Польское наследство
третья книга Русской Тетралогии
Владимир Дмитриевич Романовский

© Владимир Дмитриевич Романовский, 2015

© Владимир Дмитриевич Романовский, иллюстрации, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Пролог. Весенние свидания

Есть такой непреложный неписаный закон бытия – ежели случилось с тобою что-то хорошее, радуйся да помалкивай. Хорошее – хрупко оно, мельчает от сплетен, плохо переносит злословие, от осуждения бежит. Люди умные радуются хорошему тихо, справедливо полагая, что нельзя ни очернить, ни осудить, ни отобрать то, о чем никто не знает.

А было так – пришел молодой человек на хвест (фейт, на местном наречии) в резиденцию правителя. Резиденция на местном наречии именовалась «пале», то бишь, дворец, палаццо. Ни мрамора, ни известняка, ни кирпича – полированные доски везде, кроме главной залы. Тот еще пале. Стоял он, пале, над рекой, по вечерам от реки (а была ранняя весна) дул влажный ветер, огонь (фё, на местном наречии) в печах и камине влагу эту разогревал, к влаге примешивался запах свежеготовящейся еды, к нему присоединялся запах недельных объедков, а когда зал наполняли гости, то добавлялся запах немытых тел, и становилось душно, и непривычные с трудом даже четверть часа выстаивали, но наш молодой человек был парень упрямый, и выстоял, и через час привык.

Одет он был не слишком провинциально для прибывшего из Саксонии – успел приобресть и обновить длиннополый цветастый кап, кожаную обувь местной выделки, онучи из грубого льна, и короткие порты из толстой материи – так что в толпе гостей немногие обращали на него внимание, и даже самые страстные среднего возраста женщины не останавливали на нем взгляд – надеялись, вероятно, что им в этот вечер получше что-нибудь перепадет. Это слегка уязвило юношескую гордость молодого человека, но в целом такое положение грунок его вполне устраивало – он ведь хотел поближе познакомиться с местными обычаями, оставаясь при этом незаметным.

Нежные, ни разу еще не тронутые лезвием усики и бородка делали его похожим на сына какого-то обнищавшего мавросокрушителя, но при ближнем рассмотрении становилось понятно, что не из Иберии он родом. Представлялся он, когда это оказывалось нужным, именем Стефан – имя банальное, на происхождение не указывающее. Глубоко посаженные зеленые глаза – это, само собой, от западнобережных варангов, в Исландию глядящих. Прямоугольные скулы – из Саксонии. Пухлые губы везде бывают, но тип пухлости губ данного молодого человека, «Стефана», явно от славян происходил.

Изъяснялся молодой человек на местном наречии свободно. И то сказать – недалеко оно, наречие, ушло от хорошо знакомой ему латыни, а германские слова, вкрапленные в латынь, саксонцам родные. Галльские же обороты – а местность, куда прибыл молодой человек, принадлежала некогда галлам – успехом пользовались лишь среди простонародья, коему в пале доступ был закрыт (не из спеси, а чтобы скучно не было. С простым народом часто бывает скучно. Либо стесняются, и слова и них не вытянешь, либо хамят, и потом их выставлять приходится – что, конечно же, развлечение, но не каждый же вечер так развлекаться – надоедает).

Осанка молодого человека – о, да, с такой прямой спиной и прямым взглядом простолюдинов не бывает. Хотелось бы, чтобы бывали – а вот нету.

Ну и, стало быть, пришел молодой человек на фейт в честь какой-то давней исторической драки со свердомаханием, в коей драке далекие предки жителей сего города одержали во время оно верх над противником – огляделся, перекинулся несколькими фразами с другими гостями, поискал правителя страны, который должен был, вроде бы, присутствовать – молодому человеку хотелось на правителя поглядеть, знакомы они не были – но правитель все не выходил к гостям. Тогда молодой человек присоединился к какой-то веселой группе, а группа располагалась вокруг позолоченного шеза, а на шезе сидела в непринужденной позе немолодая, но все же симпатичная женщина, благосклонно слушая остроумничающих юношей и девушек и время от времени вставляя не менее остроумные замечания.

– А скажи-ка, друг мой, – обратился наш Стефан к стоящему рядом юноше, с которым был мельком знаком, – что это за женщина такая? На шезе?

– О, ты не знаешь? Вообще-то ее никто не знает. Зовем ее Сорсьер, но, сам понимаешь, что это – шутка.

Стефан поклонился, благодаря за ответ. Он слышал про эту Сорсьер – явилась неизвестно откуда с непонятной свитой, пришла на фейт, и всех поразила – и остроумием, и красотою. Ну, с красотою явно преувеличили – никакой особой красоты в Сорсьер он, Стефан, как ни старался, не разглядел. Ноги коротковаты и толстоваты, и это очень заметно, как ни прикрывай их непринужденно капом. Широкий тяжелый зад. И вся она какая-то слишком гладкая, обтекаемая. Грудь явно отвислая – небось шутнице под сорок, или за сорок. Волосы тонкие и негустые. Каштановые. Черты лица – северные, ничего экзотического, невиданного – и морщинки возле глаз дополнительно ее портят.

А только задела что-то она в Стефане. Так вышло. Хотел Стефан показать, какой он знающий да искушенный во всех областях – кругом ведь сверстники стояли – запустил что-то по поводу того, какая в этом городе река грязная, пить воду нельзя – местные было обиделись, но Сорсьер спасла положение, сказав, —

– Что-то я не помню случая, чтобы кто-то в этом городе пил именно воду.

Не слишком изящная шутка, но – всем понравилась. А Стефан замолчал, пристыженный. А потом отошел куда-то, походил по залам, посмотрел в узкое окно на эту самую реку.

Подавали ужин, и потом еще какую-то еду, дымящееся варево.

Сделалась глубокая ночь, а за ней утро. С первыми лучами солнца толпа в главной зале поредела, и Сорсьер засобиралась – вежливо отклоняя предложения проводить ее до самого дома. Отклоняла с таким величием, что настаивать никто не решался. И когда, прошествовав надменной походкой сквозь зал, вышла она – через вестибулум, пахнущий отвратительно, во двор, по которому бродили сонные овцы, а затем и на освещенный рассветом зябкий страт – никто за ней не последовал. Так она думала, во всяком случае.

Было холодно и влажно. Влага пропитала город – землю, постройки, деревья, людей. Весеннее солнце, в те дни, когда оно проглядывало, не успевало высушить местность, и остаточная влага смешивалась со свежей.

Стефан сохранял дистанцию в пятьдесят шагов. Сорсьер куталась в короткий фишу поверх длинного капа, поправляла, снова куталась. Походка ее на страте оказалась тяжеловата, а кутание в фишу дополнительно ее старило. Но Стефана эти подробности не смутили, скорее наоборот. Ему понравилось. Молодые женщины скачут, как козы, пружинят без толку, и выглядят глупо. Если честно.

Держась ближе к стенам и заборам, Стефан следовал за Сорсьер. Шла она по направлению к заброшенным римским баням. Возбужденный вином и бессонной ночью, Стефан дал волю фантазии, придумывая всякое. Например, женщина эта – долгожительница, живет на земле не первую сотню лет. С памятью у нее из-за этого плохо, вот и решила она по рассеянности, что бани эти функционируют, как функционировали семьсот лет назад, и нужно помыться после дурнопахнущего пале. Подойдет к баням, вспомнит, скажет, «Ах, да, правда…» и двинется дальше, к дому. А может она и вправду волшебница, как прозвище, данное ей местными, свидетельствует. Тогда вместе с ней я покорю весь мир, и мне не нужно будет постригаться в монахи. А еще может быть, что богатая она несказанно. И если полюбит она меня, а я ее (впрочем, кажется, я ее уже люблю, подумал он), то будет у нас с нею ужасно интересная жизнь. А еще, ежели она волшебница, то может превратить меня в какую-нибудь гадость несусветную, если ей что-нибудь не понравится во мне. Следует быть вежливым.

Размышляя таким образом, он увлекся и чуть не пропустил момент, когда женщина остановилась. Не у мезона, не у забора, а просто так, посреди страта. Стоит и стоит себе. Стефан тоже остановился. Женщина сделала несколько шагов и снова остановилась. Он решил, что прятаться дальше неприлично. Она может принять его за невежу, или за вора. А он шел за ней, чтобы сказать ей несколько слов наедине. Показать ей, что он не провинциал какой-нибудь, как она давеча, наверное, решила. И Стефан, ускорив шаг, а затем и побежав, приблизился к Сорсьер.

– Я видела тебя в пале, – сказала она.

– Да, Сорсьер.

– Кажется, Стефан?

– Да.

– Зачем же ты за мною увязался, Стефан?

– Просто так.

– Не проводишь ли ты меня до дому? Просто так? А то я, кажется, рано ушла, народу на стратах нет совсем.

– Провожу.

– Благодарю. Позволь опереться на твою руку.

– Изволь.

Они пошли вместе.

– Где живешь ты, Сорсьер?

– На Рю Ша Бланк.

– В таком случае, мы идем не в ту сторону. Рю Ша Бланк – вон там.

– Нет, мы правильно идем.

– Неправильно.

– Не спорь со мною, Стефан.

Стефан был уверен, что Улица Белой Кошки – к северу от пале, а не к северо-западу. Подумав, он решил, что так даже лучше – сперва они пойдут неправильно и далеко, Сорсьер опомнится, осознает ошибку, и тогда он приведет ее на Рю Ша Бланк – а тем временем он с нею поговорит.

– Откуда ты родом, Стефан? – спросила она, шагая степенно, опираясь на его руку.

Он хотел было ответить – и не смог. Ощущение ее руки возле его локтя привело его в замешательство. Прикусив язык, чтобы не сказать глупость, Стефан попробовал успокоиться, а только ничего у него не вышло. Тогда Сорсьер убрала руку и спрятала ее под меховой фишу. Стефан обиделся и растерялся.

– Так откуда же?

– Из Саксонии.

Она улыбнулась.

– Ну, как знаешь.

– Что ты имеешь в виду? – сердито спросил он. – Что «как знаешь»?

– Я понимаю – у тебя есть причины скрывать свое имя. Как у меня, например. Ну а страну-то зачем?

Он засмущался, а затем и разозлился, решив, что ничего интересного теперь не будет.

– Родился я в Гнезно, – сердито сказал он.

Она внимательно на него посмотрела.

– Да, похоже.

И снова положила руку ему возле локтя, не замедляя при этом шага.

– А ты? – спросил он, снова теряясь.

– Расскажу потом как-нибудь.

У Стефана защекотало одновременно в животе и в икрах. «Потом как-нибудь» означало, что Сорсьер намерена поддерживать с ним отношения. То есть, согласна стать его любовницей.

– Мне здесь одиноко, – сказала она. – Прислуга надоела, спутница раздражает – мы с нею больше двадцати лет знакомы. Будешь время от времени заходить, говорить чего-нибудь, рассказывать, вот и развлечение – и мне, и тебе. А то такие вечеринки, как давеча в пале, я не очень люблю. Да и пахнет в пале отвратительно.

Совершенно сбитый с толку, Стефан молчал, а Сорсьер улыбалась. Так они прошли еще два квартала – и вот, пожалуйста, вопреки ожиданиям Стефана, вот она – Рю Ша Бланк. Стефан ничего не сказал. И Сорсьер ничего не сказала. Очевидно, обращать чье-то внимание на доказательства своей правоты было ниже ее достоинства, ибо она была всегда права.

– Зайди со мной, если хочешь, – предложила она непринужденным тоном, стуча в дверь выполненным под подкову молотком.

– Хочу, – глупо сказал Стефан и покраснел.

Дверь отворила сонная служанка, похожая на тумбу.

– Здравствуй, болярыня, – сказала она по-славянски, хриплым голосом, искусственно радуясь возвращению хозяйки.

– Пошла вон, – без злобы, по-деловому, откликнулась Сорсьер.

Знаков Стефану она никаких не подавала, а только понял Стефан, что нужно ему за нею следовать. Они пересекли вестибулум и оказались в одном из помещений – сундуки какие-то, подслеповатое окно, шезы. Кладовая, что ли? Сорсьер открыла дверь и на этот раз кивнула Стефану, развевая его сомнения. За дверью оказалась спальня с широким ложем, покрытым парчой. Пахло кошками.

– Кис-кис, – позвала Сорсьер, но никто на ее зов не откликнулся. – Ну и леший с тобой, – добавила она по-славянски. Перейдя неожиданно на саксонский, объяснила, – Редкая мерзость, этот наш кот. Но надо отдать ему должное – мышей нет, всех распугал. Прямо не кот, а Базиль Болгаросокрушитель.

Неподалеку от ложа оказалась еще одна дверь.

– Посиди здесь, я сейчас, – велела Сорсьер, указывая Стефану на шез – и скрылась за дверью.

От нечего делать Стефан стал разглядывать потолок и стены – грубой отделки. Все функционально и уныло. И то сказать – дерево. Побывав в детстве в Риме, Стефан хорошо помнил красивые линии, орнаменты, изящество каменных построек. На севере холодно, строить из камня не с руки. Ходили слухи о новгородском умельце, с благоволения правителя изгиляющемся с большим размахом, лихо сооружающем деревянные конструкции по всем правилам античной архитектуры – что ни вход, то портик, что ни сход стены с потолком, то карниз, фриз, и архитрав, но верилось во все это плохо. Нет, так красиво, как в Риме, на севере не построишь, да и секреты древние утеряны – особая известка, то, се – а тут так и будут стоять деревянные мезоны, и прогнивать от влаги, каждое утро поднимающейся с реки, и каждый второй день моросящей с неба.

– Зайди, – сказала, высунувшись в дверь, Сорсьер.

Стефан, чуть поколебавшись, шагнул внутрь – оказалось – умывальной комнаты. Высокий потолок, и окна под самым потолком – чтобы с улицы никто не заглянул. А Сорсьер в одной лишь длинной рубахе до полу, босая. Кругом какие-то массивные предметы из дерева, несколько ховлебенков. В огромной печи горел огонь, в помещении было тепло, приятно. Над огнем помещалось на металлических брусьях нечто вроде гигантского котелка – или небольшого котла – странной формы. Огонь, очевидно, развели здесь заранее – от котла шел пар. Четыре прямоугольных ящика из толстых досок, что-то среднее между уменьшенной копией кнорра (богатые дети играют, катаются вдоль берега) и кормушки для скота, стояли рядышком.

«Лохань», вспомнил Стефан, славянский вариант греческого «лакане».

– Возьми вон тот бочонок, – велела Сорсьер. – И неси его сюда.

– Зачем? – удивился Стефан.

– Увидишь.

Пожав плечами, он подволок массивный бочонок к лоханям.

– Лей половину в крайнюю.

Немного подумав, Стефан приподнял бочонок и отлил из него половину – холодная вода.

– Теперь вот в эту, – Сорсьер указала на лохань, стоящую рядом.

– Мы белье будем вместе стирать? – осведомился Стефан. – Ты – прачка?

Сорсьер засмеялась – звонко, мелодично, искренне. Стефан тоже хохотнул.

– Лей, не бойся.

Следующий приказ Сорсьер озадачил Стефана.

– Подкати лохань к печи.

Порассматривав лохань, он обнаружил, что стоит она на небольшой но прочной скринде – как уменьшенная копия скринд, на которых купцы и вояки тащат кнеррир от одной реки к другой.

– Берись вон за тот рычаг. Возле котла. Правильно. Наклоняй котел, но только осторожно, не ошпарься.

Потянув рычаг, Стефан увидел, как котел наклоняется.

– Осторожнее!

Кипяток хлынул в лохань.

– Хватит! Стой!

Стефан выпустил рычаг. Качнувшись, котел встал на место.

– Откати лохань, подкати вторую.

Теперь в обеих лоханях была теплая вода.

Сорсьер вручила Стефану глиняную кружку, до краев наполненную какой-то подозрительной слизью.

– Что это?

– Галльский бальзам. Здесь, на его родине, его почему-то забыли. Разденься, сядь в лохань, затем встань, и потри бальзамом те места, от которых больше всего пахнет.

Притирания какие-то, подумал Стефан. Но, будучи в душе авантюристом, поставил кружку на ховлебенк, расстегнул пряжку капа, развязал сентур. Тем временем сама Сорсьер, не снимая рубашки, села в лохань. Встала – мокрая – и стала себя тереть слизью через рубашку. Стефан стянул боты, развязал онучи, скинул дублет, стянул рубаху через голову, и остался совершенно голым. Сорсьер посмотрела на него искоса.

– Ишь ты, Аполлон, – сказала она. – Лезь в лохань.

Шведы и датчане моются в бочках. Восточные славяне – то в бочках, то в лоханях. Стало быть, я имею дело с восточной славянкой, подумал Стефан. Забавно. Без опаски он опустил тело в лохань, встал, и потерся слизью – под мышками, в паху, между ягодицами.

– Садись, – велела ему Сорсьер, и погрузилась в свою лохань.

Некоторое время они сидели в лоханях молча.

– Нравится? – спросила Сорсьер.

– Да, – признался Стефан.

Действительно – приятно. Особенно после четырех недель холодной влаги – в воздухе, в деревьях, в домах, в одежде. Почти горячая вода ласкала кожу, поры благодарно расширились, у Стефана потекло из носа.

– На.

– Что это?

– Тряпка. Чистая. Не сморкайся на пол.

Он высморкался в чистый лоскут.

– Можешь бросить.

Он бросил.

Настоящий саксонец – человек мужественный, ему не пристало нежиться в лохани с теплой водой, будто младенцу. Ну да ведь не обязательно об этом рассказывать кому-то. Случилось с тобою приятное – радуйся да помалкивай. Стефан потянул прочищенной носоглоткой воздух и позволил себе возрадоваться. И искоса посмотрел на Сорсьер. Намокшие волосы ее казались теперь еще тоньше и реже, чем раньше. Надменность куда-то исчезла, и лицо женщины сделалось проще – раскраснелись щеки, серые глаза утратили таинственность и силу. Тонкие бледноватые губы стали обыкновенными губами женщины средних лет. Обозначилась и уточнилась лишняя, возрастная складка под начинающим оплывать подбородком.

– Давно ты в городе этом? – спросила она, обнажая мелковатые, не очень белые зубы.

– Четыре недели.

– Нравится?

– Не так чтобы … Какие-то они здесь…

– Дикие?

– Распущенные.

– А ты во многих городах бывал?

– В Риме был один раз. В Майнце был, в Лейпциге. Вообще-то я хотел бы … посмотреть…

– Ну, ну?

– На богатые города. Знаменитые. Киев, Константинополь. Говорят – красивее Рима.

– Менее запущенные, – объяснила Сорсьер.

– Да. К тому ж я в родстве с киевской знатью.

Этого говорить не следовало, да и какое там родство – отдаленное, семиюродное, через шведов – а через шведов в мире вообще все люди друг другу родственники.

Через некоторое время под словесным руководством Сорсьер Стефан вычерпал специальным черпаком воду из лоханей до половины и подлил горячей из котла – тоже черпаком. И снова залез он в лохань – нежиться. Некоторое время спустя, следуя инструкциям Сорсьер, он извлек из одного из сундуков в углу две белоснежные льняные простыни. Сорсьер, нисколько его не стесняясь, стащила мокрую рубаху через голову и завернулась в простыню. Во вторую простыню Стефан не очень умело завернулся сам. Переместясь в спальню, Сорсьер не суетясь забралась в ложе, простыню бросила на пол, и посмотрела на Стефана.

– Иди ко мне, чего зря стоять, ноги замерзнут.

Будничный, совершенно непохотливый ее тон привел Стефана в величайшее возбуждение. Он не смог сдержаться, да и не знал, как это делается, и успел только, стоя перед ложем, повернуться с Сорсьер спиной. Выброс семени получился щедрый, обильный.

И услышал за спиной хихиканье.

– Иди сюда.

– Нет.

– Не дури.

Он сел на ложе и собрался было посидеть молча некоторое время, но ему не дали. Он почувствовал прикосновение губ сзади к позвонкам. Его обхватили руками, потащили, опрокинули на спину. Его ласкали и нежили, а потом сели на него сверху, и все его мысли о том, о сем куда-то подевались. Радость и приятствие сделались невыносимыми, и не хотелось, чтобы это кончилось, и оно не кончалось, и продолжалось, нарастая, и Сорсьер начала глухо и глубоко стонать, и упала на него, и он прижал ее плечи и грудь к своей груди, и терся губами о ее ухо и щеку, и горячая оргазменная влага соединилась с новым выбросом семени, и Стефан вскрикнул, и крепче прижал к себе Сорсьер.

А потом он перевернул ее на спину и стал неумело ласкать и целовать – сперва шею, затем небольшую, мягкую грудь и темные соски, и живот, и пах, и бедра, и колени, и ступни, а она молчала, и только блаженная улыбка играла на совершенно простом теперь ее лице. И снова он вошел в нее, теперь уже сам, и глаза ее увлажнились, расфокусировались, широко открылись, загорелись страстью, и низкие глухие стоны перемежались с отрывистыми криками на странно высокой ноте. И казалось, что ласкам не будет, да и не должно быть, конца.

Некоторое время спустя любовники провалились в зыбкую, фрагментарную дрему. Проснувшись первой, Сорсьер отлучилась на полчаса, и вернулась с едой и италийским вином. Свиной брошетт, овощи, хлеб. Все это показалось Стефану удивительно вкусным. Сорсьер показала ему, как жевать смолу, чтобы зубы были чистые – ему понравилось. Возобновились ласки. Сделался вечер, и ночь, горела свеча возле ложа, и настало следующее утро. К полудню Сорсьер, с черными кругами под глазами, с плывущим взглядом, сказала, что ей нужно отлучиться по каким-то делам, и что она вернется к вечеру. Вот еда, вот вино. Никуда не уходи.

А зачем уходить? Куда уходить? Все, что ему, Стефану, нужно – здесь.

Она ушла, закрыв, но не заперев, дверь. Она явно была в этом доме главная, поэтому в спальню никто войти не решится – он, Стефан, здесь хозяин. Он хотел было подремать, но не вышло. Тогда он выпил все вино, оставленное ему, и съел все, что Сорсьер принесла давеча. Сорсьер не возвращалась, и заняться было нечем. Он прошел в умывальную комнату. Сняв с отходного бочонка крышку, поссав и посрав, Стефан почувствовал вдруг желание быть к приходу Сорсьер абсолютно чистым. Разведя огонь в печи, он подкатил лохань, и некоторое время слонялся по умывальной в ожидании момента, когда вода в котле достаточно нагреется. Облив себя водой из одной из бочек, он натерся с ног до головы галльским бальзамом, налил горячей воды в лохань, разбавил холодной, и лег в приятную теплую влагу.

Ничего ровно плохого в этом нет, думал Стефан. Принимать омовение приятно. В древние времена римляне каждый день ходили в баню – а разве можно назвать их, древних римлян, хозяев мира, неженками? Нет, нельзя.

Как долго не идет Сорсьер! Не дождусь, умру от нетерпения.

В первый раз за все время, проведенное в доме, он прислушался.

Толстые доски приглушали звуки, производимые другими обитателями дома – а обитатели явно наличествовали. Возможно, у дома имелся второй вход. По второму уровню, над головой Стефана, ходили. Там разговаривали. Там что-то роняли. Прислуга. Ах, да, еще и «спутница». У Сорсьер есть спутница.

Стефан вылез из лохани, замотался в льняную простыню, и вернулся в спальню. В этот момент – так совпало – в дверь стукнули несколько раз. «Никто не посмеет войти». Ну, что ж – стучать это ведь не входить. Но кто стучит? Прислуга знает, что хозяйки нет дома. «Спутница» тоже наверняка осведомлена. Чужие? Опасные? У Стефана не было с собой даже кинжала. Спрятаться? Нет, не надо.

Стук повторился.

Стефан шагнул к двери и рывком ее открыл. За дверью оказался парень крупного телосложения, белесый, с простым лицом, одетый как … как … так одеваются недоросли, алумни, постигающие науки в школах Болоньи, да и здесь. Роба, а на ногах обыкновенные клоги, деревянные. Шапка набекрень. Неряшлив.

– Здравствуй, – сказал парень, глядя на Стефана ясными голубыми глазами. – Я – Нестор.

– А я Агамемнон, – ответил Стефан. – И что же тебе тут нужно, Нестор?

– Агамемнон – красивое имя.

– Ну и?

– Я пришел … вот…

– Это я вижу, что ты пришел. Интересно было бы узнать, когда ты уйдешь.

– Я…

– Ты искал что-то? Кого-то?

– Я … в общем, я, наверное, не туда попал. Со мной это случается, я очень рассеян бываю порой.

Он улыбался, без стеснения разглядывая Стефана.

– Нестор! – раздалось из смежного помещения. – Нестор! Где тебя носит!

– Я здесь! – радостно и громко закричал Нестор. – Маринка, ты где! – Повернувшись к Стефану, он добавил интимно, – Заждалась небось, бедная.

Маринка – простоволосая, в одной рубахе, влетела в кладовую.

– Ага! Вот ты где! Заблудился? Ха! А это кто же?

Рыжая Маринка уставилась на Стефана, завернутого в простыню. Славянские наречия Стефан понимал плохо, но вопрос понял.

– Это Агамемнон, – сказал Нестор.

– А ну-ка, Нестор, зайди сюда на некоторое время, – сказал Стефан. – А ты, девушка, подожди.

Взяв Нестора, на голову выше его, за рукав, Стефан потащил его в спальню – и, захлопнув дверь, задвинул засов. Нестор улыбался – поведение Стефана его почему-то забавляло.

– Часто ты бываешь в этом доме, Нестор?

– Второй раз.

– Это помещение тебе знакомо?

– А?

– Помещение. Посмотри вокруг. Знакомо?

Нестор послушно посмотрел вокруг.

– Вроде нет. А что?

– Кого ты знаешь в этом доме?

– Кого?

– Да. Кого.

– Ну … Маринку знаю. Мать ее знаю.

– Это все?

– Ну … да. Служанок знаю, но не помню, как их зовут. Они глупые, все время молчат.

– Мать Маринки как выглядит?

– А?

– Мать ее. Как она выглядит?

– Ну … Высокая такая. Худая. А что?

– А волосы?

– Что – волосы?

– Цвета какого?

– Рыжие.

– А хозяйку знаешь?

– Видел раза три.

– Ага. – Стефан вздохнул облегченно. – Ну, иди к своей Маринке. И не стучи больше в какие попало двери. Невежество это.

Выпроводив Нестора, которому ужасно понравилось слово «невежество», употребленное в этом контексте, Стефан закрыл дверь и прилег.

Сорсьер вернулась через час после встречи с Нестором – усталая, раздраженная. Служанка внесла за ней деревянный поднос с мисками и двумя бутылками вина. От мисок поднимался пар. Разговаривать Сорсьер оказалась нерасположена. Ели молча, и по мере насыщения взгляд Сорсьер добрел, мягчал, и веселел. Закончив ужин, она скинула кап, развязала сентур, примерилась было стаскивать сапожки, сказала «я только ополоснусь», но Стефан запустил пальцы ей в волосы и стал целовать, и говорить «потом, потом», и простыня слетела на пол, и оба они ринулись на ложе, и одежда, оставшаяся на Сорсьер, не помешала.

Стефан задремал, умиротворенный, а Сорсьер, сходив «ополоснуться», вернулась, прилегла рядом, и уснула крепко. Во сне она похрапывала, что очнувшегося Стефана позабавило. Стянув с нее покрывало (она заворчала и пожаловалась, но не проснулась), он долго рассматривал тело женщины, восторгаясь красотам, умиляясь изъянам. Поцеловав ее в живот рядом с пупком, он снова прикрыл ее, и ушел в умывальную поссать.

На ховлебенке рядом с лоханью валялась сброшенная давеча одежда Сорсьер. Присев на ховлебенк, Стефан поднял один из сапожков и внимательно его изучил, вертя в руках. Хорошая, тонкая работа. Это где ж такие делают? Наверное, в Киеве. Поскольку – восточные славяне обитатели дома сего. Подобрав рубаху Сорсьер, он погладил лен и понюхал ворот. Этот ее запах кружил Стефану голову. Улыбаясь счастливой улыбкой, он положил рубаху на ховлебенк – в этот момент взгляд его привлек еще один предмет – амулет на серебряной цепочке. Потянув на себя цепочку, он захватил амулет двумя пальцами. Римская цифра. Он перевернул амулет. У него перехватило дыхание.

Сверд и полумесяц.

Отца своего Стефан не помнил, мать недолюбливал, дядек и теток саксонских – тоже. Но с раннего детства ему внушили, что очень нехорошие люди ищут случая его, Стефана, убить или поработить. Он так и запомнил – «поработить» – слово, казавшееся теперь ему, взрослому, глупым. И все же. Главный символ, герб Неустрашимых, въелся в сознание, олицетворяя зло.

Двадцатилетний Стефан знал, кто такие Неустрашимые – и, да, логично было предположить, что при удобном случае его уберут с дороги … поскольку он стоит у них на дороге … стоит по праву и долгу рождения…

Сорсьер, Сорсьер … Страшно подумать, горько осознать – что женщина, в которую ты влюблен без памяти – твой враг. И не просто враг – один из главных вождей твоих врагов.

Не специально ли она его заманила к себе домой? Нет. Она не может знать, кто он. Он сам пошел тогда за ней. Она не знает.

А он знает. Пугало его семьи, люди, из-за которых он провел детство и юность в Саксонии, с родственниками матери, а не в Гнезно – перечень вождей Неустрашимых был ему хорошо знаком. Среди этих вождей была только одна женщина. Он думал, что она старуха. Нет – старуха была Рагнхильд, а это – дочь ее … впрочем, да, тоже должна быть нынче старуха … Ну, она не молода ведь … Сорсьер, Сорсьер – какое прелестное прозвище … жаль, что оно не одно у тебя, Сорсьер. И отец мой, годы томившийся у чехов в плену, и мать моя, вздрагивавшая при любом скрипе любой двери – хорошо помнили … выговаривая шепотом, страшась, ненавидя … второе твое … наименование…

Одежда его, лежащая на одном из сундуков умывальной комнаты, показалась ему, чистому, грязной и дурно пахнущей. Скотина Тиль, только и название, что слуга – ничего делать не желает … Даже прачку позвать ему лень … Ладно. Быстро одевшись, Стефан вышел в спальню и, стараясь не смотреть на спящую Сорсьер, направился тихо к двери.

– Уходишь? – спросила Сорсьер. Оказывается, она не спала.

– Мне нужно заглянуть домой, – сказал он. Помявшись, он подошел к ложу. Присел. – Слуга у меня неумелый. Я на два-три часа всего.

– Приходи, – сказала она, успокаиваясь. – Как можно скорее.

И протянула к нему руку. Он поцеловал ее в запястье, затем в локоть. Не справившись с собой, он наклонился и страстно приник к ее губам.

Может, не уходить? Нет, нужно уходить.

– Я скоро, – пообещал он.

И вышел.

В кладовой он наскочил на какой-то сундук, ушиб колено, потер его, пробрался к выходу.

Было темно. Дойдя до конца Рю Ша Бланк, Стефан повернул направо, к реке – этот путь был длиннее, но река служила хорошим ориентиром. Стефан боялся заблудиться ночью. Луна светила нехотя. Какие-то тени показались впереди. Грабители?

Нужно всегда носить с собой кинжал.

А вдруг это они? Неустрашимые? Именно этого они и ждали – когда он ночью уйдет от Сорсьер. Она ходила с ними договариваться! Как же он раньше не подумал! Какие такие могут быть «дела» у женщины? Она не торговка, не скога, не сводница, не колдунья, несмотря на прозвище. А вот такие дела. Встретилась с подчиненными. Сейчас он дойдет до угла. Подчиненные возьмут его в кольцо, перережут горло, а труп сбросят в реку. Кинжал, почему он не носит кинжал! Дорого продать свою жизнь – это самое меньшее, на что он должен быть способен! Ну, хорошо, а теперь-то что делать? Бежать? Прятаться? Или идти им навстречу, надеясь, что это всего лишь грабители. Кошель с ним, в нем несколько золотых монет.

Его окликнули сзади. Стефан резко обернулся.

– Это я, я, не бойся, Агамемнон, – сказал Нестор, догоняя Стефана.

– С чего ты взял, что я чего-то боюсь?

– Ну, мало ли что … время позднее … я вот тоже побаиваюсь. Пойдем вместе?

– Я не знаю, что такое страх, – нарочито холодно сказал Стефан.

– Это ничего, еще узнаешь, – заверил его Нестор. – Так бывает – живешь себе безмятежно, а потом вдруг как напугаешься! А как тебя на самом деле зовут?

Стефан не ответил. Они шагали рядом – действительно, хоть и стыдно признаться, но тени больше не казались Стефану страшными.

– Где ты живешь? – спросил он Нестора.

– А вон там, на всходе, покосившийся мезон. Знаешь такой? Я и еще двое. Алумни. Деньги кончились, а то бы нанял себе что-нибудь получше. А ты?

– Вон там, ближе к лесу.

– А, так нам по пути.

– По пути, – глухо отозвался Стефан.

Это ловушка. Нестор – из дома Сорсьер, он с ними, он – один из Неустрашимых. На вид он простой парень, но Неустрашимые всегда представляются не теми, кто они на самом деле. Нестор догнал его – здоровенный детина – нарочно, чтобы не дать жертве убежать.

– Что ж, – сказал Стефан. – Пойдем. Зайду к тебе и твоим алумни.

– Хочешь? – спросил Нестор. – А что, зайди. У нас весело бывает. Они, коллеги мои, не слишком утомительны.

– Не сомневаюсь.

И они пошли вдоль реки, а затем свернули на какой-то страт, и справа по ходу показался мезон, больше походивший на сарай.

– Один благородный из местных будет строить себе здесь пале, – объяснил Нестор. – Мезон будут сносить, поэтому прежние жители выехали, а мы, стало быть, пристроились – удобно, платить не надо.

Тут меня и убьют, подумал Стефан. Удобно. Внутри этого сарая. Никто не увидит. Бежать? Ему было одновременно и страшно, и стыдно.

Нестор отодвинул дверь – петель не было – пропустил Стефана внутрь, зашел сам, и приставил дверь снова, закрыв проем.

Печь, которую алумни сами, очевидно, чинили, светила ильдом, и помимо этого источника света горела в помещении свеча, пристроенная к углу подобия письменного стола. За столом сидел толстый, довольного вида недоросль, а рядом, на ворохе соломы, примостился тощий, чуть старше, одетый в монашескую робу

– Коллеги, – объяснил Нестор. – Вот этого зовут Гусь, он из какой-то непонятной страны на севере, а то Мишель, он местный, и ужасно практичный.

– На священника учишься? – спросил у Мишеля Стефан.

– Нет, просто в робе удобнее. За мирской одеждой следить надо, стирать ее, зашивать. Роба особенного ухода не требует, – объяснил Мишель философским тоном.

– Вот, – сказал Нестор. – Слышал?

– Меня зовут Стефан, – сказал Стефан.

Алумни кивнули. Толстый Гусь изучал какой-то свиток.

– Хочешь вина? – спросил Нестор. – Правда, скоро утро. Ну да ничего. Я в любом случае собрался завтрашние занятия пропустить.

– Наставник тебе даст по ушам за это, – заметил Гусь, не отрываясь от свитка.

– Ничего. Я привычный. А когда у тебя гости, вино полагается подавать – так повелось.

Он ушел в угол и вернулся с мешком, из которого извлек глиняную бутыль. Кружка нашлась только одна, но Стефан не был брезглив. Вино оказалось дрянным иберийским пойлом – расцвет испанского виноделия начался через пять веков после описываемых событий, по изгнанию из страны мавров. Но и тут Стефан ничего не имел против. Пить дрянное вино из одной кружки со алумни лучше, чем плавать в реке с перерезанным горлом.

Гусь, отложив свиток, рассказал вдруг забавную историю из жизни каких-то путешественников, будто переправлялись они через холодное море, и нашли там, за морями, землю, полную сочных плодов и миролюбивых животных, и поселились там, а дети их поехали еще дальше, да так и не вернулись. Затем Мишель начал дискутировать с Нестором по какому-то туманному астрономическому вопросу – мол, «странники» передвигаются меж звезд потому, что они – заблудшие звезды, ищут свое место, и найти не могут. Нестор возражал, что в таком случае их, «странников», было бы не пять, а намного больше – по закону вероятности событий. Мишель засмеялся и сказал, что такого закона нет. Решили спросить у Стефана. Стефан, подумав, сказал, что, возможно, «странники» – вообще не звезды. А что же? А кто ж знает. Может, это какие-то отсветы звезд, а может двоюродные сестры Луны. Луна-то ведь – точно не звезда. А что же? Да так … бляшка какая-то на небе…

И настало утро. Вскоре Нестор, сказав, «Вы тут пока пейте и дискутируйте», завалился спать, Гусь и Мишель ушли на занятия, а Стефан, измученный, утомленный, с головной болью от дрянного вина, вышел на страт и побрел домой.

Мезон, нанятый им, состоял из двух помещений, и окружен был маленьким запущенным палисадником. Внутри Тиль, крупный туповатый саксонец, спал, привалясь к стене. Стефан ткнул его ногой, не очень сильно.

– А? Что? – спросил Тиль, озираясь.

– Постирай всю мою одежду, – велел ему Стефан. – Всю, слышишь? А я посплю пока.

Он подошел к единственному в мезоне ложу, упал на него, и тут же заснул, как убитый.

Проснулся он только через сутки и почувствовал такую глубокую, ноющую тоску, что хоть вой! Встав с ложа, он долго ходил, спотыкаясь, по мезону, иногда мыча носом, кусая губы, прислоняясь лбом к стене. Тиль, видя, в каком состоянии хозяин, делал постное лицо и плаксивые глаза, что раздражало Стефана. Что ж – возвращаться, что ли, в Саксонию? Под материнское крыло, не так ли. Дядьки опять будут снисходительно смотреть … с сожалением … А еще можно взять кинжал … нет, сначала снять с себя грязную одежду, надеть чистую, взять кинжал, а еще лучше сверд, но человек со свердом, ежели он не вояка, выглядит на страте странно … взять кинжал, и идти к ней. Увидеть ее еще раз. Плохо будет, если придет он к ней, а ее нет дома, и его там убьют, так и не дав взглянуть … нет, поцеловать … ее … еще раз. Ужасно.

Он переоделся, временами приближая к носу то запястье, то плечо – вдыхая запах Сорсьер, остаточный – в чистое, сунул кинжал в ножнах за сентур, застегнул пряжку на капе, прихватил кошель и, сказав Тилю «Вернусь поздно, а может и завтра, и чтоб вся одежда была постирана, понял?» – вышел.

Полчаса ходьбы – и вот уже Рю Ша Бланк, и вот знакомый дом, при дневном свете кажущийся … не таким большим, как давеча … менее громоздким … Стефан стукнул в дверь. Служанка, которую он помнил по первому приходу сюда в компании Сорсьер, открыла дверь и недружелюбно на него уставилась.

– Где твоя хозяйка? – спросил он.

Служанка молча отошла в сторону, давая ему войти. Стефан уверенным шагом проследовал в кладовую, и затем в спальню, без стука. Сорсьер приподнялась на ложе, а затем выпрыгнула из него, подбежала к Стефану, и, закрыв глаза, крепко его обняла. И они стали целоваться – страстно, забыв обо всем. И еле успели добраться до ложа.

Прошли еще сутки, и на этот раз Стефан отлучился домой без всяких задних мыслей – сказал, что вернется через несколько часов. Вообще-то ему хотелось сбегать в лес и нарвать каких-нибудь ранних цветов, и преподнести Сорсьер. Или купить ей какую-нибудь бестолковую, но приятную женщине дребедень – он не знал, что именно он ей купит, поскольку никогда раньше не делал женщинам подарки. Ну да придумает что-нибудь.

Не дойдя квартал до своего дома, он увидел вплотную подогнанную к забору палисадника крытую повозку и нескольких мужчин воинственного вида. И в первый раз за многие годы услышал польскую речь.

Он знал, зачем они здесь. Его приехали уговаривать. Он поэтому и бежал месяц назад из Саксонии – чтобы не встречаться с ними. Потому что он сам себе хозяин. Потому что каждый на свете волен жить так, как хочет, и как ему позволяют обстоятельства, а если обстоятельства неблагоприятны, их следует сменить. Вот он и сменил. Он уехал от матери, чтобы посвятить себя вопросам теологии. Так он объяснил – и ей, и дядьям своим. Не мог же он сказать, что они все ему попросту надоели, а поляков он тем более видеть не желает.

Но – теперь-то что? Увидят они его в местной одежде … Тиль уже о многом им, конечно, успел рассказать … Будут укорять, как ребенка, мол, зачем же было врать, ведь ты уже большой…

Стефан повернулся и пошел обратно – но не к мезону Сорсьер, а левее – к алумни. Поляки его, к счастью, не заметили.

Из алумни дома оказался только Мишель, но именно он и был Стефану нужен.

– Мишель, поменяемся одеждой?

– Как это?

– Я тебе даю то, что на мне. Ты даешь мне робу.

Мишель поднялся с соломенного ложа и критически оглядел Стефана.

– Ты не шутишь?

– Нисколько.

– А зачем тебе?

– А просто так. Каприз такой.

Мишель улыбнулся. Ему понравилось – кажется, не из-за выгоды даже, а просто подумал он, что это интересно. Молодые люди разделись и снова оделись. Оглядывая себя в хорошей одежде, стараясь посмотреть себе за спину, Мишель заметно повеселел.

– Ишь какие тряпки знатные, – сказал он с насмешливым уважением. – Не трут нигде, легкие, тонкие … но и теплые … А тебе идет!

Стефан улыбнулся, расправляя под робой плечи, проверяя пристроенный в сентур кинжал.

– Спасибо, Мишель. Вот тебе дукат.

– Это зачем же?

– Ну, как. Может, пригодится.

Мишель взял золотую монету и повертел ее в пальцах. В улыбке его наличествовала издевка, которой Стефан не заметил.

Неспешным шагом Стефан вернулся к своему мезону. Повозка по-прежнему торчала у палисадника, но вся делегация толклась теперь внутри мезона. Стефан вошел внутрь.

Глава первая. Странный узник

В году Милостию Божией одна тысяча тридцать седьмом (такое летоисчисление было в те времена еще не принято), в конце сентября, сильные дожди, не прекращавшиеся целую неделю, обильно и неприятно увлажнили центр Европы. Особенно досталось маленькому королевству, именуемому Францией – не состоящему официально вассалом Новой Римской Империи, но во всём зависящему от имперской воли. Когда дожди прекратились, неожиданно теплое в ту осень солнце обогрело землю и мезоны, за два дня высушило часть стратов, и улучшило настроение жителей.

Три острова, омываемые медленными мутными водами петляющей реки Сейнен, засверкали на осеннем солнце – утыканные частоколом построек из полированного дерева. На центральном острове возвышался над постройками каменный романского стиля храм. Крепостная стена окружала остров, деревянная за исключением двух каменных врезок – на юге и на западе. Некоторые части стены, чудом сохранившиеся, помнили удар полуторавековой давности, нанесенный поселению неуемными Зигфридом и Ролло. За небольшую плату перевозчики соглашались перевезти всех желающих с берега на любой из островов, и с острова на берег, правый или левый, в зависимости от настроения желающего. Содружество перевозчиков не первый век противостояло намерениям городских властей перекинуть через смехотворно узкую часть реки, отделяющую главный остров от берега, самый обыкновенный мост. Перевозчики, исправно платящие налоги (импо, как их здесь называли) в городскую казну, настаивали на своих правах, ссылаясь на документ, защищающий их от посягательств на их ремесло и доход – якобы подписанный когда-то Шарлеманем, Императором Запада, сыном Пепина Короткого. В тех случаях, когда власти просили этот документ предъявить, перевозчики объясняли, что лежит он в городских архивах. Периодические поиски документа в архивах ни к чему не приводили – власти говорили, что не могут его найти, на что перевозчики резонно замечали, почесывая подмышки, что это не значит, что документа нет. И власти оставляли их в покое, махнув рукой.

Левобережье, к югу от островов, было по меркам региона густо заселено. Наличествовали более или менее прямые страты, взбирающиеся на огромный пологий холм. Вдоль страт располагались вполне достойного вида мезоны из хорошего дерева. В полумиллариуме от реки, на месте брошенных римских бань, части которых местные жители растащили по кирпичу для личных нужд, строился уже не первый год монастырь. От него к самой вершине пологого холма, где располагались развалины римского цирка, вела единственная мощеная (еще римлянами) магистраль, частично пришедшая в упадок. По мере приближения к цирку мезоны редели. Справа по ходу, если идти от монастыря на юг, зеленел густой лес, и местные жители удивились бы, если бы им сказали, что несколько веков спустя на месте этого леса раскинется один из самых роскошных и благоустроенных парков мира, с огромным, поражающим воображение каменным пале, аллеями и фонтанами.

Молодой человек в коротком капе, с кинжалом за сентуром, в сапогах, отороченных мехом, с сомнением смотрел на лужу, отказывающуюся высыхать. Начиналась лужа сразу за калиткой палисадника и отделяла вход в палисадник от крыльца небольшого мезона, в который молодому человеку нужно было попасть. За три часа до этого молодой человек вышел из этого мезона, легко перепрыгнув лужу с крыльца, но теперь ему мешал огромный мешок за плечом. Человек боялся уронить мешок в лужу или повредить что-то из того, что в мешке содержалось.

Еще немного посомневавшись, человек позвал, —

– Дариуш!

Никто не откликнулся. Человек позвал громче, но из этого опять ничего не вышло. Тогда, присев, человек подобрал с дороги камень и, снова выпрямившись, швырнул его в дверь. Попал. Вскоре дверь распахнулась и на пороге появился другой молодой человек, с обнаженным свердом в руке.

– А, это ты, – сказал он. – Ну, иди сюда скорей, пока мы тут с голоду не передохли.

– Ты же видишь – лужа.

– Вижу. И что же?

– Я промочу ноги.

– Ты прыгни.

– Мешок мешает.

– Что же ты хочешь, чтобы я сделал?

– Доску бы какую-нибудь сюда.

– Вчера я положил доску.

– И что?

– Сегодня утром ее украли.

– Придумай что-нибудь.

– Да ладно тебе. Ступай в лужу. Потом разуешься и обсушишься. А то – выломай доску из забора.

– У меня руки заняты. Ты и выламывай. А то сейчас уйду куда-нибудь вместе с мешком.

– Не уйдешь. Ты человек чести, Ежи, ты не бросишь товарищей умирать от голода.

– Ничего. От скуки вы уже третью неделю умираете, да все не умрёте. Может и от голода не умрёте.

Еще некоторое время поумничав и попрепиравшись, молодые люди замолчали.

– Вон, смотри, Ежи, идет баба какая-то, – сказал Дариуш. – Попроси ее.

Ежи оглянулся. Действительно, миловидного вида крепкая босая крестьянка шагала деловито по страту в сторону реки.

– Добрая женщина! – обратился к ней Ежи на местном наречии, смазывая на здешний манер гласные окончания. – Не откажи, сделай милость, за двадцать денье помочь нам в нашем затруднении.

– Пятьдесят.

– Что пятьдесят?

– Денье пятьдесят, – объяснила женщина. – И только если быстро, меня муж ждет. Вон там, за забором.

– Муж за забором?

– Нет. Помощь окажу за забором.

– Нет, я не об этом, – Ежи даже растерялся слегка, а Дариуш захихикал. – Нам бы мешок через лужу переправить.

– Тогда тридцать денье, – сказала крестьянка.

Взяв у Ежи мешок одной рукой, она выставила другую ладонью вверх. Дариуш засмеялся. Ежи, слегка покраснев, вытащил из кошеля монеты и расплатился. Босая крестьянка ступила в лужу, поднялась на крыльцо, и протянула мешок Дариушу.

– А меня бы ты смогла перенести к калитке? – спросил он с интересом.

– Если на спине, то можно, – не задумываясь ответила она. – А только это дороже будет. Ты тяжелее, чем мешок.

– Сколько?

– Сорок денье.

Поставив мешок на крыльцо, Дариуш вынул деньги и отсчитал названную сумму. Крестьянка взяла у него деньги и, сойдя вниз на одну ступеньку, подставила молодому человеку могучую спину. Ежи, подбоченясь, с легким презрением следил, как она несет довольного и улыбающегося Дариуша от крыльца к калитке. Соскочив со спины крестьянки, Дариуш встал рядом с Ежи.

– Ты все-таки подумай, сьор, – сказала крестьянка. – Вон там за забором. Пятьдесят денье.

– Может быть позже, – сказал Ежи.

Она повернулась к Дариушу.

– Я не против, – сказал Дариуш. – Была бы ты лет на пятнадцать моложе, я бы и на семьдесят деньге согласился бы. Впрочем, вот тебе еще сорок, вези меня обратно на крыльцо.

Снова прибыв на крыльцо, Ежи дал крестьянке целый золотой дукат и что-то шепнул ей на ухо. Крестьянка бережно уложила дукат в торбу, кивнула, и пересекла лужу налегке. К этому моменту Ежи понял, что крыльцо выше дороги, поэтому-то ему и удалось давеча перепрыгнуть лужу. А запрыгнуть теперь обратно будет труднее.

– А не перенесешь ли ты и меня? – спросил он, доставая кошель.

– Нет, – сказала крестьянка. – Я вам не лошадь, возить вас всех.

И ушла, гордо подняв голову.

Ежи разбежался, прыгнул, но до крыльца не дотянул, приземлился одной ногой в лужу. Другая нога, на которую он тут же перенес вес для сохранения равновесия, скользнула по дну лужи. Ежи невольно взмахнул рукой и припал на колено. Дариуш уже ушел в дом.

Шлепая промокшими ногами, Ежи сердито распахнул дверь.

– Она отказалась меня везти! – крикнул он.

Четверо присутствующих одновременно повернули к нему головы. Дариуш захихикал.

– Я ей специально заплатил, чтобы не везла, – сказал он.

Еще двое из присутствующих улыбнулись. В другое время они начали бы зубоскалить и издеваться, но в данный момент слишком были заняты выкладыванием из мешка на стол провианта.

Помимо них, Дариуша и Ежи, в домике был еще один человек, сидевший в данный момент на шезе – здесь, в этом городе, все, на чем сидят, шез – а на самом деле самый обыкновенный ховлебенк, на ховлебенке сидел человек – у окна. Он, казалось, не обращал внимания на спешные приготовления к трапезе. Одет человек был в монашескую робу.

Так же молод, как остальные, красивый этот юноша делал вид, что происходящее имеет к нему не больше отношения, чем страт за окном, пение птиц, деревья, мезон – он был здесь и не здесь. И хотя он был не менее голоден, чем остальные, лицо его оставалось равнодушным, руки по-прежнему спрятаны в рукава робы, голова касается стены.

– Пожалуй сюда, пахолек, – сказал Дариуш, отламывая большой кусок паштета. – Святые мысли святыми мыслями, но жрать тебе все-таки надо. О! Что за вино? Уж не римское ли?

– Какое там! – Ежи, сняв сапоги, вытирал ноги о порты. – В этой дыре ничего приличного не найдешь. А руки рольников, которые мне все это продали, лучше не вспоминать. Лучше о них не думать. Даже не грязные, а какие-то серые. Не смотри на меня так, Адам.

– Не порти нам аппетит, – заметил Адам.

Молодые люди вчетвером расселись вокруг стола и занялись едой всерьез.

– Пахолек не собирается к нам присоединяться, – заметил Дариуш.

– Он мне надоел, – Адам пожал плечами, обгладывая куриную ногу. – Целый месяц притворяется, что не знает ни слова по-славянски. Ломака.

– Может и правда не знает, – заметил Ежи. – Мать его с малых лет за собой таскала по родственникам, в Гнезно заглядывала редко, а в палаце у них тупые саксонцы толкутся непрерывно. Вот и не выучился хлопец.

– Почему старцы его с собой не взяли, а? – спросил, очевидно далеко не в первый раз, Дариуш. – Торчим в этой дыре безвылазно. А сами старые развратники в Рим укатили, якобы уговаривать Папу, а на самом деле девок лапать римских.

– Да, – согласился Адам. – Правда, Лех?

Лех, самый молчаливый из четверых, только бровью повел, разделывая грудинку и подливая себе в кружку.

– А как я мечтал, что мы поедем в Рим все вместе, – заметил Дариуш. – Думал, посмотрю наконец, что это такое, Рим. И что там едят, и какие там девушки, и театры знаменитые.

– Театры – миф, – сказал Адам. – Давно там никаких театров нет.

– Ты там был?

– Нет.

– Ну и откуда тебе знать, есть там театры или нет?

– Театры в Константинополе. И, кажется, в Венеции есть один. Хотя, возможно, просто слухи.

Удовлетворив голод, молодые люди подобрели и стали подначивать «пахолека», беззлобно, развлекаясь. А он молчал.

И молчал Лех. Лех знал то, чего не знали остальные – что «пахолек» по ночам покидает мезон и где-то шатается до самого утра. Будучи самым бедным из четверки, с детства познавшим нужду, Лех согласился на осторожное предложение «пахолека». Дежуря по ночам во второй комнате, делая вид, что стережет пленника (ну, не совсем пленника – а просто отлучки «пахолека» были нежелательны, вот и всё), он позволял ему, когда все заваливались спать, вылезать через окно в палисадник и куда-то уходить. «Пахолек» дал ему честное слово, что всегда будет возвращаться до рассвета, и слово свое держал. И платил Леху золотом.

Слугу «пахолека», долговязого, тупого саксонца по имени Тиль, делегация отправила обратно в Саксонию.

Леху, помимо всего прочего, было жалко пленника.

Глава вторая. В «Ла Латьер Жуайез»

Постоялый двор под вывеской «Ла Латьер Жуайез», расположившийся чуть в стороне от левобережных стратов, или рю, пользовался доброй репутацией. По легенде, которую поддерживали в течении вот уже нескольких веков хозяева заведения, первым посетителем и постояльцем двора был сам король Клови. С тех пор на огонек захаживали многие известные особы. Деревянные постройки не могут существовать веками, и хозяева охотно признавали, что со времен Клови «Ла Латьер Жуайез» обновлялся и перестраивался множество раз, и несколько раз терпел пожары. Ну и что? Главное – место. Также любому спрашивающему показывали специальную доску, на которой красовались имена выдающихся людей, ими самими вырезанные во время посещений – так говорил хозяин. Доска пережила несколько пожаров и перестроек. Недоумевающим почему имя Пепина Короткого стоит ниже имени его сына, Шарлеманя, объясняли, что Шарлемань, хвестуя, вспомнил, что отец его Пепин, не умевший писать, когда-то посетил заведение. Император Запада велел своему летописцу исправить недочет. А вот Луи Первый (добавляли хозяева) – тот свой автограф оставил сам – заметьте характерную для его почерка закорючку-хвостик в букве «s». И конечно же (продолжали они) обратите внимание на подпись отца нынешнего короля, навестившего заведение сразу после пожара и ремонта. Подпись подлинная. Нынешний Анри Первый трижды наведывался, но, увы, если государь и умеет писать, то тщательно это скрывает, боясь за свою репутацию. И так уж недоброжелатели всех стран распускают слухи, что правитель Франции настолько беден, что не может даже нанять писца и чтеца.

«Ла Латьер Жуайез» также славился отсутствием мышей и крыс. Территорию охраняли шесть сурового вида котов.

В полдень в «Ла Латьер Жуайез» встретились двое – средних лет мужчина, рано поседевший и облысевший, и стройный, не очень приметный молодой человек с внимательными глазами, одетый неброско, держащийся непринужденно, которого мужчина называл «Мишель».

Мужчина был никто иной как Пьер по прозвищу Бату, королевский казначей. Он нервничал, и первую кружку вина выпил залпом. Мишель казался совершенно спокойным.

– Но, видишь ли, мой юный друг, – говорил Пьер гнусаво, – это ведь не каждый день такое случается, я должен еще подумать.

– Да, но вовсе не над тем, что я тебе предлагаю.

– А над чем же?

Мишель улыбнулся насмешливо.

– Над чем … Ну, вот например, когда-нибудь, может быть через год, а может быть и завтра, главнокомандующий, или строитель какой-нибудь, или моряк, принесет тебе бумагу, помеченную королем, с требованием выдачи ему суммы денег, которой у тебя за семью замками в казне просто нет.

Пьер по прозвищу Бату едва не охнул, сдержался, побледнел.

– Ты думал, – продолжал Мишель спокойно, – соберут налог с фермье, а не вышло, не удался урожай. Ты думал восполнить растрату за счет продажи одного из своих домов – а дома в этом году никто не хочет покупать. Принесут тебе бумагу, денег ты не дашь, и следующим твоим гостем будет сам король. Он попросит тебя отомкнуть все семь замков, увидит три жалких мешка вместо двадцати, и через неделю после этого тебе перерубят шею топором, или сварят в кипятке, или еще какие-нибудь административные меры применят. К тебе.

– Ох, – сказал Пьер.

– Да уж, – подтвердил Мишель. – Помилуй, друг мой, нельзя же так воровать – безудержно. Умеренность нужна во всем.

– Я не воровал…

– Ты издерживал. Растрата – то же воровство, бедный друг мой. То, что я тебе предлагаю, связано с известным риском, но поверь, отвергая мое предложение, ты рискуешь гораздо больше.

– Как ты узнал?

– Про растрату?

– Тише, тише … Да. Как?

– Что ж мне, все свои секреты тебе выдать прикажешь? Я провел большую работу, истратил много денег, чтобы докопаться до правды. Подкупал кое-кого, грозил кое-кому. И в конце концов составил представление о состоянии королевской казны на данный момент.

– Нужно будет подкупить стражу…

– Это я уже сделал.

– Как! – удивился и ужаснулся Пьер.

– Во всяком случае, начал. Просто придти и подкупить – способ не очень надежный. Стражники должны знать того, кто их подкупает. К ним нужно войти в доверие, поить их, поставлять им девушек, давать что-то на карманные расходы. Шутка ли!

– Еще раз объясни, что будет, когда ты со своим … подельщиком … войдешь…

– Стража будет лежать вся лицом к стене, связанная.

– Ох! Так. Дальше.

– Мы устроим им представление – будем таскать одни и те же мешки туда-сюда. Затем те три мешка, которые там имеются, мы погрузим на телегу. Попутчик мой, одетый пейзаном, телегу эту нагрузит до верху капустой. Сочная в этом году капуста, сладкая. Под капусту лягут мешки. И мы медленно поедем в сторону рынка. Мимо королевского пале.

– Да зачем же?

– Затем, что там нас никто не будет искать.

– Но ты говорил, что…

– Да, конечно. Искать будут две повозки, груженые до верху мешками с золотом. Поэтому нас не найдут. Но подстраховаться не мешает. Ты поднимешь крик, стражник побежит к капитану, капитан к королю. И ты скажешь нашему добросердечному монарху, что, мол, пропали все двадцать мешков с золотом, или сколько ты там наворовал за три года…

– Ох! … Налей-ка мне еще … Ну а если я все-таки откажусь?

– Что ж, я подожду, пока…

– А если никто не придет, а я достану деньги?

– Если никто не придет – тоже не беда. Я человек не мстительный, я просто делаю все, что обещал. И обещаю тебе, что король получит через несколько дней донос без подписи, в коем будет сказано, что следует проверить – сперва учетные книги, а затем казну…

– Ох!..

– Не горюй, дядюшка Пьер! Я тебе оказываю громадную услугу, ты радоваться должен!

– А ты уедешь из Парижа с этими деньгами, да?

– Конечно. На свете есть много городов, и везде есть правители, и у каждого правителя есть казначей, и некоторые из них склонны к растрате. Правители не разбираются в таких грунках, по лицу не могут определить, каков человек, поэтому назначают казначеями всякий сброд. А я вот разбираюсь. Сам посуди – я приехал в Париж три месяца назад, навел справки, мне тебя показали на каком-то фейте … и я, как только увидел твое лицо, сразу понял – да, ты мне подходишь.

Пьер по прозвищу Бату покачал головой. Мишель некоторое время забавлялся сменой красок на одутловатых щеках Пьера, а затем неожиданно спросил, —

– Тебе такое слово, «Литоралис», ничего не говорит, а, Бату?

– Как?

– «Литоралис».

– Ничего. Латинское слово, что ли?

– Да. Означает, более или менее, «прибрежный бродяга». Человек, который ходит по пещаному взморью, или сидит на пещаном взморье, или лежит. Любит греться на солнышке, и ничего ему в жизни не нужно – ни богатых одеяний, ни роскошных домов, ни даже девушек. Ест что придется, разговаривает с кем придется, иногда побирается, а то все больше крабов ловит да вечером их там же, на взморье, на костре печет. Литоралис.

– Ты это обо мне? Я взморье не люблю. И бродяжничать – не по мне оно, Мишель.

– Нет, я не о тебе. О тебе я уж все сказал. Нет, Литоралис – это такое прозвище. Этим словом назвали драгоценный камень, найденный в прибрежной зоне где-то на юго-востоке. Вернее не один камень, а сразу два. Оба камня сразу стали легендой – крупные очень. За любой из этих двух камней дадут столько золота, что можно три пале построить.

– Где же они теперь, эти камни?

– Один пропал. Был – и не стало. Второй сейчас в Багдаде, но вскоре его перевезут … переместят, Бату. Один человек, молодой полководец, купил его, чтобы преподнести в подарок своей невесте. То есть, она не невеста его вовсе, и отказывала она ему два раза. Но он надеется, что перед таким подарком она не устоит и выйдет за него. Он парень диковатый, не родовитый, а она дочь правителя.

– Ты хочешь купить этот камень?

– На это у меня не хватит средств. Монархи обеднели, большие деньги взять стало неоткуда. Нет, об этом камне такие люди как мы с тобой, Бату, могут только мечтать.

***

Ближе к вечеру какой-то молодой монах заглянул на огонек и занял в столовом помещении самый большой стол, объяснив хозяину, что вскоре придут его собратья – праздновать какое-то таинственное, но приятное, теологическое событие. Хозяину это сперва не понравилось – монахи занимали много места, а щедростью не славились. Лицо хозяина просветлилось, когда ему в руку вложили четыре имперских золотых дуката и пообещали столько же по окончании увеселительной трапезы.

Вскоре к посетителю действительно присоединились еще пятеро монахов разных возрастов. Пригубив принесенное хозяином вино, они дружно поморщились, и изначальный монах с христианской кротостью попросил доброго дядюшку Этьена отнестись к делу серьезно. Пристыженный дядюшка Этьен исправил ошибку, принеся из погреба вино, которое хранил на случай посещения заведения знатью.

Разговор за столом не ладился – монахи явно кого-то ждали. И вскоре он появился – сутулый, худой пожилой мужчина, одетый в длинное и пестрое, в стильной константинопольской шапочке, с посохом, более походящим на дворцовую трость, чем на дорожный посох. По манере держаться в посетителе сразу угадывался представитель церкви.

– Извините, что заставил вас ждать, коллеги, – произнес человек по-латыни.

Это его «коллеги» не удивило монахов. Они именно такого и ждали от константинопольского посла. Странные они там, в их Константинополе.

– Присядь, святой отец, – сказал ему монах, пришедший первым, самый молодой. – Представься.

– Зовут меня Панкратиос, – представился гость, садясь. – Итак?

– Есть ли у тебя с собою полномочия, Панкратиос? – спросил другой монах.

Панкратиос сунул руку в холщовую суму с замысловатым византийским узором и вытащил из нее пергаментный свиток. На пальце сверкнул бриллиант такой безупречной красоты, что монахи одновременно переглянулись, криво улыбаясь – богатый, роскошествующий Константинополь! Самый молодой не улыбнулся – возможно, он был равнодушен к блеску драгоценных камней. Бывают и такие люди на свете.

– Где ты остановился, Панкратиос? – спросил один из монахов, разворачивая свиток.

– В доме архиепископа.

Поразглядывав пергамент, монах кивнул и вернул его Панкратиосу.

– Кто тебя сопровождает?

– Восемь человек Варангской Охраны, – ответил Панкратиос.

Монахи обменялись улыбками.

– Небось ни одного варанга не осталось в этой самой Охране? – спросил один из монахов.

Панкратиос в ответ улыбнулся.

– Зоэ, – сказал он, покачав головой. – Зоэ, наша милостивица, – и рассмеялся вместе со всеми.

– План у нас такой, – сказал представительного вида монах, улыбавшийся и смеявшийся сдержаннее всех. – Сперва…

– Простите меня, коллеги, – прервал его Панкратиос. – Мне нужно кое-что уточнить.

– Да? – сказал монах, прерывая речь.

– Я приглашен на эту встречу в качестве наблюдателя. В ваших дебатах я не участвую, мнение свое выскажу только, если вы меня попросите. Не так ли?

– Всё так, – сказал представительный.

– Вы желаете, чтобы Патриарх был осведомлен о событиях. Для чего вам это нужно – меня не касается. Так?

– Так, – подтвердил монах.

– Мне бы хотелось знать, для того, чтобы правильно информировать Патриарха – кто из вас какой приход представляет. Лично я знаком только с братом Кристофом, – он кивнул, указывая на самого молодого монаха, – поскольку архиепископ парижский представил мне его вчера, как своего подручного.

Монахи обменялись взглядами.

– Кристоф не оповестил тебя, кто будет присутствовать на встрече?

– Кристоф – человек скромный, и я тоже, – ответил Панкратиос. – Мы оба считаем, что у всех дел должны быть свой порядок и своя очередь.

Кристоф улыбнулся, пряча глаза.

– Это резонно, – сказал представительный. – Что ж. Я – Роберто Лоджиа, епископ венецианский. Представьтесь же … коллеге, друзья.

– Ришар, епископ лионский.

– Андрю, архиепископ кентерберийский.

– Ларс, епископ сигтунский.

Панкратиос кивнул.

– Благодарю вас. С вашего позволения я умолкаю и весь превращаюсь в слух.

Он поднял кружку с вином и отпил глоток.

– Положение наше, друзья мои, почти безнадежное, – сказал Роберто. – Возможно это – конец света. Но даже если это так, это не освобождает нас от наших обязанностей. Кратко – Конрад Второй продолжает политику своего предшественника, захватывая именем Церкви все новые и новые территории и назначая священников по своему усмотрению.

Остальные четверо согласно кивнули.

– Беззакония, творящиеся на этих территориях, чудовищны, а обвиняют во всем Церковь.

Снова кивнули.

– Полония для нас потеряна, возможно навсегда. Конрад невзлюбил регентшу и наследника польского трона, и не предложил им помощь, когда язычники подняли восстание. Не предложил. Помощь. Страна находится в руках язычников. Польской болезнью могут заболеть и окрестные страны.

И снова кивнули.

– Добавлю, что в моем собственном приходе дела плохи, как никогда. Пиратство в Адриатике искоренено почти полностью, несметное количество золота течет в сундуки купцов, и с помощью этого золота они развратили мне прихожан. Храм пуст. Люди посещают Дом Божий только по большим праздникам, вера превратилась в обыкновенную традицию. Как обстоят дела в Швеции, Ларс?

– Христианские конунги сменяют один другого, – упрекающе и торжественно сообщил Ларс, – но объявлять Учение официальной религией отказываются. В соседней Дании, несмотря на официальность, больше язычников, чем пять лет назад.

– Ришар?

Вместо ответа лионец только пожал плечами и вскинул брови.

– Андрю?

– Казалось бы, – сказал архиепископ кентерберийский, – многолетняя драка с датчанами должна была привести в церковь хотя бы женщин, у которых погибли мужья. Не привела.

– Увы, – венецианец, представляющий самый богатый, несмотря на жалобы, приход, естественно главенствовал. – Нас не уважают.

– Совершенно верно, – подтвердили в один голос остальные, кроме Кристофа.

– А почему, братья мои? Нас, церковников, не уважают – почему? Ответ очевиден. Какое может быть к нам уважение, если нас возглавляет … – Роберто сделал многозначительную паузу.

– Бенедикт Девятый, – поспешил подсказать лионец.

Венецианец посмотрел на него таким взглядом, будто спрашивал – ты что, Ришар, всерьез считаешь, что только ты здесь помнишь, как прозывается нынешний Папа Римский?

– Нет уважения к папскому престолу – нет уважения и к нам, и к Церкви, – сурово пояснил венецианец. – Это чудовищно. Это невыносимо. За что нас уважать? Что знает народ о Папе? Что он стал Папой в двенадцать лет, что ему сейчас двадцать пять или двадцать семь, что он вымогатель … палач … вор … развратник … и трус!

– Нужно его заменить, – заметил Андрю, чей приход отстоял от Рима дальше, чем приходы любого другого из присутствующих.

– Мы так и сделаем, – заверил его венецианец, понижая голос. – Наша задача здесь – составить список кандидатур.

– Это просто глупо, – подал вдруг голос самый молодой, Кристоф.

– Что глупо? – грозно вопросил Роберто.

– Все это.

– Почему же, сын мой?

– Я думал, – сказал Кристоф, – что присутствие здесь представителя Константинополя изменит дело, но вижу, что ошибся. Я думал, что хоть при нем-то вы постесняетесь, вы все, болтать попусту языками! Разговоры о списке кандидатур ведутся целых десять лет. Посол вынужден будет сообщить Патриарху, что прелаты Западной Церкви всё также беспомощны и не способны ни на какие действия. Десять лет назад Полония была самой надежной территорией. Сегодня она потеряна – а мы продолжаем бесконечную нашу дискуссию. Завтра мы потеряем Францию, а Швецию не обретем. И будем так же собираться на постоялых дворах и произносить возмущенные монологи.

– Не забывайся, сын мой! – сказал сердито Роберто. – Ты что же это…

– Что ты себе позволяешь, щенок! – возмутился Ришар. – Почему на встречу не явился архиепископ парижский?

– Потому, что он знает, – ответил Кристоф, – что все это просто болтовня. Мы не пригласили епископа майнцского, поскольку боимся, что он императорский спьен. Меж тем бояться нам следует вовсе не императора Конрада Второго, которого не интересует ничего, кроме денег и власти.

Остальные отвели глаза и насупились.

– Бояться следует Неустрашимых, которых до сих пор никто из вас не решился даже упомянуть! – горячо продолжал Кристоф. – Меж тем мятеж в Полонии, под носом Императора, организован был настолько безупречно, что стихийным его назвать могут только лицемеры. И Папа Римский смотрел на это сквозь пальцы. Не в разврате дело. Что с того, что Папа – развратник? Мужеложец? Вор? Мало ли таких Пап было за тысячу лет! А дело в том, что Бенедикт – ставленник Неустрашимых. Мы должны искать союза с Императором, а не скрываться от него. Он любит деньги – мы пообещаем ему много денег. Мы можем кого угодно посадить на папский престол – это ничего не изменит, пока престол находится в Риме, где каждый десятый житель – заезжий варанг, где Неустрашимые чувствуют себя свободнее, чем в Швеции и Земле Новгородской!

Притихшие прелаты поглядывали на Панкратиоса.

– Замолчи, брат Кристоф, – сказал Роберто. – Замолчи. Ты молод и горяч.

– Я могу и помолчать, но это ничего не изменит.

Возникла пауза. И стала растягиваться. Роберто решительным голосом сказал, —

– Список кандидатов я представлю завтра, здесь, в это же время. Мы проведем выборы. Прямо здесь.

– У меня нет таких полномочий, – вмешался Ришар. – Я не могу отвечать за всех лионских священников.

– И не надо, – заверил его Роберто. – У тебя, падре, достаточно власти в Лионе, чтобы просто сообщить им о нашем решении, не спрашивая их мнения. Мне бы хотелось знать, – он повернулся к Панкратиосу, – личное мнение константинопольского представителя. Я понимаю, что это – не официальное мнение, и тем более не мнение Патриарха. Совершенно частное мнение. Панкратиос, как, на твой взгляд, может прореагировать Патриарх – на нынешние события?

– Ты спрашиваешь, одобрит ли Патриарх идею смены власти в Риме?

– Да. Твое личное мнение. Совершенно частное. Как ты думаешь?

– Я думаю, отношение Патриарха будет строго отрицательным. Я думаю, что Патриарх вас не поддержит.

Помолчали. Роберто, глядя Панкратиосу в глаза, спросил, —

– Почему?

– Мне неприятно об этом говорить, поскольку я на вашей стороне, и согласен с вами, коллеги. Но все-таки скажу, ибо это мой долг – как христианина. Патриарха устраивает нынешний Папа Римский. Поэтому Патриарх будет категорически против.

Прелаты нахмурились и погрустнели.

***

– Позор, это просто позор, – говорил горячий Кристоф, шагая по улице и норовя забежать вперед – Панкратиос еле поспевал за ним. – Пустобрехи. Список он представит! И что же? Каким это образом выбранный нами кандидат вдруг заменит ни с того ни с сего Папу Римского? Разве что придет в Рим во главе армии…

– Не спеши так, брат Кристоф, – попросил Панкратиос. – Я за тобой не поспеваю.

– А что ты думаешь обо всем этом? На самом деле?

– Я думаю, что перекладывание вины с Папы Римского на Неустрашимых ни к чему не приведет.

– Какое перекладывание! Неустрашимые не встречают сопротивления, поэтому…

– Они не встречают сопротивления потому, что большинство народа за них. Не будь Неустрашимых, был бы еще кто-нибудь.

– Согласен, но не значит ли это…

– Это значит, брат Кристоф, – сказал с мудрой улыбкой Панкратиос, останавливаясь и опираясь на посох, – что тебе следует идти помедленнее. Дай отдышаться пожилому человеку. Также это значит, что священники плохо справляются со своим долгом. Вспомни, друг мой, что апостолы были в первую очередь миссионерами. Нужно проповедовать – на улицах, в полях и лесах, в деревнях, чтобы люди слышали Слово. Это – главный долг христианина, вне зависимости от ранга. А там, где вместо священников и монахов проповедуют Неустрашимые, власть над душами достается именно Неустрашимым. Что и произошло в Полонии.

– Да, – Кристоф вздохнул. – Это тоже правда. Увы.

– Не спеши.

– Что делать, что делать! – Кристоф в отчаянии покачал головой. – Конец света, да и только.

– Не спеши, тебе говорят! Подождем до завтра, посмотрим, что за кандидаты.

– Ты веришь, что список будет представлен?

– Я не исключаю этой возможности, – голос Панкратиоса звучал спокойно, мудро. – Мне любопытно было бы взглянуть на этот список.

– Первым Роберто в списке поставит, разумеется, самого себя.

– Вряд ли.

– Почему?

– Он практичный, как все венецианцы. Зачем ему престол? Только лишние хлопоты. Не престол ему нужен, а удобный Папа Римский. А то ведь посланцы развратника Бенедикта постоянно требуют у Роберто отчета, а он этого терпеть не может.

Кристоф рассмеялся.

– Ты прав, Панкратиос. Ты совершенно прав. Я об этом не подумал.

– Ступай домой, Кристоф. Мне нужно поразмыслить, я приду позже. Постою покамест у реки в одиночестве, посмотрю на закат. Говорят – небывалое зрелище.

– Да, красиво.

– Иди же.

– Ты не боишься – один?…

– Я бывал здесь раньше. Город я знаю.

– Не задерживайся долго.

– Постараюсь.

Глава третья. Посольство

Меж тем через Блуа двигался к Парижу обоз, состоящий из пяти крытых повозок. Именно этот обоз с нетерпением ждали молодые поляки в Париже – прибытие обоза давало им возможность хоть чем-то заняться, как-то действовать. Правда, не предполагали они, что обоз получится такой большой, и людей в нем будет так много.

Одну из повозок занимали четверо пожилых благородных польских мужей, ездивших в Рим в качестве послов польской оппозиции. В остальных четырех повозках творилось такое, что поляки все еще боялись порой обменяться мнениями по этому поводу – а с момента отбытия обоза из Рима прошло уже больше четырех недель.

На полпути между Орлеаном и Парижем обоз вдруг ни с того ни с сего остановился. Отодвинув полог, один из поляков высунулся из повозки, чтобы выяснить причину остановки. Справа по ходу, в полумиллариуме, зеленел легкомысленный галльский лес. Кругом чисто поле. Путь в этом месте – уже не страда имперская, мощеная известкой, но французский ухабистый неровный рут – поворачивал влево. На обочине стояла крытая повозка, запряженная парой лошадей. Возле повозки двое вооруженных всадников в одежде странного покроя. Рядом с задним колесом пристроен продолговатый стол, исполняющий обязанности (поляк даже протер глаза, так удивился) прилавка. За прилавком высился статный купец в венецианских одеждах. На прилавке помещались шелка, какие-то шкатулки, кубки, серебро. Поляк повертел головой – глушь, никаких селений не видать кругом, ни жителей, рут пустынен. И вот стоит на обочине венецианский купец и торгует венецианскими товарами. Что за наваждение!

Из передней повозки вылез и зашагал к прилавку человек, к которому у поляков еще в Риме возникло двойственное чувство, а теперь, за время пути, двойственность утвердилась. Человек подошел развязной походкой к прилавку. Поторговавшись с купцом, он приобрел у него внушительных размеров ларец. С этим ларцом он вернулся в повозку, но через некоторое время снова вышел к прилавку, и чуть ли не швырнул ларец к ногам купца, выругавшись по-италийски. Купец и бровью не повел. Человек стащил с прилавка бордового цвета бархатный кап, накинул на себя, крутанулся на одной ноге, снял кап, перекинул через руку. Небрежным жестом он бросил купцу какие-то монеты и снова ушел к повозке. Обоз тронулся дальше. Поляки, отодвинув задний полог своей повозки, долго смотрели на купца, очевидно ждущего прибытия следующих покупателей. Что было дальше, после того, как обоз отъехал на большое расстояние от импровизированного торга, они не видели.

(Дальше было вот что. Подождав, когда обоз скроется из виду, купец поднял ларец, брошенный недовольным покупателем, поставил на стол прямо поверх товаров, и открыл его. Быстро перебрав содержимое ларца – какие-то свитки с письменами – купец закрыл крышку и передал ларец одному из всадников. Другой всадник спешился и, взявшись за поводья, развернул повозку и погнал ее на юг, в сторону Орлеана. Купец же вскочил в седло и вместе со всадником, бережно держащим ларец в руках, углубился в лес).

Теперь следует рассказать, что это за обоз такой, а то ведь непонятно.

***

А было так.

Около шести недель назад, сразу по прибытии в Рим, четверо благородных поляков спросили первого встречного, где находится Палаццо дел Латерано, резиденция Папы Римского. Встречный показал где, и при этом улыбнулся странной улыбкой. Еще только по приближении к фасаду палаццо поляки заподозрили неладное. Из открытых окон доносились пьяные крики, смех и пение – а пели в папском палаццо отнюдь не псалмы.

 

Не играй, жестокая

Сердцем артиста.

Жезлом мясистым

Играй, надменная.

   

Стала с тобою вся

Венеция рада.

А к круглому заду

Дьякон пристроился.

 

Сперва поляки решили было, что это не тот палаццо, но двое стражей у входа подтвердили – да, именно здесь и резиденствует Папа Бенедикт Девятый.

Некоторое время поляки стояли перед входом как вкопанные. Все их представления об устройстве мироздания перевернулись вверх тормашками. Они не знали, что им теперь делать. А нужно было либо входить, либо уходить.

Тут из окна второго уровня, царапнув когтями по мраморному фронтону, на шапку одному из поляков прыгнула обезумевшая от страха кошка. Поляк метнулся в сторону, сбивая шапку и кошку с головы одной рукой, а другой хватаясь за сверд. Из окна второго уровня высунулась растрепанная голова человека непонятного пола и крикнула визгливым басом, —

– Пропустите там, это по важному поручению.

После чего человека вырвало. Поляки едва успели отскочить. Неожиданно оба охранника рассмеялись.

– Пьетро, не кричи так с утра, тебе вредно! – сказал один из них.

Снова посмотрев на поляков, охранники отступили от входа, давая делегации дорогу.

– А это здесь оставьте, – сказал охранник, указывая на сверды. – Ружеро, как по-латыни мастерок?

– Феррум. Или гладиус.

– Феррумы или гладиусы ваши оставьте у нас, мы их будем зорко стеречь. Пьетро, я правильно выразил по-латыни?

– Вроде бы.

– К Папе Римскому с феррумом публика не ходит.

И опять оба охранника рассмеялись, найдя, очевидно, слово феррум двусмысленным – в данном случае.

Внутри по вестибулуму бегали, ходили, слонялись полуголые мужчины и женщины. Из проема по правую сторону где, очевидно, находилась столовая, раздавались хвестовые пьяные крики и похабный смех. Где-то завизжала призывно женщина.

– Вы, старичье, кого ищете? – спросил голос слева по-италийски.

Предположив, что поняли суть вопроса, поляки переглянулись, и тот, кому на голову давеча прыгала кошка, сказал по-латыни —

– Мы прибыли в Рим дабы видеть Папу Бенедикта Десятого.

– Девятого, – поправил совершенно голый мужчина, икнув. – Девятого. Не пей столько, старый человек, а то совсем память отшибет. Вон туда вам, по той лестнице … Ага, точно. Именно туда.

Поляки поднялись по лестнице.

На втором уровне палаццо было заметно тише. Поляки остановились перед входом в обширный зал. Навстречу им через зал неверной походкой следовали совершенно голые юноша и девушка, обнявшись. Поляки попятились и чуть не наскочили на молодого человека, худого, с мокрыми каштановыми волосами, в древнеримской тоге до бедер.

– Осторожнее, чтоб вас черти растерзали … – сказал человек.

Юноша и девушка при звуке голоса человека остановились. Человек раздвинул поляков, шагнул к нагой паре, и с размаху залепил девушке пощечину. Юноша попытался что-то возразить, но его тоже хлопнули по щеке, и он умолк.

– Вон отсюда, – сказал сквозь зубы молодой человек, раздающий пощечины. – Изменники, развратники. – Повернувшись к полякам, он спросил по-латыни, —

– Вы к Папе Римскому приехали?

– Да, – подтвердил атакованный кошкой.

– Я вас провожу.

Переглянувшись, поляки последовали за молодым человеком через анфиладу. Проводник их время от времени прикладывал руки к голове – она у него, очевидно, болела с похмелья – чесал временами ягодицу, задирая тогу – поляки каждый раз вздымали брови.

И вот они пришли. Человек распахнул перед ними дверь, впустил их в небольшую, но богато убранную шелками и бархатом комнату, полу-спальню, полу-кабинет. В алькове на мраморном возвышении помещалось огромное ложе.

– Садитесь куда-нибудь, – сказал проводник, широким жестом указывая на низкие сидения и лежанки напротив ложа.

– А где же Папа Римский? – спросил не садясь один из поляков.

– Папа Римский – это я, – ответил Бенедикт, восходя по мраморным ступеням на ложе и садясь на него. Поболтав босыми ногами, он спросил, – Что за дело у вас? И откуда вы? Из Полонии?

– Мы из Полонии, – подтвердил ошарашенный поляк. – Но ты действительно Папа Римский?

– Да.

Поляки снова переглянулись. Молодой человек пошарил по ложу, отыскал тиару и нахлобучил ее себе на голову, набекрень.

– Так убедительнее? – спросил он. – Я бы и мантию надел, да жарко нынче. Лето. Как вы в таких одеждах ходите – не знаю. Вам наверное нужно хорошо помыться. Так что там у вас в Полонии вашей творится такое? Что за безобразие?

– Э … – сказал старший из поляков. – Мы … это…

– Какое у вас ко мне дело? – строго спросил Бенедикт. – Отвечайте! Не таясь! И, кстати, где шляется ваш наихристианнейший наследник престола, который должен был бы состоять нынче вашим правителем, но не состоит? Он здесь? Он – один из вас?…

– Нет, мы…

– Где?

– В Париже он, – не выдержал один из поляков, и старший строго и зло на него посмотрел.

– В Париже? – удивился Бенедикт. – Позвольте, а что же он делает в Париже?

– Он…

– Да?

– Не хочет быть наследником, – сказал старший. – То есть, правителем.

– Безобразие! – сказал Бенедикт. – Что значит – не хочет? А ежели я, к примеру, не захочу проповеди читать, так что ж, прихожанам всем так и идти непросветленными куда глаза глядят? Нет уж. Вы ему так и скажите – не дело это! Вы его силком на трон посадите!

– У нас там…

– Да?

Поляки переглянулись.

– У нас там сейчас правление … – нехотя сказал старший. – Э … другое.

– Какое же?

– Старые семьи … не признают законность…

– Вот что, старик, – сказал Бенедикт, слезая с ложа. – Ты не виляй. Страной твоей в данный момент правят Неустрашимые. Эти ваши «старые семьи» как раз и есть – Неустрашимые, польской выделки. Язычники, еретики. Наследник престола скорее всего убит. Ваше дело – выбрать себе нового правителя, из ваших же рядов. И делать это надо в Полонии, а не у меня в спальне, где делают совершенно другое.

– Наследник жив, – возразил старший.

– Жив? И где же он?

– В Париже.

– Ну, тогда я еще раз спрошу – что он там делает?

– Он хочет принять постриг.

– Это несерьезно.

– Что ты имеешь в виду?

– Постриг, – сказал Бенедикт. – Постриг – несерьезно. У каждого в жизни свое предназначение. Ему нужно принять власть над Полонией, утвердить церковные традиции, привлечь население на свою сторону, родить сына, вырастить его до приличествующего возраста, чтобы он смог стать следующим христианским правителем – а там пусть хоть три пострига принимает.

– Он не хочет.

– Не хочет, не хочет. Заладил. Так что ж вы ко мне-то приехали?

– Мы надеялись…

– Ну, ну?

– Надеялись … нет, это глупо.

– Договаривай.

– Что ты нам посодействуешь.

– Денег у меня нет, – отрезал Бенедикт.

– Не деньгами.

– А чем же?

– Нам сказали, что ты … умеешь…

– Многое, – заверил его Бенедикт.

– … убедительно говорить.

– Умею.

– И писать. На письме у тебя хорошо получается.

– Да. И что же?

– Нам нужно, чтобы ты написал ему письмо.

– Письмо его ни в чем не убедит, – возразил Бенедикт. – Сколько ему лет?

– Двадцать.

– Точно не убедит. Что ему письма.

– Но тогда…

– Тогда, как я понимаю, мне нужно к нему отправиться. А почему вы не привезли его сюда?

Поляки замялись.

– Нет, вы отвечайте.

– По дороге … дорога длинная…

– То есть, он мог бы сбежать? Своевольный он?

– Мы только письмо хотели…

– Письмо мы уже обсудили. Хорошо, возможно, я съезжу с вами в Париж, ради такого дела.

Поляки снова переглянулись.

– Конечно, – добавил старший, – ты должен будешь получше одеться…

– Как! – удивился Бенедикт. – Ваш наследник – мужеложец?

– Нет, что ты…

– Тогда зачем же мне красиво одеваться, ведь не соблазнять же я его буду … А впрочем, ладно. Видно, судьба. Может и соблазнить его понадобится. Ради общего блага. Он, надеюсь, ничего собой, симпатичный? – Он задумался. – Видите ли, поляки, я жду важных известий сегодня вечером. Если они придут, то … пожалуй, поеду я с вами. Ни разу не был в Париже. Дыра, наверное, страшнейшая. Но чего не сделаешь ради исполнения долга. Ладно, идите мойтесь, и спать. Устали вы с дороги. Идите, идите. Эй, Ружеро! Ружеро, чтоб тебя черти на ужин смолотили!

Вошел Ружеро – хромой слуга средних лет.

– Вот этих определи куда-нибудь помыться и поспать. Быстро. Люди добрые, – обратился он к полякам, – с вашего позволения я поспешу по важным делам. Пожалуйста, ничего не берите во дворце на память. Ибо сказано – «Не укради».

У поляков сверкнули глаза – у всех четверых.

– И с женщинами тут не очень … и с мужчинами … ибо сказано, «Не прелюбодействуй». А то ведь знаю я вас.

– Пожалуйте, сеньоры, – Ружеро посторонился. – Там у нас наверху есть отличные помещения, и удобства, которые нигде в мире нельзя найти, кроме как в нашем Латерано.

Сопровождая мрачно молчащих поляков, следуя полутемным коридором с белеющими по бокам дорическими колоннами, Ружеро доверительно говорил, —

– А если что понадобится, сеньоры, то ведь я всегда наготове. Предпочитающие женщин за совсем небольшую плату … останутся довольны … женщины есть – как из легенды об Адонисе … то есть, нет, не об Адонисе, а о Елене Прекрасной. Или Венере. У нас даже, бывало, разыгрывали сцену с яблоком и тремя богинями. Яблоки тоже у нас есть в запасе. – Понизив голос, он добавил, – А если обращаться будете прямо ко мне, то и выйдет вам невиданная скидка. Такой скидки вы больше нигде в мире не найдете. – Он сделал доверительные большие глаза. – Ни в Болоньи, ни даже в Венеции – нигде. В Венеции, даром что город купеческий, больше шуму, чем дела. И обманывают там. Обещают одно, дают совсем другое, и меньше. А у нас все честно, особенно если прямо ко мне обратитесь.

Бенедикт тем временем, накинув хитон, выполненный под древнеримский, прикрыл дверь в спальню и развязным шагом направился по мраморной балюстраде в южную часть палаццо. За неприметной дверью в одном из нижних коридоров его ждал – уже около часа – сурового вида мужчина средних лет, рыжий с проседью, веснушчатый, зеленоглазый, одетый как новоимперский путешественник из состоятельного сословия, с боевым свердом у бедра.

– Добрый день, – сказал Бенедикт сухо, садясь в кресло. – Рад тебя видеть, посланец.

Посланец только кивнул в ответ.

– Благодарю, что откликнулись на мою просьбу, – продолжал Бенедикт. – Я, правда, думал, что мне пришлют кого-нибудь попроще. То, что меня посещает сам Ликургус, для меня неожиданность.

Ликургус еще больше помрачнел и посуровел.

– Тебе известно, кто я такой, – сказал он.

– Да. Но только мне. И, конечно же, твоему начальнику. Начальнику ты, наверное, сам сказал.

– Но больше никому. Много лет прошло…

– Больше никто и не знает.

– Ты знаешь.

– Мне положено знать, у меня должность такая.

– Как ты узнал? – спросил Ликургус.

Да, с этим молодцом шутить опасно, подумал Бенедикт. Прирежет – глазом не моргнет. Вот ведь взял себе Александр помощника. Впрочем, мудро поступил. Именно такой и нужен там … им…

– Сопоставил сведения, – ответил Бенедикт. – Так что же предлагает Александр?

– То же, что предлагал твоему предшественнику.

– А что он ему предлагал?

– У меня нет времени на игры, – сказал Ликургус веско. – Совсем. В Риме неспокойно, иначе бы ты нас не вызвал. Какие-то свитки, или предметы, огромной важности, требуют надежного укрытия. Как скоро ты отправишься на север?

– Ишь ты, быстрый какой…

– Как скоро?

– Завтра.

Ликургус кивнул.

– Тридцать восьмой миллариум к югу от Парижа, – сказал он. – Через четыре недели, каждый полдень. Постарайся подгадать, чтобы было похоже, что обоз просто движется мимо.

Помолчав, Бенедикт осведомился, —

– Опознавательные знаки какие-нибудь? Чтобы знали, что это я. Амулет, браслет?

– Ожидающий знает тебя в лицо.

– Послушай, Ликургус…

– Не произноси мое имя слишком часто. Беда может случиться.

– Да, прости … Я хотел бы знать … что думает Орден о захвате Полонии Неустрашимыми.

– Орден не вмешивается в земные дела, – холодно ответил Ликургус.

Бенедикт криво улыбнулся.

– Орден следит за земными делами, и иногда использует земные дела, – добавил Ликургус, – но никогда в них не вмешивается.

– Да, я понимаю … Хотелось бы увидеть, как у вас там и что…

– Вмешательство же в дела Ордена людей, занятых земными делами, неблагоприятно отзывается на положении этих людей.

– Ты меня не пугай.

– Я тебя не пугаю.

– Почему Папе Римскому нельзя стать членом Ордена?

– Потому что эти две должности несовместимы.

– Не хотел бы ты поступить ко мне на службу? Я щедро плачу тем, кто мне служит.

Ликургус пожал плечами.

– Ну, хорошо, не сердись, – сказал Бенедикт. – А скажи … э … почему б тебе не взять то, что я повезу … прямо сейчас … и самому не передать Ордену?

– Орден не берет на себя ответственности на территориях, которые он не контролирует, – ответил Ликургус бесстрастным тоном.

– А какие территории он контролирует?

– Свои.

– А где они, эти территории?

– Это не имеет значения.

– Позволь мне самому судить, что имеет…

– Нет.

– Ну, хорошо. Но, видишь ли, друг мой … я доверяю Ордену … и я одобряю Орден … Но все-таки иногда таинственность бывает излишней. Например, деятельность Ордена порождает слухи … легенды … как, к примеру, о чаше. Поговаривают, что кто-то из апостолов … представь себе, из апостолов … что-то он такое … озорник … стоял с кружкой какой-то, когда распинали Учителя … и собрал в эту кружку кровь. И кружка сохранилась до наших дней. И какие-то авантюристы время от времени пытаются эту кружку искать.

– Да, я тоже об этом слышал.

– Так вот … Я никому не скажу, честно. По секрету – кружкой, она же чаша – владеет Орден? Она у вас?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– А утерянные Евангелия – не те, что у меня в архивах, или в Александрии, а другие … которых никто не видел … они у вас?

– Тоже нет.

– А апокрифные писания всякие…

– Тоже нет.

– Заладил – нет да нет. А что же у вас есть? Что вы там храните?

– Ничего.

– Как это?

– Так.

– Но главная цель Ордена, насколько мне известно … ты не обижайся … главная цель – хранить свитки … и предметы … вещественные основы единой Церкви. Так?

– Нет.

– Как же нет?

– Позволь мне, сеньор, дать тебе совет, – сказал Ликургус. – Не официальный, и не дружеский даже … а просто христианский. Как один христианин другому.

– Да, конечно.

– Займись Полонией, пока есть время. А Ордену предоставь заниматься тем, чем он, Орден, занимается уже не первую сотню лет.

Бенедикт нахмурился.

– Также, помнится, Конрад Второй передавал тебе что-то … грамоту какую-то … – Ликургус заглянул в походный мешок, привязанный к сентуру.

– Ты ведь сказал только что, что Орден не вмешивается…

– Я всего лишь передаю грамоту. В виде одолжения.

– Мне одолжение или Конраду?

– Это все равно, – бесстрастно ответил Ликургус, передавая грамоту.

Бенедикт распечатал свиток.

«Сейчас денег нет», – писал Конрад. «Предоставляю в твою власть тысячу пехотинцев. Что хочешь, то с ними и делай. Они стоят в Венеции и ждут твоего прибытия. Конрад».

– С твоего позволения я удаляюсь – сказал Ликургус, и было видно, что ему все равно, есть оно, позволение, или нет. – Благослови меня.

– Ну, знаешь…

– Благослови, – холодным тоном приказал Ликургус.

Бенедикту стало страшновато. Собравшись с духом, он благословил представителя Ордена. Тот, пожав еще раз плечами, вышел.

Бенедикт покачал головой. Да, крепкие они там. Орден.

Выждав какое-то время, он вышел из комнаты, прошел по мраморной лестнице, завернул за угол, открыл единственным в палаццо ключом небольшую дверь, запер ее изнутри, и спустился – теперь уже по деревянной лестнице – в один из подвалов. Сняв со стенной полки свечу, он зажег ее и отпер еще одну дверь – обитую железом – в потайной архив. По периметру маленького помещения стояли кованые сундуки с секретными замками, отпирающимися не ключом, но системой рычагов, которые нужно было поворачивать в определенном порядке. Открыв один из сундуков, Бенедикт пристроил свечу на крышку соседнего, снял с крюка на стене холщовую суму, и стал один за другим вынимать свитки. Некоторые из свитков были очень древние, другие выглядели моложе и являлись копиями древних. Языки – старый греческий … арамейский … старая латынь … старый иудейский … еще арамейский … снова греческий … У первого Папы Римского был отвратительный почерк. Бенедикт – коль уж случай представился – присел на край сундука и, развернув свиток, некоторое время изучал письмена своего знаменитого предшественника. Да, противный почерк – будто он торопится куда-то. Вот у Павла – Бенедикт развернул другой свиток – вот, это пишет человек обстоятельный, с понятием. Впрочем, неисповедимы пути Создателя – и, кто знает, может, то, что писал Петр, на самом деле важнее? А противный почерк – чтобы не воспринимали всерьез те, кому не положено?

Бережно сложив отложенные свитки в суму, Бенедикт повесил ее себе на шею и прикрыл тогой. Заперев сундук, он вышел из помещения и тщательно запер кованую дверь.

Глава четверая. Дело наследника престола

Свита Бенедикта ввалилась в «Ла Латьер Жуайез» в полном составе. Поляков отправили «подготовить» наследника престола к грядущему визиту Папы Римского. Сам Папа Римский, подождав, пока друзья и подружки его слегка захмелеют и станут самодостаточны, завернулся в мантелло и вышел на страт. Час пополуночи – относительно тепло, ранняя осень, темновато, луна светит по-северному нехотя. Дойдя до реки, Бенедикт повернул и зашагал вдоль берега. Приободрившись, луна выпросталась из-за облака, и впереди, слева, на втором из трех островов, зачернел на фоне неба силуэт главного храма города, Церкви Святого Этьена – с тяжеловесными романскими колоннами и небольшим, компактным куполом. Меньше чем через полтора века церковь эту снесут, оставив целой только часть подвала, чтобы освободить место для кафедрального Собора Госпожи Нашей, будущего главного символа города. Церковь стояла во время оно на месте, где когда-то располагалась базилика – тоже Святого Этьена. Поравнявшись с островом, Бенедикт спустился к самой воде и разбудил дремавшего в лодке перевозчика.

– Вот тебе дукат, а подождешь меня на том берегу, будет еще дукат.

Перевозчик любил возражать и препираться, но на такое и возразить-то было нечего. Несколько весельных взмахов – и лодка ткнулась килем в противоположный берег.

Главная церковь Парижа оказалась заперта – как и сегодня в это время суток часто бывает заперт Собор Госпожи Нашей. Стучать пришлось долго. Но вот – дверь наконец открыли. Сонный брат Кристоф с удивлением смотрел на молодого человека, судя по одежде – италийца.

– Что тебе нужно, сын мой? – спросил он.

– Помолиться мне нужно.

– Так молись.

– В церкви.

– Церковь закрыта.

– Видел. Так нельзя ли открыть?

– Зачем? Приходи утром, к молебну.

– А мне нужно сейчас.

– Поздно, сын мой.

– Ты – архиепископ?

– Архиепископ спит.

– У тебя есть ключи от церкви?

Кристоф рассердился.

– А хоть бы и были! Я что тебе, сын мой, слуга, что ли? Мало нам развратного Бенедикта, еще и прихожане наглеют, стыд потеряли! Спать надо по ночам! Понятно? Все, иди.

Он собрался уж было захлопнуть дверь, но Бенедикт поставил ногу между дверью и косяком.

– Это несерьезно, – сказал он.

– Что несерьезно?

– Двери Дома Божьего, падре, должны быть открыты для всех, кто испытывает потребность войти.

– Они и открыты – днем.

– В любое время.

Кристоф рассердился еще пуще. Спесивая кровь взыграла в нем – младший сын военного, внук и правнук победоносных рыцарей, благородный – вынужден разговаривать среди ночи с каким-то италийцем, по виду простолюдином, с порочным лицом, при лунном свете – какого дьявола!

– Сейчас я позову слуг, – сказал он, – и тебе влепят по шее.

– Да? – задумчиво произнес Бенедикт. – Ну, что ж. Не получилось по-хорошему – стало быть, перейдем к административным мерам.

– Да, иди, жалуйся! Кардиналу какому-нибудь, папскому прихвостню!

– Это ни к чему. Моих собственных полномочий хватит, чтобы приструнить невежду.

Кровь ударила Кристофу в голову.

– Ах ты наглец! – сказал он. – Полномочия? Я тебя сейчас…

Вытащив правую руку из-под мантелло, Бенедикт поднял ее к самому носу Кристофа. Лунный луч отразился от одной из граней перстня и на мгновение ослепил аббата. Кристоф отшатнулся, завороженно глядя на перстень, а затем упал на колени перед Бенедиктом и склонил голову.

– Прости меня, мой повелитель, – сказал он тихо.

– Возьми ключи и пойдем.

– Прости.

– Прощаю. Быстрее.

Кристоф кинулся к шкафу, выволок из него массивную связку ключей и, пригнув голову, встал рядом с Бенедиктом.

– Я в твоем распоряжении.

Фраза рассмешила Бенедикта, но он сдержался, не улыбнулся. Они вышли из флигеля и проследовали к главному входу храма. Кристоф отпер дверь и снял со стены горящий контрольный факел.

– К алтарю, – велел Бенедикт.

У алтаря Бенедикт взгромоздился на подиум, с которого священники читали проповеди, и оглядел зал.

– Здравствуйте, добрые люди, – сказал он зычно. Послушав эхо, он чуть повернул голову и повторил, – Здравствуйте, добрые люди. Хо-хо. – Он еще чуть повернул голову. – Да, здравствуйте. Вот так лучше всего, пожалуй. – Мрачно посмотрев на Кристофа, он приказал, – А ну, встань вон туда, в проход. Чуть левее. Отступи на шаг. Скажи, «Я умный».

– А? – не понял Кристоф.

– Скажи, «Я умный».

– Я?

– Ты.

– Я умный.

– Громче.

– Я умный!

– Скажи, «Я очень умный!»

– Я очень умный!

– И я прекрасен!

– И я прек … хмм…

– Не стесняйся. Говори. И погромче.

– И я прекрасен.

– Теперь подпрыгни.

– Как?

– На месте. Подпрыгивай. Ну же!

Кристоф подпрыгнул.

– Еще раз.

Кристоф подпрыгнул еще раз.

– Иди сюда.

Кристоф подошел.

– Завтра … Когда у вас утренняя служба?

– В семь часов.

– Нет, это рано … То есть, проводите, конечно, я не возражаю. Но в полдень … Пусть архиепископ оповестит прихожан, что приехал вельможа из Рима, приближенный Папы Римского, и будет читать проповедь забавную. Захватывающую. Только пусть не говорит, что сам Папа приехал, иначе я ушлю его миссионерствовать к халифам. И тебя тоже. Запомню, затаю в себе зло – и напишу приказ. Я вообще очень злопамятный, это все знают. Мстительный я. Ежели решил кого-нибудь со свету сжить, то непременно сживу. Такая натура у меня. Понял?

– Понял.

– Когда я проповедь буду читать?

– В полдень.

– Правильно.

– В полдень мало народу.

– Ничего. Жахнете в колокол лишние пару раз, так сбегутся. Правителя и двор можешь позвать тоже, целиком. А вот скажи … как, бишь, зовут тебя?

– Кристоф.

– Вот скажи, Кристоф. Я похож на Ирода?

– На…

– На Ирода. Который хотел, чтобы Иисус ему чудеса показывал?

– Нн … нет.

– А на императора Клавдия?

– Нн … не знаю, сеньор.

– Ага. А на святую Женевьевь?

– Нет.

– Ни на кого я не похож, – огорчился Бенедикт. – А хочешь предаться плотским утехам со мною? А ну, подойди поближе.

– Нет, нет, что ты, – Кристоф попятился.

– Ну – не хочешь, не надо. Да и не слишком ты красив, Кристоф. Ты, конечно, думаешь, что совершенно неотразим. А ты не думай, это не так. Лицо у тебя постное, да и угловатый ты. А еще мне известно, что заговоры против меня строят. Козни всякие. Скажи, строят?

Кристоф стал прозрачно-бледный как водянистое молоко, и не догадался отодвинуть факел от лица.

– Что ж молчишь ты, Кристоф?

– Я…

– Не участвовал ли и ты в таких заговорах?

– Что ты, нет, конечно.

– Участвовал, – протянул уныло Бенедикт. – В них все участвуют. Собираются и начинают рассуждать, как бы им Папу скинуть, и нового на его место поставить. Особенно Венеция свирепствует. А знаешь ли ты, Кристоф, чем я их всех якобы не устраиваю? Ты скажешь – блудом, мол, папский престол на посмешище всему миру выставил. Соблазнитель чужих жен, мужеложец, пьяница, и так далее. Но это они так говорят только, Кристоф. Ты не верь. Не поэтому вовсе я им не нравлюсь. Вовсе нет. … Ладно. Третью Заповедь помнишь?

– Э…

– Скажи Третью Заповедь.

В голове Кристофа сделались туман и сумбур. Возлюби? … Нет … Не сотвори? … тоже нет.

– Эх ты, – сказал Бенедикт. – Аббат огородный. Тумбочка франкская. Пойду я, ты мне надоел. Чтобы завтра к полудню мне тут народ был.

Подбоченясь, Бенедикт прошел по нефу, сопровождаемый Кристофом с факелом, и вышел из храма.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– И тебе … сеньор…

Перевозчик, как и обещал, ждал Бенедикта. Запрыгнув в лодку, Бенедикт сунул ему дукат. Несколько взмахов весла – и вот опять Левый Берег.

– Не скучай, гондольер, – сказал Бенедикт. – Напевай себе что-нибудь, не дремли. От скуки злодейства случаются.

Напевая себе под нос «Не играй красавица сердцем артиста…» он углубился в один из стратов. Сначала прямо, затем направо, в проулок, думал он, затем будет широкий старт, и по нему семь кварталов красивым, размеренным шагом. Что-то я не вижу дозоров. В столице страны – нет ночных дозоров? Странно. Вот ведь глушь какая, франкское логово. Позвольте, если нет дозоров и ночные прохожие предоставлены самим себе, значит, грабителям простор. Как же так. Ведь это в какое искушение вводят город по ночам, а? Где дозоры? Да я бы сам стал ночным грабителем при таких обстоятельствах! Дикие они здесь. А ведь со мной нет никакого оружия, подумал он.

И именно в этот момент луна зашла за облако. Стало непроглядно темно. Куда ни повернись – чернота. Нужно держаться забора. Где забор?

Забор не находился.

Так. Спокойно. Страт этот – шириной в двадцать шагов. Не больше. Шел я прямо. Если я повернусь вправо на девяносто градусов и пошагаю, то упрусь в забор максимум через двадцать шагов. Правильно. Спокойно.

Он так и поступил, но через двадцать шагов забора не оказалось, и у Бенедикта стали подкашиваться от страха колени. А ну нападет кто! В полной-то темноте! Впрочем, грабителям тоже … не видно ничего … или видно? Может, они привычные. В Риме везде дозоры с факелами, и на стенах факелы…

Значит, подумал Бенедикт, я до этого вертелся туда-сюда, как дешевая путана, и стоял лицом не в перспективу страта, а к забору, а когда повернулся, то и пошел – по страту вдоль. Поэтому сейчас нужно снова повернуться на девяносто градусов, и идти, и меньше, чем через двадцать шагов забор будет.

Забор не повстречался ему и на этот раз.

Это потому, что и в первый, и во второй заход, Бенедикт пересекал улицу по диагонали – что он и осознал, как только из-за угла появились двое с факелом и осветили местность.

На дозор двое с факелом похожи не были, и Бенедикт еще больше перепугался. Но тут он сообразил, что на идущих – робы. Типа монашеских. Или алумни. Спрятав страх поглубже, он пошел им навстречу – выхода не было, бордовый мантелло, который его угораздило нацепить, заметили.

В Италии монахи одеваются … хмм … робы у них не такие … совсем … Наверное эти люди – монахи. Тогда все хорошо. Но не могу ж я им просто так вот взять и сказать – я Папа Римский! А вдруг они вовсе не монахи. Что-то дрожу я весь, спина влажная стала.

– Мир вам, добрые люди, – сказал он беззаботным голосом. – Я тут давеча уронил факел в реку. Не окажете ли вы мне услугу, не проводите ли меня до Рю Гарсон Мове – это совсем рядом. За вознаграждение, конечно.

– Вознаграждения нам не надо, – сказал тот, что повыше и покрепче. – А проводить можно, прогулки способствуют ясности мысли…

– Вы – монахи? – спросил Бенедикт.

– Нет, – сказал тот, что повыше.

– Да, – сказал тот, что пониже, и добавил, пригласительно склонив голову. – Ты говоришь, Рю Гарсон Мове?

Некоторое время поколебавшись, Бенедикт кивнул. И они двинулись в путь неспешным шагом.

– В гости идешь? – осведомился тот, что пониже.

– Навещаю старых друзей. Обещал помочь им разобраться в одном щекотливом вопросе, – запросто ответил Бенедикт, чувствуя холод в животе. – Мы правильно идем? Я приезжий, расположение улиц мне неведомо.

– Мы правильно идем, – заверил его тот, что поменьше. – А приезжий – откуда? Я мало путешествую, всегда интересно узнать что-то новое.

– Из Италии я.

– Из Флоренции?

Бенедикт подумал, что вопрос каверзный. Флорентийским диалектом он владел плохо, и если спрашивающий во Флоренции бывал – распознает.

– Нет, из Рима.

– И как там у вас, в Риме?

– В Риме у нас неплохо.

– Много развлечений? Веселый город?

– Не то, чтобы очень.

– А я был в Риме, – сказал тот, что повыше.

Тот, что пониже, отмахнулся, делая вид, что не верит товарищу.

– А вы, люди добрые, куда в такое время направляетесь? – спросил Бенедикт пытаясь себя уверить, что это не грабители и, что хуже, не похитители.

– Направлялись мы в один дом, но к разным … – тот, что повыше, запнулся.

– Хозяйкам, – закончил тот, что пониже.

Помолчали.

– Вот что, Нестор, – сказал тот, что пониже. – Там, в доме том, будут беспокоиться. Вот, запали второй факел и иди к ним, да скажи, что я скоро буду, только человека провожу.

– Но мы же хотели вместе…

– Иди, иди. На факел.

Запалив факел от первого, Стефан передал его Нестору.

– Ну, хорошо, – сказал Нестор. – А ты скоро будешь?

– Да зачем я тебе?

– Ну, как … Я к тебе привык за эти недели…

– Я не рыба копченая, – отрезал Стефан, – чтобы ко мне привыкать. Иди, Нестор.

– Ну, как знаешь. Не больно то и желалось мне тебя лицезреть.

И Нестор ушел. Пройдя с Бенедиктом еще несколько шагов, Стефан сказал с чувством,

– Свинья круглорожая.

У Бенедикта лицо было продолговатое – он понял, что это не о нем, а о Несторе.

– Не так уж он плох, – предположил он.

– Спьен и доносчик, – отчеканил Стефан.

– Ты уверен?

– Нет. Почти. Ага, вот, кажется, мезон, который тебе нужен. В окнах свет. Тебя не подождать ли?

– Нет, я, видимо, надолго к ним.

– Я постою у калитки.

– Не нужно.

– Ничего, ничего. А вдруг тебя выгонят? А третьего факела, чтобы тебе дать, у меня нет.

– Не выгонят, – Бенедикт засмеялся и, пройдя через палисадник, вошел в мезон.

Стефан остановился у калитки, нагнулся, оторвал стебелек травы, и стал его жевать.

Через некоторое время Бенедикт, помрачневший, вышел из мезона, выдвинулся на страт, и посмотрел хмуро на Стефана.

– Куда-то все подевались, – сказал он. Там только один человек. И он говорит, «Ах, оставь меня». Ничего не добьешься.

– Казимир! – раздался вдруг зычный голос одного из поляков – с соседней улицы.

– Казимир! – донеслось с другой улицы.

– Что это они? – удивился Бенедикт.

– Ищут кого-то, наверное. Кличут.

– Кличут? Он что, собака или бык? Ну и устои у этих поляков! Это несерьезно.

– Казимир! – снова раздалось над картье.

Стефан улыбнулся.

– Пойдем в дом, – предложил он. – Чего стоять-то тут, на страте. Еще подумает кто, что мы с ними, кличущими, из одной компании.

– Да, но … Кличут … Казимира…

– Казимир – это я, – сказал Стефан.

– Ты?

– Да.

– Они тебя ищут?

– Чего меня искать. Я не прячусь. А ты, кажется, посланец Папы Римского.

Некоторое время Бенедикт размышлял.

– Казимир! – снова закричали где-то неподалеку.

– Вон там, в палисаднике, деревья, густая тень, – сказал Бенедикт. – Пойдем туда. Мне нужно с тобою побеседовать. И я боюсь, что твои соотечественники помешают разговору.

Стефан, он же Казимир, подумал и кивнул. Зайдя в палисадник, молодые люди укрылись в тени деревьев.

– Мне известно, что ты не хочешь заступать на должность правителя Полонии, – сказал Бенедикт. – Наверное, тебе это скучно. Но, может, есть и другие причины. Скажи, если есть.

– Ты же видишь, – ответил Казимир. – Восемь поляков орут среди ночи, скоро весь город разбудят. А представь себе целую страну поляков.

– Действительно, невежество, – согласился Бенедикт. – Неужто они в Полонии все такие дикие?

– У тебя, наверное, есть ко мне письмо от Папы Римского?

– Зачем оно тебе?

– Ну, как. Интересно. Все-таки Папа Римский. Хотелось бы узнать, как и что он пишет. Мне.

– Всему свое время. Будет нужно – будет письмо. Или даже четыре письма. Помимо того, что твои соотечественники шумные очень, есть ли у тебя еще причины торчать в этой дыре вместо того, чтобы … Ну?

Казимир промолчал.

– Девушка, например, – предположил Бенедикт.

Казимир улыбнулся. Было темно, но Бенедикт понял.

– Которая, – продолжил он свою мысль, – не знает, кто ты такой.

– Возвращаться в Полонию мне нет смысла, – сказал Казимир. – Полонией владеют силы, враждебные моей семье.

– Тебя попросят встать во главе освободительного войска, насколько я понимаю.

– Ты видел это войско?

– Я – нет.

– А я видел. Оно сейчас вокруг мезона бегает, меня ищет. В полном составе.

– Ты преувеличиваешь.

– Ты хочешь сказать, что оно еще меньше, чем я думал?

– Призовут в помощь Императора Конрада.

Казимир усмехнулся.

– А если он откажется, – продолжал Бенедикт, – то Дука Иарослаффа.

– В обоих случаях я буду просто куклой, либо императора, либо дука. И вскоре после этого настанет момент, когда кукла сделается ненужной. Я молод, и желаю быть живым и свободным.

– Можно и не призывать чужих. Можно собрать польское войско.

– Не вижу смысла обсуждать это с тобой.

– Почему?

– Ты посланец, следовательно интерес твой в данном случае праздный. Тебе все равно, что будет, у тебя есть место при Папе, и ты просто развлекаешься предположениями.

– Я уполномочен…

– Папа Римский не мог уполномочить тебя вести со мною переговоры. Давай мне письмо, и кончим болтовню.

– Почему же он не мог меня уполномочить?

– Для такого поручения он нашел бы человека, выглядящего менее легкомысленно.

Бенедикт улыбнулся. Неглуп, подумал он. Но и не слишком умен.

– Послушай меня, мальчик мой, – сказал он. – У всех нас в жизни есть предназначение. Люди рождаются – пейзанами, зодчими, ремесленниками, летописцами, а также правителями.

– Некоторые правители отказываются от престола. И что за дурацкое обращение – мальчик мой? Ты ненамного меня старше, посланец.

– Отказываются, потому что не родились правителями.

– Ну вот и я также.

– Ты не можешь отказаться от престола.

– Почему?

– Потому что нельзя отказаться от того, чего у тебя нет. Ты сперва престол этот займи, а уж потом отказывайся.

– Не читай мне нравоучения, – раздраженно сказал Казимир. – Ты, знаешь, ли, все-таки не Папа Римский.

– Я именно Папа Римский.

– Не шути, мне не до шуток.

– Твои поляки подтвердят.

Казимир подумал.

– Хмм … – сказал он. – Правда, что ли?

– У меня нет с собою тиары, – сказал Бенедикт, раздражаясь. – Экий народ недоверчивый.

– Ух ты, – восхитился Казимир. – Сам Папа Римский! Вот ты, стало быть … А я-то думал…

– Что ты думал?

– Я тебя по-другому себе представлял. Да и одет ты…

– Не в тиаре же мне по страдам разъезжать, не в мантии.

– Тебя очень не любят везде.

– Это не имеет значения. Не для того я становился Папой, чтобы меня все любили. Я становился Папой, чтобы меня любили некоторые.

– Имеет. Я именно потому и хотел съездить в Рим, посмотреть на тебя. Раз не любят, значит есть в тебе что-то основательное. Ну! А скажи, это правда, что есть такая чаша, которую ищут…

Бенедикт уперся лбом в дерево, пытаясь подавить смех. Плечи его затряслись.

– А что смешного? – обиделся Казимир. – Я просто спросил…

– Казимир, – сказал Бенедикт, и подавил еще один приступ хохота. – Подожди … Молчи … Казимир … Послушай. Нужно собрать это войско … поляков…

– Ты опять за свое! – возмутился Казимир. – Это тебе нужно, а не мне! Это у тебя, а не у меня, отобрали Полонию!

– Не переживай, я щедрый, – заверил его Бенедикт. – Как отберем ее обратно, я с тобою обязательно поделюсь. Тебе тела, мне души. Ладно. Видать за одну ночь тебя не уговоришь. Ого! Опекуны твои возвращаются.

– Тише. Пусть они зайдут в мезон.

– Да. Я-то как раз не хочу заходить.

– Почему?

– Вонь там несусветная. Ужас. От тебя не сильно пахнет, ты молодой совсем…

Казимир покраснел, но ничего не сказал.

– Проводишь меня в заведение. Называется «Ла Латьер Жуайез», – сказал Бенедикт. – И можешь остаться ночевать.

– Нет, я…

– Да, правда, ты ведь к девушке шел. Проводишь меня, пойдешь к девушке.

– Один боишься? – насмешливо спросил Казимир.

– Один боюсь, – согласился Бенедикт. – Я вообще из пугливых.

– Я подумаю.

– Насчет чего?

– Насчет Полонии.

– Ах, да, я и забыл было … – удивился Бенедикт.

– То есть как?…

– Да так. Что это мы с тобой – Полония да Полония…

На этот раз Казимир совершенно растерялся.

– Я шучу так, – сказал Бенедикт. – Не обращай внимания. Вот что. Как придем в трактир … Я приготовлю тебе список.

– Какой список?

– Список людей, к которым тебе нужно обратиться в Полонии. Дать им знать. Собрать их в каком-нибудь небольшом селении. Они по большей части знатные землевладельцы старой закалки, многие под командованием твоего деда воевали. Они придут и приведут войска. Тебе нужно будет их кормить…

– На какие деньги я буду их кормить?

– Не знаю … Найдешь. В Саксонии, например. Кстати, в Саксонии проживает много народу, сбежавшего от польской смуты, и у них дети уже подросли, вполне боевые стали. В общем, пойдем-ка мы в трактир. Посмотри – вроде они все в доме, во двор никто не смотрит?

***

А тем временем поляки, молодые и старые, отчаявшись, вернулись в мезон.

– Как быть, что делать? – уныло задал риторический вопрос один из старших. И добавил еще два вопроса, – Где он? Что скажем мы Папе Римскому, когда он явится сюда утром?

Приуныли.

Лех, не в силах сдерживаться, сказал со смертной тоской, —

– Где он – известное дело. Казните меня, панове. Я один во всем виноват.

– Ты знаешь, где он? – самый старший поляк, именем Кшиштоф, поднялся с шеза. – Где же?

– У Неустрашимых, – едва слышно произнес Лех.

– Как? Громче!

– У Неустрашимых.

Сделалось тяжелое, грозное молчание.

– Объясни, – попросил Кшиштоф.

– До нашего еще приезда – стал он к ним ходить. Я сперва не понял, куда он ходит, дума, что к девушке.

– Ходит?

– Каждую ночь. Я вызвался его стеречь, вон там, в том помещении, пока остальные спят. И никто меня не сменял. Привыкли. Он меня упрашивал долго, ну я и позволил.

– Что позволил?

– По ночам ходить. Я думал – к девушке. Сперва мы вдвоем вылезли через окно и пошли … потом еще раз … Он доходил до мезона и ждал, пока я уйду. Я думал – чтобы девушку не смущать.

Ежи, Адам и Дариуш, сгорая от стыда и ярости, вскочили на ноги.

– Ты за это ответишь, – сказал Адам. – Ты, кривая рожа, так ответишь, что день проклянешь, когда матка твоя, курва подлая, тебя зачала.

Лех сверкнул глазами.

– Тихо! – сказал старший, Кшиштоф. – Ругаться мы будем потом.

– Я убью это рольниково отродье.

– Когда тебе будет угодно! – крикнул Лех в ответ.

– Тоже потом! – прогремел Кшиштоф. – Сперва надо бы выяснить, что к чему! Молчи, Адам. И остальные – щенки! – тоже молчите! Говори, Лех. Но говори всю правду. Так лучше будет, всем.

– Один раз, – сказал Лех, с трудом сдерживая ярость, подавляя стыд, глядя на Адама. – Один раз … Он запозднился … – Лех перевел взгляд на Кшиштофа. – Запозднился. Я уж начал переживать, что он не вернется вовремя, эти проснутся, а его нет. Пошел я к тому мезону, ему навстречу. Думал, может он уснул там, с девкой своей. Иду по страту, вижу – они навстречу, пахолек наш, а с ним другой, статный такой, большой. Я спрятался за липу. А они прошли мимо. А я за ними. А они переговариваются.

– Они не заметили твой факел? – спросил Кшиштоф.

– Не было со мной факела. Ночь была ясная, луна светила. Да … Переговариваются они по-шведски … А только слышу я слово «Интрепид» – несколько раз. Ну и догадался я. Они разошлись, пахолек пошел сюда, а я за другим. Тот обратно к мезону. Я за ним. Он в мезон, а я у двери встал, а там внутри голоса. Не на местном наречии, а больше по-шведски. Я плохо понимаю. Понял только, что главного у них зовут Нестор.

– Что ты болтаешь, – сказал Дариуш. – Главный у Неустрашимых – Рагнар, из рода Дренготов.

– Помолчи, Дариуш, – велел Кшиштоф.

– Да болтает он…

– Помолчи. Рагнар Дренгот надо всеми главный. А Нестор этот главный – здесь. Что еще тебе известно, Лех?

– Больше ничего.

– По-шведски Неустрашимые – Офорскракт, – сообщил Ежи.

– Они по-латыни говорили, – догадался Дариуш. – «Интрепид». Для хвата нашего Леха все иноземные языки – шведский.

– Невежественный рольник, – пробормотал Адам.

– Тише! – велел Кшиштоф. – Лех, мезон тот где стоит?

– На Рю Ша Бланк.

– Какой он с виду?

– Самый большой там. Черепичная крыша.

– Прекрасно, – сказал Кшиштоф. – Теперь помолчите все. Мне нужно подумать.

Вот, старина Кшиштоф, подумал он. Вот и настал главный момент. От того, что ты сейчас решишь, зависит столько, что если ошибешься – сам себя презирать будешь, да и перед Создателем ответишь. А ты еще осуждал Бенедикта за блуд! Плохой, мол, пример подает Бенедикт пастве! А ведь он, Бенедикт, бросив все дела, поехал с тобою в эту дыру, уговаривать нашего мерзавца! Как он печется о своей пастве, о Полонии – а? А эти сопляки что же? Спеси много – а сами бессовестные, ленивые! Вчетвером не смогли два жалких месяца за одним мерзавцем толком уследить, дармоеды! А Бенедикт – посланцев с дороги послал к Конраду и к Ярославу, еще какие-то дела улаживал – и в Риме, и по дороге, при нас, а мы и ухом не повели, лясы точили, да еще и злословили, да еще и возмущались, мол, целый гарем с собой везет. А на самом деле Папа Римский делает больше, чем кто-либо в наше растреклятое бесчестное время, печется о наших душах … Делает, делает. А все, что делаем мы – умный вид. И слова умеем говорить негодующие. А как до настоящего дела доходит – то вот они, результаты.

– Лех виноват столько же, сколько остальные, – сказал он. – Сколько я. Меня назначили здесь главным – нужно было мне одного из сопляков взять с собою в Рим, а одного старика здесь оставить. Я не подумал, старый дурак, понадеялся … на то, что если благородный юноша берет на себя ответственность, значит … а оказалось, что ничего это вообще не значит! Но теперь речь не об этом. Если к утру пахолек не вернется, нам ничего не останется, как только … как … признаться в нашей дурости и безответственности Папе Римскому. И предоставить себя в его распоряжение, восемь свердов – раз на большее мы не способны. Может, он что-нибудь придумает.

– А если появится? – сказал Ежи.

– Если пахолек появится, – продолжал Кшиштоф, – о чем я молю Создателя … Если появится, то … все притворимся спящими. Затем … – Кшиштоф задумался. – Он заходит в мезон, мы его хватаем, дверь запираем, и ждем прихода Папы.

– И что же Папа сделает? – спросил Ежи.

– Папа его уговорит.

– Уговорит?

– Если Папа … ручаюсь вам, бросит пахолек Неустрашимых и сделает то, что ему положено. Станет нашим повелителем … станет другим человеком!

– Такой убедительный этот Папа? – с сомнением спросил Дариуш.

Старшие переглянулись и улыбнулись невесело.

– Тебе, бездельнику, не умеющему держать слово, это не понять, – сказал Кшиштоф. – Папа Римский уговорит самого Люцифера принять крещение.

Он не преувеличивал – он действительно так думал. Во время одной из стоянок на пути в Париж, Бенедикт завел с Кшиштофом разговор и убедил его, что всех его (Кшиштофа) детей и внуков следует сделать мужеложцами, ибо в походе мужеложцы – самые выносливые и отважные. И Кшиштоф поверил – Кшиштоф поверил! – после чего Бенедикт засмеялся и сказал, что это такая шутка, и что вообще-то чрезмерная серьезность – признак медлительного ума.

– А тем временем, – сказал Кшиштоф, понижая голос, – мы окажем ему, Полонии, да и всему миру небольшую, но добрую, услугу. Это честь великая для каждого воина, поэтому я не хочу назначать … да … посылать … Будем тянуть жребий. Одному из нас выпадет – если пахолек вернется до прихода Папы – идти в это змеиное гнездо … выманить … как бишь его? Нестор! Выманить Нестора, вызвать его на поле чести, и убить. Жребий будем тянуть прямо сейчас. Вот несколько соломинок … нужно шесть…

– Шесть? Почему же шесть? Нас тут восемь человек, – заметил Дариуш.

– А зачем же старшим стараться? – спросил Ежи. – Четыре соломинки.

– Я без всяких соломинок пойду и все сделаю, – сказал Адам яростно.

– Тише, – сказал Кшиштоф.

– А Леху поручать нельзя. Три соломинки, – вмешался Ежи.

– Тише вы все! Шесть соломинок нужны потому, что Лех, само собою, не пойдет.

– Почему же? – возмутился Лех.

– Недостоин потому что, – отрезал Кшиштоф, и Лех стал лиловый от стыда и отчаянья. – И я не пойду. Я бы пошел – как Адам, без жребия – но я ответственен здесь за всех, и за исход дела, перед Полонией и перед Риксой Лотарингской. Молчать! Всем молчать! Всем лечь и притворяться спящими! Видите входную дверь? Молитесь, чтобы в нее вошел пахолек, а не постучался Папа Римский!