Оглавление

Василий Алексеевич Шарапов родился в 1955 году в пос. Алгач Зейского р-на, Амурской области. Окончив Дальневосточный институт искусств (г. Владивосток) по специальности «актёр драматического театра и кино» работал на профессиональной сцене Уссурийского городского драмтеатра им. Комиссаржевской.

С 1980 года проживал в пгт. Магдагачи. Освоив профессию железнодорожника, долгое время трудился на транспорте. Создал народную театральную студию. Как режиссёр является лауреатом Всесоюзного фестиваля народного творчества, как актёр и вокалист неоднократно удостаивался звания лауреата фестивалей Забайкальской железной дороги.

Литературным творчеством занялся в уже довольно зрелые годы. Свои рассказы публиковал в газетах п. Магдагачи, г. г. Свободного и Владивостока. На областном этапе Всероссийского конкурса «Филантроп» был отобран для участия конкурса в Москве. Награждён дипломом.

В 2012 году в литературном альманахе «Приамурье» публикуется его рассказ.

В 2013 году производственно-коммерческим изданием «Зея» печатается сборник прозы.

В 2022 году за участие в Международном конкурсе в честь Дня Победы (в номинации"Художественная проза») удостаивается звания лауреата (диплом 1-й степени). В 2023 году Российский литературный журнал «Дальний Восток» публикует подборку его рассказов.

В настоящее время В. А. Шарапов живёт в селе Тыгда Магдагачинского округа, Амурской области.

СЛОВО О КНИГЕ

Книга Василия первая, небольшая по объёму, но это ли важно? Загляните в неё, на страницы, какие расположили по своим полям его повести, рассказы и очерки. В них жизнь!.. Какую он сам прожил, какую прожили его предки. Да! она такая, сложная, трудная и совсем не гладкая. Такая жизнь подобна речке горной, где поток устремлённый вперёд, бурлит пенится и который постоянно ударяется о скалы. И как бы камни ни пытались сдержать его, он находит своё русло, пробивает его и не сдержать, не перегородить… Такая и жизнь в текстах Шарапова. Вчитаешься, войдёшь непредвзято в них, и на тебя повеет и временем прошлого, и запахами трав, и воем шакалов и живым русским слогом, который вбирает в себя всё огромное вместилище запахов, цвета, воображения и вдруг! почувствуешь в них преклонение перед поступью его поколений, что прошли до и он в ответе за них. Автор низко склоняет голову перед ушедшими его предками и смотрит с надеждой и верой в будущее.

О его текстах так сказал другой писатель — Валентин Лебедев:

«Прекрасные темы… Хочется и мне оставить свою реплику. Каждый нормальный человек задумывается над происходящим вокруг, старается анализировать его. И самый подробный и выверенный анализ, это в конце жизненного пути. Это как исповедь. Нет, не перед Богом, скорее, перед самим собой, взгляд на себя со стороны, с высоты прожитых лет. Возможно это и есть мудрость? Кто-то несет её в себе, кому-то хочется просто поделиться накопленными впечатлениями, поговорить о них. А кто-то и вынести на обсуждение. Изначально, с молодых ногтей, человек начинает задумываться, кто он, откуда, зачем нам дана жизнь? И нет другого варианта, как найти точку отсчета, того момента, когда ты родился. Как чистая матрица, твой организм начинает вбирать в себя окружающий мир. Приходит осмысление. Мир разбивается на две временные половинки — до твоего рождения и после. Отсчет времени ДО, это жизнь твоих предков, которым ты обязан своим появлением. ПОСЛЕ — это настоящее, уже с тобой. ДО начинается со слов МАМА, ПАПА и дальше дедушки, бабушки, прадедушки, прабабушки и дальше в глубину веков, к ПРАщурам. ПОСЛЕ — это уже твоя жизнь, которая не могла быть без ДО.

Это Род твой, твой рок, твой родовой крест. Увидеть всю цепочку своего Рода удается не каждому, тем более осознать его предназначение и понять себя, свою сущность, осознать, что на тебя возложена миссия продолжения Рода. Попытка проанализировать жизнь Рода — задача не легкая. Человек, как существо мыслящее, подвержен стрессам, страстям, нервным срывам, метаниям и неудовлетворённости. Подводя итоги, он с надеждой смотрит в будущее, оглядываясь на прошлое. Кто-то верит в себя, кто-то устремляет взгляд в небо и произносит шёпотом: «Господи… дай…!»

И «… крестик родовой нательный», переданный по наследству, как осознанный итог, говорит много хорошего о Вас и Вашей семье, о трудностях жизненный перипетий, и дает осязаемую, не надежду, а великую уверенность в нескончаемости Рода человеческого.

Спасибо Вам!.. С искренним Уважением…»

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ

«БРИГАНТИНА ПОДНИМАЕТ ПАРУСА»

«Прощай и будешь прощён».

Христианская истина

Вместо предисловия

В виноделии есть важный момент — декантация вина, когда в процессе созревания происходит переливание из бутылки в специальный графин для насыщения кислородом (аэрации), очистки от осадка на дне и создания торжественной атмосферы дегустации.

Авторский замысел подобен метафоре с выдержкой вина — в набросках под зелёным сукном терпеливо ждёт своего часа воплощения в печатном слове. Этот процесс ожидания может длиться годами. И какое же удовлетворение получает пишущий человек, когда наступает это космическое озарение, когда с еле сдержанной радостью чеканит он по слогам гагаринское «Поехали!»

Способ общения с героями предстоящего повествования я выбрал опосредованный. Места действия, имена изменены, но страна осталась узнаваемой для многих из нас. Это наше прошлое, наша боль и радость, наша опора в жизни настоящей.

Итак, отправляемся в путешествие. Двадцатый век. Начало восьмидесятых годов.

Получив от отца долгожданное письмо, Виктор обрадовался и встревожился одновременно. Радость и облегчение вызвал у него оптимистичный тон весточки: «У меня всё нормально. Питаюсь хорошо. Не пью. Поправился. Одним словом — порядок в танковых войсках! Собираюсь на операцию глаза. Жду вызов из области». Встревожило желание отца срочной встречи. Что случилось? «Передай, сынок, сестре своей Надежде, что папка и её шибко ждёт в гости… На звонки она не отвечает. Видать обиду на меня, старого дурня, за маму держит. Уж, потрепал я нервы всем вам… Хочу, чтобы простила меня: дюже тяжко».

Мама Виктора, Мария, угасала долго и в муках. После нелепой гибели старшего сына отчеканила страшный приговор себе: «Скоро и я уйду». Из цветущей улыбчивой голубоглазой красавицы вмиг превратилась в сгорбленную с посеревшим морщинистым лицом, с бескровными в складку потрескавшимися губами старуху. Начали сыпаться один за другим некогда жемчужной белизны зубы. Когда-то пышные густые каштановые волосы клочьями выпадали, оставляя на голове спутанные редкие седые пряди. Закончив в войну курсы медицинских сестёр, повидав страдания на госпитальных койках тяжелораненых красноармейцев, Мария категорически запретила больничным медсёстрам ставить ей обезболивающие уколы, когда коварный рак яростно пожирал её плоть: «Хочу уйти при памяти. Всё вытерплю».

Надежда при грудном младенце разрывалась между отцом и матерью. Самой бы отдохнуть — дочка шибко беспокойная: чувствует крошечка всеобщую тревогу. Надо и матери вовремя поменять постель (в больнице сиделки не оказалось) да и отец чудить стал — запил то ли от страха неминуемой потери жены, то ли оттого, что стал слепнуть.

Когда всё свершилось, сын и дочка неуверенно предложили родителю перебраться к ним в соседний район, на что тот резко отрубил: «Здесь мой дом, здесь мама… Не смогу я сидеть колодой в ваших пятиэтажках. Езжайте с Богом! За меня не переживайте: и не то перенёс за жизнь свою». Хотел, видать, детям послабление сделать — умаялись они сильно за это страшное время.

Позже от своих земляков Виктор узнал об отцовских страданиях. Оказавшись в обнимку со своим горем, Афанасий КушнИров свалился в штопор — сутками не вылазил из-под одеяла. Прикладываясь к очередной бутылке, стоявшей под кроватью, проваливался в липкую бездну беспамятства, выл от горя, страха и одиночества. Вскакивая со своего лежбища среди ночи, босиком (благо середина мая по-летнему была уже тёплой) вдоль заборов по тёмным безлюдным проулкам, иногда и на карачках (когда покидали силы) добирался до кладбища. Обнимая и целуя не успевший затвердеть и остыть могильный холмик, страшно голосил по Марьюшке своей. Потом до дна выхолощенный слезами и болью, возвращался в осиротевший дом и валился в опостылевшую без простыней и наволочек вонючую постель, тупо устремив взор на пробивавшиеся сквозь полузашторенные нестиранные занавески настырные лучи восходящего солнца, слушал последние известия об очередной послебрежневской правительственной чехарде, доносившиеся из стоявшего у изголовья на тумбочке транзисторного приёмника «Альпинист»…

Отработав ночную смену в локомотивном депо и уходя на 48-часовые выходные, Виктор укладывал в рюкзак гостинцы от себя и сестры, преодолевая мучительную тоску и тревогу, садился на мотоцикл и за двести километров мчался проведать отца.

Каждый раз по приезду в родительский дом (после смерти матери) Виктор сильно нервничал: батя, закладывая от горя за воротник, не соображал — какого сыну смотреть на его небритую опухшую от самогонки физиономию. Из крепкого сильного, некогда здорового духом и телом мужика Афанасий превращался в безвольное животное. Глядя на стремительно деградирующего отца, сын произносил внутренний монолог: «Я ведь тобой гордился… Ведь твои же слова: «Мужик тогда остаётся мужиком, когда проходит, не согнувшись, через все испытания. И что же? Трепло ты, батя». Чуть не плача от обиды и бессилия, Виктор хватал за грудки Афанасия, вытаскивал из «берлоги» на свет и окатывал холодной водой из бочки у крыльца. Тот, мыча и матерясь, пытался отпихивать сына ослабевшими руками, но Виктор, скрипя зубами и покрывая в ответку батьку отборным матюгом, доводил дело до положительного результата.

Наскоро приготовив обед, усаживал умытого и выбритого отца за стол и насильно заставлял его есть. Афанасий занудно клянчил пятьдесят капель для поправки пошатнувшегося здоровья.

— Всё, батя, никаких пятьдесят грамм! Ведь от запоя ласты завернёшь! Подумай о нас с сестрой, наконец, о внучке своей! Надежда с ума сходит от твоих вывертов, у неё от нервов и молоко пропало, а ребёнка кормить надо. Пожалей ты их, наконец!..

Получив от родителя это срочное послание о встрече, Виктор в очередной раз внутренне напрягся, растревожился и, как ни удивительно, в нём проснулся странный азарт от предстоящей встречи. Будет ли спокойно, не суетно обоим им — отцу и сыну?.. Ой, как хочется этого покоя и раскованности, желания как можно дольше быть в родных стенах — как это было, когда жива была мама…

Сворачивая на родную улицу, Виктор ощутил резкую барабанную дробь в висках: на лавочке у дома под широким шатром щедро цветущей черёмухи увидел фигурки двух сидящих. Один — отец. А рядом… Кто эта женщина?

Уперев колесо «Восхода» в забор у калитки, заглушив мотоцикл, наш герой распрямил с хрустом затёкшую спину; от длительной езды покалывали кончики пальцев рук, да и ступни ног легонько треморили. Афанасий стремительно шагнул навстречу, обнял сына и прижался губами к его небритой и пыльной щеке. Вздрогнули плечи.

— Всё, всё, пап! Ну, ты что? Всё нормально. — Виктор, сконфузившись от собственного радостного порыва встречи, старался успокоить отца.

— Худенький ты, папка, какой! А голова-то вся белая… — Он крепко прижал к себе родителя.

— А кулаки по-прежнему — кувалды! Быка свалить сможешь! — Раскатисто засмеялся.

— Богатырь!

— Да, куда там… Был да весь вышел. — Вытерев огромной ладонью с узловатыми фалангами пальцев слёзы счастья, отец отстранился от сына и представил стоявшую в напряжённом ожидании маленькую женщину в цветастом по-деревенски повязанном под затылок платке.

— Знакомься, — волнуясь, подбирая нужные при данной процедуре слова, чтобы не смутить Виктора, да и самому быть убедительным в своём представлении, Афанасий, сделав резкий выдох, выпалил:

— Это Устинья Дмитриевна, моя… это… короче, мы порешили быть вместе. Вот.

— Всё нормально. Я рад за вас.

Опешив от батькиного признания, Виктор осторожно пожал протянутую маленькую, слегка дрожащую холодную ладонь женщины. Соврал — радости-то не было. Было смущение. Но надо брать себя в руки и принимать ситуацию достойно, не расстраивая ни отца, ни его избранницу.

Войдя первым в дом, Виктор увидел посреди небольшого зала круглый стол, покрытый не успевшей отлежаться свежей, пахнущей клеёнкой с изображёнными белыми подсолнухами по фиолетовому полю — знать, готовились к встрече. Вокруг иконы Богородицы в потемневшем медном окладе был повязан полотняный рушник с красными, как на вышиванках, гладью рисунками. Над зеркалом, как и при матери, глядели старательно ретушированные портреты молодых и красивых родителей, а рядом, чуть ниже, — портрет той, с кем сейчас отец…

Устинья Дмитриевна заметно волновалась, суетливо расставляя на столе яства. Присаживаясь на краешек стула, конфузилась, отвечая на вопросы о здоровье, погоде, стесняясь своего западно-украинского говора. Слегка пригубив из стопки, вновь улетала на кухню за очередной порцией съестного, а через полчаса и вовсе покинула двух мужиков, сославшись на срочность прополки грядки с луком. Афанасий в знак согласия кивнул головой, не стал настаивать на её непременном присутствии за столом. Да, и то — стесняется шибко, не привыкла ещё к новой родне.

Наступила напряжённая пауза. Опустив голову, Афанасий начал медленно выстукивать вилкой по краю столешницы в такт тикающим часам-ходикам, висящим у серванта рядом с отрывным календарём двухлетней давности, успевшим пожелтеть от времени. Майская цифра «26» на листе календаря была обведена жирным чёрным кругом…

— Ты это, пап, спрятал бы его, — кивнув в сторону календаря, тихо произнёс сын.- Чего душу рвать-то?

— И то верно… Забыл убрать. Я щас.

Виктор придержал за плечо отца.

— А она тебе нравится?

— Кто?

Афанасий съёжился в ожидании следующего вопроса, с тревогой взглянув на сына.

— Да, ладно, папка, расслабься, — улыбнувшись, Виктор легонько похлопал по плечу отца.

— Заботливая она у тебя. И слава Богу!.. Держи пять! — Звучно приложились ладонями.

— А твоя лапища ещё больше моей! — Афанасий неожиданно громко рассмеялся. Через мгновение его осенило. Прищурив серые глаза, уперев свой лоб в лоб сына, обнял его за шею, озорно подмигнул и заговорщически прошептал: «А не рвануть ли нам… му-зы-каль-ны-е картинки?» «А давай!» — Виктор решительно принял вызов бати.

Кинулись к комоду. Скинув накидки с гармошки и баяна, разобрали инструменты по своим грудям: Афанасий — гармошку, Виктор — баян.

Пробежавшись гаммами по ладам (помнят ручки!), выйдя на дворовый простор, уселись на верхней ступеньки крыльца. Обдало майским мягким теплом, перемешанным со сладким запахом цветущей черёмухи.

— Пап, с чего начнём? — Виктор застыл пальцами в стартовой позиции.

— «Саратовские переборы!» Пойдёт? — Афанасия разбирало от предстоящего подзабытого музыкального состязания с сыном.

Определив «в мажоре» тональность, начали медленно расправлять меха. Словно играя в поддавки, предоставляли друг другу лидерство — соло. Обоих начинало распирать восторгом от совместного музыкального действа. Иногда переглядываясь, с улыбкой подмигивали — давай теперь ты первый, а я в погоню! Достигнув апогея музыкального повествования, словно лыжники с крутой горы — отец и сын пустились в такие переборы, что пальцы обоих заплясали, словно муравьи в порушенном муравейнике. Тут уж не до уступок — кто кого! И вот финиш! Короткое «тремоло» правой рукой и двойной коронный щёлчок пальцами левой руки по инструменту. У-ух!

— Молодцы — засланцы! — Афанасий, сияя от радости, ухватив Виктора за шею, упёрся своим лопатистым носом в такой крупный сыновний предмет физиономии.

— Устинья! Бросай ты эти грядки! Сидай з намы!

— Та я тут пороблю трохи… — Оцепенев от увиденного и услышанного, стояла она, держась за приоткрытую калитку, не решаясь присоединиться к компании музыкальных виртуозов.

Долго ещё, до самого заката, когда полулетняя прохлада начала ласково укутывать прогретую за солнечный день землю, отец с сыном состязались в игре и вокале: была тут и «Рябина кудрявая» — любимая песня матери (пели в «терцию»), блатная «Как-то по проспекту с Манькой я гулял» — солировал Афанасий, а напоследок рванули «Идёт солдат по городу». С придурачиванием прошлись строевым до калитки, ведущем в улицу, развернулись и, барабаня пальцами по инструментам, ещё раз, акапела, громко повторили припев солдата, идущего по городу. Затем, ещё раз перейдя на строевой шаг, закинув инструменты за спину, вошли в дом и с грохотом плюхнулись на диван. Заржали как жеребцы!..

— Ну, что, сын, давай ещё тяпнем по одной: праздник всё-таки — ты вот приехал!.. А мы вот с Дмитриевной переживаем… — вдруг не приглянемся… А ты молодец! Прости, сынок, тяжко одному-то — вот и сошлись. Да и мама твоя во сне приходила с советом. — У отца вдруг приподнялись плечи. Сдерживая всхлип, он резко опрокинул в рот рюмку водки.

— Всё хорошо, батя, я очень рад, что ты сейчас под присмотром… — Виктор взглянул на лик Богородицы и увидел… мамины глаза — спокойные, красивые, ласковые, любящие…

— Ты это давай, закусывай! Да втроём чайку попьём. — Афанасий заботливо придвинул сыну глубокую тарелку с уже остывшей картошкой и почти не тронутыми громадными котлетами с подливом.

— Пойду я, пожалуй, прогуляюсь… Всё было очень вкусно. Спасибо. — Виктор обнял за плечи подошедшую к столу Устинью. Та, застеснявшись, с благодарностью коротко чмокнула его в щёку.

— Ладно, развейся. Мы закроемся на крючок, а ты, как придёшь, стукни в стенку пару раз. ЛадЫ? — Афанасий и Устинья, проводив гостя до калитки, ещё некоторое время смотрели ему вслед, пока тот не растворился в густом сосняке, окружающем сельский клуб.

Проходя по обезлюдившему окунувшемуся в вечерние сумерки парку, Виктор впервые за минувших два года был спокоен. Долгий пресс переживаний сиротства наконец-то перестал сжимать сердце. И, как тяжело больной, оправившийся от изматывающего тело недуга, наш герой чувствовал лёгкое головокружение, вдыхал с долгой задержкой ароматы, словно в хороводе обвивающие его, — родные ни с чем не сравнимые запахи сосновых майских иголок и зарождающихся на мощных ветвях молодых зелёных шишек.

На улице Центральной у лесопунктовской конторы Виктор разглядел сидящую на пачке ошкуренных столбиков небольшую фигурку человека с гармошкой. Пьяненький заплетающимися пальцами пытался выводить «Когда б имел златые горы».

— Здорово, дядя Миша! Не признал? — Тот откинул слегка наклоненную голову к забору.

— Это же я, Витя, Афанасия Кушнирова сын! Ну, узнал?

Миниатюрное цвета печёного яблока лицо, испещрённое мелкими паутинками-морщинами, засияло в широкой улыбке. Полутусклая лампочка на столбе осветила ровную гребёнку верхних железных зубов.

— Витька, сынок! — Сдёрнув с щупленьких плеч гармонь, дядя Миша ткнулся головой в грудь присевшему рядом Виктору. Дыхнув плотным перегаром, шибко расчувствовавшийся, попытался облобызать нежданного собеседника.

— Ты молодец! Папку не забываешь! Приехал… А батя у тебя — во! Мужик что надо! А играет-то как! Не то, что я… «ты-на, ты-на у Мартына что-то там болтается». А ты-то не забыл гармошку? С отцом, небось, рванули переборы?

— Было дело… Пробежались маленько, — Виктор дружелюбно похлопал по плечу этого маленького человека.

— А вы-то как с тётей Дусей?

— Ушла Евдокия… Вслед за мамой твоей ушла, — дядя Миша коротко всхлипнул и полез во внутренний карман мятого с драным локтём пиджачка. Вынув ополовиненный шкалик «Московской» и звучно выдернув зубами газетную затычку, протянул Виктору.

— Давай, сынок, помянем наших мамок… Тяжко одному. Ох, тяжко… Давай ты — первый, а я потом… — Виктор коротко выдохнул и сделал большой глоток. Занюхав тыльной частью ладошки, протянул остатки дяде Мише. Опорожнив чекушку, тот катнул её ногой в канаву. Закурили.

— Знаешь что, Витёк, — затянувшись до ногтей, а затем затушив замусоленный окурок о кожаную подошву хромача на медной подбойке-гвоздиках, совершенно трезво и рассудительно вымолвил:

— Время подходит, уходим мы — старики, а вам жить. Да… Ты вот в отца — цепкий, со стержнем. Я ведь всё про тебя знаю: с артистов ушёл и не спился. Профессию имеешь сурьёзную: на «железке» -то балбесов не держат. Денежная, небось, работёнка? Да… И с женой разбежавшись, не рассопливился. Стало быть, усёк, что не твоя была баба. А вот мой недотёпа по своей всё ноет — любовь, мать их ити… А батьку своего прости. Мать уж не вернуть, хоть и любит её до сих пор. А жить-то надо. Одному мужику на старости ну никак нельзя: переломит как ветер тростинку. А вот вдвоём — оно как-то крепше. Да и не так скучно. А любовь — одна бывает, единственная. Да… Каждому — свой срок. А пока жив, то и думать нужно об ей — об жизни. И папка твой вот выкарабкался — сошёлся, и вам покойней с сестрой. Не осуждай батьку, Витя.

Помолчав, дядя Миша встал с нагретого и отполированного не одним его задом столбика, собрав меха гармошки, засунув трёхрядку под мышку, протянул Виктору маленькую с тонкими пальчиками ладонь. Сказал напоследок:

— И меня прости, что маленько хряпнул… Тебя вот увидел и полегчало. Ты уж не забывай родной угол, почаще приезжай… Тебе когда на работу?

— Да послезавтра в день.

— Ну, бывай. Пошёл я. А отцу привет.

Обнял Виктора. Потоптавшись на месте и растерев свободной рукой отсиженную ногу, дядя Миша быстро удалился в проулок. Входя во двор своего дома, крикнул вслед удаляющемуся в темноту нашему герою:

— А гармонь, Витёк, не забывай! Она как мать — и согреет, и успокоит! Слышишь?..

Лягушачий мощный хор, небо, усеянное миллионами подмигивающих звёзд, запах парного молока из каждого подворья… Хорошо. Присев на лавочку у родной калитки, упёрся ладонями в штакетник изгороди. С хрустом потянулся… Всё. Пора на боковую. Стукнув в стенку и услышав ответное «тук-тук», поднялся гость по высоким ступенькам крыльца, разувшись у порога на веранде, вошёл в открытую отцом дверь.

Не включая свет, сел на краешек приготовленной ему кровати. От отцовского предложения попить чайку Виктор отказался: поздно уж, да и тётю Устинью будить не хотелось — умаялась ведь от дневных переживаний.

Мерно тикали в доме часы-ходики; сквозь щель задвинутых цветастых штор пробивался острый лучик от горевшей над крыльцом лампочки. Вокруг неё в стремительном танце кружили мошки и пушистые мотыльки. У изголовья на тумбочке по-прежнему стоял приёмник «Альпинист», вручённый военкомом района отцу в честь Дня Победы.

Раздевшись, Виктор окунулся в мамину перину. Перевернулся на живот, согнув левую ногу в колене и, обняв громадную в свежей наволочке подушку, мгновенно провалился в крепкий без напряжений и тревог сон.

Войдя утром в спальню, Афанасий нагнулся к похрапывающему сыну, осторожно сомкнул его ноздри носа. И как в детстве (вопрос-ответ) прозвучала утренняя побудка:

— Чей нос?

— Савин. — Не открывая глаз, гнусавил Витька.

— Что делал?

— Славил.

— Что выславил?

— Копейку.

— Что купил?

— Конфетку.

— С кем съел?

— Сам.

— Зачем сам съел? — Смеясь, отец легонько крутанул кончик раскрасневшегося носа, затем резко выдернул из-под головы измятую тёплую подушку.

— Подъём, гулеван! Всё проспишь! Глянь — какая красота на дворе! И завтрак остывает. Вставай, вставай!..

Тщательно выбритый, подстриженный «под бокс»… Когда только успел? Видно, Дмитриевна с первыми петухами озадачила отца привести себя в порядок, а он и не возражал. Не пожалел и «Шипра» — выпрыскал полфлакона и «разил как восемь парикмахерских!» От этого «букета», шебанувшего в нос, Виктор вскочил с кровати, впрыгнул в штаны и выпорхнул на свежий воздух. На крылечном козырьке деловито трещала воробьиная компания, катая клювами по ложбинкам шифера многочисленных гусениц.

— Рядом с крыльцом стоял плотно упакованный рюкзак с прошлогодними закатками — пупырчатыми, словно только что с парника, огурчиками и коричневыми «ноготками» — маслятами в поллитровках. Сверху банок красовались два целлофановых пакета, набитых краснопузой, размером в олимпийский рубль, ранней редиской.

Плотно позавтракав, отец с сыном громко гаркнули хозяйке «Спасибо!». Вошли в гараж через дверь внутри рубленой кухни.

— Вот что, сынок, Сегодня у нас экскурсия на мою родину: мне кое-что показать тебе и рассказать надо. Драндулет свой оставь здесь, поедем на «Урале», понял?

Афанасий переобулся в начищенные с вечера яловые сапоги, притопнул, сделал складки на голенищах. Вынув из внутреннего кармана кожанки портмоне, сунул в ладонь Виктора сложенную вдвое красную десятку.

— Это тебе на мелкие расходы. С первой пенсии отдашь потом. — Лукаво подмигнул.

— Да, чуть не забыл, — сняв с гвоздя «тревожный чемоданчик» — небольшой саквояж с печниковским инструментом (мастерком, молотком и уровнем), отец упрятал его в нос коляски.

— Давай, сынок, открывай ворота. Пакуемся и — в путь. Дорога не близкая, а делов — куча!

Прогнав на малых оборотах мотоцикл, усевшись за руль, Афанасий напялил на голову севшего в коляску сына каску. Сам же пристроил на свою — чёрную фетровую щегольского вида шляпу. Ребром ладони ударил сверху, чтоб сидела крепче. Обернувшись к Устинье, с улыбкой спросил:

— Ну, как? КрасавЕц?..

— Да уж езжайте с Богом! Парубки!

Подойдя к мужчинам, поочерёдно поцеловала в щёки обоих путешественников и, перекрестив стремительно удаляющийся от двора экипаж, поспешила в дом.

Миновав развалины бывшей лесопунктовской пилорамы с почерневшими полуистлевшими кучами опилок и ломаного закрученного штопором горбыля, притормозив перед выездом на трассу, отец снял шляпу и передал сыну. С глазами всё было в порядке. Операцию сделали успешно. Значит, без опаски можно поддать газку.

— Ну, что, рванём? — Пригладив коротко стриженый седой чубчик, Афанасий подмигнул Виктору.

Дорога была свободная. Встречный плотный поток воздуха заглушал рёв двигателя. Передняя вилка и торсионная подвеска коляски мягко гасила поперечные (как на стиральной доске) гребни-выбоины. Широкая полоса отчуждения увеличивала простор движения, скорость не ощущалась. И, только когда по ветровому стеклу коляски со шлепком размазывалась зазевавшаяся козявка, Виктор с возбуждением отмечал, что несутся они на пределе. Афанасий не сгибался и не прятался за ветровое стекло, сидел прямо, расправив плечи. Руки без напряжения лежали на руле. Казалось, что одними кончиками пальцев правил он железным конём. Виктор, обернувшись на отца, восторгаясь его статью всадника, вдруг расхохотался: мочки крупных оттопыренных ушей трепали на ветру, словно габаритные флажки грузовиков, участвующих в ралли. Афанасий, завороженный стремительным движением, вдруг запел: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса!..»

У отца был хорошо поставленный лирический баритон. Натянув полог на нос, сын с удовольствием слушал отцовскую «бригантину», подрёмывал, с улыбкой предаваясь воспоминаниям детства.

Работая на вывозке, Афанасий иногда брал сына с собой в рейс. «Зилок» резво гнал по глубокой колее ледяного маревого зимника. Снежная пыль курчавилась за подпрыгивающим на полустёртых колёсами кочках пустым прицепом. Стойки прицепа на тросовых растяжках звучно хлопали. Не сбавляя скорости, Афанасий усаживал маленького немного испуганного сынишку меж своих колен. Тот, визжа от восторга, хватался ручонками за отполированный чёрный руль и выпученными глазками, сжавшись в щенячий комочек, смотрел, как отец медленно убирает свои руки с руля:

— Не дрейфь, сын! Папка с тобой!.. «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса!»

— Просыпайся, флибустьер, приехали!..

Заглушив мотоцикл, Афанасий откинул полог коляски. Картина, представшая нашим путешественникам, не предвещала мажорного настроения, да и для минорного состояния души не было никаких предпосылок: мотоцикл остановился у полуистлевшего сруба колодца-журавля. От прежнего источника питья мало что пригодного осталось. Перевес журавля, как и «баба» (толстый столб с развилкой), был до трухи изъеден прожорливыми мелкими рыжими муравьями, противовес в форме вагонеточной колёсной пары давным-давно сдан в металлолом. Единственный предмет, который пощадило время, — это полутораметровый кусок цепи для ведра под воду. Здание, на крыльцо которого осторожно вступил Афанасий, было в ещё более удручающем состоянии: одранкованная некогда кровля крыши зияла огромными дырами, через которые пробивалась к свету молодая поросль берёз и ив. В пустые глазницы окон влетали поодиночке и парами противно каркающие вороны.

— Узнаёшь? — Спросил Афанасий Виктора, когда тот оказался рядом с ним.

— Это же клуб — тихо выдавил из себя сын.

— Давай заглянем, что там внутри.

Вставшее на дыбки ветхое крыльцо не позволяло полностью открыть входную дверь. Кое- как протиснувшись в узкую щель, наши герои оказались внутри.

В конце сороковых годов в этом построенном недавно здании — в пристройке располагалась колхозная контора. С начала марта 1950 года председателем всеобщим голосованием колхозников в этом самом клубе был избран молодой фронтовик Афанасий Кушниров. Мало кто рассчитывал даже из районного руководства, что колхоз преобразуется в передовую единицу. За год с небольшим в область и выше начали поступать положительные сводки о выполнении и перевыполнении плана сдачи в закрома зерновых культур, значительного повышения удойности коров, заготовки мяса. Страна требовала высоких показателей: нужно было кормить горожан и все категории тружеников, героически восстанавливавших страну. Афанасий дневал и ночевал на работе. Жена Мария и двое маленьких детей неделями не видели его дома. А беда кружила где-то рядом подобно воронам, сидящим на заборе в ожидании падали.

Объявились однажды в колхозе проверяющие из области. Серьёзные товарищи. В кожаных регланах в пол, в чёсанках и каракулевых шапках. Оба в очках, со сдвинутыми бровями и надутыми щеками. Весь день ворошили колхозную бухгалтерию и прочие документы. К вечеру поняли — придраться не к чему — каждая запятая на месте. По предусмотренной сверху традиции решили отужинать в доме председателя. Чем богаты, тем и рады. Мария, как могла, старалась угодить высокому начальству (хотя сами всей семьёй жили на подсосе). У Афанасия для подобного случая была припрятана бутыль со спиртом. Изрядно откушав спиртяшки, незваные гости решили пойти ва-банк, подсунув на подпись председателю липовую сводку — как в том анекдоте: «Свинья опоросилась пятью поросятами, в район доложили — десятью, в область телеграфировали — пятнадцатью, а в Москву — свинья-рекордистка с двадцатью поросятами! Ура! Перевыполнение плана!»

У прочитавшего эту мерзость Афанасия заходили желваки и скрипнули зубы. Бросило в пот.

— Товарищи, но это же туфта!

— Николаич, тебе-то какая разница, тем более там стоит наша подпись с гербовой печатью. Ты подмахни пером, а мы тебе дырочку на пиджак — под орденок! Ну, давай!

— Мужики, пошли на улицу, перекурим это дело, — вышли на крыльцо.

— Как же я смотреть буду в глаза своим землякам, суки вы вербованные!

Не успели те и рта раскрыть, как председатель схватил их за шкирки и резко долбанул лбами да так, что проверяющие минут пять лежали в глубоком нокауте.

После этого инцидента над головой Афанасия стали сгущаться грозные тучи.

1951 год стал урожайным на колхозные беды. С весны зарядили проливные дожди, которые не прекращались до самого снега. Кое-как отсадившись и отсеявшись, председатель настойчиво начал требовать от района разрешение на строительство овощехранилища, но реакции никакой не последовало — как об стенку горох. Да и с МТС деловые отношения не заладились — ГСМ не отпускались, хоть соплями трактора заправляй. Монополисты долбанные! Вот и выкручивался Афанасий, попав в кабалу к перекупщикам… Итог оказался плачевным — трактора вязли в месиве под самые крыши, а то и вовсе простаивали без горючки. Срочно созванная комиссия определила «козлом отпущения» Кушнирова Афанасия Николаевича. 25 тонн картофеля было похоронено в мёрзлой земле… А в начале декабря 1952 года в клубе при полной заполненности и активном… безмолвии впаяли Афанасию «червонец» по знаменитой статье за хозяйственные преступления, инкриминируя ему ещё и нецелевой расход финансовых средств. И ведь никто из односельчан не замолвил слова в защиту Кушнирова! Страх сковывал людей. Время было такое… Что чувствовал наш герой в тот момент, когда в наручниках запихивали его в кузов полуторки?.. Обречённость и безнадёга — какой не было под городом Калининым, когда он, водитель-красноармеец, контуженный и с осколком в затылке лежал на дне глубокой воронки рядом со своей вдребезги разбитой машиной. Ещё долго в ушах Афанасия, пока он колотился в холодном кузове, стоял душераздирающий, словно по покойнику, вопль молодой жены Марьюшки.

Первые полгода было особо тяжко — тюрьма, небо в клеточку. Затем — этап и зона. Пахал, как раб, на кирпичах. Не жаловался, молчал. Спасала фронтовая закваска да мысли о семье. Как они там без кормильца?.. После смерти Сталина Афанасий получил режимное послабление переводом в гараж механиком, да и гармошка выручила. В неволе ведь тоже люди — слушать его виртуозное исполнение нравилось сидельцам, да и тюремному начальству показатель повышался по культработе. В августе 1954 года состоялась долгожданная встреча с женой — приехала на «свиданку». После тщательного осмотра и прочих унизительных процедур выделили супругам комнату с суточным пребыванием — без надзора.

В колхозе в это время творилась председательская чехарда: за три года сменилось четыре руководителя. Производственные показатели балансировали на нижней отметке, как в бензобаке у горе-водителя. И никакие дутые сводки наверх не спасали от бесхозяйственности и руководящего пофигизма. Расслабились. Диктат сгинул. Выползала «Оттепель».

Мария трудилась на ферме дояркой — вставала затемно и возвращалась по темноте. Дочка с сыном были на попечении матери Афанасия. Частенько, далеко за полночь, засиживалась у окна, уперев взгляд в бескрайнюю темноту. Не было сна, да и с аппетитом были качели, что не ускользнуло от пытливого взгляда свекрови. Уж, не на сносях ли голуба?.. Хотела было попытать, да прикусила до поры язык: не время ещё.

А деревня потихоньку начинала бурлить: бабы по своему «телеграфу» отстукивали по ушам друг дружке новость — «Наша-то скромница-председательша нагуляла!.. Была шкидлой пучеглазой, а тут, глянь, округлилась пышкой!»..

А в декабре пятьдесят четвёртого к полуночи в родном доме объявился Афанасий! Худой, поросший густой щетиной и с серебряными висками… Подхватив с порога подкошенную в ногах жену, наш страдалец крепко обнял своё сокровище. Обвив шею супруга, Мария застыла, вжавшись в грудь родного-долгожданного. Постанывала. По щекам ручьем безостановочно текли слёзы. Детки испуганно выглядывали из-за спины бабушки на незнакомого в замызганной фуфайке и чёрной цигейковой шапке дядьку…

Долго задерживаться в некогда родной деревне не стал Афанасий: тошно было за прошлое, да и Марию поедом ели бабы. И об этом сыну доложила мать нашего героя.

В двадцати километрах открылся новый лесопункт. Туда-то и отправился наш Афанасий с семьёй своею…

…Вставая по ночам, на цыпочках подходил к люльке, где мирно посапывал сынок-последыш. Родился недоношенным, слабеньким, но благодаря крёстной матери, стойкости, любви и терпению самой Марии преображался малыш в крепкого розовощёкого карапуза.

— Всё сомневаешься? Да, твой это, твой!.. Вон и ямочка на подбородке и нос лопаткой, — прыснув смешком, тихо произнесла подошедшая жена.

— Да, я это просто так… давно не видел. Даже не верится — лягушонок лягушонком! А глянь в кого растёт!

— В тебя, в тебя. Тоже гармонистом будет. Всё. Пошли спать.

Из немногочисленных игрушек для маленького Вити самой любимой стала… гармошка. В пять лет он уже начал состязаться с отцом в «музыкальных картинках» — публичных выступлениях на лавочке перед домом. А, учась в первом классе, впервые появился на клубной сцене посёлка с гармонью на груди. И тут у Афанасия в голове созрела задумка, о воплощении которой мечтал он несколько лет…

Накануне восьмого марта у клуба колхоза, где когда-то председательствовал Афанасий, остановился лесопунктовский автобус с юными артистами-школьниками. Зал был полон. Публика, состоявшая в основном из принаряженных женщин, с нетерпением ожидала представление юных соседей.

На «ура» принимались акробатические этюды, выступление хора с полюбившейся песней «То берёзка, то рябина». Звучали стихи о Родине, о войне, о партии, о мамах…

Афанасий Кушниров стоял у запасного выхода в сильном напряжённом ожидании, сцепив кисти рук мёртвой хваткой.

Без объявления, на сцену решительным шагом выходит маленький мальчишка, стриженный «под бокс» с продолговатыми оттопыренными ушами, в вельветке, тёмных брючках и черных ботинках с крючками под шнурки. Спокойно поправив ремни, для форсу тонкими длинными пальчиками пробежав по клавиатуре, делает музыкальное вступление.

У хлопчика сильный ровный голос, уверенный взгляд. Музыкальное сопровождение не глушит пение, а придаёт ему особую окраску восприятия притихшей публикой.

В момент проигрыша мальчик обращает взор на человека у запасного выхода и, улыбнувшись, подмигивает ему.

Закончив выступление под громкие аплодисменты и восторженные крики, мальчишка не покидает сцену. Появившийся юный конферансье торжественным голосом делает объявление:

— С песней «Бригантина поднимает паруса» перед вами выступил ученик второго класса Витя Кушниров!

В зале на минуту наступила абсолютная тишина. После неожиданного ступора несколько зрителей повернули головы к запасному выходу.

По побледневшему лицу Афанасия текли слёзы, а сомкнутые в замок руки мелко подрагивали.

— Так ведь это же нашего председателя сынок! Глянь, как похож — и уши, и нос, и поёт, и играет как — заслушаешься!.. Ну, ты и дура, Матрёна, — нагуляла Марья, нагуляла! А мы-то, бабы уши растопырили! Срам-то какой! Бабёнку ославили почём зря!

Расходились зрители по домам молча, стараясь не глядеть на председателя. Да ему сейчас уже было всё равно. Главное достигнуто — амнистирована Марьюшка!..

***

Выйдя из клуба на свежий воздух, наши герои опустились на сохранившуюся у крыльца скамейку.

— Дай, сынок, закурить.

— Ты ж не куришь, батя.

— Да я так, просто пыхну пару раз…

— Да… История, — тихо сказал Виктор, бережно похлопав отца по плечу.

— Давно собирался рассказать тебе об этом. Вот — время пришло.

— И ты простил их? — сын пристально посмотрел на отца.

— Понимаешь, Витя, тяжко мне было носить этот груз. Вот ты тогда мне здорово помог… А ещё горше быть в злобе: разъедает эта зараза изнутри, покоя душе не даёт. А когда находишь в себе силы к прощению — вроде как очищаешься. Легче дышится, и спишь крепче. Не каждому дано, а мне вот повезло… — Афанасий задумался на мгновение, затем, встретившись взглядом с сыном, с грустной улыбкой произнёс:

— В дорогу мне потихоньку собираться надо — к маме нашей. А встречаться с ней там нужно просветлённым, с чистою душой. Так-то, дорогой мой флибустьер!

Подойдя к мотоциклу, вынул из коляски свой саквояж.

— Я тут обещал дружку своему старинному печку подшаманить. Пару-тройку дней здесь побуду, потом автобусом — домой. Провожать меня не надо: он тут рядом живёт. А ты давай садись на этого коня и через Зею мчись к себе… Тебе же завтра на работу?

Крепко обнявшись в последний раз, отец перекрестил сына.

— С Богом!

26 ноября 2023г.

НАТЕЛЬНЫЙ КРЕСТИК РОДОВОЙ

Малая повесть

Зима тысяча девятьсот пятьдесят пятого года выдалась суровая, она трещала не отпускающей стужей. Морозы стояли крепкими… Земля повсю