Оглавление

Вместо предисловия

Двадцать пятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года русские и американцы встретились на Эльбе, и обняли друг друга. А что, если бы обнимать пришлось не друг друга, а «мать-сыру землю»?! Обнимать порознь — и «по причине друг друга»? Для этого имелись и объективные предпосылки, и желание многих лиц. Автор всего лишь представил, как это могло произойти. Это — почти хроника событий. В романе нет ни вымышленных персонажей, ни вымышленных фамилий реальных персонажей. В этом романе всё — правда. Почти. Почти — всё, и почти — правда…

Глава первая

С самого утра выражение озабоченности не сходило с лица рейхсфюрера: на Западе явно назревали события. Гиммлер имел отменный нюх на плохое, но сейчас и его не требовалось: хватало иных доводов, и не из числа тех, которыми обслуживали точку зрения фюрера. Поскольку точек зрения — с точки зрения фюрера — было всего две: «одна — моя, другая — неправильная», то вождя снабжали только радужными докладами. Основными поводами для радости были: неприступность «Атлантического вала», регулярно плохая — а потому хорошая — погода на побережье Франции, нереальность масштабного десанта, полная готовность к «рандеву с плутократами». И фюрер «шёл навстречу»: «ах, обмануть меня нетрудно — я сам обманываться рад».

В отличие от фюрера, рейхсфюрера убаюкать было невозможно. Он не относился к числу тех, кто «сам обманываться рад». Рейхсфюрер предпочитал обманывать других. И обычно у него это получалось. Но иногда он завидовал фюреру. Завидовал тому, что фюрер может выбирать угол зрения, и видеть мир таким, каким ему хочется. Рейхсфюрер, увы, вынужден был пользоваться не розовыми очками, а обыкновенными. Поэтому и жизнь он принимал «неотредактированной», такой, какой она и была, а не такой, какой хотелось. Он и рад был бы не замечать плохого, да должность с характером не позволяли. «Договориться» с ними обоими можно было, лишь «зарывшись головой в песок». Но этот выход не вёл к уходу от себя. От себя не спрячешься. Мысли всё равно зашевелятся… шилом в заднице.

Не давал «заблуждаться» и аппарат: новости будто соревновались друг с другом в том, кто активнее взбодрит рейхсфюрера. Как итог, Генрих Гиммлер был в курсе всего, что замышлялось на обоих фронтах: внешнем и внутреннем. И, если первое грозило неприятностями в отсроченной перспективе и всем сразу, то второе обещало их уже в ближайшее время и персонально ему. Агентура доподлинно установила, что в среде военных почти вызрел заговор против фюрера. Да, что, там, агентура: ещё в сентябре сорок третьего министр финансов Пруссии фон Попиц имел наглость не только предложить ему поучаствовать в «оптимизации» фюрера, но и возглавить заговор!

И хотя среди отдельных заговорщиков продолжали жить иллюзии насчёт рейхсфюрера СС, последний, в отличие от них, иллюзий на свой счёт не питал. В этой связи рейхсфюреру приходилось думать о фюрере. Ведь, думая о фюрере, он думал о себе. И о себе — прежде всего. Ибо не фюрером единым был движим топор — тот самый, который — по шее. «Отблагодарили» бы его обе стороны — в случае успеха любой из них. Перспективы его собственного бытия и без фюрера не просматривались дальше, чем на сутки. И то, в лучшем случае.

Увы: рейхсфюрер не вписывался ни в планы заговорщиков, ни в их видение «новой старой» Германии. Не вписывался ни по линии сохранения должности, ни по линии сохранения жизни. Потому что, если испытываемые ими чувства в его адрес и были глубокими, то не больше, чем на глубину дырки от пули. «Отклонения от общей линии» — в лице Гёрделера, фон Попица и некоторых других — не делали погоды в вопросе перспектив рейхсфюрера: герру Гиммлеру явно отводилась роль мавра, сделавшего своё дело. Со всеми вытекающими последствиями — для мавра и из него. Как итог, доверием товарищей Гиммлер дорожил, но шеей своей он дорожил больше.

Обстановка на фронтах также не способствовала росту энтузиазма. И хотя и на Востоке, и на Западе наступило затишье, оно явно относилось к категории тех, что не к добру. Затишье определённо было классическим: перед бурей. Хотя и прежние «бури» немало поработали над «оптимизацией» доблестного вермахта и его СС. Русские уже, и не тихой сапой, подбирались к своей западной границе. Инициатива на востоке была утеряна прочно и навсегда: в этом рейхсфюрер уже не сомневался. Правда, глубоко в душе. Так глубоко, чтобы никто — прежде всего, фюрер — и выкопать не мог. На Западе дела тоже можно было определить одним словом: «дрянь».

И это были уже не предчувствия: хватало и информации. Хотя бы той — от фон Папена, из Турции, от абверовского агента «Цицерона» (Базны). Фюрер, конечно, не поверил тому, что русские дожали англосаксов насчёт открытия второго фронта в сорок четвёртом. У него, как всегда, было своё видение этого противоестественного союза. Поэтому он и объявил информацию фальшивкой, происками англосаксов и даже заговором против него. Закрыть глаза на правду и быстрее, и проще, чем ужасаться нею: закрыл — и нет её. Как минимум, в поле зрения. Кому хочется расставаться с хорошими иллюзиями?! Ведь придётся не только лоб в лоб столкнуться с суровой реальностью, но ещё и шишку набить. И не одну. А там и до выводов недалеко. И даже до оргвыводов.

Рейхсфюреру в этом отношении было и проще, и сложнее. Проще оттого, что он видел правду. Сложнее оттого, что он… видел правду. Конечно, можно было сослаться на то, что информация пришла по каналам абвера. Гиммлер и рад был бы лишний раз лягнуть Канариса, да не одним Канарисом жив третий рейх. СД, и, прежде всего, люди Шелленберга, дулив ту же дуду. Учитывая «глубину взаимной симпатии» разведслужб империи, приходилось с глубокой скорбью признать: на этот раз дезавуировать информацию и «закопать» Канариса было не только невозможно, но и неразумно.

А тут ещё и военные добавили энтузиазма. Уже десятого января штаб Рундштедта ожидал вторжения. По прикидкам Шпейделя — где-то между Шельдой и Нормандией. Не исключался «вовлечением в работу» и «кусочек» Бретани. В целом, опасным считался участок побережья в шестьсот километров. Однако точных сведений о месте и времени удара не было. По этой причине и Рундштедт, и Шпейдель на совещании в Ставке «мудро подыграли» фюреру, который лишь пренебрежительно махнул рукой в ответ на один только деликатный намёк насчёт второго фронта — даже без упоминания этих «крамольных слов». Соответствуя умонастроению вождя, и командующий, и его начальник штаба проявили «разумную адекватность». Насколько целесообразную с точки зрения перспектив войны и интересов Германии — другой вопрос.

Как следствие, это настроение рейхсфюрера было «ещё то». И тут — как всегда, «вовремя» — оказался Шелленберг. Начальник Шестого отдела Главного управления имперской безопасности (РСХА) по традиции оставил без работы адъютантов Гиммлера: quod licet Yovi, non licet Bovi (Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку). Иначе говоря, вошёл без доклада.

— Хайль Гитлер, рейхсфюрер! — совсем не по партийной инструкции покривил он щекой, лениво уродуя ладонью партийный салют.

— Проходите, Вальтер.

Гиммлер и вовсе отказался от следования партийной инструкции, словно чувствуя: бригаденфюрер пришёл неспроста.

— Только не тяните с разбрасыванием камней: они и так уже вываливаются у Вас из-за пазухи.

— Слушаюсь, рейхсфюрер! — осклабился Шелленберг. — Союзники высадились в Нормандии. И, к сожалению — не наши союзники.

Гиммлер побледнел: только зря готовился к мужественной встрече. Как ни готовься — в итоге, как обухом по голове. Выходит, правы «иваны»: «пришла беда — отворяй ворота».

— Вторжение? Диверсия? Отвлекающий маневр?

— Вы — как наши военные! — рассмеялся Шелленберг: всё ему — нипочём. — Слово — в слово!

— Но ведь мы рассчитывали на то, что высадка будет не через Ла-Манш, а через Па-де-Кале?!

Гиммлер сходу принялся делать то, что и полагается делать в безнадёжных случаях: хвататься за соломинку.

— Не мы — фюрер! — поиграл бровью Шелленберг. — А военные ему подыгрывали. Баюкали его заблуждение. Да и не они одни.

Непочтительность в адрес «обожаемого фюрера» не покоробила Гиммлера: потрясение случившимся заслонила собой всё. Даже — профессиональные обязанности.

— Но ведь ещё вчера Шпейдель сообщал Рундштедту о том, что усиление готовности союзников и активизацию французских «маки» не следует рассматривать как признак угрозы начала вторжения! Ещё вчера начальник штаба группы армий «Запад» утверждал, что пока нельзя заметить непосредственно готовящегося вторжения! И, если это не так, почему Рундштедт уехал играть в бридж, а на сегодняшний день были назначены штабные учения на карте и «в песочнице»?!

Шелленберг невозмутимо пожал плечами.

— Чёрт его знает, рейхсфюрер… Не думаю, что это из желания угодить взглядам фюрера. Скорее всего, оттого, что и у фельдмаршала Рундштедта, и у генерала Шпейделя взгляды ничем не отличаются от взглядов ефрейтора Шикльгрубера.

— Вальтер, Вальтер! — поморщился Гиммлер.

— Но я же — вполголоса! — по-мефистофельски блеснул глазами бриганденфюрер. — Голос я дам потом.

— Если Вам дадут его дать! — не остался в долгу рейхсфюрер. — Да и то — лишь для того, чтобы поголосить.

— И, всё равно, это же — не из «приветственного адреса» фюреру!

Последнее слово осталось за Шелленбергом, но Гиммлер тут же сделал его предпоследним.

— Не умрёте Вы своей смертью, Вальтер… Попомните моё слово… там, в Дахау… Хотя… может быть…

— Вот именно, рейхсфюрер! Только не «может быть», а есть!

Шелленберг был прав в отношении военных. Их трезвомыслие в данном случае отнюдь не соперничало с конъюнктурой. Так получилось, что мечты Главнокомандующего-ефрейтора совпали с расчётами генералитета. Взгляды последнего не отличались от взглядов первого: «вторжение союзников в сорок четвёртом — такая же „реальность“, как и в сорок третьем». До сих пор англосаксы оправдывали все ожидания великой Германии — и не было никаких оснований полагать, что в текущем году они «перестанут соответствовать».

С озабоченной миной на лице — не снималась с самого утра, несмотря на все старания — Гиммлер откинулся в кресле, и начал протирать и без того чистые стёкла пенсне. По опыту прежних встреч зная, что сейчас разумнее выдержать паузу, Шелленберг так и сделал: выдержал её. «По сценарию» слово было за рейхсфюрером.

Наконец, Гиммлер критически рассмотрел на просвет результат своих трудов, и затолкал платок в нагрудный карман мундира.

— Какие-нибудь подробности имеются?

Шелленберг съехал щекой набок — явно не от избытка энтузиазма.

— Очень немного — и самого общего порядка.

— И?

— Мои люди пересказывают Варлимонта…

— Не тяните, Вальтер!

— Варлимонт считает, что вторжение началось. И, по его словам, Ставка не предприняла никаких мер для того, чтобы противостоять высадке. Не было проведено даже разведки в море и воздухе. Сами понимаете, рейхсфюрер, что перевезти такую банду на одном дырявом баркасе невозможно. Тут нужна целая флотилия из нескольких тысяч посудин. Серьёзных посудин. И никакой разведки!

— Повторяетесь, Вальтер! — поморщился Гиммлер. — Дальше!

— Даже через пару часов после начала высадки Рундштедт передал в Ставку: «Здесь нет крупной акции». Цитирую дословно.

— Откуда, Вальтер?

Шелленберг уголками губ обозначил усмешку.

— Наши люди в Ставке, рейхсфюрер.

— Понятно. Дальше.

— Слушаюсь. В ту же дудку и Шпейдель дудит: «это пока лишь ограниченные мероприятия». Даже после обстрела побережья с кораблей и в штабе Рундштедта, и в Ставке — разброс мнений: вторжение? Диверсия? Отвлекающий маневр?

Гиммлер болезненно покривил щекой: цитата была удивительно «знакомой». Пятью минутами раньше он сам «оказался штабным пророком» — и в тех же словах. Получалось, что Шелленберг не зря «пристёгивал» его к военным.

— И долго разбрасывались?

— Ещё продолжают, — докривил щеку бригаденфюрер.

«Держа лицо» — природа и навыки — Гиммлер съехал глазами в сторону. Съехал вместе с пенсне: верный признак недовольства. Сдержанность не изменяла рейсфюреру, но обстоятельства были сильнее.

— Ну, хоть до чего-то додумались?

— Так точно.

— До чего же?

Улыбка растянула лицо Шелленберга.

— Сегодня! — не выдержал Гиммлер.

— Так вот, рейхсфюрер: в шестнадцать пятьдесят пять сегодня, шестого июня сорок четвёртого года, Рундштедт, наконец-то, сподобился на приказ: к вечеру уничтожить противника на плацдарме.

— И как?

— В шестнадцать пятьдесят пять…

Рейхсфюрер спросил явно для проформы: надеждой в его вопросе и не пахло. Ответ бригаденфюрера «оправдал надежды».

— Я ведь сказал, рейхсфюрер, что Рундштедт сподобился на приказ. Всего лишь.

— То есть…

— Да, рейхсфюрер: англосаксы заняли плацдарм и укрепились на нём. Пока, во всяком случае.

Гиммлер опять «ушёл за очки» и принялся выбивать дробь пальцами по столу.

— А, может, всё-таки — отвлекающий маневр, Вальтер?

— Рейхс-фю-рер! — не поскупился на укоризну Шелленберг, в то же время «соблюдая дистанцию». — Не Вы ли призывали меня держать глаза открытыми?!

Несколько мгновений Гиммлер боролся с лицом, а потом «оказался честным» и «спрятался за очки». «Отсутствовал» он минуту, не больше: рейхсфюрер СС был человеком дела, не падким на лирику и отвлечённую философию.

— Это — всё о…

— Вторжении!

«Помогая сформулировать вопрос», Шелленберг безжалостно добил сомнения начальства.

— Всё, рейхсфюрер. О вторжении по состоянию на текущий час…

Словно фиксируя исторический момент, бригаденфюрер отдёрнул рукав кителя.

— … всё!

Уже не блюдя себя, Гиммлер ещё больше помрачнел, но на этот раз не стал заслоняться очками.

— Вы ведь пришли не за этим, Вальтер. Точнее, не только за этим. Не так ли?

— Так, рейхсфюрер!

Шелленберг перестал улыбаться, несмотря на то, что улыбка была нормативным состоянием его лица. Вернее, казалась таковым: природа наделила его обманчиво-добродушной физиономией. Попутно она запрограммировала его характер на постоянную доброжелательность. Обезоруживающую доброжелательность, которую Шелленберг «доработал и запустил в производство». Некоторые «покупались» на это — и принимали «мираж» за реальность. На свою голову принимали — с неизбежными последствиями для задов: обезоруживал Шелленберг даже «вооружённых до зубов друзей»

— Я слушаю Вас, Вальтер.

— Рейхсфюрер, на дворе — июнь сорок четвёртого!

Шелленберг добавил немного драматизма в традиционно насмешливый голос.

— Поразительное открытие! — покосился на лист откидного календаря Гиммлер.

Ирония шефа не смутила разведчика. Его не смутила бы и более серьёзная реакция, ведь он пришёл не наобум Лазаря. Он знал и ситуацию, и умонастроение Гиммлера.

— Я хотел лишь напомнить Вам, рейхсфюрер, что сейчас — не июнь сорок первого…

— Ну, не смею возражать. И?

— С открытием второго фронта…

— Не торопитесь с выводами, Вальтер!

— С открытием второго фронта, рейхсфюрер, — с нажимом продублировал Шелленберг, — в положении Германии произошёл драматический поворот. Ещё Бисмарк…

— Ой, только не надо Бисмарка! — поморщился Гиммлер. Ну, вот, не любил он реминисценций на тему гибельности для Германии войны на два фронта. Хотя и понимал эту гибельность: по части трезвомыслия рейхсфюрер мог дать фору, кому угодно, хоть самому фюреру. Если, конечно, тот захотел бы взять.

— Хорошо, рейхсфюрер, — тактично «обошёл препятствие» Шелленберг. — Но и без Бисмарка ясно: второй фронт — это начало конца Германии. И повод для серьёзных размышлений!

Словно иллюстрируя сказанное, Шелленберг бесстрашно посверлил глазами начальство. За такие речи среднестатистическому немцу полагалась, в лучшем случае, пайка узника Дахау. В худшем случае власти экономили на пайке, но только не на среднестатистическом немце.

Но Шелленберг был не среднестатистическим немцем. Да и крамольные речи произносил не в очереди за эрзац-хлебом, а в кабинете главы службы, призванной следить за тем, чтобы никто и нигде не произносил таких речей. Поэтому рейхсфюрер только болезненно поморщился, тем и ограничив «критику неправильных взглядов». Тем паче, что взгляды были правильные. По сути — его, рейхсфюрера, взгляды.

— Что Вы предлагаете, Вальтер?

«По сценарию» Шелленбергу полагалось сейчас «подработать драматизму момента» и выдержать «мучительную» паузу. Но бригаденфюрер, хоть и был отменным актёром, и почище тех, что на сцене, не стал «нагнетать и усиливать».

— Время принятия решения, дорогой рейхсфюрер!

Барабанная дробь пальцев высшего чина СС достигла апогея. И, если бы пальцы не были заняты работой со столешницей, рейхсфюрер немедленно угрыз бы их. Ну, так, как это делал «обожаемый» фюрер в момент принятия очередного «судьбоносного» решения.

Переводить сказанное Шелленбергом ему не требовалось. И потому, что они с бригаденфюрером говорили на одном языке, и потому, что мысли их работали в унисон. Да и «кое-какие практические наработки» в этом плане у обоих имелись. «Нарабатывать» они с Шелленбергом начали уже в сорок втором, когда стало ясно, что блицкрига не получилось — в отличие от союза англосаксов с русскими против них. И пусть союз был ещё призрачным, больше на словах, чем на деле, но Штаты объявили войну Германии, и какую-никакую помощь русским, а оказывали. И самое главное: отчётливо вырисовывалась перспектива. Та самая, которую упорно не хотели видеть в ставке новоявленного Верховного Главнокомандующего: верёвочная петля стандартного исполнения… персонально для каждого.

Тогда приближенный им Шелленберг, которого он поставил на место вороватого и недалёкого бригаденфюрера Йоста, стал искать выход на Запад. Нашлись и помощники — в лице принца с роскошным именем Макс-Эгон цу Гогенлоэ-Лангенбург. У этого «товарища» оказались широкие связи в Европе, в том числе и среди «ответработников» дипломатических представительств воюющих с Германией стран. И в конце сорок второго советник посольства США в Испании Баттлуорт назвал Гогенлоэ имя Даллеса.

Имя не было незнакомым Шелленбергу: «рыбак рыбака видит издалека». На Даллеса люди Шестого отдела давно уже положили глаз, а затем и папку на стол бригаденфюреру. Уполномоченный Управления стратегических служб (УСС) Соединённых Штатов в Европе Аллен Даллес прибыл в Берн ещё в ноябре сорок второго. «Трезвомыслящие» люди в Америке уже понимали, что дело начинает «пахнуть керосином» — для «пожара мировой революции». Последнее мероприятие не входило ни в планы Берлина, ни в планы Вашингтона, не говоря уже о планах Лондона.

Поэтому движение навстречу было ободным: «из пункта А и пункта Б». Опять же потому, что «birds of a feather flock together»: «рыбак рыбака…». Конечно, полномочия Даллеса были не столь масштабными и впечатляющими: всего лишь УСС и всего лишь разведка, но «лиха беда начало». На позитив настраивала и личность компаньона Даллеса: Геро фон Шульце-Геверниц. «Товарищ» был не только «правильного» — нордического — происхождения, но и человеком явно не с улицы. Да и то: зять одного из самых толстых «денежных мешков» Германии Стиннеса, а заодно и свояк командующего подводным флотом генерал-адмирала Дёница, любимчика фюрера! Такое реноме оставляло поле для широкого маневра в любых стратегических направлениях.

Стороны не стали ждать «представления друг другу по-британски» — и в январе сорок третьего там же, в Берне, начался зондаж на предмет возможных переговоров между Даллесом и СС. СС представлял, разумеется, не рейхсфюрер (Даллес — не его уровень) и даже не Шелленберг (по той же причине). И правильно: фигуры в политике вступают в дело лишь тогда, когда пешки создадут для этого условия. Такова «се ля ви».

Но уровень представительства всё равно был приличным: Гогенлоэ и Рейнхардт Шпитци, бывший личный секретарь Риббентропа, впоследствии гауптштурмфюрер СС и «засланный казачок» в абвер. Подключить Шпитци было идеей Гогенлоэ: он хорошо знал «товарища» и его возможности. И принц не ошибся: Шпитци немедленно заручился согласием Канариса и через Шелленберга — Гиммлера. В наличии имелся как раз тот случай, когда формат «слуги двух господ» только приветствовался — и обоими «господами», и «третьими лицами».

В целях обеспечения должной оперативности, на связь со Шпитци бригаденфюрер отрядил начальника отделения «Д-2» вверенного ему Шестого отдела Отто-Эрнста Шюддекопфа — доктора и по совместительству оберштурмбанфюрера СС. Пятнадцатого февраля Шпитци встретился в Берлине с Шелленбергом, и доложил бригаденфюреру о готовности обеих сторон к встрече: не только начальник Шестого отдела являлся приверженцем идеи сепаратного мира. «Добро» на встречу было дано незамедлительно — и двадцать первого февраля Шпитци и Гогенлоэ встретились с Даллесом. Личное знакомство, наконец, состоялось. Это позволило сторонам, шаг за шагом прощупав друг друга — с учётом «предварительных наколок» — перейти от теории к практике. То есть, не только обменяться мнениями насчёт видения перспектив, но и затронуть некоторые практические вопросы «дальнейших взаимоотношений» сегодняшних противников и союзников.

До «технических деталей», конечно, было ещё очень далеко. Но «лёд тронулся».

Переговоры такого сорта — дело серьёзное и чреватое последствиями не столько для задов, сколько для шей: фюрер распорядился не жалеть на них фортепьянных струн. Не из любви к музыке, но тоже ради эстетического удовольствия, пусть и «с другого фланга». «Доброжелателей» у рейхсфюрера и бригаденфюрера было даже больше, чем нужно: обычная практика «товарищеских отношений» в любой нормальной диктатуре. Поэтому чины СС решили «сыграть на опережение»: деликатно поставить фюрера в известность. Деликатную задачу «деликатной постановки» решили поручить Вальтеру Хевелю.

К неудовольствию «доброжелателей», опоздавших с информированием обожаемого фюрера, Гитлер вполне спокойно и даже благосклонно заслушал отчёт о состоявшихся переговорах. Он не возразил ни против факта переговоров, ни против цели: раскол союзников и заключение сепаратного мира. Он сделал лишь «одну маленькую оговорку»: мир должен быть заключён на условиях Германии. А обеспечением этих условий могли быть только победы на фронтах. На том «первичное введение в курс» фюрера и закончилось.

СС приходилось работать не только с оглядкой на фюрера: объявились конкуренты-«миротворцы». И не только объявились, но уже «поджимали с боков» и даже «наступали на пятки». Так, Гизевиус, бывший сотрудник Абвера, минуя каналы СС, вышел на Даллеса с предложением радикального толка: его группа свергнет Гитлера, и заключит сепаратный мир с Западом, чтобы не пустить Красную Армию в Восточную Германию.

Не отставали от «товарищей» и дипломаты Риббентропа: разведка МИДа была вполне достойным шпионским учреждением. В известном смысле людям Риббентропа даже проще было искать контакты и выходить на них: официальные представительства МИДа создавали для этого самые широкие возможности. В этом плане особенно перспективными направлениями для «официальных шпионов» являлись контакты с разведками союзников через Португалию, Испанию, Ватикан, Швейцарию, Швецию, Турцию. Правда, на этих «площадках» уже в начале сорок третьего стало очень тесно от «прибывающего народа»: Сталинград изрядно способствовал «очищению мозгов» и избавлению от розового тумана в глазах.

В итоге, конкурирующих фирм, оспаривающих друг у друга первенство в заключении сделки с Западом, набралось целых три, не считая «представителей негосударственных структур» и прочих «вольных охотников». А именно: СС, Абвер, МИД. Даже фюрер «не исключал для плутократов возможности примирения с Германией». Правда, дальше «неисключения» дело у него не шло. Да и «не исключал» он не по собственной инициативе: порадели союзники в лице Муссолини и Антонеску. Оба вначале тактично, а затем «всё более тактично», стали намекать фюреру на то, что неплохо было бы прозондировать англосаксов насчёт «мира во всём мире», чтобы этим «всем миром» — да на большевиков.

В ту же дуду дудели и некоторые военные, и не обязательно из числа заговорщиков, не симпатизирующих фюреру. Сам Рундштедт был такого же мнения: Сталинград и Курск не прошли мимо его мыслей. И не только заглянули в них, но и поработали с ними в части коррекции в правильном направлении: на Запад.

Но ни военные, ни МИД, ни даже Абвер — уж, на что дружил с Англией Канарис! — не могли соперничать в плане активности по линии контактов с Шелленбергом. Молодой генерал развернул поистине бурную деятельность «в наведении мостов на Запад». В этом ему помогли не только не востребованные предшественником ресурсы, но и «новое политическое видение». В работе он опирался на «дружеское плечо» Гиммлера, не забывая при этом, что в случае чего рейхсфюрер припрёт его этим «дружеским плечом» к стенке. К той самой, у которой он встретит свою последнюю минуту. Такая, вот, была в третьем рейхе «любовь до гроба».

До гроба одного из любящих — при самом деятельном участии второго. В любви — как на войне. А на войне… как на войне!..

… — «Время принятия решения»… Вначале его следует найти…

Лицо Гиммлера прибавило в озабоченности. «Время принятия решения» напрямую было связано с временем жизни: первое могло изрядно сократить последнее. И этот вариант был, куда вероятнее гипотетического консенсуса с плутократами. Следовало всё хорошенько взвесить и продумать.

— Ищите, Вальтер!

«Взвешивать» и «продумывать», как всегда, доставалось подчинённому: такова, уж, их участь…

Глава вторая

Если экстраполировать известное выражение Льва Толстого за пределы семейных отношений, то получится, что счастливы все одинаково, но несчастлив каждый по-своему. И Гиммлер, и Черчилль были опечалены, казалось, одним и тем же обстоятельством, но причина для печали у каждого была своя.

Рейхсфюрер не мог не понимать, что этим вторжением наносится удар по его планам достичь взаимопонимания с Западом на приемлемых условиях. Высадка в Нормандии могла означать только одно: пространство для маневра существенно ужималось. На договорённости приходилось теперь выходить в заведомо проигрышной ситуации, где условия могла диктовать только одна сторона. И этой стороной была, увы, не Германия — в лице доблестного рейхсфюрера СС. Кроме того, теперь нужно было работать в условиях цейтнота, а это всегда чревато дополнительными уступками. О необходимости «сверхнормативно» раскрываться и речи не было: само собой. А это — почти стопроцентная вероятность ошибки, как по линии переговоров, так и по линии соблюдения конспирации. И ещё неизвестно, кого больше следовало опасаться: чужих или своих?

Черчилля удручало совсем иное. Казалось, радоваться надо: выполнил союзнический долг, да ещё заполучил перспективу скорейшего завершения войны. Победоносного завершения. Но, если подойти к вопросу с другого угла, с другой точки зрения? Если взять его во всей совокупности? В этом случае перспектива становилась сначала не такой, уж, радостной, а в конце и вовсе угрюмой.

Столько времени сэр Уинстон потратил на то, чтобы убедить Рузвельта в нецелесообразности для западных демократий открытия второго фронта в Нормандии, и всё впустую! Удручал не один лишь факт уступки Сталину, хотя это тоже немало: «дядя Джо» почти три года настаивал на вторжении именно через Пролив! И понять его было можно: кратчайшее расстояние до Берлина!

Но у Черчилля имелись свои причины не сокращать это расстояние. И не в плане следования «заветам» Трумэна: «пусть русские и немцы убивают друг друга, как можно больше». Второй фронт с плацдарма в Нормандии — это «зелёный свет» большевикам в Европу. А ведь он предлагал «десантироваться» на Балканах! И не потому, что там климат лучше: в этом случае Балканы не достались бы русским — так и остались бы британскими. Да и не до Европы было бы Сталину: пока это он «дотопал» бы до своих границ! Ведь такого отвлечения сил на западное направление от немцев не потребовалось бы! Результат: «иван» получал бы назад своё — в границах тридцать восьмого года — а Европа, включая Германию, сохранялась в лоне цивилизации! Большевизм так и остался бы запертым в границах «медвежьей берлоги»! А дальше можно было бы и поработать с Москвой по вопросу «демократизации» режима: Сталину наверняка потребовались бы западные кредиты.

И вот теперь всё рухнуло — вместе с первыми бомбами на позиции немцев в Нормандии! Теперь у Сталина появлялась реальная перспектива оказаться в Европе. А, уж, этот «византиец» своего не упустит — ещё и чужое прихватит, и выдаст за своё! И ведь не помешаешь уже: союзники! Второй фронт… чёрт бы его побрал! Теперь приходилось делать хорошую мину при плохой игре: обмениваться любезностями со Сталиным по причине такого щедрого подарка большевикам! И — кому? Ему, Уинстону Черчиллю, который ещё летом сорок первого заявил о том, что «никто не был большим противником коммунизма, каким был я в последние двадцать пять лет. Я не откажусь ни от одного слова, сказанного мной о коммунизме…»!

Но что толку от слов сегодня, когда в Нормандии гремят пушки, и русские готовятся перейти в наступление по всему фронту! Теперь ничто не помешает им уже к осени выйти на свои границы. А дальше — Европа!

И ведь так и будет: русские уже показали под Сталинградом и Курском, как они умеют воевать! А что же — союзники? Ведь, как ни поспешай, а прежде русских в Польшу и другие приграничные страны не успеешь! Да и Берлин — под вопросом: дорога к нему, хоть и прямая, но обещает точно соответствовать поговорке «гладко было на бумаге, да забыли про овраги»! Пусть немцы и прошляпили десант — война ещё впереди. И махать белыми флажками и приветственными транспарантами «боши» явно не собираются!

Отсюда — вывод: надо думать! Думать над тем, что опаснее: большевистская Европа — или Германия «на западный лад»?

Сэр Уинстон не переводил — и не собирался переводить — свой исключительно практический вывод в плоскость теории. Но в данном случае этого и не требовалось: практика доказывала теорию — и наоборот. В сорок четвёртом в мировой войне изменился характер противоречий. В связи с тем, что судьба Германии, а следом за ней и Японии была фактически предрешена, межимпериалистические противоречия затухали — и разгорались классовые: между СССР и Западом. Классовые противоречия можно преодолеть, только изменив режим: изнутри или извне.

Изнутри — нереально: война только упрочила позиции Сталина, позволив ему «закрутить гайки до отказа». Все эти «борцы со сталинизмом» — лишь орудие пропаганды. В лучшем случае — психологической войны. Толку от этих бандюков, как от козла молока. Нож в спину или пуля из-за угла — вот и всё, на что способны «герои подполья». Только нож и пуля «отдельным товарищам» — это ведь не нож и пуля в спину Советам! Больше того, это — «вызываю огонь на себя», чтобы затем «погибаю — но не сдаюсь!». Потому что «огонь» — от режима, а не от демократий.

Значит — война? Война между теперешними союзниками? А что такого: вон, Италия объявила войну бывшему союзнику Германии — и ничего: воюет! Да и без Италии примеров хватает. В том числе, и из истории англо-советских отношений. Совсем недавних ещё. Свеженькие, можно сказать, примеры. Черчилль не забыл, как девятнадцатого марта сорокового года — всего четыре года тому назад! — тогдашний премьер Чемберлен, выступая в парламенте, обрадовал депутатов: план отправки войск на помощь Маннергейму рассмотрен и утверждён верховным военным советом союзников. Сто тысяч человек были готовы к отправке в начале марта (пятого марта финны, как «жертвы советской агрессии», должны были обратиться с открытым призывом о военной помощи). Англо-французский корпус должен был высадиться в Нарвике. Наступление на севере Европы сопровождалось бы одновременным нападением на Кавказ. И это не было фантазиями на голом месте: ещё двенадцатого марта сорокового года обсуждался план вторжения в СССР.

Так что, кое-какой опыт по линии «ротации союзников» у Черчилля имелся. Поэтому мысль о «замене слагаемых» не представлялась ему такой, уж, кощунственной: обычная практика в истории союзов. Противоестественных — особенно. А противоестественней этого союза в истории ещё не было. И, если бы Гитлер вовремя и правильно сориентировался в обстановке, то сегодня он уже обживал бы Москву и получал искренние поздравления от дружественной Британии! Потому что задача «непущения большевизма в Европу руками «коричневой чумы» была, в представлении сэра Уинстона, святым делом. Ради этого можно было закрыть глаза и на отдельные «шероховатости» режима и даже на его «проволочную колючесть». В конце концов, дым глаз не выест — даже от печей Дахау и Бухенвальда! Больше того, это — внутреннее дело суверенного государства, которое грудью заслонило Европу от «большевистской заразы»!

Черчиллю было, о чём подумать. К сожалению, думать ему приходилось в одиночку. Все попытки как-то подключить к «творческому процессу» заокеанского коллегу до сих пор не возымели успеха. Рузвельт, хоть и «товарищ по классу», «плоть от плоти» и даже «в доску свой», выказывал непростительную политическую близорукость. «Оверлорд» — продукт не только настойчивости Сталина, но и уступчивости Рузвельта.

А ведь можно было в очередной раз обставиться техническими причинами: прилив, отлив, высокая волна — да, мало ли, что ещё! Черчилль ещё понял бы Рузвельта, если бы тот опасался за то, что Сталин может справиться с Гитлером и без их помощи. Это, конечно, был довод: как потом делить пирог, если он окажется в руках Сталина?! «Дядя Джо» уже не раз соответствовал королю франков Хлодвигу: «Моё — это моё, а твоё — это тоже моё!». Вот и возьми его «за рупь, за двадцать!».

Но ведь Рузвельтом двигали совсем иные мотивы! Он ведь «на полном серьёзе» полагал себя и этого «византийца» союзниками в общей борьбе! Больше того: заглядывал в будущее! И — какой кошмар! — это будущее ему виделось тоже союзническим! Он считал, что лишь таким способом можно обеспечить продолжительный мир в Европе!

Черчилль заскрежетал зубами: чёртовы янки! Воистину, «слепые вожди слепых»! Неужели Рузвельту непонятно, что Сталина можно использовать только в качестве мавра, который «сделал дело — уходи!» А потом «товарищу» следовало объяснить: не зарывайтесь, сударь! Калачный ряд — не для свиных рыл, а исключительно для благородных! «Не пущать Дуньку в Европу!» — таким должен быть лозунг западных демократий! И не только сегодня: всегда!

«А всё — его проклятое окружение! Понабирал «розоватых гопкинсов» — вот и видит мир в розовых тонах! А он — чёрно-белый: мы представляем белую сторону, Сталин — чёрную! И прав Киплинг: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!»

Излив «чаши гнева» на головы «розоватых гопкинсов», Черчилль вынужден был признать, что не одними гопкинсами жива проблема. Вопрос был даже не в них, а в том, что Америка явно прибирала мир к рукам. И ладно бы, за пределами Британской империи: чёрт с ним, с этим миром! Так нет, в орбиту влияния — и последующей эксплуатации — включались «исконно британские земли»: заокеанские колонии! Более того, Америка вытесняла Англию даже из Европы! Для Англии всё явственнее вырисовывалась перспектива оказаться младшим партнёром «дяди Сэма» — и даже «младшеньким в доме».

Этого душа «честного британского империалиста» вынести не могла, и Черчилль почти три года проталкивал идею «нанесения решающего удара в мягкое подбрюшье Европы». Уловка была шита белыми нитками, но других у сэра Уинстона в наличии не имелось. И его не смущал «цветовой диссонанс»: главное — всеми правдами и неправдами умолить, уговорить, вынудить союзников принять его план, и, тем самым, обеспечить сохранность британский позиций хотя бы на Балканах.

Увы, номер не прошёл: Сталин убедил Рузвельта в том, что врага нужно брать не за брюхо, а за горло. И Рузвельт «подписался на Нормандию». Результат: двое против одного равняется демократический централизм. И сэру Уинстону оставалось лишь отскрипеть зубами в знак «дружеского расположения к обоим соратникам». Ладно — Сталин: деспот и тиран. Но — Рузвельт-то?! Вот и верь после этого «товарищу по классу»!

«А как было бы славно: мы — в Европе, Сталин — в загоне! Потому что Европа — Европе, а Азии — Азия! А теперь — что? Все козыри на руках у „дяди Джо“! Или, всё-таки, не все?!»

Черчилль не усидел на месте, и, засунув очередную сигару в рот, принялся мерить кабинет мелкими шажками, сгорбившись и провисая всеми своими избыточными фунтами…

Глава третья

Сэр Уинстон всуе поминал «товарищей по классу» с другого берега океана разными нехорошими словами: их одолевали те же мысли, что и британского премьера. Различие состояло лишь в подходе к вопросу: он был менее экзальтированным. Но на проблемы американцы глядели теми же глазами — и под тем же углом зрения.

Успехи Красной Армии и радовали, и огорчали. С одной стороны — вроде бы, хорошо: чем больше настреляют Советы, тем меньше останется на долю американских парней. Но это же и нехорошо: чем больше настреляют Советы, тем дальше на запад они продвинутся! А это совсем не вписывалось в планы Вашингтона. Воистину, единство и борьба противоположностей! Поневоле станешь материалистом, хотя бы в плане выборочной теории!

Ситуация вырисовывалась классической: «и хочется, и колется». С одной стороны, надо было спешить в Европу: кто не успел, тот опоздал. А с другой, поспешать следовало, не торопясь. Ведь, чем сильнее «дядя Сэм» будет давить этих «джерри», тем сильнее они будут сопротивляться. Тут тебе и «сила действия равна силе противодействия», и «угол падения равен углу отражения»! А, чем сильнее они будут сопротивляться американцам, тем меньше сопротивления останется на долю русских! И, чтобы понять это, не надо быть семи пядей во лбу! И что — в результате? А в результате русские получат возможность «приватизировать» всю Восточную Европу! Ещё и Центральную прихватят!

В контексте этого судьба Германии представлялась незавидной. А через неё — и судьба всей Европы. Трезвомыслящие политики в Штатах давно уже поняли, что единственный бастион в Европе против большевизма — Германия. Падёт он — достойной замены ему нет. Ну, не на поляков же, в самом деле, рассчитывать, тем, паче, что и они окажутся «под пятой» Сталина?! Значит — что? Значит, надо думать! Хорошо думать — лучше даже хорошенько!

Конечно, гипотетически можно было договориться со Сталиным. Но опять же, на какой основе? Основой любых договорённостей с русскими мог быть только раздел Европы на сферы влияния. Сегодняшний «иван», у которого войска больше, чем у его союзников вместе с противниками, останавливаться на пороге собственной хаты не станет: дураков нет! Потому, что, как говорится, «за что боролись?». И «дядя Джо» не удовлетворится компромиссом. Каким именно? Любым! Ну, хотя бы согласием Запада на «легитимность» его приобретений во время «освободительного похода» тридцать девятого года. Русский уже готов наступить на «линию Керзона» кирзовым сапогом.

Конечно, на мнение Польши можно наплевать: оно у неё — всегда особое, и никогда не принимаемое во внимание. Но Сталина на это «фу-фу» не купишь. Значит, отрывать придётся от Европы — как от себя! А вот это уже не только больно: недопустимо! Правда, это обстоятельство не мешало Европе оставаться средоточием основных противоречий между пока ещё союзниками. Сталин никак не хотел считаться с фактором недопустимости, допуская для себя всё, что хотел.

С учётом всего многообразия обстоятельств, в отличие от Черчилля, его американские коллеги смотрели на проблемы более спокойно и трезво. Бессильная злоба не застилала им глаза: неконструктивное это занятие. Да и злобу они признавали исключительно с позиции силы. Но и таковая сегодня была проблематичной: сила — на силу. Значит, оставался трезвый анализ ситуации. Тем более что материалов для него было предостаточно. К сожалению — для Вашингтона — почти целиком негативного.

Основной своей задачей американский союзник видел, если не отказ Красной Армии в допуске в Европу — попробуй, откажи новому Аттиле! — то хотя бы учинение «реставрации втихаря». Под предлогом демократизации «незаконных» — просоветских — режимов, или «более широкого представительства всех политических сил во вновь создаваемом правительстве народного доверия». Название можно было подработать: главное — суть. А суть заключалась в том, чтобы не допустить советизации тех стран, куда просочилась или просочится Красная Армия, а там, где советизация уже началась, отыграть ситуацию обратно под предлогом «свободных демократических выборов». США, имевшие большой опыт в организации таких выборов на подконтрольных территориях, гарантировали стопроцентный успех «демократии».

Работа предстояла немалая. В марте в Румынии пало реакционное — с точки зрения Кремля — правительство вполне приемлемого и даже приличного для Лондона и Вашингтона реакционера Радэску. К сожалению, американские специалисты «по насаждению демократии» оказались далеко от «эпицентра», и не смогли помешать Кремлю начать экспорт революции по соседям. В результате, Москве удалось «посадить на трон» откровенно «красного» Петру Гроза. «Эта Гроза» в нефтеносной Румынии грозила интересам Запада, а, значит, покушалась на демократию.

Не многим лучше обстояли дела с Польшей. Эта страна «входила в обязательный список Кремля». Ситуация для Запада резко осложнилась после того, как Москва в прошлом году энергично «разошлась во взглядах» с эмигрантским правительством Миколайчика из-за невнятного «катынского дела». И перспектива «обратного схождения» выглядела даже не призрачной: стопроцентно отсутствующей.

По мнению Вашингтона, Лондон и его подручный Миколайчик действовали в этом вопросе, как слон в посудной лавке. Вместо того чтобы использовать этот замечательный предлог — неважно: состряпанный или подлинный — для торга с Москвой, эти неконструктивные люди организовали неконструктивную же обструкцию Кремля в печати, да ещё «по полной программе». После этого русские уже не могли задержаться с «ответной любезностью»! А ведь можно было сделать по-умному! Можно было не только получить дивиденды, но и «состричь купоны»! Но, как говорят русские: «дураков не сеют и не жнут — они сами растут!».

В итоге, почти доведённое до надлежащей кондиции требование Лондона и Вашингтона о реорганизации Временного польского правительства в их интересах, повисло в воздухе. А ведь уже не только дело, но и Сталин «был на мази»: почти дозрел до уступок! Конечно, не могло быть и речи об осчастливливании Миколайчика личной встречей, тем паче, о восстановлении статус-кво в отношениях. Но «дядя Джо» был согласен на компромисс! На процентное соотношение в вопросах представительства «лондонских» поляков в «своём» польском правительстве! Теперь же с горечью, сожалением, раздражением и прочими неконструктивными чувствами приходилось констатировать то, что «всё возвращается на круги своя».

Ещё меньше радовала Болгария. Мало того, что эти «вояки» не оказали сопротивления Красной Армии, так они ещё и присоседились к ней своими плечами и штыками! Какими бы некондиционными ни были эти вояки, а несколько лишних дивизий на южном фланге своего фронта для русских оказались совсем не лишними. Подстать этим переменам оказались и перемены внутри страны. На другое, честно говоря, Вашингтону было трудно рассчитывать: «Добре дошли, братушки!» отрабатывало за дорожный указатель почти на каждом километре болгарских дорог! А тут ещё «кремлёвская заначка» из Димитрова, Коларова и прочих «товарищей»!

Чуть больше обнадёживала Венгрия. В отличие от болгар, венгры уже попробовали «ивана» штыком на твёрдость. Правда, вскоре уже жалели о том — те, кому повезло жалеть: все остальные работали… остальными в полях под Сталинградом. На глубине от метра до трёх «ниже уровня поля». И не в индивидуальном порядке: целыми коллективами.

Но и отрицательный опыт — тоже опыт. Те, кому повезло однажды, понимали, что везение — не дар Божий: его надо заработать и отработать. Поэтому лозунг «штык — в землю!» у них был, куда менее популярный, чем у соседей. Да и немцы «страховали» последних союзников в Европе своими дивизиями, в любой момент готовыми прийти… по их души.

На случай форс-мажорных обстоятельств, героем которых выступил бы нынешний диктатор-регент Хорти, в Берлине уже «заготовили дублёра»: Салаши. Салаши представлялся вполне надёжным «товарищем», который, если и склонил бы голову перед русскими, то исключительно на виселице, куда только они и могли его определить — «по совокупности заслуг».

Постоянной «головной болью» англосаксов в последнее время была Югославия с её непредсказуемым и авторитарным Тито. К сожалению, с Тито в своё время недоработали, сделав ставку исключительно на доктора Шубашича, премьер-министра королевского правительства в изгнании (в Лондоне). Увы, но о «полноформатном» возвращении в Белград Шубашича и его, столь лояльного Западу правительства, не могло быть и речи. Об этом не желали слышать не только в ставке Тито, но и в Москве. С Москвой в югославском вопросе теперь приходилось тоже считаться — как по той причине, что «недоработали», так и потому, что Москва — это теперь… Москва!

Ошиблись «товарищи» и со ставкой на Драже Михайловича. В результате прошляпили «рост» альтернативного Тито — и «из волчонка вырос волк». «Красноватая» армия Тито стала не только более эффективным, но и более авторитетным войском, нежели четники Михайловича. Только сейчас Вашингтон осознал свою ошибку, пусть даже «всего лишь» повторившую ошибку Лондона: в полиэтнической стране нельзя делать ставку на националиста, хотя бы и представляющего самый многочисленный народ. Конечно, Михайлович был определённый — и определённо свой: адепт рыночной экономики, англосакс в душе и антисоветчик внутри и наружу. Не то, что этот не определившийся в своей неопределённости Тито.

Но это, если подходить к вопросу совсем, уж, отвлечённо, абстрактно и в «розовых очках». А в действительности «розоватый» хорват Тито в качестве сербского лидера многонациональной Югославии смотрелся, куда выгодней сербского «рыночника» Михайловича. Выгодней не для Лондона: для так называемых «народных масс» Югославии с их «неправильным углом зрения». Ну, вот, не поняли они характер озабоченности Лондона, который искренне желал Югославии процветания… Британской империи. Конечно, англичане в своё время слегка подсуетились — и приставили к Тито «для пригляда» человечка — капитана Стюарта, начальника британской военной миссии. Но этого было — и оказалось — явно недостаточно. С таким неподатливым «материалом» требовалась более вдумчивая и масштабная работа.

В этом плане русские обхаживали своенравного Тито, куда энергичней, особенно по линии поставок оружия и марксизма-ленинизма. Правда, и им пока не удалось до сих пор «завершить покрасочные работы»: «выкрасить» Тито «в красный цвет». Парень явно предпочитал следовать не только собственным убеждениям, но и опыту ласкового телёнка, который, как известно, сосёт двух маток.