Введение

10 июня 1877 года, в день переправы русской армии через Дунай, Александр II обратился с манифестом к болгарскому населению. В нем царь упомянул войны, которые вели его прародители «за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова», в результате которых им удалось «последовательно обеспечить участь Сербов и Румын». Теперь же, говорил царь, настало время «оградить навеки вашу народность и утвердить за вами те священные права, без которых немыслимо мирное и правильное развитие Вашей гражданской жизни». Согласно манифесту, задача России заключалась в том, чтобы «согласить и умиротворить все народности и вероисповедания в тех частях Болгарии, где совместно живут люди разного происхождения и разной веры». Александр II заявлял, что отныне «одинаково будут обеспечены жизнь, свобода, честь, имущество каждого христианина, к какой бы церкви он ни принадлежал» [1].

Обращаясь к балканским мусульманам, царь также упомянул о «недавних жестокостях и преступлениях, совершенных многими из [них] над беззащитным христианским населением», однако пообещал воздержаться от мести и подвергнуть «справедливому, правильному и беспристрастному суду лишь тех немногих злодеев, имена которых были известны и османскому правительству, оставившему их без должного наказания». Остальные же мусульмане должны были «подчинит[ься] безусловно законным требованиям тех властей, которые с появлением войска Моего будут установлены» и сделаться «мирными гражданами Общества, готового даровать [им] все блага правильно устроенной гражданской жизни. Ваша вера останется неприкосновенной; ваша жизнь и достояние, жизнь и честь ваших семейств будут свято охраняемы» [2].

Семь или восемь месяцев, последовавших за оглашением манифеста, стали одним из наиболее катастрофических периодов в истории Балканского полуострова (см. карту 1 на вкладке). Тысячи мусульман бежали из центральной части Дунайской Болгарии и с тех забалканских территорий, которые были заняты в июне и июле основными силами русской армии и ее передовым отрядом под командованием генерал-лейтенанта И. В. Гурко. Затем неудача, постигшая русскую армию под Плевной в середине июля, стала причиной отступления русского авангарда на север, отступления, в котором солдат Гурко сопровождали десятки тысяч забалканских болгар-беженцев. Падение Плевны, последовавшее после четырехмесячной осады, и финальный бросок русской армии через Балканы к Адрианополю и Константинополю в январе 1878 года вызвали еще более масштабный исход забалканских мусульман. Общее число жертв и беженцев среди мусульманского населения территорий, которые после войны вошли в состав Болгарского княжества и автономной области Восточная Румелия, по-видимому, составляло полмиллиона человек [3]. В результате война 1877–1878 годов, известная в турецкой историографии как Доксанюч харби, стала синонимом катастрофы. Эта война явилась важным этапом в процессе сокращения мусульманского населения в Европе, начавшегося после Греческого восстания 1821 года и завершившегося окончательным падением Османской империи в начале 1920‑х годов [4].

Количество жертв и беженцев в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 годов поражает, особенно если принять во внимание, что это был не первый случай перехода Балкан русскими войсками. Русско-турецкая война 1828–1829 годов сопровождалась занятием тех же территорий, однако не спровоцировала бедствий подобного масштаба для мусульманского населения [5]. Несмотря на то что театр военных действий и зона послевоенной оккупации в 1829–1830 годах были меньше, чем в 1877–1879 годах, они включали восточнобалканские территории с наибольшим количеством мусульман [6]. Соответственно, сравнение двух войн и последовавших за ними оккупаций составляет естественный, хотя и до сих пор почему-то не предпринятый прием для всякого, кто стремится понять, что произошло в восточной части Балканского полуострова в конце 1870‑х годов. Очевидно, что беспрецедентное по масштабам вынужденное перемещение восточнобалканских мусульман в 1877–1878 годах объясняется среди прочего решениями русского командования, которые сильно отличались от стратегии их предшественников в 1828–1829 годах.

Рассмотрение этих решений, а также интеллектуального контекста, в котором они были приняты, дополнит наши представления об истории участия России в судьбах населения Балканского полуострова [7]. Существует немало исследований той роли, которую сыграла Российская империя в ходе превращения «Европейской Турции» в совокупность малых национальных государств Юго-Восточной Европы. Однако до сих пор не была предпринята попытка оценить вклад военных — именно как военных — в этот процесс. Советские, российские и западные историки изучили роль царской дипломатии в разработке международных договоров, предусматривавших автономию или независимость Греции, Сербии, Румынии и Болгарии [8]. Хотя временные российские администрации в Дунайских княжествах в 1828–1834 годах и в Болгарии в 1877–1879 годах возглавлялись военными, их деятельность также рассматривалась как аспект внешней политики России [9]. Не отрицая важность Министерства иностранных дел в формировании балканской политики России, настоящее исследование акцентирует не менее значимую роль русской армии. Принимая за основу знаменитое определение войны как продолжения политики другими средствами, данная книга рассматривает русскую армию как одного из главных политических акторов в восточнобалканском регионе. Наряду с описанием военных действий, составлявших главный предмет прошлых исследований русско-турецких войн [10], здесь предпринимается попытка реконструировать интеллектуальные и культурные факторы, определившие политику российских командующих в отношении различных групп балканского населения.

Существенная разница между стратегиями, которым следовало российское командование в 1828–1829 и в 1877–1878 годах, отражала процесс переосмысления роли населения в войне, который происходил в XIX веке. Это переосмысление было частью более широких перемен в образе ведения войны, трансформировавших отношения между армией и населением в период после Французской революции. Опыт революционных и Наполеоновских войн способствовал более внимательному отношению европейских и российских военных к населению как основе военной мощи и одновременно потенциальному источнику сопротивления. Вследствие этого попытки воплотить модель мобилизованной нации в посленаполеоновский период сочетались с поиском способов нейтрализации потенциально враждебных групп населения на территориях, составлявших вероятный театр военных действий. И хотя данный подход был в полной мере воплощен только в эпоху мировых войн, отдельные его элементы становились все более заметными в планах российский стратегов и в политике временных военных властей на Балканах в ходе русско-турецких войн XIX века. Тем самым «турецкие кампании» России составляют важный, хотя еще и недооцененный аспект изменения характера войны в период между падением Наполеона и Первой мировой войной.

Эти без малого сто лет оказались на редкость мирными в истории Европы, по крайней мере если сравнивать частоту и интенсивность войн 1815–1914 годов с конфликтами XVI, XVII или XVIII века [11]. После почти непрерывных войн революционного и наполеоновского периода Европейский континент наслаждался продолжительным периодом мира. Конечно, середина XIX столетия была отмечена революционными потрясениями во многих европейских странах, а также войнами, сопровождавшими объединение Италии и Германии. И все же эти конфликты оказались быстротечными, и, как, следствие, к началу XX века большинство европейцев не осознавали масштабов изменений в образе ведения войны и того, что́ эти изменения означали для отношений армии и населения. Как продемонстрировала Первая мировая война, изменения эти были тем не менее вполне реальны, и повторявшиеся каждые 15–25 лет «турецкие» войны России предоставляют наилучшую возможность проследить их нарастание. Рассмотрению данных изменений должен, однако, предшествовать обзор восточнобалканского региона, который составил главный театр русско-турецких войн данного периода.

***

Российско-османское противостояние началось в конце XVII века в северопричерноморском регионе. Позже основной театр русско-турецких войн сместился к нижнему Дунаю и в конце концов охватил всю восточную часть Балканского полуострова [12]. Тюркское название «Балкан» вошло в европейскую географическую литературу в первые годы XIX столетия как политически нейтральная замена понятия «Турция в Европе», однако вскоре и этот термин приобрел негативные коннотации [13]. Соответственно, дискуссии относительно того, что является, а что не является частью Балкан, превратились в один из важных аспектов историографии и общественно-политической мысли данного региона [14]. Хотя Дунай и его приток, река Сава, составляют естественную географическую границу Балкан на севере, такое определение региона плохо согласуется с историческими и культурными реалиями, определяемыми столетиями османского господства как к югу от Дуная и Савы, так и к северу от них, и, в частности, в княжествах Валахия и Молдавия [15].

Эти православные страны вошли в орбиту османского влияния в период между концом XIV и началом XVI столетия и оставались в ней вплоть до второй половины XIX века. На протяжении раннемодерного периода дань, которую княжества платили султану, неуклонно возрастала, и в конце концов местные господари были заменены греками-фанариотами [16]. Таким образом Порта консолидировала свой контроль над Валахией и Молдавией в ответ на возросшую угрозу со стороны монархии Габсбургов и особенно России. После неудачного Прутского похода Петра Великого в 1711 году каждая русско-турецкая война сопровождалась занятием российскими войсками территории княжеств. Несмотря на то что русско-турецкие договоры неизменно возвращали Молдавию и Валахию под власть Порты, Россия со временем установила формальный протекторат над княжествами и использовала его для ограничения османского влияния в этих странах [17].

Неоднократные оккупации Молдавии и Валахии и режим протектората не способствовали популярности России в княжествах и в конце концов стали одним из факторов возникновения современного румынского национализма, характеризующегося отчетливой враждебностью по отношению к России [18]. Однако эта враждебность долгое время ограничивалась элитами княжеств и не распространялась на массу населения. В результате на протяжении большей части XIX столетия Россия пользовалась остаточной симпатией местных крестьян, которые продолжали видеть в православном царе своего защитника [19]. Относительная гомогенность молдавского и валашского населения с религиозной и этнической точек зрения также являлась преимуществом. После вхождения Бессарабии в состав Российской империи в 1812 году и реинтеграции османских крепостей и прилежащих к ним земель на левом берегу Дуная в состав Валахии в 1829 году российская армия больше не сталкивалась с мусульманским населением на этих территориях.

К югу от Дуная ситуация принципиально отличалась. Здесь османское завоевание XIV и XV веков привело к разрушению государств болгар и сербов и к обращению в ислам или к эмиграции их элит [20]. Превращенные в пашалыки, территории современной Болгарии и румынской Добруджи были населены смешанным христианским и мусульманским населением. Наряду с болгарами, составлявшими большинство православного населения восточных Балкан, здесь проживали греки и румыноязычные влахи (арумыны). Греки были особенно многочисленны в портах на западном побережье Черного моря и в прибрежных районах, а также в крупных городах, таких как Адрианополь и Филиппополь (Пловдив). Греки также преобладали среди духовенства в регионах с преимущественно болгарским населением, и это обстоятельство в конце концов спровоцировало болгарскую националистическую реакцию, выразившуюся в греко-болгарской церковной распре 1870 года [21]. Христианское население Добруджи было еще более пестрым: наряду с этническими болгарами оно включало и румын, и украинских казаков, и русских старообрядцев [22]. Наконец, не все христиане восточных Балкан были православными, поскольку некоторое количество болгар в регионе Филиппополя в XVII столетии обратились в унию.

Мусульмане восточных Балкан были столь же неоднородны по своему этническому составу, сколь и христиане. Наиболее многочисленную группу составляли турки-османы, в основном проживавшие в городах, хотя в регионе Делиормана, на северо-востоке, они также преобладали и в сельской местности [23]. Этноконфессиональную мозаику данного пространства усложняли мусульмане — выходцы из Российской империи, ставшие особенно многочисленными после Крымской войны, когда значительное число крымских татар переселилось в Добруджу. Наряду с крымскими татарами здесь встречались и черкесы, происходившие из западной части Северного Кавказа, хотя их проживание на восточных Балканах оказалось недолгим. На юге, в Родопских горах, имелось значительное количество помаков, или болгароязычных мусульман, чье происхождение является предметом довольно оживленной дискуссии в исторической и этнографической литературе [24].

Политическая организация Османской империи отражала конфессиональную и этническую разнородность ее населения. Со времени османского завоевания Константинополя в 1453 году империя представляла собой совокупность конфессиональных общин (в XIX столетии называвшихся милетами), пользовавшихся значительной нетерриториальной автономией [25]. Несмотря на то что в современной западной историографии порой встречается представление об Османской империи как некоем прообразе мультикультурализма и культурного многообразия, необходимо подчеркнуть, что члены конфессиональных общин находились в весьма неравном положении. На протяжении столетий балканские христиане не имели права носить оружие, должны были спешиваться в присутствии мусульманина, не могли строить церкви, превышавшие по высоте соседние мечети, и в целом были поражены в правах. Они также платили большие налоги, наиболее важным из которых была джизья, или «налог за защиту», восходивший своими корнями к постановлениям пророка Мухаммеда в отношении «людей книги» (дзимми) — евреев и христиан. В то же время такой неоднозначный османский институт, как девширме, или «налог кровью», заключавшийся в отборе христианских мальчиков для янычарского корпуса, перестал существовать задолго до XIX века, в то время как с середины столетия вестернизирующие реформы султанов (известные как Танзимат, или реорганизация) провозгласили равноправие мусульман и немусульман, по крайней мере на уровне общего принципа [26].

Физическая география восточнобалканского региона соответствовала сложности его этноконфессионального ландшафта. В отличие от низменного и заболоченного северного берега Дуная, южный берег реки был, как правило, высоким и крутым, составляя тем самым естественную оборонительную линию, дополняемую несколькими османскими крепостями. Из них наиболее значительными были Видин, Никополь, Рущук и Силистрия. Область Добруджи, формируемая северным изгибом Дуная, его дельтой и побережьем Черного моря, защищалась несколькими второстепенными крепостями — Тульчей, Исакчей, Мэчином и Гирсовом. Крепость Варна была самым существенным османским оплотом на побережье. Вместе с Силистрией, Рущуком и Шумлой она составляла так называемый кадрилатер, или четырехугольник, являвшийся центральным элементом османской обороны на нижнем Дунае.

Балканские горы формировали вторую естественную линию обороны, проходившую с востока на запад на расстоянии сотни километров к югу от Дуная. Лесистые северные склоны этих гор делали турецкий термин «Балкан» (дословно: «гора, покрытая лесом») весьма уместным. К югу от Балканских гор находилась долина Марицы, протекавшей по диагонали с северо-запада на юго-восток вплоть до Адрианополя, после чего река поворачивала на юг и несла свои воды в Эгейское море. Южные склоны долины Марицы формировались Родопскими горами, простиравшимися вдоль северного побережья Эгейского моря. К юго-западу от Родоп находилась Македония, регион, который с конца XIX века станет предметом ожесточенного конфликта между болгарскими и греческими националистами [27]. К юго-востоку от Адрианополя смешанное болгарское, греческое и мусульманское население жило повсюду, вплоть до стен османской столицы Константинополя — города, который был столь же многоконфессиональным и полиэтничным.

Таков был этноконфессиональный ландшафт, в котором русская армия неоднократно сталкивалась с османскими силами в ходе войн XIX столетия. Изменяющиеся представления русских военных о балканском населении необходимо поместить в контекст превращения населения в важнейший фактор модерной войны, которое в свою очередь было тесно связано с процессом демократизации, инициированным Американской войной за независимость и Великой французской революцией.

***

Как только нация была провозглашена источником политической власти, важнейшим вопросом стало определение состава нации, поскольку именно от него зависело успешное преодоление противоречий или же их перерастание в открытый гражданский конфликт. По утверждению англо-американского социолога Майкла Манна, «темная сторона демократии» проявляется тогда, когда народ как источник власти идентифицируется с этническим большинством. Смешение суверенного «демоса» с преобладающим этносом приводит к исключению этнических меньшинств и создает базовые предпосылки для их изгнания или даже уничтожения. Радикализированные военным поражением или экономическим кризисом лидеры этнического большинства могут начать проводить смертоносную политику в отношении этнического меньшинства в том случае, если чувствуют угрозу с его стороны (или со стороны его внешних протекторов) и в то же время ощущают себя способными превентивным образом уничтожить это меньшинство. Именно это, согласно концепции Манна, происходило в случае практически всех этнических чисток и геноцидов, имевших место в XX веке [28].

Исследование Манна помогает понять последствия «демократизации» европейского способа ведения войны после Французской революции. Революционная мобилизация превратила в солдат всех мужчин, способных носить оружие, по крайней мере в принципе, и продемонстрировала ужасающий потенциал народной войны, проводимой самим народом и во имя народа [29]. Столкнувшись с этим явлением, европейские великие державы были вынуждены провести военные реформы, которые в конце концов породили массовые армии, состоящие из вооруженных граждан, сочетавших кратковременную срочную службу с длительным пребыванием в резерве. Тем самым был создан конкретный институт, в рамках которого армия идентифицировалась с народом, по крайней мере с мужской его половиной [30]. В то же время эти военные реформы поставили на повестку дня вопрос о тех группах населения (на территории вероятного противника или же на своей собственной), которые по различным причинам не могли стать частью данного народа и, соответственно, армии, которая с этим народом ассоциировалась.

Как только народ был переосмыслен как военная сила, военные стратеги перестали рассматривать в качестве нейтрального гражданское население территорий, составлявших театр боевых действий. Опыт Наполеоновских войн, особенно в Испании, части Италии, Германии и России, где французские армии встретили значительное сопротивление со стороны местного населения, заставил военных задуматься о способах нейтрализации потенциально враждебных групп [31]. Одновременно военные стали стремиться заручиться поддержкой потенциально благорасположенных к армии групп населения. В результате гражданское население вероятных театров военных действий превращалось в потенциальных жертв репрессивной политики военных властей, посредством которой последние стремились обеспечить благоприятную среду для действия армии. Осуществление такого подхода к населению стало возможным благодаря развитию военной статистики в постнаполеоновскую эпоху, характеризовавшуюся так называемым «статистическим бумом» [32].

Военные, безусловно, не были единственной профессиональной группой, проявлявшей интерес к статистике населения. На протяжении XIX столетия правительства европейских государств использовали статистическую информацию для определения религиозного, этнического и лингвистического состава своих граждан или подданных, с тем чтобы создать из разнородного населения монолитное национальное сообщество. Эта цель, однако, оказалась гораздо более достижима на западе Европы [33]. На востоке же старого континента неспособность имперских бюрократий ассимилировать разношерстное население выдвигала на первый план оборонительные соображения военных. Подобно своим французским и немецким коллегам, австрийские, русские и османские военные начали рассматривать всеобщую воинскую повинность как способ укрепить лояльность разнородных категорий населения и даже сформировать общую имперскую идентичность. В то же время отсутствие гарантии успеха подобного предприятия заставляло военных определять заранее те группы населения, которые необходимо было нейтрализовать ввиду их действительной или предполагаемой враждебности к правительству и армии, которая могла иметь фатальные последствия в условиях будущей войны [34].

Конкретные методы обращения с потенциально нелояльными или враждебными категориями населения были впервые опробованы в местах, где граница между гражданским населением и военными изначально была размытой. Будь то во французском Алжире, на Северном Кавказе или в британской Индии, европейские военные столкнулись с формами сопротивления, которые не предполагали четкого разделения на мирное население и комбатантов. На вызов партизанской войны европейские колонизаторы ответили политикой выжженной земли, захватом заложников, переселением местных жителей и основанием европейских поселений [35]. Наиболее одиозный, хотя, возможно, и не самый жестокий метод политики управления населением в XX веке — концентрационные лагеря — также был впервые опробован в колониальном контексте: сначала испанцами, во время Кубинской войны за независимость, а затем британцами в ходе Англо-бурской войны 1899–1902 годов [36].

В то же время необходимо подчеркнуть, что «колониальные» методы не были следствием только лишь изначальной размытости границы между комбатантами и некомбатантами, характеризовавшей местные формы сопротивления колониальному завоеванию. Эти методы отражали превращение населения в важнейший фактор современной войны в период, последовавший за Французской революцией. Данное обстоятельство позволяет преодолеть разногласие между теми историками, которые видели в ужасах Первой и Второй мировых войн плод применения колониальных методов на европейской почве, и теми, кто поставил под сомнение колониальное происхождение Холокоста и обратил внимание на его евразийские корни [37]. Колонии и окраины Европы были лабораториями эволюционирующих европейских форм ведения войны, которые поставили под вопрос разделение на военных и гражданское население в тот самый момент, когда сторонники выработки модерных законов войны попытались это разделение максимально четко обозначить [38]. Человеколюбивые усилия последних наткнулись на два основополагающих допущения европейской военной мысли XIX столетия: 1) население изначально не является нейтральным; 2) политические настроения населения являются важным фактором конечного исхода войны. Оформившиеся к 1914 году два этих допущения определяли политику военных властей по обе стороны протяженных и подвижных восточных фронтов Первой мировой войны [39].

Для правильного определения роли России в этом процессе необходимо принять во внимание как изначальное отторжение царскими военными идеи «народной войны», так и последующее изменение их отношения к этому явлению. В послепетровскую эпоху русские офицеры ассимилировали понятия и принципы «регулярной» войны эпохи Старого режима, которая не предполагала вовлеченности массы населения в боевые действия [40]. Хотя революционные и Наполеоновские войны поставили под вопрос разделение на военных и гражданское население, не стоит недооценивать консервативное сопротивление аристократического офицерского корпуса идее массовой армии, состоящей из солдат-граждан, или идеи партизанской войны [41]. Ввиду того, что царская Россия была более успешна в своем противоборстве с наполеоновской Францией, чем другие континентальные европейские державы, у нее не было стимула приступать к военным реформам прусского типа, которые привели к созданию системы национальных резервов и введению всеобщей воинской службы [42]. Вместо этого конечная победа над Наполеоном наглядно продемонстрировала дееспособность петровской военной организации старорежимного образца, основанной на резком отделении армии от остального населения [43].

Война 1812 года включала в себя партизанские действия, в ходе которых граница между комбатантами и некомбатантами оказалась предсказуемо размытой. Однако эта сторона противостояния с Наполеоном произвела на современников весьма негативное впечатление. Важно помнить о том, что, в отличие от Льва Толстого, большинство офицеров — участников войны 1812 года были далеко не в восторге от «дубины народной войны», поскольку она была несовместима с усвоенными ими представлениями о «регулярной» войне [44]. В десятилетия, последовавшие за разгромом Наполеона, приверженность офицеров дворянского и аристократического происхождения этим принципам только возросла. Среди поколения 1812 года энтузиастов партизанского действия в духе Дениса Давыдова было немного, а приверженцы «народной войны» и вовсе практически не встречаются вплоть до второй половины XIX столетия. Офицерский корпус царской России в целом особенно долго отказывался признать «народ» в качестве нового фактора современной войны и инициировать переход к современной массовой армии солдат-граждан или принять методы партизанской войны. Однако после того, как поражение в Крымской войне вызвало наконец эту ментальную и институциональную трансформацию, ее последствия оказались более радикальными, чем где-либо в Европе [45].

Русско-турецкие войны 1828–1829, 1853–1856 и 1877–1878 годов свидетельствуют об изменении отношения царских военных к понятию «народная война». В первом из этих конфликтов российские командующие стремились предотвратить какие-либо формы «народной войны», будь то со стороны единоверного населения Балкан или со стороны османских мусульман. Несмотря на то что на завершающем этапе войны российскую армию поддерживали ограниченные партизанские отряды, их целью был контроль над местным мусульманским населением, а не провоцирование православных болгар на всеобщее восстание против власти султана. В целом российская политика заключалась в том, чтобы убедить мусульманское население не покидать своих жилищ. Вместо изгнания мусульман российское командование организовало масштабное переселение христианского болгарского населения в причерноморские территории Российской империи с целью обезопасить его от возможного возмездия со стороны османов после заключения мира и вывода российских войск с восточных Балкан.

Спустя четверть века Крымская война выявила уже несколько бо́льшую открытость российского командования идее «народной войны» на Балканах, о чем свидетельствует переписка Николая I со своими генералами. Стремясь компенсировать малочисленность российских войск на нижнем Дунае, царь и его советники рассматривали возможность массовой мобилизации единоверцев, несмотря на то что по-прежнему испытывали неудобство ввиду революционного характера такой меры и в любом случае не смогли ее реализовать. Растущая популярность панславистских идей среди русского офицерства в 1860‑е и 1870‑е годы также способствовала новому определению целей партизанского действия, которое стало рассматриваться как способ провоцирования антиосманского восстания среди балканских единоверцев. Актуальность понятия «народная война» проявилась в планах мобилизации болгар, которые были предложены несколькими русскими генералами в ходе Восточного кризиса 1875–1876 годов, а также в формировании болгарского ополчения накануне Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Парадигма «народной войны» оказала определенное влияние и на планы русского командования, а также на политику военных властей в Болгарии в отношении различных групп местного населения.

***

Русско-турецкие войны 1828–1829 и 1877–1878 годов, сопровождавшиеся занятием восточных Балкан русскими войсками, определяют хронологические рамки данного исследования. Идейный багаж, с которым русская армия подошла к первому из этих конфликтов, рассматривается в первой главе. Используемые в ней опубликованные источники по истории русско-турецких войн конца XVIII — начала XIX века позволяют описать в общих чертах привлечение российскими командующими христианских добровольцев и меры по переселению жителей-христиан с южного берега Дуная на северный. Затем рассматривается первый на русском языке опыт теории партизанского действия, опубликованный вскоре после окончания Наполеоновских войн, и отмечается весьма сдержанное отношение русского офицерства к идее «народной войны» на Балканах. Главу завершает рассмотрение места христианского и мусульманского населения в записках и докладах, составленных военными советниками и агентами Александра I и Николая I в период между началом Греческого восстания весной 1821 года и объявлением войны Османской империи в апреле 1828 года.

Материалы Российского государственного военно-исторического архива служат основой для реконструкции российской политики в отношении различных групп балканского населения в ходе войны 1828–1829 годов. Вторую главу открывает обзор мер царского командования в отношении населения Дунайской Болгарии во время первой кампании этой войны, в ходе которой отдельные отряды и транспорты российских войск испытали на себе действие мусульманских партизан. Затем рассматривается отношение И. И. Дибича, назначенного главнокомандующим в начале 1829 года, к мусульманскому населению, особенно после того, как в июле того же года его войска пересекли Балканы. Главу завершает обзор последствий войны для мусульман и христиан восточных Балкан, основывающийся на некоторых военно-статистических описаниях данного региона, составленных русскими офицерами после заключения Адрианопольского мира в сентябре 1829 года.

В третьей главе интерес русского офицерства к военной статистике Османской империи соотносится с опытом партизанских действий на Балканах. Глава посвящена деятельности полковника Генерального штаба И. П. Липранди, связанной с данным регионом. На протяжении 1820‑х годов Липранди занимался сбором разведданных, а летом и осенью 1829 года возглавил партизанский отряд из балканских волонтеров с целью замирения мусульманских жителей Делиорманского леса. Этот опыт отразился в многочисленных записках Липранди, сохранившихся в Российском государственном историческом архиве. Эти записки и военно-статистические обозрения европейской части Османской империи были впоследствии представлены им российскому командованию в начале Крымской войны.

Различные планы мобилизации балканских христиан, рассматривавшиеся Николаем I и его военными советниками в 1853–1854 годах, составляют главный предмет четвертой главы. Эту главу открывает обзор сохранившихся в Российском государственном военно-историческом архиве донесений русских военных агентов в Константинополе, отправленных накануне Крымской войны. Последние уделяли особое внимание отношению различных групп османского населения к османскому правительству и вестернизирующим реформам, которые оно проводило. Затем на основании опубликованной переписки Николая I со своими советниками анализируется эволюция планов мобилизации балканских христиан. Главу завершает обзор военных действий на Дунае весной и в начале лета 1854 года, которые выявили необоснованность надежд, возлагавшихся царем и некоторыми его генералами на православных единоверцев.

В пятой главе демонстрируется, что, несмотря на фальстарт в начале Крымской войны, идея мобилизации балканских христиан начинала интересовать все большее число русских военных. Основанная по большей части на опубликованных источниках, эта глава начинается с обзора военных аспектов Великих реформ 1860‑х — начала 1870‑х годов. Затем рассматривается место населения в рамках военной статистики, которая в данный период становится важным инструментом военной реформы и империостроительства в целом. В главе демонстрируется, как опыт покорения Северного Кавказа в конце 1850‑х — начале 1860‑х годов способствовал превращению конфессионального и этнического состава населения восточных Балкан в неизменный элемент рассуждений русских военных о будущих войнах с Османской империей. Этот тезис подтверждается анализом планов мобилизации балканских христиан, составленных некоторыми русскими генералами в начале Восточного кризиса второй половины 1870‑х годов. Хотя Военное министерство и Генеральный штаб не вполне разделяли такие планы, их собственная подготовка к войне 1877–1878 годов свидетельствует о большей готовности принимать во внимание конфессиональный и этнический состав населения на территориях, составлявших вероятный театр военных действий.

Русско-турецкая война 1877–1878 годов и политика российского командования и временной администрации в отношении различных групп восточнобалканского населения рассматриваются в шестой главе. На основании широкого круга опубликованных источников в ней описывается формирование и деятельность временной российской администрации в Болгарии на протяжении десяти месяцев боевых действий, в особенности ее меры в отношении восточнобалканских мусульман и христиан. Затем рассматриваются вынужденные перемещения мусульманского и христианского населения, вызванные перипетиями боевых действий, а также вспышки межконфессионального насилия с участием русских войск и болгарского ополчения. Главу завершает описание жестокостей в отношении мусульманского населения, которые имели место в ходе финального наступления русской армии на Адрианополь зимой 1877–1878 годов.

Седьмая глава посвящена политике в отношении различных групп населения восточнобалканского региона, проводившейся после окончания войны временной российской администрацией, способствовавшей основанию Болгарского княжества и автономной области Восточная Румелия. Приоритетом российских властей был контроль над мусульманским населением и межконфессиональными отношениями, о чем свидетельствуют меры по подавлению Родопского восстания весной 1878 года и попытки императорского комиссара А. М. Дондукова-Корсакова воспрепятствовать возвращению в пределы будущей Болгарии мусульманских беженцев. Главу завершает рассмотрение решения российских властей вооружить болгарское население Восточной Румелии, дабы защитить его от возможных репрессий после вывода русских войск.

В заключении выделяются основные сходства и различия в политике российского командования и временной администрации на восточных Балканах в 1828–1830 и в 1877–1879 годах, а также предлагается объяснение этих различий и рассматриваются их последствия для мусульманского и христианского населения региона в контексте Восточного кризиса второй половины 1870‑х годов.

Глава I
Мусульмане и христиане восточных Балкан в ходе русско‑турецких войн XVIII — начала XIX века

Использование волонтеров и политика переселения балканских христиан в русско‑турецких войнах конца XVIII — начала XIX века

В мае 1773 года, когда основные силы русской армии впервые переправились через Дунай, командовавший ими П. А. Румянцев обратился с манифестом к местному населению [62]. В нем российский полководец объявил, что воины, сложившие оружие, торговцы и земледельцы, как христиане, так и мусульмане, могут рассчитывать на защиту русского оружия, «если не возьмут участия обще с неприятелем в воспротивлении» [63]. Чтобы доказать, что «лютость и грабление никогда не были и не будут свойством российских войск», Румянцев указал на «многие семьи самих турков, которые теперь при разбитии неприятеля при Бабадах и при Карасуй добровольно просили себе приселения на левой берег Дуная и приняты здесь нами с обязательством всякого им благодеяния» [64].

Несмотря на эти заявления, манифест не возымел желаемого действия на население Дунайской Болгарии. Уже к концу кампании 1773 года главнокомандующий жаловался на то, что даже среди христианских жителей правого берега Дуная он «не приметил никакой приверженности к войскам нашим». Румянцев объяснял это тем, что в местных христианах «по общежительству с турками более действует привычка нежели побуждение веры» [65]. Мусульмане же, проживавшие в окрестностях Рущука, Никополя, Видина и Белграда, «как только надобно вооружаются и к военному действу все свойства имеют» [66].

Манифест Румянцева и последующие донесения свидетельствуют о новой проблеме, с которой будут сталкиваться русские полководцы всякий раз по пересечении Дуная. Демографический ландшафт восточных Балкан значительно отличался от северопричерноморской степи и княжеств Молдавия и Валахия, которые составляли главный театр военных действий до начала 1770‑х годов. Какую бы политику ни проводили царские главнокомандующие в отношении, например, ногайских вассалов крымского хана, им не приходилось думать о последствиях этой политики в отношении христиан, поскольку последних было немного на территориях, которые занимали ногайские орды. С другой стороны, усилия русских полководцев по мобилизации христианских волонтеров в Молдавии в 1711 и 1739 годах не имели сколько-нибудь существенного воздействия на османских мусульман, которым формально запрещалось проживать в этом автономном христианском княжестве. Ситуация менялась с перенесением боевых действий на южный берег Дуная, где городское и сельское мусульманское население соседствовало с христианами. В то время как местные мусульмане были вооружены и, как правило, враждебны России, местные христиане не обязательно сочувствовали и содействовали русским войскам. Более того, любая политика в отношении одной из этих групп многоконфессионального и полиэтничного населения восточных Балкан должна была принимать во внимание последствия этой политики в отношении других категорий местных жителей.

Нерегулярные формирования христианских волонтеров играли значительную роль как на начальном этапе Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, в военных действиях на территории Молдавии и Валахии, так и на завершающем ее этапе, после того как русская армия пересекла Дунай. Эти вспомогательные отряды состояли из арнаутов албанского, сербского, болгарского, валашского и молдавского происхождения, которые в период Раннего Нового времени представляли собой класс военных наемников в Дунайских княжествах [67]. Хотя арнаутские отряды включали значительное количество молдаван и валахов, их предводители были, как правило, пришлыми и принадлежали к конфессионально и этнически пестрой категории «специалистов по насильственным методам», известных на Балканах как гайдуки, кирджалии или клефты. Встречаемые практически во всех частях Османской империи, эти более или менее благородные бандиты отличались как от массы населения (будь то христианского или мусульманского), так и от османских элит (как центральных, так и местных), с которыми они зачастую находились в сложных отношениях борьбы и взаимодействия [68].

По этой причине использование арнаутов Румянцевым и последующими российскими командующими не может считаться формой сколько-нибудь массовой мобилизации христианского населения Европейской Турции. Сходная османская практика использования кирджалиев для репрессий в отношении нелояльных христианских подданных в ходе войны 1787–1792 годов также не может рассматриваться в качестве массовой мобилизации мусульманского населения, а, напротив, представляет собой альтернативную форму контроля над населением в условиях имперского кризиса [69]. Конфессиональное многообразие «специалистов по насильственным методам» также не позволяет говорить об использовании вспомогательных отрядов российскими и османскими полководцами как разновидности религиозной мобилизации. В то время как румянцевские волонтеры были, по-видимому, все без исключения христианами, использовавшиеся османами отряды кирджалиев состояли не только из мусульман и включали в себя некоторых видных болгарских и сербских гайдуков [70].

Русские полководцы в конце XVIII — начале XIX века понимали, что не могут рассчитывать на автоматическую поддержку и симпатии ни арнаутов, ни балканских христиан в целом. С точки зрения царских генералов, и те и другие были колеблющимися элементами, которые могли примкнуть и к османам, если не привлечь их на сторону России. За несколько месяцев до начала Русско-турецкой войны 1806–1812 годов командующий русской армией в Подолии И. Л. Михельсон писал Александру I, что «все колеблющиеся теперь народы задунайские… в таком положении находятся, что кто ближе и скорее может им руку подать, на того стороне и будут, и могут весьма зделаться вредными стороне противной» [71]. Располагая в ноябре 1806 года всего 30 000 штыков для занятия Молдавии и Валахии, царь санкционировал привлечение болгар, арнаутов и прочих к русским войскам [72].

В то же время отношение российских командующих к христианским волонтерам оставалось противоречивым. Энтузиазм Михельсона, несомненно, объяснялся немногочисленностью регулярных войск, которыми он располагал. В результате в 1806 году, так же как и в 1769 году, валашские, сербские и болгарские арнауты сыграли значительную роль в захвате Бухареста российскими войсками [73]. Позднее некоторые их формирования вошли в отряд генерал-майора И. И. Исаева, который пересек Дунай, чтобы помочь сербским повстанцам под предводительством Карагеоргия [74]. Заключение Слобдоздейского перемирия в августе 1807 года и растущие крестьянские выступления в южных губерниях Российской империи объясняют, почему преемник Михельсона фельдмаршал А. А. Прозоровский с радостью избавился от услуг беспокойных арнаутов [75]. Однако по возобновлении военных действий к югу от Дуная в 1809 году преемники Прозоровского П. И. Багратион и Н. Ф. Каменский вновь оценили пользу от волонтерских отрядов.

Наряду с уже привычным использованием арнаутов во время войны 1806–1812 годов имели место и первые попытки более массовой мобилизации христианского населения. В этом российские командующие следовали османской практике. По утверждению П. И. Багратиона, который командовал русской армией на Дунае в 1809–1810 годах, османы получали практически все свои резервы и провизию от турецких жителей Дунайской Болгарии, «которые весьма к войне приобыкли». Багратион отмечал, что «если всех тех военных обывателей оставить спокойными и безопасными в их уездах, то побегут они на помощь других уездов атакованных». По этой причине Багратион решил разделить армию на три корпуса, которые должны были действовать одновременно в восточной, центральной и западной части Дунайской Болгарии и тем самым лишить османское командование возможности опираться на местное мусульманское население [76].

В то же время Багратион требовал, чтобы были соблюдены «правила дружелюбного обхождения с христианскими обывателями», чтобы хлеб и фураж были доступны для русской армии. С этой целью накануне кампании 1810 года Багратион запросил мнение русского агента на правом берегу Дуная Манук-бея Мирзояна относительно возможности восстания болгарского населения Тырново. Главнокомандующий также обратился к болгарскому архиепископу Софронию Врачанскому относительно перспектив подобного же восстания в области Видина [77]. Причем Багратион был не первым русским полководцем, интересовавшимся такой возможностью. Уже в апреле 1807 года Михельсон сообщал, что «все христиане вооружены и готовы подняться за нас». Михельсон также осознавал последствия такого восстания для мусульман и болгар-христиан. Он сообщал о том, что среди болгар «были разговоры о том, чтобы убить всех турок в Тырново», однако эти намерения сдерживались опасением, что русские войска не придут на помощь или же оставят их на произвол судьбы [78].

То же опасение определило противоречивое отношение к идее восстания со стороны архиепископа Софрония. Болгарский пастырь подтвердил, что русская армия может рассчитывать на поддержку 10 000–15 000 вооруженных жителей в Тырново и окрестностях, однако «восстание болгарского народа не может последовать иначе, как с постепенным вступлением в землю их российских войск». Софроний в особенности просил, «чтобы невыдать их (болгар) подобно как то сделано было с греками Мореи при заключении мира в Кайнарджи» [79]. Не будучи в состоянии предоставить такие гарантии, Багратион решил не провоцировать османское возмездие в отношении болгар и оставил идею организации восстания. В результате генерал-майору Исаеву, чей отряд действовал между Видином и Нишем, было «строго запрещено подстрекать болгар к восстанию с оружием против турок». Вместо этого он должен был убедить болгар оставаться в своих селениях, обрабатывать землю, заботиться о своих хозяйствах и предоставлять русским войскам продовольствие и фураж, которые им были необходимы [80]. Вступление русской армии в Дунайскую Болгарию в конце весны 1810 года сопровождалось лишь обращением Софрония Врачанского к болгарскому населению, в котором архиепископ сообщал своим соотечественникам о грядущем спасении и призывал их не бояться русских войск и не относиться к ним как к чужеземцам [81].

Хотя болгарских христиан целенаправленно не призывали к восстанию по приближении русских войск, они в ряде случаев брались за оружие и обращали его против мусульман. Так произошло, например, в деревне Арнаут-киой неподалеку от Разграда. В ответ на благодарственное обращение болгарских старейшин этого селения Н. Ф. Каменский объявил, что отныне они «навечно свободны» и что, даже если их селение останется под властью османов, они могут переселиться на левый берег Дуная, где «плодородные земли вас ждут, и братская нация (т. е. валахи. — В. Т.) открывает вам объятия» [82]. С точки зрения русского командования, целью вооружения болгарского населения была их самозащита. Однако на практике болгары присоединялись к русским отрядам в операциях местного значения, таких, например, как захват Джумлы, или для борьбы с турецкими партизанами. Последние представляли собой значительную проблему для коммуникаций русской армии, о чем свидетельствует, в частности, переписка по поводу вырубки леса вдоль узких дорог, проходивших через Делиорманский лес. Партии по 500–700 болгар, мобилизованных с этой целью, работали под прикрытием русских отрядов. Российские военные начальники также брали в заложники мусульманских детей, для того чтобы заставить их родителей отказаться от поддержки турецких партизан [83].

Для того чтобы лишить османскую армию возможности пополнять свои запасы продовольствия и фуража, российские войска сжигали деревни в местах боевых действий и переселяли их жителей в тыл. И эта практика восходит к войне 1768–1774 годов, когда в конце 1769 года авангардный отряд Х. Ф. фон Штоффельна сжег 400 деревень в окрестностях османских крепостей Брэила и Джурджу, расположенных на северном берегу Дуная на бывших территориях валашского княжества, которые были отчуждены в так называемые райи, находившиеся под прямым управлением крепостных начальников [84]. В ответ на запрос Г. Г. Орлова и Екатерины II, обеспокоенных дурной славой, которую такие действия могли составить России в Европе, Румянцев признал, что сожжение селений «есть обычай воюющих варваров, а не Европейцев». При этом российский главнокомандующий утверждал, что война против османов имеет в себе «иные меры и иной образ, как во брани в других частях Европы». Выгоды сохранения селений не были очевидны в ходе боевых действий против османов, потому что «неприятель, ежели не успеет со всеми пожитками убраться, то сам оные истребляет, чтобы нам ничего не осталось». Если же сохранять селения, «то должно в опасности быть, чтобы оные не заразил неприятель, не знающий человечества, лютою язвой, что он неоднократно применял на гибель рода человеческого» [85]. Румянцев указывал на военную целесообразность сожжения селений, поскольку это лишало османов возможности закрепиться на левом берегу Дуная и оборонять Молдавию и Валахию. Главнокомандующий также уверял императрицу, что христианские жители сожженных селений были оповещены заранее и имели возможность перевезти свои пожитки на территорию княжеств. Мусульмане же, составлявшие большую часть жителей этих селений, бежали за Дунай еще при первом приближении русских войск [86].

Впервые примененная в 1769 году на территории османских райя вдоль северного берега Дуная политика выселения местных жителей продолжалась в большем масштабе после форсирования реки русскими войсками четыре года спустя [87]. Так, внезапное появление в Добрудже русского отряда под командованием полковника Кличко вызвало поспешное отступление османских войск к Балканским горам, причем османы заставляли местное мусульманское и христианское население следовать за ними. Русские передовые отряды, отправленные в погоню, сумели захватить часть мирных жителей и переселить около 3000 из них на северный берег Дуная [88]. Одновременно генерал-майор Г. А. Потемкин, который вскоре после этого стал знаменитым фаворитом Екатерины II, переселил христианских жителей из окрестностей Силистрии, в то время как еще более знаменитый генерал-майор А. В. Суворов провел ту же операцию в окрестностях Туртукая [89]. К концу кампании 1773 года, перед отступлением через Дунай на север, русским войскам удалось собрать у Туртукая около 10 000 жителей-христиан и перевести их через реку [90]. По словам Румянцева, данные переселения составляли главный успех кампании этого года [91].

Помимо организации переселения христианского населения с южного на северный берег Дуная, русские полководцы лишали османов возможности обеспечения своих войск провизией и фуражом. С этой целью корпус генерал-лейтенанта К. К. фон Унгерна, располагавшийся в Бабадаге в сентябре 1773 года, высылал специальные отряды вглубь страны, которые должны были не только уничтожать малые партии противника, но и помешать местным жителям собирать урожай [92]. В ноябре того же года русские партии были высланы для разорения прибрежных селений в районе Кюстенджии Варны. Это мешало османам концентрировать большие массы войск к северу от Балканского хребта в зимнее время года, что обеспечивало безопасность русской армии на зимних квартирах [93]. В 1774 году корпус М. Ф. Каменского сжег деревни вокруг Шумлы, хотя на этот раз целью было выманить великого визиря из этой неприступной крепости для защиты мусульманского населения [94].

Кампания 1773 года установила сценарий, который будет повторяться в последующих русско-турецких войнах. Стратегия выжженной земли, применявшаяся как османской, так и русской армией, приводила к временной депопуляции Добруджи и Дунайской Болгарии. В войну 1787–1792 годов сожжение деревень и переселение жителей-христиан с южного на северный берег реки также имели место, хотя в гораздо меньшем масштабе, поскольку русские войска пересекли реку только в последний год войны и не продвинулись далее северной Добруджи [95]. Во время войны 1806–1812 годов масштаб этих переселений был таков, что к началу 1811 года вся территория на 100 верст к югу от Дуная была «совершенно обнажена от жителей», по сообщению возглавившего русскую армию М. И. Кутузова. После того как передовые партии на протяжении предыдущего лета «загнали все в Балканы», русские войска не могли рассчитывать на местную провизию и, как следствие, не могли продвигаться более чем на 30 верст к югу от реки [96]. Тем не менее даже преимущественно оборонительная стратегия, избранная Кутузовым на завершающей стадии войны, предполагала высылку малых партий вглубь османских территорий. «Болгарские селения приказано было щадить исключая хлебных и фуражных запасов, которые и в болгарских селениях сожжены с оставлением только пропитания на короткое время», — докладывал Кутузов Александру I [97]. В этой ситуации местные жители стояли перед трудным выбором между переселением вглубь османской Румелии и следованием за русской армией, отступающей на северный берег Дуная, что многие из них и сделали.

Уже в конце 1810 года отступление русской армии за Дунай на север сопровождалось переселением прорусски настроенных жителей-христиан из окрестностей Разграда и Джумлы, а отход флангового отряда М. С. Воронцова привел к подобной же эмиграции болгар из-под Плевны, Ловчи и Севлиево [98]. Переселение становилось своеобразной альтернативой антиосманскому восстанию в Дунайской Болгарии, возможность которого рассматривал Багратион в начале 1810 года. Когда болгарские старейшины из селений, располагавшихся между Дунаем и Балканами, попросили у Кутузова «на письме уверение, что ни в коем случае они Россиею в руки турков преданы не будут», главнокомандующий отверг их просьбу «дабы сих людей, горячностью веры движимых, не погубить безвременным ободрением их к подъятию оружия». Взамен Кутузов принял меры с тем, чтобы «привлечь сколь можно более такового рода людей, трудолюбивых и полезных, на сию сторону Дуная», и опубликовал соответствующий манифест [99].

Переселенцам первоначально предоставили земли на территориях турецких райя Брэила и Джурджу, освободили от налогов на три года, однако обязали нести пограничную службу. Вскоре у переселенцев начался конфликт с валашскими чиновниками, которые стремились взимать с поселенцев налоги. Отражая желание переселенцев избежать тяжкой доли валашских крестьян, глава специально созданной администрации переселенцев А. Я. Коронелли предложил поселить задунайских выходцев в Бессарабии и придать им статус казацкого войска [100]. Несмотря на то что переселенцам в конце концов так и не удалось получить казацкого статуса, этот вариант оказался предпочтительней, чем проживание в окрестностях Брэилы и Джурджу, для примерно 4000 болгарских семей после того, как по Бухарестскому миру 1812 года Валахия и Молдавия были возвращены османам, а Бессарабия вошла в состав Российской империи.

Идейное наследие Отечественной войны 1812 года

Русско-турецкая война завершилась менее чем за месяц до вторжения Наполеона. В результате она осталась в тени первой в истории России «отечественной» войны, которая стала решающим фактором в развитии русской военной мысли вплоть до Первой мировой войны. Война 1812 года сильно отличалась от конфликтов XVIII столетия. Сколь важными ни были бы столкновения со шведами, пруссаками, поляками или османами, все они представляли собой периферийные войны, которые происходили на окраинах Российской империи или же вовсе за ее пределами. Напротив, война 1812 года впервые за два столетия сопровождалась боевыми действиями на территориях, которые составляли историческое ядро России [101]. Она была в полном смысле драматическим событием как для российских элит, так и для массы населения и вызвала патриотический подъем в верхах российского общества, некоторые представители которого вскоре начали воспринимать борьбу с Наполеоном как противостояние между Россией и Европой.

Результат этой эпохальной борьбы способствовал возникновению ряда устойчивых мифов как в Европе, так и в России [102]. В то время как французские и прочие европейские авторы приписали решительный разгром Наполеона «генералу Морозу», русские авторы усмотрели в нем доказательство военного превосходства своей страны. В то же время среди русского офицерства с самого начала существовали разные представления об относительной значимости отдельных компонентов российской военной мощи. Притом что практически все русские военные рассматривали победу над Наполеоном как плод исключительных качеств регулярной армии, некоторые из них также отмечали важность партизанской войны, которая велась на французских линиях фронта с момента Бородинского сражения и вплоть до изгнания остатков французских войск в декабре 1812 года.

Лев Толстой и советская историография придавали так много значения «дубине народной войны» в разгроме Наполеона, что ныне трудно осознать, насколько неоднозначным представлялось партизанское действие кадровым русским военным XIX столетия. Русские военные мемуаристы конца XVIII — начала XIX века демонстрировали приверженность гуманному обращению с гражданским населением и военнопленными, и им было явно не по себе от действий казаков и других нерегулярных частей [103]. Даже когда в 1812 году боевые действия проходили на исконно русской земле, казаки, по свидетельству адъютанта Александра I А. И. Михайловского-Данилевского, с трудом делали различие между вражескими частями и местным русским населением. По утверждению Михайловского, отряды донского казацкого атамана М. И. Платова грабили русские селения и усадьбы и отправляли добычу на Дон [104].

Участие русского населения в сопротивлении французской армии также было неоднозначным в глазах русских офицеров, усвоивших принципы и методы «регулярной» войны. По свидетельству А. Н. Муравьева, крестьяне «привязывали [французов] к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю». Разумеется, тем самым крестьяне реагировали на действия французских фуражиров и мародеров, которые «мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их, вставляли им во все отверстия сальные свечи и вещи, терзали их, на[д]ругавшись [над н]ими». Тем не менее жестокое обращение с теми французами, которым выпало несчастье попасть в плен к русским крестьянам, было столь же неприемлемым в глазах Муравьева, сколь неприемлемы были и жестокости самих французских солдат. Для Муравьева, как и для многих других офицеров мемуаристов, «народная война» была порочным кругом насилия, в котором «[л]юди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью» [105].

Михайловский-Данилевский и Муравьев были примечательными представителями русской военной интеллигенции [106]. Они во многом напоминали европейского офицера-джентльмена XVIII столетия, который часто сочетал военную службу с литературой и философией, а также политической деятельностью [107]. Будучи пылкими патриотами, эти люди в то же время хорошо ориентировались в современной им морально-политической мысли и были способны выносить независимые суждения о состоянии русской армии, ее командующих, о своих сослуживцах-офицерах, о качествах и поведении русских солдат и, наконец, о достоинствах и пороках русской политической и общественной организации. Эта способность к критическому суждению приведет некоторых из них на Сенатскую площадь. Однако в контексте настоящего исследования более значимыми являются их представления о соотношении армии и населения, которые в общих чертах воспроизводили феномен так называемого «Военного просвещения». Как и французские «военные философы» (militaires philosophes), представители русской военной интеллигенции стремились придать войне более гуманный и рациональный характер [108]. Приверженность лучших русских офицеров этим принципам отражала среди прочего их желание опровергнуть укоренившиеся в Европе стереотипы о русских как нации, ведущей войну «варварскими» способами [109].

Реакция европеизированных представителей российской элиты на наполеоновское вторжение свидетельствует о том, что они только начинали открывать для себя «народ». Всплеск патриотизма, вызванный Наполеоновскими войнами, носил по преимуществу элитарный, консервативный характер [110]. Носители этого патриотизма безусловно стремились мобилизовать население на защиту веры и отечества, однако опасались революционного эффекта, который могла возыметь такая мобилизация. В результате «народ», упоминавшийся в манифестах 1812 и последующих годов, представлялся послушным, преданным и готовым к самопожертвованию, а вовсе не главным действующим субъектом национальной истории [111]. Сразу же после войны в официальном дискурсе победа над Наполеоном стала объясняться Божьим промыслом, что неизбежно затушевывало «народный» аспект событий 1812 года [112]. Относительно немногочисленные в этот период репрезентации «народа» в произведениях литературы и искусства, посвященных войне 1812 года, носили весьма сдержанный и идеализированный характер и потому имели мало общего с шокирующими реалиями «народной» войны.

Консервативный поворот последнего десятилетия правления Александра I несомненно вызвал недовольство значительной части «поколения 1812 года», которое в конце концов привело к восстанию декабристов. Однако «народ» вряд ли являлся общим знаменателем для различных течений, существовавших в рамках декабристского движения, в особенности для либерально-конституционалистского Северного общества и более радикального Южного общества. Незавершенная «Русская правда» лидера южных декабристов П. И. Пестеля содержала программу превращения Российской империи в гомогенное национальное государство. Однако национализм Пестеля, якобинский или бонапартистский по своему характеру, носил элитарный характер и также не отводил активной роли «народу», несмотря на то что сам этот термин употреблялся весьма часто [113]. Столь же элитарный подход характеризовал и последующие попытки официальных и полуофициальных идеологов инструментализировать тему «народа» после событий декабря 1825 года и польского Ноябрьского восстания 1830–1831 годов.

История создания в 1832–1833 годах доктрины «официальной народности» министром просвещения С. С. Уваровым была исследована многими историками [114]. Представители старшего поколения историков обратили внимание на то, что третий элемент уваровской триады — православие, самодержавие, народность — остался неопределенным и зачастую понимался как преданность русского народа православной вере и царю [115]. Позднее исследователи акцентировали, с одной стороны, укорененность уваровской народности в западноевропейском идейном контексте [116], а с другой — стремление Уварова сигнализировать завершение периода русского «ученичества» у Европы и достижение идейной зрелости [117]. Как бы то ни было, элитарный характер уваровской триады очевиден. «Народ» обретет сколько-нибудь активную роль только у славянофилов в ходе их критического переосмысления «официальной народности» накануне и во время Крымской войны [118], а вскоре после ее окончания и в зарождающемся народничестве [119].

Вот почему в первой половине XIX века ни царская армия в целом, ни русская военная интеллигенция в частности не были готовы принять концепцию «народной войны» или рассматривать «народ» в качестве главной военной силы. В то же время различные тенденции и события периода, последовавшего за разгромом Наполеона, заставляли их уделять все больше внимания населению и признать, что его поддержка или враждебность были важным фактором, влияющим на исход военного конфликта. Одним из таких событий стала Греческая война за независимость, начавшаяся 22 февраля 1821 года, когда отряд греческих волонтеров под предводительством Александра Ипсиланти пересек российскую границу на Пруте и вступил в зависимое от османов княжество Молдавия.

Сын и внук господарей-фанариотов Молдавии и Валахии, Александр Ипсиланти сделал блестящую карьеру в русской армии в период Наполеоновских войн, к двадцати пяти годам достигнув чина генерал-майора. В апреле 1820 года Ипсиланти возглавил тайное греческое общество «Филики Этерия», основанное в 1814 году в Одессе тремя греческими выходцами из Османской империи с целью освобождения Греции от османского господства [120]. Вступив в столицу Молдавии Яссы, Ипсиланти опубликовал несколько пламенных прокламаций, в которых призывал османских греков восстать против власти султана, убеждал местное население поддержать эту борьбу и намекал на скорую помощь со стороны России. Незамедлительное осуждение Александром I восстания Ипсиланти, а также трения между ним и Тудором Владимиреску, предводителем антиэлитного движения пандуров, начавшегося незадолго до этого в Валахии, предопределили скорое поражение греческих повстанцев в Дунайских княжествах. Тем не менее предприятие «Этерии» спровоцировало вспышки межэтнического насилия в других частях Европейской Турции. Подстегнутое репрессивными мерами османского правительства, Греческое восстание в Морее продолжалось целых девять лет на глазах у все более прогречески настроенной Европы и завершилось созданием независимого греческого королевства в 1830–1832 годах [121].

Предприятие Александра Ипсиланти вызвало противоречивые отклики со стороны русских военных. Как и образованные представители русского общества в целом, офицеры с симпатией относились к борьбе греков за независимость и были сильно разочарованы отказом Александра I объявить войну Османской империи и прийти на помощь повстанцам [122]. Как и революции 1820–1821 годов в Испании и Италии, Греческое восстание оказало радикализирующее воздействие на некоторых представителей русского офицерства и способствовало формированию движения декабристов. Хотя русские военные порой очень критически отзывались о личных качествах Ипсиланти и его действиях во время событий 1821 года, Греческое восстание продемонстрировало им потенциал партизанского действия [123].

Первый опыт теории партизанского действия

В апреле 1821 года, через полтора месяца после того, как Александр Ипсиланти и его сторонники пересекли русско-османскую границу, знаменитый партизанский командир Д. В. Давыдов опубликовал свой «Опыт теории партизанского действия», который стал важной вехой в развитии русской военной мысли [124]. Давыдов считал (см. ил. 1), что партизанская война «объемлет и пересекает все пространство от тыла противной армии до естественного основания оной; разя в слабейшие места неприятеля, вырывает корень его существования, подвергает онаго ударам своей армии без пищи, без зарядов и заграждает ему путь к отступлению» [125]. По мнению Давыдова, первый пример такого действия продемонстрировали предводители немецких протестантов во время Тридцатилетней войны 1618–1648 годов. Историю партизанщины продолжили венгерские гусары во время Войны за австрийское наследство 1740–1747 годов, а также испанские герильясы в 1809–1813 годах. Однако только в России в 1812 году партизанская война «поступила в состав предначертаний общего действия армий» [126].

Давыдов утверждал, что Россия более, чем любая другая страна, могла воспользоваться преимуществами партизанского действия. Отправной точкой рассуждений Давыдова был тезис о том, что качество армии определялось ее большим или меньшим сближением «с коренными способностями, склонностями и обычаями того народа, из которого набрано войско». Давыдов отмечал, что «в Европе просвещение, а за ним население, смягчение нравов, познание прав собственности, торговля, роскошь и другие обстоятельства суть главные препятствия к введению легких войск» в состав армий. Напротив, в Азии «народ, так сказать, наездничий, передает в роды родов способность свою к набегам не через земледелие, художества и торговлю, а через беспрестанное рыскание за добычею среди обширных пустынь, среди ущелий и гор, или в соседстве и вечной вражде с горными и пустынными жителями». Их способ ведения войны заключался во «внезапных ударах, в неутомимой подвижности, и в дерзких предприятиях шумных полчищ наездников» [127]. Соответственно, «верх совершенства военной силы государства» достигался посредством совокупного обладания «европейской армиею и войсками азиатских народов, дабы первою сражаться в полном смысле слова, а последними отнимать у неприятеля способы к пропитанию и к бою». По мнению Давыдова, только России в силу ее географического положения одновременно в Европе и Азии предоставлено обладать «устроеннейшею армиею в свете» и вместе с тем повелевать казаками, которые были «одинаких свойств с Азиатцами, и подобно европейским войскам покорн[ы] начальникам» [128].

Рассуждения Давыдова представляли собой яркий пример военного ориентализма, то есть дискурса, в котором стили и практики ведения боевых действий различных неевропейских народов сливались в один «азиатский» тип ведения войны, который описывался как прямая противоположность войны европейского типа [129]. Очевидно восхищение Давыдова свирепыми, примитивными и экзотическими восточными воинами, так сильно отличавшимися от регулярных, дисциплинированных и одетых в стандартную униформу европейских солдат. Оно свидетельствует о том, что ориентализм как стиль мышления, основанный на бинарных оппозициях между Востоком и Западом, нашел свое выражение не только в произведениях поэтов, писателей и философов, но и в трудах военных [130]. Давыдов не только четко артикулировал эти контрасты, но и отразил центральную тему специфически русского варианта ориентализма, а именно тезис об особом отношении России к Азии [131]. За несколько лет до публикации его труда этот тезис был высказан президентом Российской академии наук и будущим министром народного просвещения С. С. Уваровым в его проекте создания Азиатской академии [132]. Евразийская география России была принципиально важным фактором как для Уварова, так и для Давыдова, и в то же время их утверждения несколько отличались друг от друга. В то время как для Уварова географическое положение России было предпосылкой для развития востоковедения, в рассуждении Давыдова оно уже обеспечило военное превосходство России над европейскими державами, поскольку ни одна из них не обладала одновременно и регулярной армией, и нерегулярной кавалерией «азиатского» типа.

Хорошо известная географическая протяженность России составляла другое ее преимущество перед европейскими нациями в эпоху, когда война перестала быть поединком между полководцами и не сводилась более к бесконечному маневрированию относительно небольших армий или осаде крепостей. Ныне, отмечал Давыдов, «народ или народы восстают против народа; границы поглощаются приливом несметных ополчений и военные действия силою или искусством немедленно переносятся в ту или другую враждующую область». В этих условиях традиционная слабость России, заключавшаяся в ее протяженных и труднозащитимых границах, более чем компенсировалась ее широтой и глубиной, о чем свидетельствовало поражение наполеоновской армии в 1812 году [133]. Размеры страны сильно затрудняли снабжение вторгающейся армии. Низкая плотность населения и готовность жителей разорить свои собственные жилища и уйти в леса лишали агрессора доступа к местным ресурсам, в то время как «наглые и неутомимые наезды легких войск» прерывали подвоз продовольствия издалека [134]. Давыдову было хорошо известно неоднозначное отношение многих русских офицеров к партизанской войне и стратегии отступления вглубь страны. Он признавал, что такая стратегия была очень затратной, но настаивал на том, что потеря собственности предпочтительнее потери чести и независимости [135].

Хотя Давыдов принимал участие в Русско-турецкой войне 1806–1812 годов, его мышление определялось прежде всего опытом Отечественной войны 1812 года и потому может показаться малоприменимым по отношению к «турецким кампаниям». В конце концов русско-османское противостояние проходило на южных окраинах и представляло собой серию наступательных войн со стороны России, в то время как Давыдова интересовала прежде всего оборонительная война против большой европейской армии, вторгающейся вглубь России. В то же время некоторые аспекты теории Давыдова впоследствии оказались применимы к партизанской войне против османов. Во-первых, Давыдов рассматривал партизанскую войну как часть общего действия армии. Значительная часть его «Опыта» была посвящена принципам координации действий регулярных войск и партизанских казацких групп, исходя из которых перемещение последних должно было определяться геометрической фигурой, составленной фронтом противостояния регулярных сил и основанием вражеской армии. Войны России с османами также состояли из действий регулярной армии и нерегулярных частей, чьи действия необходимо было координировать подобно тому, как это имело место в России в 1812 году. В этом отношении первая Отечественная война и «турецкие кампании» существенно отличались от испанской герильи 1809–1813 годов, в ходе которой вооруженные группы герильясов представляли единственную силу сопротивления французам после неудач регулярной испанской армии.

Замечания Давыдова касательно отношений партизанских групп и местного населения оказались еще более релевантными в контексте последующих русско-турецких войн. Прежде всего для Давыдова, так же как и для других российских военных авторов XIX столетия, партизанское действие отличалось от «народной войны». По мнению Давыдова, оптимальный