться нечему, и учит меня «там». Да, вам, наверное, сложно понять мой язык… Я могу просто оставить бумаги, вы их прочтете, там есть комментарии… встретимся завтра или через несколько дней. Как захотите… – Эльза вздохнула.

Ей вдруг показалось, что все бесполезно, эти люди ни на что не решатся, а она – просто сумасшедшая идеалистка с утопическими фантазиями. Но тут Эльза встретилась взглядом с Рубенсом. Как он красив…

– Я хочу! – Он не сводил с нее восторженных глаз. – Продолжайте, пожалуйста. Мне, правда, мало что понятно, я вообще еще маленький, но я хочу. Хочу, чтобы меня увидели, – и тут голос его дрогнул. А ведь и правда – хочу. И правда – важно!.. Так важно, что он до сих пор не признавался себе в этом.

В химии есть хороший термин – катализатор. И в психологии – актуализатор. Нам всегда нужен кто-то, кто запустит в нас процессы самосознания. Будь то чириканье хихикающих девчонок в художественном классе или вот эта деловая красавица из далекого мира.

…Странно, но самую важную правду мне раскрывают существа женского пола. Интересно, так будет всегда?

Жуковские с трудом преодолевали чувство неловкости: эта девочка, а для них она именно девочка, вдруг открыла им такую серьезную взрослую бездну.

Рубенс и не подозревал, что его судьбой уже заняты десятки человек! Конечно, в мировых масштабах ничтожно мало, но всех этих людей подняла своей одержимостью одна-единственная девушка. Ей было нужно. И это «нужно» останется с ней на всю жизнь. И с ним оно останется тоже.

Жуковский Яну перечить не стал, соглашение с Эльзой заключил, и это был первый договор такого рода в стране. Второй подобный появится только через несколько лет, и то – в столице.

Через полтора месяца была продана первая картина, покупателем действительно стал один из ведущих музеев Германии. Еще через неделю во влиятельном немецком журнале появилась статья о новом уникальном приобретении музея, с отзывами немецких критиков и небольшим интервью директора о том, как принималось решение о покупке. В материал включили фотографию автора и репродукцию самой картины. Эльза принесла Рубенсу перевод статьи вместе с оригинальным экземпляром журнала.

«…шаг, безусловно, рискованный – приобрести работу совершенно неизвестного даже в своей стране, шестнадцатилетнего мальчика. Но картина – необыкновенна, художник исключителен. Наши специалисты не нашли среди современных авторов аналог технике юного творца. Кроме того, манера мастеров эпохи Возрождения – уникальна для нашего времени, видно, что за ней стоит не один год изучения разнообразного историко-художественного материала. В итоге картина чрезвычайно нежна и искренна. С некоторых пор современному творчеству более свойственны угловатость и резкость, в работе Я. Рубенса – неожиданно непосредственное, тонкое выражение чувств. Этот визуальный язык ценен тем, что понятен каждому. И, конечно, не передать на словах уникальную энергетику, идущую с холста. Не поддавайтесь скромному очарованию репродукции, приходите взглянуть на оригинал. Полагаю, работа могла бы занять достойное место в любой знаменитой галерее мира, но она – у нас, и мы гордимся. Надеюсь, юный Рубенс создаст еще не один шедевр, и лет через сто о нас будут говорить как о первооткрывателях бесспорного гения…»

– Эльза, как ты думаешь… Я еще буду лет через сто?

– Обязательно будешь, Ян, – улыбнулась Эльза. Он ее первая победа, ее будущее. Благодаря ему, и она еще будет через сто лет.

В одном из берлинских банков на имя Рубенса открыли счет, куда поступило двенадцать с половиной тысяч немецких марок – чистая часть от сделки. Проценты ушли Эльзе и кому-то еще, по документам Ян никого не помнил, в юридических лицах не разбирался и полностью доверился своему агенту. Агент закусила удила и уже готовила вторую продажу.

Ян еще не осознал первую… Там живет Ван Гог! Теперь там живет и Ян Рубенс… Он начал учить немецкий.

Мама… я думаю, тебе там будет хорошо. Может, потом к тебе приедет и папа. А нас с тобой я не отдам. Правда, мама… мне плохо без тебя… так тебя не хватает. Что бы ты сказала? Согласилась бы. А папа гордился бы… точно… Твои любимые художники теперь с тобой рядом. Ты – рядом с ними!.. Я давно не плачу, мама, я держусь. Но ты мне так давно не снилась… – и Ян проплакал над репродукцией весь вечер.

В ту ночь ему приснилась мама.

Через год уже два европейских музея выставляли его работы, несколько холстов разошлось по частным – опять же европейским, галереям, еще три картины пополнили частные зарубежные коллекции. Как все получалось, Ян не знал, всем занималась Эльза. В ее кабинете, располагавшемся уже в здании городской администрации, шкаф ломился от официальной переписки, договоров, счетов и отчетов, от зарубежных журналов с публикациями о Рубенсе и его творчестве.

– Тебе пора брать секретаршу, – пошутил Ян.

– Частные предприятия разрешили, нужно оформить. – Эльза разбирала очередную стопку бумаг. – И нам требуется более серьезное прикрытие: тобой наконец-то заинтересовались «культурные» чиновники, могут начать давить. Дай бог, чтоб нам хватило ресурса.

– Не совсем понимаю, о чем ты, но верю. Ладно, я пошел. Скоро конец четверти. Учебники, что ли, почитать…

– Правильно, а то все какой-то ерундой занимаешься! Картинки рисуешь!

– Правда что! – они улыбнулись друг другу, обменялись поцелуями в щечки, и Ян ушел домой.

Иногда Эльзе казалось, что он не такой уж и маленький: слишком уверенно двигается, слишком хорошо следит за собой, что мальчикам в этом возрасте не свойственно… Всегда ухоженный, опрятный и явно знает цену не только своим холстам, иначе, не подчеркивал бы так откровенно свою отличную фигуру. А ничего фигурка! Для его-то возраста…

И она опять принималась себя ругать.

Зачем ему знать

Тем летом Жуковские решили отправить Яна в пионерлагерь – нужно успеть: пионеров уже не было, лагеря еще оставались. Саша с июня работал вожатым и пристроил Яна в старший отряд, хотя ему почти исполнилось пятнадцать.

Родители знали, что в этот же лагерь едет вожатой некая Оля. Зачем Саше знать, что мама дружит с ее родителями? Он не хочет афишировать отношения, – имеет право.

– Вроде, большой уже, имеет право на личную жизнь… – Надежда Геннадьевна усердно натирала и так уже скрипевшие тарелки. – Но хорошо так рассуждать, когда все знаешь. А если б не знали? А если б не понравилась нам эта Оля? Искренны ли мы в своем великодушии? Или просто удобно устроились? Действительно ли признаем его право на свободу?

– Ты не слишком увлекаешься рефлексией, Наденька? – опешил Иван Геннадьевич. – В первое же утро после их отъезда!

– Ну, может быть… – Надежда оставила тарелку в покое. – А как ты думаешь, Ваня… у Яна кто-нибудь есть?

– Вряд ли. По-моему, он вообще пока асексуален.

– Тебе не кажется это немного странным?

– Нет, не кажется. Всему свое время. Я тоже заинтересовался девушками только лет в шестнадцать. Ты будешь прибираться в его комнате?

– Да, пора сделать там генеральную уборку. Особенно вдоль стен. Перенеси его работы в коридор.

– Хорошо, – и Жуковский пошел в комнату Яна.

Десять квадратных метров, три на три с половиной. Напротив двери – окно, под окном, на полу, матрац (от кровати Ян отказался). Днем матрац ставился вдоль батареи под подоконник, чтобы освободить место на полу. Обдумывая работы, Ян расхаживал по комнате. Подскакивал к мольберту, когда сформируется идея. А потом снова ходил от стены к стене в поисках следующей.

Слева от двери – большой шкаф для одежды, рядом – письменный стол. Жена Жуковского переживала, что свет из окна падает справа, уроки делать неудобно… Но Ян просил ее не волноваться. Посреди комнаты – два мольберта. К стене напротив письменного стола, на уровне груди приделано нечто вроде столика в поезде. На этой откидной парте Ян делал карандашные наброски, – он всегда рисовал стоя. Рядом – зеркало в полстены. Напротив – еще два. Он переставлял их в поиске нужного освещения, особенно если рисовал с натуры. Вся левая стена – в полках, все полки – в книгах.

Надежда Геннадьевна перемыла, перетерла все, что можно было трогать. И вспомнив, что за полтора года никто ни разу не мыл под шкафом, решилась на этот подвиг. Ни то ни се – четыре сантиметра над полом. Как туда просунуть тряпку? Ой, пусть этим займется Ваня.

Жуковский занялся. Шшширх… Бумага? Жуковский прислушался. Еще раз? Шшширх. Она – за стенкой шкафа. Сразу подумалось: хорошо спрятано – достать можно только снизу. Еще вправо, еще, еще. Вот оно. Большая пухлая папка, А3. Зачем я так? Это нечестно… Но он достал рисунки. Сверху лежали как раз те, что Жуковский когда-то приносил домой. А дальше… О том, что их видел, он признается Яну только через шестнадцать лет! И ни жена, ни сын, и вообще больше никто никогда не узнает о содержимом этой папки. Иван Геннадьевич и сам предпочел бы не знать.

Это не было эротикой, тем более – не было порнографией. Это была любовь. Красивые тела, руки, лица, эмоции. На рисунках отдыхали, переодевались, принимали душ не ровесники Яна, они старше, скорее всего – вообще незнакомые люди, где-то подсмотренные повороты, жесты, позы. Фантазии?.. Тщательно прорисованы кисти рук, шеи, спины, – наверное, самое важное для него, потому что иные детали были всего лишь набросаны парой-тройкой линий. Часто повторяющийся мотив: фигура стягивает через голову свитер. Вот она же – чуть боком, на нескольких эскизах – со спины. Какая проработка… Жуковский вытер лоб. Дальше смотреть нельзя, дальше – двое… Зачем ему было знать! Сынок, прости. Я никогда тебя не выдам…

Он домыл под шкафом, убрал папку обратно, вышел на кухню, тяжело опустился на стул. Закурил. Хотелось то ли скулить, то ли пустить слезу. Почему именно это? Неужели он не мог действительно оказаться – асексуальным или медленно созревать? Есть же такие люди! Видимо, не мог… Он уже был – другим. Столько сексуальности в четырнадцать лет, столько чувственности вложено в эти рисунки, какие фантазии! А если не фантазии? И у него есть кто-то старше него? Как к этому относиться? А как отнесутся другие? Клеймо на всю жизнь… Через сколько унижений придется ему пройти? Как защитить? И тут Жуковского догнала и вовсе уж безысходная мысль: Уголовный кодекс… До пяти лет лишения свободы…

– Наденька, налей-ка мне чаю.

– Все в порядке, Вань? Какой-то ты бледный.

– Голова что-то закружилась, – при этом, Жуковский не соврал, – давление, видать. Старею.

– Прекрати немедленно! Чаю тебе сделаю, полегчает… А ты чего там долго так?

– Да я думал… – не соврал он опять.

– О чем, Ванечка?

– О том, как проверить, ты искренен с сыном или просто удобно устроился… Рефлексия твоя утренняя кстати пришлась, Наденька. Вот и задумался.

Через несколько дней, когда Надежда Геннадьевна опять завела разговор о девушке Саши и об отсутствии девушки у Яна, Жуковский сорвался – первый и последний раз по этому поводу:

– А может, он вообще гомосексуалист? – главное, произнести как можно проще, чтобы не звучало как намек, чтобы похоже на шутку, пусть и неудачную.

Но, после некоторой паузы, Надежда Геннадьевна ответила очень неожиданно для Жуковского:

– Я об этом думала. Но мне кажется, он еще слишком юн.

Отцы виртуозно не замечают в своих сыновьях того, во что отказываются верить, а матери слишком часто ошибаются насчет их взросления. Даже если сыновья – приемные.

Послушная рука

Последний класс. Еще год – и ты свободный человек! А говорят, младшие будут учиться уже одиннадцать классов, нам повезло промучиться всего десять… Жаль, что я потерял год… Дурацкая система оформления опекунства. Так бы окончил школу в шестнадцать…

Его одноклассника звали Денис Веров. Когда год назад Ян перевелся в эту школу, не сразу заметил тихого, скромного, немного запуганного мальчика. Сутулая фигурка, темные волосы, большие карие глаза. Он сидел за пятой партой справа в третьем ряду, Ян – за первой слева в среднем. Он разглядел Дениса только через пару месяцев – на уроке. Верова за что-то грызла математичка, класс подхихикивал, и кто-то сзади Рубенса язвительно пропел: «Наш голубок не сосчитает даже перья в собственном хвосте!». Очень глупая шутка, но Рубенс не смог не обернуться на Дениса. Тот сидел, низко опустив голову и что-то чиркая ручкой в тетради. Идиотское положение. Надо как-то помочь… Это издевательство! Задачу решил двойной звонок. Большая перемена!

Вместо столовой Денис убежал в сторону раздевалки. А почему он, собственно, так отреагировал на эту дурацкую реплику? Рубенс на некотором расстоянии пошел за ним.

Ян еще не успел признаться себе в надежде – нарушить собственное одиночество. Там, в летнем лагере три года назад, было несерьезно, просто удача – тому мальчику было интересно и голодно, а разговоры – только о девчонках. Хотя, происходило все нежно и трогательно. Очень интимно. Он до сих пор вспоминает те шесть недель счастья, три года назад… Где сейчас найти такого же, как он?

Веров сидел в углу раздевалки на низкой скамеечке, забившись за чьи-то пальто и куртки.

– Эй, не отчаивайся!

Денис вздрогнул и вскинул голову. Он боролся с желанием уйти, бросить школу или вообще ее взорвать. Так придется учить химию и физику… Но хоть будет – зачем! Математичку выкинуть из окна, эту дуру со среднего ряда – под каток! Как я вас всех ненавижу! Это кто?.. Он не сразу узнал Яна, был недоволен тем, что его нашли и уткнулся носом в колени.

– У тебя проблемы с математикой? Хочешь, я тебя подтяну? – Рубенс сел рядом. Денис не отвечал. – На меня не нужно злиться, я тебе не сделал ничего плохого.

– Я не злюсь… Не понимаю, какой тебе от этого толк?

– Просто меня взбесило. Это нечестно и подло. Но вообще-то, я бы на твоем месте плюнул: математичка – дура и стерва. Вышел и забыл о ней.

– Но она заводит против меня весь класс!

– Да кого?

– Да всех.

– Кого всех? На что заводит?

– На издевательства… они все меня ненавидят.

– Знаешь, как это называется? Паранойя. Я ни разу про тебя ничего плохого не слышал – ни от кого из класса.

– …Правда?

– Поклясться могу.

Всю перемену они проговорили. То есть – говорил Ян, Денис слушал, иногда – спрашивал. Уточнил, что такое паранойя. Спросил, откуда Ян знает психиатрические термины.

– Да так… пытался кое-что в себе прояснить.

– Прояснил?

– Нет…

– Почему?

– Видимо, это не диагноз?

– Что именно?

– Да неважно… – отмахнулся Ян. – Ну так-то психиатры считают, что диагноз, но клиника и истории болезней вообще не мои… И вот я уже пять лет маюсь: я – болен или это может быть не только болезнью?

– Не понял, о чем ты…

– И не надо… – Ян улыбнулся и похлопал Дениса по торчащей на уровне груди коленке, – Сейчас звонок будет, пойдем.

Начался урок русского, и здесь Денис считался одним из лучших, потому что обладал, по словам учительницы, врожденной грамотностью и чувством языка. Иногда помогал ей проверять работы своих же одноклассников и в тот день неожиданно стал королем. Русичка вызвала его к доске – разобрать ошибки «особо одаренных». Мудрая была женщина… Класс надолго затих, и больше ни у кого не возникло желания ужалить Дениса.

А после уроков оба отправились к Яну – выяснять отношения с тригонометрией. Жуковских дома не оказалось. Перекусили, быстро покурили на лестнице. Вошли в комнату к Яну.

– Да ты рисуешь!

Минут десять – на рассматривание картин, и мучительные сорок минут разглядывания рисунков, сидя рядом на матрасе… Бросало то в жар, то в дрожь, дышалось трудно. Встать? Сказать, что пора заниматься? Не могу… не хочу. Хочу! Его хочу… И в голову пришла совершенно сумасшедшая идея… нельзя так быстро… Ян, остановись! А если он не имеет к этому отношения? Ты слишком рискуешь! …Диалог с самим собой остановить его не смог…

– А ты умеешь рисовать? – Рубенс потер ладони о джинсы.

– Нет.

– А хотел бы?

– Конечно! Это же такое… волшебство… – Денис аккуратно поднимал листочки папиросной бумаги, разделявшей рисунки, сшитые в альбом.

– Хочешь, прямо сейчас мы друг друга нарисуем? Ну, только не подробно – так, набросок. А то суровая тетка-тригонометрия нам отомстит… Хочешь?

– Да!

До чего наивные глаза! Может, потому, что большие? Так, руки не дрожат? Дрожат… блин, заметит… ну и пусть…

– А как это будет? – уточнил Денис, поднимаясь с матраса вслед за Яном.

– Зеркало поможет, – Рубенс быстро передвинул большое зеркало влево от окна, развернул мольберт, прикрепил чистый ватман А3, сделал шаг назад. – Становись передо мной. – Денис послушно шагнул вперед. – Бери карандаш, а я возьму твою руку и буду ею рисовать.

– Здорово…

И Рубенс начал водить его рукой с карандашом по листу, бросая быстрые взгляды в зеркало. Встать пришлось очень близко друг к другу, но Дениса, это, кажется, не смутило. Рисовать трудно: рука чужая… Но я смогу и чужой рукой! Иначе я – не Рубенс… На бумаге появились метки, потом они превратились в штрихи, линии, овалы, затем в фигуры. Два юных мальчика стоят почти вплотную друг к другу, тот, что впереди – смотрит перед собой, тот, что сзади – смотрит с листа, они рисуют вместе. Лица – схематично, фигуры – очень точно.

– У тебя удивительно послушная рука… стала. Вначале была не такая.

– Ну… просто я весь уже послушный, – Денис втянул шею, испугавшись собственных слов.

– Да? Как это понимать? – Ян попробовал усмехнуться. Не получилось. А получилось так серьезно, что и он испугался своего вопроса. Денис не ответил. Ян еще продолжал машинально штриховать фон, делая длинные легкие штрихи… Ну, всё понятно, да? Я не ошибся?! Такой столбняк на меня еще не нападал… Надо что-то сделать. Решение пришло случайно:

– Ты не дорисовал свою левую руку… – задумчиво произнес Денис.

– Точно… отвлекся на фон. Непростительно.

– Как ты будешь ее рисовать?

Ян на мгновение задумался, посмотрел в зеркало. Рука Дениса – в заднем кармане джинсов, и Ян, все так же глядя в зеркало, сделал единственно верный по композиции ход… не спеша и аккуратно его рука вошла в передний карман джинсов Дениса. Тот лишь едва заметно втянул живот и рефлекторно подался назад. Они почти прижались друг к другу.

– У меня не было… – через какое-то время вдруг почти прошептал Веров. Ян в ответ уткнулся лбом ему в затылок. – Я даже как-то… боюсь.

– Чего?

– Это больно?

– В первый раз всегда всё больно.

Оба закрыли глаза.

– У тебя было?

– Да, – Ян прижимался щекой к волосам Верова, рукой, что была в кармане, все крепче притягивал к себе его бедра.

– Всё-всё было? – голос Дениса звучал выше.

– Всё-всё, – улыбнулся Ян очередному наивному вопросу.

Денис откинул голову ему на плечо, карандаш, наконец-то, упал на пол и Рубенс прижал к себе мальчика уже обеими руками.

Когда вернулись Жуковские, Ян и Денис сидели за столом над тригонометрическими уравнениями.

Дверь в комнату была открыта. Доска на мольберте была пуста…

В мельчайших деталях

Эльза протестовала изо всех сил. Встреча со студентами в Архитектурной академии – это, безусловно, важно. Для студентов! И, может быть, Рубенс подцепит там пару новых мальчиков, но на носу – очередная выставка в Европе, и дел невпроворот. Она упиралась, как могла: только не в апреле, только не в мае, а летом сессия, а потом все разъедутся, ей самой некогда, а без нее Ян ни с кем встречаться не будет. Она не разрешает! Не позволяет!

– Я смотрю на тебя, душа моя, и сдается мне, не во времени дело, – заметил, наконец, Холостов. – Детка! Почему ты против? Честно.

– Потому что я знаю, чем все закончится. Случится новый роман, поездки и встречи полетят к чертям. Ты плохо знаешь его? Сколько раз мы это проходили?

– Так вот в чем дело!

– И мне действительно некогда! – Эльза со злостью впихивала ноги в узкие туфли на высоченном каблуке: вот у нее – действительно необходимая встреча! А студенты – от лукавого, подобное тщеславие не поддается монетизации! И настоящий пиар оказывается под угрозой…

Холостов предложил подменить ее: если он будет рядом, вряд ли кто-нибудь рискнет строить Рубенсу глазки, ведь их с Яном всё равно считают любовниками, как бы ни доказывали они обратное.

– Я прослежу за нашим мальчиком, дорогая, работай спокойно.

Эльза сдалась. Дату назначили. Рубенс будет рисовать, покажет свои приемы, поделится техникой запоминания. Можно снимать и фотографировать. Все, что Ян нарисует, останется в академии.

В амфитеатре – аншлаг. На подиуме вдоль зеленой доски – десяток мольбертов с готовыми планшетами. Костя устроился за преподавательским столом, сдвинутым на самый край подиума, и разглядывал первые ряды с интересом. Хоть бы одна девочка! Ряды разглядывали Костю с ревностью.

Неужели все они готовы на секс с Рубенсом? Неужели их так много? А по виду не скажешь. Мне уже двадцать три, я до сих пор не привык… Хотя, наверняка, это просто близорукие студенты. Никогда не умел определять «таких» парней. Рубенс говорит, что умеет – с первого взгляда. И вроде всегда умел. Как говорит. Врет, наверняка.

Костя пристально наблюдал за Рубенсом: быстрые короткие взгляды в аудиторию, ни на ком не задерживается, рассказывает о том, как рисует, как учился, как выбирал любимый материал, но оглядывает каждого. Каждого. Сканер… О чем ты думаешь, Ян, рассматривая их? Однако Холостов отвлекся: Рубенс так красиво говорил, так увлеченно рисовал, переходя от мольберта к мольберту, заполняя ватман уверенными четкими набросками. Костя заслушался и жалел, что ему почти не видно, что там, на этих листах, появляется и оживает под рукой его друга.

Ян к своим двадцати трем годам заработал мировое признание, но оставался стеснительным и робким. До сих пор смущался своей ориентации, тяжело сходился с людьми, часто краснел, часто находил повод почувствовать себя виноватым, и еще чаще – обиженным. Но когда говорил об искусстве, о своих замыслах, или когда рисовал, в нем просыпался другой человек. Он расправлял плечи, смотрел прямо, ни в чем не сомневался, не боялся ошибиться. Даже речь его менялась, голос становился ниже, сам он казался как будто выше. В эти моменты Костя не мог им не любоваться, и стыдился этого даже перед самим собой.

Вот и сейчас интонации Рубенса потеряли привычную мягкость, жесты обрели несвойственную ему резкость, и Косте представилось даже, что такой Ян может здорово припечатать, если понадобиться…

Наступило время вопросов. Опять одни мальчики… черт бы их побрал! И вдруг:

– А вы, правда, можете написать портрет по памяти? В мельчайших деталях?

– Могу. Кто задал вопрос? Подойдите ко мне.

Ряда не то с шестого, не то с пятого спускалась невысокая, худенькая почти до прозрачности, девочка лет двадцати. Длинные светлые волосы, тонкие и легкие, раздувались парусом, как будто на них дул вентилятор. Она почему-то держала себя за запястье, и ее собственная узкая ладонь казалась для этого чересчур большой. Но девочка не была костлявой, угловатой или тощей, нет. Даже фигурка хороша. Все было правильно в ней, но все неестественно тоненькое. Ростом он оказалась ниже Рубенса – в ней не было и ста семидесяти сантиметров. Даже Ян затаил дыхание: боже мой, какое существо! Настоящая нимфа!.. Костя готов был сделать стойку.

Нимфа подошла к Яну, почти не дыша. Огромные кукольно-голубые глаза не моргали. «Да, мне, похоже, здесь нечего делать, – подумал Холостов, подергивая ногой. – И ведь она знает, что шансов с ним у нее нет…»

– Как зовут тебя, прекрасный ребенок из чьих-то снов? – Рубенс чуть склонил голову набок.

По аудитории прокатился смешок.

– Юля…

– Спасибо, Юля. Мне хватит. Можешь подняться обратно к себе.

Рубенс отвернулся, подошел к чистому листу на следующем мольберте и принялся быстро рисовать. Желваки Холостова заходили. Юля, фактически брошенная посреди подиума, не зная, что делать, продолжала сжимать свое запястье и смотрела Яну в затылок, как будто ждала, что тот обернется. Конечно, не обернулся. Костя поставил локти на стол, сцепил пальцы в замок и нагло разглядывал Юлю, удивляясь про себя: «Ян, ты хам, оказывается! У меня научился?».

Как Рубенс запоминал? У него была своя техника. От контуров – к центру фигуры. Силуэт он отпечатывал в голове одним взглядом, потом пара мгновений на то, чтобы наполнить этот силуэт деталями – особенностями внешности. Ян никогда не забывал увиденных лиц. Что касается фигуры, мог угадать мускулатуру человека, скользнув взглядом по тому, что обычно доступно: шея, предплечья, и буквально сквозь одежду определял рельеф. Строение и пропорции скелета выстраивал по росту, плечам и бедрам. Он никогда не ошибался.

И вот, через десять минут тишины, на листе появился идеальный отпечаток «прекрасного ребенка из чьих-то снов». Свершилось настоящее таинство – Ян глянул на девочку лишь мельком, а она теперь будет вечно смотреть с этого листа – с испугом, робкой надеждой, с любовью, может быть?

Рубенс подумал, взял из коробки голубой карандаш и добавил цвет. Глаза стали влажными, девочка на листе готова была расплакаться… И вдруг Костю осенило: если за один-единственный взгляд Рубенс уловил все, что было в Юлиных глазах, сколько же всего он видит, когда мелькаешь перед ним днями и часами? Хоть что-нибудь можно скрыть? Надо же… Я ни разу не задумался о том, как он видит лица. Что он видит? К счастью для него, Ян видел так не всегда…

– Ну вот, – Рубенс обернулся и, кажется, удивился тому, что Юля по-прежнему возле него. – Главное, понимать диспропорции лица и фигуры, именно в них индивидуальность. Без них выйдет манекен. Тренируйте глаз. Я вот могу сказать, что у Юли правая бровь едва-едва выше левой, ресницы правого глаза длиннее, чем левого, – он взял ее за плечи и развернул к студентам. – А левое плечо чуть заметно выше правого. Она сама этого может не видеть. Я – вижу. Хотя сейчас она держит себя за руку, и правое плечо, наоборот, поднялось, но… – он тыкал в нее пальцами, как в медицинский образец, – портретиста не должна сбивать никакая поза.

– Тогда как вы видите, что левое выше? – кто-то с первых рядов спросил с придыханием.

– Если было бы не так, правое сейчас оказалось бы еще выше. Изучайте анатомию, если хотите быть портретистами, – Ян все продолжал держать Юлю за плечи. Косте казалось, что если отпустит, она упадет. – Станьте постоянным гостем анатомического театра, изучайте тело… Кстати, в сексе, тоже пригодится, – сказал он вдруг после некоторой паузы, и с этими словами плавно отпустил Юлю, чуть подтолкнув вперед, как будто подсказывал, что ей пора. По залу покатилась волна смеха. – Спасибо тебе, прекрасное создание… Вы думаете, я шучу про секс?

– Рубенс, что ты делаешь? – прорычал сквозь зубы Костя, глядя, на Юлю. Она наткнулась на парту, споткнулась о ступеньку… Бедная девочка. Ян, конечно, не слышал Костиного рычания и продолжил:

– По структуре тела я могу сказать о человеке почти всё, – Рубенс расхаживал вдоль мольбертов широкими шагами, заложив руки в задние карманы джинсов. Костя посмеялся про себя: «Не можешь ты не привлечь внимания к своей заднице!» Ян вещал почти сказочным тоном лектора, рассуждающего о чем-то возвышенном: – Могу сказать о том, что человек любит в постели, что его возбуждает, что раздражает, что нравится и как нравится. Доминирует ли он или предпочитает подчиняться желаниям партнера. Про каждого из вас, – он остановился, словно вспомнил, что студентов нужно вовлекать в действо, и картинно обвел рукой аудиторию.

Ряды молчали. Никто не смеялся. Холостов пытался понять, на кого смотрит Рубенс – к кому обращен этот его пассаж? Ряды тоже пытались понять… Но Ян снова смотрел больше в пол и на карандаши, чем на кого-то конкретно. И зашагал дальше:

– Если вы поговорите со мной хотя бы минуту, или, что еще лучше, посмеетесь над чем-нибудь, я пойму, как соблазнить вас. Смех лучше всего раскрывает сексуальный предпочтения. При желании, смогу добиться любого из вас. Даже если вы не гомосексуалист.

«Началось», – ухнуло в голове Холостова.

– Да ладно! – выкрикнул кто-то из середины зала.

– Хотите рискнуть, молодой человек? – Рубенс оживился, стал искать глазами автора реплики. – Встаньте! Я хочу вас видеть. Идите сюда! – лектор кончился, Ян уже откровенно провоцировал, призывно вытянул обе руки к залу, в глазах его запрыгали чертики. – Что такое? Где же вы?

Студенты посмеивались, показывая пальцем на плотного парня в восьмом ряду.

– А! Это вы сомневаетесь? Не хотите идти. Понимаю. Я сам подойду к вам!

И Рубенс уверенно направился вверх по широким ступеням. Костя провел ладонями по лицу, будто умылся: что ты делаешь, черт бы тебя побрал! Студенты с восхищением разворачивались вслед за Яном, он шагал через ступеньки широко, легко и быстро.

– Я вижу, что вы не гей. Поговорите со мной. Расскажите мне. Как вас зовут? Сколько вам лет? – Ян стоял свободно и был расслаблен. Студент на третьем кресле восьмого ряда смотрел волком, готовый отразить любую атаку:

– Я не хочу вам отвечать.

– Почему?

– Не хочу я, чтобы вы меня соблазняли.

– Браво! Вы, все-таки, верите, что я могу!

Студенты шептались, вытягивали шеи.

– Я не верю. Я не хочу, чтобы вы пытались. Не думаю, что мне интересно.

– Какой изящный отказ. Только почему вы так боитесь? Здесь почти сто человек вместе с нами. Что я вам сделаю?

– Я не боюсь, – парень скрестил руки на груди, смотрел все так же исподлобья.

– Боитесь. Только не меня… Так вот, вы левша, у вас мышцы левой стороны плотнее, чем правой, хотя и не отличаются по объему. Тех, кто вам неприятен вы невольно стараетесь держать слева от себя: так барьер между вами как будто прочнее. А тех, кто вам нравится, обычно держите справа. Когда начинаете любовные игры, предпочитаете лежать тоже справа от девушки, но по другой причине. Просто ваш левый локоть держит вас крепче, чем правый. Я прав?

Юноша смотрел на Рубенса с ненавистью.

Вот же ты мстительная сволочь, – весело подумал Холостов, – тебя никто не спрашивал, Ян! Отстань от парня!

– Я могу сейчас описать и то, что вы делаете дальше, но думаю, вы и так уже поняли: я действительно все вижу, – Ян склонил голову набок и подмигнул. – Соблазнять я вас, конечно, не буду. Вы не в моем вкусе.

Он коротко поклонился, развернулся и спустился под аплодисменты аудитории. Юлю даже не заметил, зато она не сводила с него глаз. Здесь все смотрели на него, но именно ее глаза не давали Холостову покоя: ему хорошо знаком фанатский восторг, так вот это был не он. Юля просверливала Рубенса насквозь, хотя и смотрела влюбленно.

Ян подошел к последнему чистому листу. Через несколько минут на бумаге съежился в кресле плотный молодой человек. Он старался смотреть не враждебно, но получалось у него плохо, скрестил на груди руки, и ладони его, похоже, сжатые в кулаки, были спрятаны почти подмышки и плотно прижаты к ребрам.

– Ну и конечно, – Рубенс развернулся к аудитории так, будто собрался танцевать танго, – вы должны досконально знать самих себя. Первое, что вы должны изучить – самих себя.

Он так же танцевально повернулся обратно к мольберту и еще через несколько мгновений стоял уже там, на листе, перед зажатым студентом – именно так, как только что стоял в реальности.

– А с какой точки вы рисуете? – спросил кто-то из зала.

– С его, – Рубенс вытянул руку в сторону Кости. – Учитесь перемещаться в пространстве. Это не так сложно, – он загадочно улыбнулся планшету. Никто не увидел.

Холостов вздрогнул, но виду не подал. Он и так боялся шевельнуться: только что он узнал, что уже пять лет ходит, можно сказать, голым перед Рубенсом и, скорее всего, в его – Костиной – постели для Яна так же нет никаких секретов, как и в постели этого нарисованного парня. Не по себе… И, видимо, его он тоже может соблазнить, но не пытается… Спасибо, дружище. Правда спасибо, но все равно неуютно. Так это шоу вообще все для меня?!

В таких мыслях Костя встретился глазами с Юлей. Ты что-то считаешь в уме, детка. Мужиков я, конечно, не вижу, но в глазах женщины кое-что прочесть могу. Что ты считаешь? Что ты поняла?… Надо взять у нее телефон. Взять телефон.