Человеческая душа очень живуча, — прошептал призрак, отступая и утягивая К. за собой на середину комнаты. — Куда более живуча, чем в последнее время, с развитием всех этих ваших тонкокостных наук о болезнях, принято полагать. Можете морщиться, усмехаться, считать меня черствым реакционером, горя не знавшим, на том ведь я и погорел когда-то, как компаньончик мой погорел на желании сжечь самого Христа… но, по мне-с, она как собачонка: всегда заживает — если, конечно, ее не истязают от колыбели до могилы; если есть у нее свои укромные уголки, где можно зализать раны, и отдушины, чтобы не думать об этих ранах беспрерывно. Если придет кто-то, если потреплет по холке и принесет кость, если возьмет в теплый дом… хорошо, отлично. Но она и одна может справиться, лишь бы пережить самую лютую зиму. А у лютых зим-то одна прелесть: вечными они не бывают, кончаются…
