Сын знал, что мать от него ничего не скроет и — ничего, ничего не расскажет нового, старое ж проклято, а мать — мать! единственнейшее, чудеснейшее, прекраснейшее, — его мать, подвижница, каторжница и родная всей своею жизнью. И сын не ответил матери, ничего не сказал матери.
Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается.
Эти мастера и чудаки создавали прекрасные вещи. Русский фарфор есть чудеснейшее искусство, украшающее Земной Шар.
Яков Карпович потерял время и потерял боязнь жизни. Кроме прошений, никому ненужных, он писал еще прокламации и философские трактаты. До тоски, до тошноты был гнусен Яков Карпович Скудрин.
А там, у Скудрина моста — там ничего не происходит.
Город — русский Брюгге и российская Камакура.
Люди умирают, но вещи живут, и от вещей старины идут «флюиды» старинности, отошедших эпох. В 1928-ом году — в Москве, в Ленинграде, по губернским городам — возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавались ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали «флюиды». Люди, покупавшие вещи старины после громов революции, у себя в домах, облюбовывая старину, вдыхали — живую жизнь мертвых вещей.
Искусство красного дерева было безымянным искусством, искусством вещей. Мастера спивались и умирали, а вещи оставались жить, и жили; около них любили, умирали, в них хранили тайны печалей, любовей, дел, радостей.
Он ступил, и нога ушла в грязь по колено, он ступил второю ногой — и он завяз, он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик заплакал, заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния, этот человек, специалист по убиению коров и быков.
Ехали полем — таким же, каким оно было пятьсот лет тому назад, въехали в деревню, потащились грязями ее семнадцатого века.
дети Риммы были ее позором и ее горем. Но горе ее стало ее счастьем, ее достоинством, ее жизнь была полна, заполнена, она, тетка Римма, была счастлива, и тетка Капитолина жила счастьем сестры, не имея своей жизни. Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается. И Клавдия — не счастливее ли она матери? Тем, что не знает, кто отец ее ребенка, ибо мать знала, что любила мерзавца. Аким вспомнил отца: лучше было б его не знать! И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, он думал не о них, но о революции. Ревюлюция ж для него была и началом жизни, и жизнью — и концом ее.
