Сын знал, что мать от него ничего не скроет и — ничего, ничего не расскажет нового, старое ж проклято, а мать — мать! единственнейшее, чудеснейшее, прекраснейшее, — его мать, подвижница, каторжница и родная всей своею жизнью. И сын не ответил матери, ничего не сказал матери.
Все они были пьяны. Всех их покрывало луковицеобразное голубое покойствие азиатского российского царства, их, горьких, как сыр и лук, ибо луковицы на церквах, конечно, есть символ луковой русской жизни
И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, он думал не о них, но о революции. Ревюлюция ж для него была и началом жизни, и жизнью — и концом ее.
Он ступил, и нога ушла в грязь по колено, он ступил второю ногой — и он завяз, он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик заплакал, заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния, этот человек, специалист по убиению коров и быков.
От мыслей о лесе, о проселках, которым тысячи верст, мысли Акима пришли к теткам Капитолине и Римме, и в тысячный раз Аким оправдал революцию. У тетки Капитолины была — что называется — честная жизнь, ни одного преступления перед городом и против городских моралей, и ее жизнь оказалась пустою и никому ненужною. У тетки Риммы навсегда осталось в паспорте, как было бы написано и в паспорте Богоматери Марии, если бы она жила на Руси до революции, — «девица» — «имеет двоих детей», дети Риммы были ее позором и ее горем. Но горе ее стало ее счастьем, ее достоинством, ее жизнь была полна, заполнена, она, тетка Римма, была счастлива, и тетка Капитолина жила счастьем сестры, не имея своей жизни. Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается.
Римма полюбила его, и Римма не устояла против своей любви. Все было позорно. В этой любви было все, позорящее женщину в морали уездных законов, и все было неудачно. Кругом стояли леса, где можно было бы сохранить тайну, — она отдалась этому человеку ночью на бульварчике, она постыдилась понести домой изорванные и грязные в крови (в святой, в сущности, крови) панталоны, она засунула их в кусты, и их нашли всенародно наутро мальчишки — и ни разу за все три года ее позора она не встретилась со своим любовником под крышею дома, встречаясь в лесу и на улицах, в развалинах домов, на пустующих баржах, даже осенями и зимой.
