«В просинь вод загляделися ивы…»

 

В просинь вод загляделися ивы,

Словно в зеркальцо девка-краса.

Убегают дороги извивы,

Перелесков, лесов пояса.

 

 

На деревне грачиные граи,

Бродит сон, волокнится дымок;

У плотины, где мшистые сваи,

Нижет скатную зернь солнопек —

 

 

Водянице стожарную кику:

Самоцвет, зарянец, камень-зель.

Стародавнему верен навыку,

Прихожу на поречную мель.

 

 

Кличу девушку с русой косою,

С зыбким голосом, с вишеньем щек,

Ивы шепчут: «Сегодня с красою

Поменялся кольцом солнопек,

 

 

Подарил ее зарною кикой,

Заголубил в речном терему…»

С рощи тянет смолой, земляникой,

Даль и воды в лазурном дыму.

 

1912

«Весна отсияла… Как сладостно больно…»

 

Весна отсияла… Как сладостно больно,

Душой отрезвяся, любовь схоронить.

Ковыльное поле дремуче-раздольно,

И рдяна заката огнистая нить.

 

 

И серые избы с часовней убогой,

Понурые ели, бурьяны и льны

Суровым безвестьем, печалию строгой —

«Навеки», «Прощаю», – как сердце, полны.

 

 

О матерь-отчизна, какими тропами

Бездольному сыну укажешь пойти:

Разбойную ль удаль померить с врагами,

Иль робкой былинкой кивать при пути?

 

 

Былинка поблекнет, и удаль обманет,

Умчится, как буря, надежды губя, —

Пусть ветром нагорным душа моя станет

Пророческой сказкой баюкать тебя.

 

 

Баюкать безмолвье и бури лелеять,

В степи непогожей шуметь ковылем,

На спящие села прохладою веять,

И в окна стучаться дозорным крылом.

 

1911

«Вы, белила-румяна мои…»

 

Вы, белила-румяна мои,

Дорогие, новокупленные,

 

 

На меду-вине развоженные,

На бело лицо положенные,

 

 

Разгоритесь зарецветом на щеках,

Алым маком на девических устах,

 

 

Чтоб пригоже меня, краше не было,

Супротивницам-подруженькам назло.

 

 

Уж я выйду на широкую гульбу —

Про свою людям поведаю судьбу:

 

 

«Вы не зарьтесь на жар-полымя румян,

Не глядите на парчовый сарафан.

 

 

Скоро девушку в полон заполонит

Во пустыне тихозвонный, белый скит».

 

 

Скатной ягоде не скрыться при пути —

От любови девке сердце не спасти.

 

1909

«Вылез тулуп из чулана…»

 

Вылез тулуп из чулана

С летних просонок горбат:

«Я у татарского хана

Был из наряда в наряд.

 

 

Полы мои из Бухары

Род растягайный ведут,

Пазухи – пламя Сахары

В русскую стужу несут.

 

 

Помнит моя подоплека

Желтый Кашмир и Тибет,

В шкуре овечьей Востока

Теплится жертвенный свет.

 

 

Мир вам, Ипат и Ненила,

Печь с черномазым горшком!

Плеск звездотечного Нила

В шорохе слышен моем.

 

 

Я – лежебок из чулана

В избу зазимки принес…

Нилу, седым океанам

Устье – запечный Христос».

 

 

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

 

1916 или 1917

«Галка-староверка ходит в черной ряске…»

 

Галка-староверка ходит в черной ряске,

В лапотках с оборой, в сизой подпояске.

Голубь в однорядке, воробей в сибирке,

Курица ж в салопе – клеваные дырки.

Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках

Щеголять далося в дедовских опорках.

 

 

В галочьи потемки, взгромоздясь на жердки,

Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки,

Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван,

Числит звездный бисер, чует травный ладан.

 

 

На погосте свечкой теплятся гнилушки,

Доплетает леший лапоть на опушке,

Верезжит в осоке проклятый младенчик…

Петел ждет, чтоб зорька нарядилась в венчик.

 

 

У зари нарядов тридевять укладок…

На ущербе ночи сон куриный сладок:

Спят монашка-галка, воробей-горошник…

Но едва забрезжит заревой кокошник —

 

 

Звездочет крылатый трубит в рог волшебный:

«Пробудитесь, птицы, пробил час хвалебный,

И пернатым брашно, на бугор, на плесо,

Рассыпает солнце золотое просо!»

 

1914 или 1915

Голос из народа

 

Вы – отгул глухой, гремучей,

Обессилевшей волны,

Мы – предутренние тучи,

Зори росные весны.

 

 

Ваши помыслы – ненастье,

Дрожь и тени вечеров,

Наши – мерное согласье

Тяжких времени шагов.

 

 

Прозревается лишь в книге

Вами мудрости конец, —

В каждом облике и миге

Наш взыскующий Отец.

 

 

Ласка Матери-природы

Вас забвеньем не дарит, —

Чародейны наши воды

И огонь многоочит.

 

 

За слиянье нет поруки,

Перевал скалист и крут,

Но бесплодно ваши стуки

В лабиринте не замрут.

 

 

Мы, как рек подземных струи,

К вам незримо притечем

И в безбрежном поцелуе

Души братские сольем.

 

1910

«Есть две страны; одна – Больница…»

 

Есть две страны; одна – Больница,

Другая – Кладбище, меж них

Печальных сосен вереница,

Угрюмых пихт и верб седых!

 

 

Блуждая пасмурной опушкой,

Я обронил свою клюку

И заунывною кукушкой

Стучусь в окно к гробовщику:

 

 

«Ку-ку! Откройте двери, люди!»

«Будь проклят, полуночный пес!

Кому ты в глиняном сосуде

Несешь зарю апрельских роз?!

 

 

Весна погибла, в космы сосен

Вплетает вьюга седину…»

Но, слыша скрежет ткацких кросен,

Тянусь к зловещему окну.

 

 

И вижу: тетушка Могила

Ткет желтый саван, и челнок,

Мелькая птицей чернокрылой,

Рождает ткань, как мерность строк.

 

 

В вершинах пляска ветродуев

Под хрип волчицыной трубы.

Читаю нити: «Н. А. Клюев —

Певец олонецкой избы!»

 

25 марта 1937 г.

«За лебединой белой долей…»

 

За лебединой белой долей,

И по-лебяжьему светла,

От васильковых меж и поля

Ты в город каменный пришла.

 

 

Гуляешь ночью до рассвета,

А днем усталая сидишь

И перья смятого берета

Иглой неловкою чинишь.

 

 

Такая хрупко-испитая

Рассветным кажешься ты днем,

Непостижимая, святая, —

Небес отмечена перстом.

 

 

Наедине, при встрече краткой,

Давая совести отчет,

Тебя вплетаю я украдкой

В видений пестрый хоровод.

 

 

Панель… Толпа… И вот картина,

Необычайная чета:

В слезах лобзает Магдалина

Стопы пречистые Христа.

 

 

Как ты, раскаяньем объята,

Янтарь рассыпала волос, —

И взором любящего брата

Глядит на грешницу Христос.

 

1911

«Запечных потемок чурается день…»

 

Запечных потемок чурается день,

Они сторожат наговорный кистень, —

Зарыл его прадед-повольник в углу,

Приставя дозором монашенку-мглу.

 

 

И теплится сказка. Избе лет за двести,

А все не дождется от витязя вести.

Монашка прядет паутины кудель,

Смежает зеницы небесная бель.

 

 

Изба засыпает. С узорной божницы

Взирают Микола и сестры Седмицы,

На матице ожила карлиц гурьба,

Топтыгин с козой – избяная резьба.

 

 

Глядь, в горенке стол самобранкой накрыт

На лавке разбойника дочка сидит,

На ней пятишовка, из гривен блесня,

Сама же понурей осеннего дня.

 

 

Ткачиха-метель напевает в окно:

«На саван повольнику ткися, рядно,

Лежит он в логу, окровавлен чекмень,

Не выведал ворог про чудо-кистень!»

 

 

Колотится сердце… Лесная изба

Глядится в столетья, темна, как судьба,

И пестун былин, разоспавшийся дед,

Спросонок бормочет про тутошний свет.

 

1913

«Зима изгрызла бок у стога…»

 

Зима изгрызла бок у стога,

Вспорола скирды, но вдомек

Буренке пегая дорога

И грай нахохленных сорок.

 

 

Сороки хохлятся – к капели,

Дорога пега – быть теплу.

Как лещ наживку, ловят ели

Луча янтарную иглу.

 

 

И луч бежит в переполохе,

Ныряет в хвои, в зыбь ветвей…

По вечерам коровьи вздохи

Снотворней бабкиных речей:

 

 

«К весне пошло, на речке глыбко,

Буренка чует водополь…»

Изба дремлива, словно зыбка,

Где смолкли горести и боль.

 

 

Лишь в поставце, как скряга злато,

Теленье числя и удой,

Подойник с кринкою щербатой

Тревожат сумрак избяной.

 

1916

«Зурна на зырянской свадьбе…»

 

Зурна на зырянской свадьбе,

В братине знойный чихирь,

У медведя в хвойной усадьбе

Гомонит кукуший псалтирь:

 

 

«Борони, Иван волосатый,

Берестяный семиглаз…»

Туркестан караваном ваты

Посетил глухой Арзамас.

 

 

У кобылы первенец – зебу,

На задворках – пальмовый гул.

И от гумен к новому хлебу

Ветерок шафранный пахнул.

 

 

Замесит Орина ковригу —

Квашня семнадцатый год…

По малину колдунью-книгу

Залучил корявый Федот.

 

 

Быть приплоду нутром в Микулу,

Речью в струны, лицом в зарю…

Всеплеменному внемля гулу,

Я поддонный напев творю.

 

 

И ветвятся стихи-кораллы,

Неявленные острова,

Где грядущие Калевалы

Буревые пожнут слова.

 

 

Где совьют родимые гнезда

Фламинго и журавли…

Как зерно залягу в борозды

Новобрачной, жадной земли!

 

1918 или 1919

«Из подвалов, из темных углов…»

 

Из подвалов, из темных углов,

От машин и печей огнеглазых

Мы восстали могучей громов,

Чтоб увидеть все небо в алмазах,

Уловить серафимов хвалы,

Причаститься из Спасовой чаши!

Наши юноши – в тучах орлы,

Звезд задумчивей девушки наши.

 

 

Город-дьявол копытами бил,

Устрашая нас каменным зевом.

У страдальческих теплых могил

Обручились мы с пламенным гневом.

Гнев повел нас на тюрьмы, дворцы,

Где на правду оковы ковались…

Не забыть, как с детями отцы

И с невестою милый прощались…

 

 

Мостовые расскажут о нас,

Камни знают кровавые были…

В золотой, победительный час

Мы сраженных орлов схоронили.

Поле Марсово – красный курган,

Храм победы и крови невинной…

На державу лазоревых стран

Мы помазаны кровью орлиной.

 

Конец 1917 г. или начало 1918 г.

«Костра степного взвивы…»

 

Костра степного взвивы,

Мерцанье высоты,

Бурьяны, даль и нивы —

Россия – это ты!

 

 

На мне бойца кольчуга,

И, подвигом горя,

В туман ночного луга

Несу светильник я.

 

 

Вас, люди, звери, гады,

Коснется ль вещий крик:

Огонь моей лампады —

Бессмертия родник!

 

 

Все глухо. Точит злаки

Степная саранча…

Передо мной во мраке

Колеблется свеча,

 

 

Роняет сны-картинки

На скатертчатый стол —

Минувшего поминки,

Грядущего символ.

 

1910

Красная песня

 

Распахнитесь, орлиные крылья,

Бей, набат, и гремите, грома, —

Оборвалися цепи насилья,

И разрушена жизни тюрьма!

Широки черноморские степи,

Буйна Волга, Урал златоруд, —

Сгинь, кровавая плаха и цепи,

Каземат и неправедный суд!

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Пролетела над Русью жар-птица,

Ярый гнев зажигая в груди…

Богородица наша Землица, —

Вольный хлеб мужику уроди!

Сбылись думы и давние слухи, —

Пробудился народ-Святогор;

Будет мед на домашней краюхе,

И на скатерти ярок узор.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Хлеб да соль, Костромич и Волынец,

Олончанин, Москвич, Сибиряк!

Наша Волюшка – божий гостинец —

Человечеству светлый маяк!

От Байкала до теплого Крыма

Расплеснется ржаной океан…

Ослепительней риз серафима

Заревой Святогоров кафтан.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Ставьте ж свечи мужицкому Спасу!

Знанье – брат и Наука – сестра,

Лик пшеничный, с брадой солнцевласой —

Воплощенье любви и добра!

Оку Спасову сумрак несносен,

Ненавистен телец золотой;

Китеж-град, ладан Саровских сосен —

Вот наш рай вожделенный, родной.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

На бой, на бой!

Верьте ж, братья, за черным ненастьем

Блещет солнце – господне окно;

Чашу с кровью – всемирным причастьем

Нам испить до конца суждено.

За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой

Идем мы на битву с врагами, —

Довольно им властвовать нами!

 

 

На бой, на бой!

 

1918

Лес

 

Как сладостный орган, десницею небесной

Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,

Живым дарить покой, жильцам могилы тесной

Несбыточные сны дыханьем навевать.

 

 

Твоих зеленых волн прибой тысячеустный,

Под сводами души рождает смутный звон,

Как будто моряку, тоскующий и грустный,

С родимых берегов доносится поклон.

 

 

Как будто в зыбях хвой рыдают серафимы,

И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,

О том, что Саваоф броней неуязвимой

От хищности людской тебя не оградил.

 

1912

«Лесные сумерки – монах…»

 

Лесные сумерки – монах

За узорочным часословом,

Горят заставки на листах

Сурьмою в золоте багровом.

 

 

И богомольно старцы-пни

Внимают звукам часословным…

Заря, задув свои огни,

Тускнеет венчиком иконным.

 

 

Лесных погостов старожил,

Я молодею в вечер мая,

Как о судьбе того, кто мил,

Над палой пихтою вздыхая.

 

 

Забвенье светлое тебе

В многопридельном хвойном храме,

По мощной жизни, по борьбе,

Лесными ставшая мощами!

 

 

Смывает киноварь стволов

Волна финифтяного мрака,

Но строг и вечен часослов

Над котловиною, где рака.

 

1915

«Любви начало было летом…»

 

Любви начало было летом,

Конец – осенним сентябрем.

Ты подошла ко мне с приветом

В наряде девичьи простом.

 

 

Вручила красное яичко

Как символ крови и любви:

Не торопись на север, птичка,

Весну на юге обожди!

 

 

Синеют дымно перелески,

Настороженны и немы,

За узорочьем занавески

Не видно тающей зимы.

 

 

Но сердце чует: есть туманы,

Движенье смутное лесов,

Неотвратимые обманы

Лилово-сизых вечеров.

 

 

О, не лети в туманы пташкой!

Года уйдут в седую мглу —

Ты будешь нищею монашкой

Стоять на паперти в углу.

 

 

И, может быть, пройду я мимо,

Такой же нищий и худой…

О, дай мне крылья херувима

Лететь незримо за тобой!

 

 

Не обойти тебя приветом,

И не раскаяться потом…

Любви начало было летом,

Конец – осенним сентябрем.

 

1908

Матрос

 

Грохочет Балтийское море,

И, пенясь в расщелинах скал,

Как лев, разъярившийся в ссоре,

Рычит набегающий вал.

 

 

Со стоном другой, подоспевший,

О каменный бьется уступ,

И лижет в камнях посиневший,

Холодный, безжизненный труп.

 

 

Недвижно лицо молодое,

Недвижен гранитный утес…

Замучен за дело святое

Безжалостно юный матрос.

 

 

Не в грозном бою с супостатом,

Не в чуждой, далекой земле —

Убит он своим же собратом,

Казнен на родном корабле.

 

 

Погиб он в борьбе за свободу,

За правду святую и честь…

Снесите же, волны, народу,

Отчизне последнюю весть.

 

 

Снесите родной деревушке

Посмертный, рыдающий стон

И матери, бедной старушке,

От павшего сына – поклон!

 

 

Рыдает холодное море,

Молчит неприветная даль,

Темна, как народное горе,

Как русская злая печаль.

 

 

Плывет полумесяц багровый

И кровью в пучине дрожит…

О, где же тот мститель суровый,

Который за кровь отомстит?

 

1918

«Мне сказали, что ты умерла…»

Гумилевой

 

Мне сказали, что ты умерла

Заодно с золотым листопадом

И теперь, лучезарно светла,

Правишь горным, неведомым градом.

 

 

Я нездешним забыться готов,

Ты всегда баснословной казалась

И багрянцем осенних листов

Не однажды со мной любовалась.

 

 

Говорят, что не стало тебя,

Но любви иссякаемы ль струи:

Разве зори – не ласка твоя,

И лучи – не твои поцелуи?

 

1913

«Мой край, мое поморье…»

 

Мой край, мое поморье,

Где песни в глубине!

Твои лядины, взгорья

Дозорены Егорьем

На лебеде-коне!

 

 

Твоя судьба – гагара

С Кащеевым яйцом,

С лучиною стожары,

И повитухи-хмары

Склонились над гнездом.

 

 

Ты посвети лучиной,

Синебородый дед!

Гнездо шумит осиной,

Ямщицкою кручиной

С метелицей вослед.

 

 

За вьюжною кибиткой

Гагар нескор полет…

Тебе бы сад с калиткой

Да опашень враскидку

У лебединых вод.

 

 

Боярышней собольей

Привиделся ты мне,

Но в сорок лет до боли

Глядеть в глаза сокольи

Зазорно в тишине.

 

 

Приснился ты белицей —

По бровь холстинный плат,

Но Алконостом-птицей

Иль вещею зегзицей

Не кануть в струнный лад.

 

 

Остались только взгорья,

Ковыль да синь-туман,

Меж тем как редкоборьем

Над лебедем-Егорьем

Орлит аэроплан.

 

1927

«На припеке цветик алый…»

 

На припеке цветик алый

Обезлиствел и поблек —

Свет-детина разудалый

От зазнобушки далек.

 

 

Он взвился бы буйной птицей

Цепи-вороги крепки,

Из темницы до светлицы

Перевалы далеки.

 

 

Призапала к милой стежка,

Буреломом залегла.

За окованным окошком —

Колокольная игла.

 

 

Все дозоры да запоры,

Каземат – глухой капкан…

Где вы, косы – темны боры,

Заряница – сарафан?

 

 

В белоструганой светелке

Кто призарился на вас,

На фату хрущата шелка,

На узорный канифас?

 

 

Заручился кто от любы

Скатным клятвенным кольцом:

Волос – зарь, малина – губы,

В цвет черемухи лицом?..

 

 

Захолонула утроба,

Кровь, как цепи, тяжела…

Помяни, душа-зазноба,

Друга – сизого орла!

 

 

Без ножа ему неволя

Кольца срезала кудрей,

Чтоб раздольней стало поле,

Песня-вихорь удалей.

 

 

Чтоб напева ветровова

Не забыл крещеный край…

Не шуми ты, мать-дуброва,

Думу думать не мешай!

 

1913

«На часах у стен тюремных…»

 

На часах у стен тюремных,

У окованных ворот,

Скучно в думах неизбежных

Ночь унылая идет.

Вдалеке волшебный город,

Весь сияющий в огнях,

Здесь же плит гранитных холод

Да засовы на дверях.

Острый месяц в тучах тонет,

Как обломок палаша;

В каждом камне, мнится, стонет

Заключенная душа.

Стонут, бьются души в узах

В безучастной тишине.

Все в рабочих синих блузах,

Земляки по крови мне.

Закипает в сердце глухо

Яд пережитых обид…

Мать родимая старуха,

Мнится, в сумраке стоит,

К ранцу жалостно и тупо

Припадает головой…

Одиночки, как уступы,

Громоздятся надо мной.

Словно глаз лукаво-грубый,

За спиной блестит ружье,

И не знаю я – кому бы

Горе высказать свое.

Жизнь безвинно-молодую

Загубить в расцвете жаль, —

Неотступно песню злую

За спиною шепчет сталь.

Шелестит зловеще дуло:

«Не корись лихой судьбе.

На исходе караула

В сердце выстрели себе

И умри безумно молод,

Тяготенье кончи дней…»

За тюрьмой волшебный город

Светит тысячью огней.

И огни, как бриллианты,

Блесток радужных поток…

Бьют унылые куранты

Череды унылой срок.

 

1907

«Не верьте, что бесы крылаты…»

 

Не верьте, что бесы крылаты, —

У них, как у рыбы, пузырь,

Им любы глухие закаты

И моря полночная ширь.

 

 

Они за ладьею акулой,

Прожорливым спрутом, плывут;

Утесов подводные скулы —

Геенскому духу приют.

 

 

Есть бесы молчанья, улыбки,

Дверного засова и сна…

В гробу и в младенческой зыбке

Бурлит огневая волна.

 

 

В кукушке и в песенке пряхи

Ныряют стада бесенят.

Старушьи, костлявые страхи —

Порука, что близится ад.

 

 

О горы, на нас упадите,

Ущелья, окутайте нас!

На тле, на воловьем копыте

Начертан громовый рассказ.

 

 

За брашном, за нищенским кусом

Рогатые тени встают…

Кому же воскрылья с убрусом

Закатные ангелы ткут?

 

1916

«Не жди зари, она погасла…»

 

«Не жди зари, она погасла

Как в мавзолейной тишине

Лампада чадная без масла…» —

Могильный демон шепчет мне.

 

 

Душа смежает робко крылья,

Недоуменно смущена,

Пред духом мрака и насилья

Мятется трепетно она.

 

 

И демон сумрака кровавый

Трубит победу в смертный рог.

Смутился кубок брачной славы,

И пуст украшенный чертог.

 

 

Рассвета луч не обагрянит

Вино в бокалах круговых,

Пока из мертвых не восстанет

Гробнице преданный Жених.

 

 

Пока же камень не отвален

И стража тело стережет,

Душа безмовие развалин,

Чертога брачного поет.

 

1910

«Недозрелую калинушку…»

 

Недозрелую калинушку

Не ломают и не рвут, —

Недорощена детинушку

Во солдаты не берут.

 

 

Придорожну скатну ягоду

Топчут конник, пешеход, —

По двадцатой красной осени

Парня гонят во поход.

 

 

Раскудрявьтесь, кудри-вихори,

Брови – черные стрижи,

Ты, размыкушка-гармоника,

Про судину расскажи:

 

 

Во незнаемой сторонушке

Красовита ли гульба?

По страде свежит ли прохолодь,

В стужу греет ли изба?

 

 

Есть ли улица расхожая,

Девка-зорька, маков цвет,

Али ночка непогожая

Ко сударке застит след?

 

 

Ах, размыкушке-гармонике

Поиграть не долог срок!..

Придорожную калинушку

Топчут пеший и ездок.

 

1912

Обидин плач

 

В красовитый летний праздничек,

На раскат-широкой улице,

Будет гульное гуляньице —

Пир – мирское столованьице.

Как у девушек-согревушек

Будут поднизи плетеные,

Сарафаны золоченые,

У дородных добрых молодцов,

Мигачей и залихватчиков,

Перелетных зорких кречетов,

Будут шапки с кистью до уха,

Опояски соловецкие,

Из семи шелков плетеные.

Только я, млада, на гульбище

Выйду в старо-старом рубище,

Нищим лыком опоясана…

Сгомонятся красны девушки,

Белолицые согревушки, —

Как от торопа повального

Отшатятся на сторонушку.

Парни ражие, удалые

За куветы встанут талые,

Притулятся на завалины

Старики, ребята малые —

Диво-дивное увидючи,

Промежду себя толкуючи:

«Чья здесь ведьма захудалая

Ходит, в землю носом клюючи?

Уж не горе ли голодное,

Лихо злое, подколодное,

Забежало частой рощею.

Корбой темною, дремучею,

Через лягу – грязь топучую,

Во селенье домовитое,

 

 

На гулянье круговитое?

У нас время недогуляно,

Зелено вино недопито,

Девицы недоцелованы,

Молодцы недолюбованы,

Сладки пряники не съедены,

Серебрушки недоменяны…»

 

 

Тут я голосом, как молотом,

Выбью звоны колокольные:

«Не дарите меня золотом,

Только слухайте, крещеные:

Мне не спалось ночкой синею

Перед Спасовой заутреней.

Вышла к озеру по инею,

По росе медвяной, утренней.

Стала озеро выспрашивать,

Оно стало мне рассказывать

Тайну тихую поддонную

Про святую Русь крещеную.

От озерной прибауточки,

Водяной потайной басенки,

Понабережье насупилось,

Пеной-саваном окуталось.

Тучка сизая проплакала —

Зернью горькою прокапала,

Рыба в заводях повытухла,

На лугах трава повызябла…

 

 

Я поведаю на гульбище

Праздничанам-залихватчикам,

Что мне виделось в озерышке,

Во глуби на самом донышке.

Из конца в конец я видела

Поле грозное, убойное,

Костяками унавожено.

Как на полюшке кровавоем

 

 

Головами мосты мощены,

Из телес реки пропущены,

Близ сердечушка с ружья паля,

О бока пуля пролятыва,

Над глазами искры сыплются…

Оттого в заветный праздничек

На широкое гуляньице

Выйду я, млада, непутною,

Встану вотдаль немогутною,

Как кручинная кручинушка,

Та пугливая осинушка,

Что шумит-поет по осени

Песню жалкую свирельную,

Ронит листья – слезы желтые

На могилу безымянную».

 

1908, 1919

Осинушка

 

Ах, кому судьбинушка

Ворожит беду:

Горькая осинушка

Ронит лист-руду.

 

 

Полымем разубрана,

Вся красным-красна,

Может быть, подрублена

Топором она.

 

 

Может, червоточина

Гложет сердце ей,

Черная проточина

Въелась меж корней.

 

 

Облака по просини

Крутятся в кольцо,

От судины-осени

Вянет деревцо.

 

 

Ой, заря-осинушка,

Златоцветный лет,

У тебя детинушка

Разума займет!

 

 

Чтобы сны стожарные

В явь оборотить,

Думы – листья зарные —

По ветру пустить.

 

1913

Отверженной

 

Если б ведать судьбину твою,

Не кручинить бы сердца разлукой

И любовь не считать бы свою

За тебя нерушимой порукой.

 

 

Не гадалося ставшее мне,

Что, по чувству сестра и подруга,

По своей отдалилась вине

Ты от братьев сурового круга.

 

 

Оттого, как под ветром ковыль,

И разлучная песня уныла,

Что тебе побирушки костыль

За измену судьба подарила.

 

 

И неведомо: я ли не прав

Или сердце к тому безучастно,

Что, отверженный облик приняв,

Ты, как прежде, нетленно прекрасна?

 

1910

Пахарь

 

Вы на себя плетете петли

И навостряете мечи.

Ищу вотще: меж вами нет ли

Рассвета алчущих в ночи?

 

 

На мне убогая сермяга,

Худая обувь на ногах,

Но сколько радости и блага

Сквозит в поруганных чертах.

 

 

В мой хлеб мешаете вы пепел,

Отраву горькую в вино,

Но я, как небо, мудро-светел

И неразгадан, как оно.

 

 

Вы обошли моря и сушу,

К созвездьям взвили корабли,

И лишь меня – мирскую душу,

Как жалкий сор, пренебрегли.

 

 

Работник родины свободной

На ниве жизни и труда,

Могу ль я вас, как терн негодный,

Не вырвать с корнем навсегда?

 

1911, 1918

«Печные прибои пьянящи и гулки…»

 

Печные прибои пьянящи и гулки,

В рассветки, в косматый потемочный час,

Как будто из тонкой серебряной тулки

В ковши звонкогорлые цедится квас.

 

 

В полях маета, многорукая жатва,

Соленая жажда и сводный пот.

Квасных переплесков свежительна дратва,

В них раковин влага, кувшинковый мед.

 

 

И мнится за печью седое поморье,

Гусиные дали и просырь мереж…

А дед запевает о Храбром Егорье,

Склонив над иглой солодовую плешь.

 

 

Неспора починка, и стег неуклюжий,

Да море незримое нудит иглу…

То Индия наша, таинственный ужин,

Звенящий потирами в красном углу.

 

 

Печные прибои баюкают сушу,

Смывая обиды и горестей след.

«В раю упокой Поликарпову душу», —

С лучом незабудковым шепчется дед.

 

1916 (?)

Плясея

 

Девка – запевало:

 

 

Я вечор, млада, во пиру была,

Хмелен мед пила, сахар кушала,

Во хмелю, млада, похвалялася

Не житьем-бытьем – красной удалью.

 

 

Не сосна в бору дрожмя дрогнула,

Топором-пилой насмерть ранена,

Не из невода рыба шалая,

Извиваючись, в омут просится, —

 

 

Это я пошла в пляску походом:

Гости-бражники рты разинули,

Домовой завыл – крякнул под полом,

На запечье кот искры выбрызнул:

 

 

Вот я —

Плясея —

Вихорь, прах летучий,

Сарафан —

Синь-туман,

Косы – бор дремучий!

Пляс – гром,

Бурелом,

 

 

Лешева погудка,

Под косой —

Луговой

Цветик незабудка!

 

 

Парень – припевало:

 

 

Ой, пляска приворотная,

Любовь – краса залетная,

Чем вчуже вами маяться,

На плахе белолиповой

Срубить бы легче голову!

 

 

Не уголь жжет мне пазуху,

Не воск – утроба топится

О камень – тело жаркое,

На пляс – красу орлиную

Разбойный ножик точится!

 

1912

Поволжский сказ

 

Собиралися в ночнину,

Становились в тесный круг.

«Кто старшой, кому по чину

Повести за стругом струг?

 

 

Есть Иванко Шестипалый,

Васька Красный, Кудеяр,

Зауголыш, Рямза, Чалый

И Размыкушка-гусляр.

 

 

Стать негоже Кудеяру,

Рямзе с Васькой-яруном!»

Порешили: быть гусляру

Струговодом-большаком!

 

 

Он доселе тешил братов,

Не застаивал ветрил,

Сызрань, Астрахань, Саратов

В небо полымем пустил.

 

 

В епанчу, поверх кольчуги,

Оболок Размыка стан

И повел лихие струги

На слободку – Еруслан.

 

 

Плыли долго аль коротко,

Обогнули Жигули,

Еруслановой слободки

Не видали – не нашли.

 

 

Закручинились орлята:

Наважденье чем избыть?

Отступною данью-платой

Волге гусли подарить…

 

 

Воротилися в станища,

Что ни струг, то сирота,

Буруны разъели днища,

Червоточина – борта.

 

 

Объявилась горечь в браге.

Привелось, хоть тяжело,

Понести лихой ватаге

Черносошное тягло.

 

 

И доселе по Поволжью

Живы слухи: в ледоход

Самогуды звучной дрожью

Оглашают глуби вод.

 

 

Кто проведает – учует

Половодный, вещий сказ,

Тот навеки зажалкует,

Не сведет с пучины глаз.

 

 

Для того туман поречий,

Стружный парус, гул валов —

Перекатный рокот сечи,

Удалой повольный зов.

 

 

Дрожь осоки – шепот жаркий,

Огневая вспышка струй —

Зарноокой полонянки

Приворотный поцелуй.

 

1913