Алла Арлетт Антонюк

«Как отрок зарею лукавые сны вспоминает…»

Пантеистическая новелла

© Алла Арлетт Антонюк, 2016

Эта книга — пантеистическая загадка. Автор выдвигает несколько поэтических версий, что же такое цветок — этот таинственный цветок, который так будоражит воображение ребенка в детстве: не ангелы ли это, которые пришли к нам на землю, чтобы нас утешить и излечить, и лечь к нашему изголовью в трагические часы и минуты жизни? И не становимся ли мы одним из этих таинственных цветков после смерти…

ISBN 978-5-4483-4809-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. «Как отрок зарею лукавые сны вспоминает…»
2. Прелюдия
   1. Анютины глазки
   2. Сирень
   3. Кувшинки
   4. Незабудки
3. Интерлюдия
   1. Аленький цветочек
   2. Купавки
   3. Ландыши
   4. Верба
   5. Подснежники
4. Кода

***

Всем моим ученикам посвящается…

***

И неподвижно на огненных розах

Живой алтарь мирозданья курится,

В его дыму, как в творческих грезах,

Вся сила дрожит и вся вечность снится.

А. А. Фет. «Измучен жизнью, коварством

надежды…» 1864

Прелюдия

***

Хоть в сердце нет веры

В живое преданий наследство,

Люблю я химеры,

Где рдеет румяное детство

А. А. Фет. «Как отрок зарею

лукавые сны вспоминает…» 1847

***

А в Библии красный кленовый лист

Заложен на Песни Песней.

А. Ахматова. «Под крышей

промерзшей….» 1915

Меня зовут Алька, и мне 5 лет. У меня полно друзей, и все они живут со мной на одной улице. Они немного старше меня, но меня это ни капельки не смущает, как и их не смущает то, что я так мал, что не умею даже читать, едва разбирая по складам различные вывески в городе. Из всех моих друзей лишь Тома — почти одних лет со мной. Ей — шесть, и она еще не ходит в школу, но умеет читать. Она научилась читать еще года в четыре и всегда сидела с книжкой в руках на крыльце своего дома. Первые мои книжки читала мне она. Иногда к нам на крыльцо, окруженное запахом цветов и гниющих яблок, подсаживался Томин дедушка. Он был очень толстый, в соломенной шляпе, белой майке и соломенного цвета брюках на подтяжках, он тяжело дышал. Потом он вставал и шёл под навес, где у него были слесарные и другие молчаливые инструменты, развешанные по бревенчатым стенам. Из его мастерской всегда тянулся аромат только что распиленного дерева — необыкновенный запах, как запах девственного леса. Вообще-то Томин дед — бывший директор школы. Это сейчас он делает что хочет, потому что вот уже несколько лет как он на пенсии.

Больше всего на свете я любил, когда Тома выносила из дома на крыльцо свои сокровища и показывала их мне. Это были шкатулки и коробочки с ракушками, бусинками, цветными стеклышками, фантиками от конфет и шоколадок, значками, семенами цветов и многие другие безделушки, которые было настоящим пиршеством и наслаждением разглядывать с ней вместе.

Вместе с ней мы с неистощимой энергией сумасбродов гонялись за бабочками, стрекозами и цветами. Повсюду распуская свои длинные волны, нас обволакивали своей аурой цветы, далеко распространяя свое дыхание, и мы, находясь возле них, дышали их сладостной отрадой.

Из тех времен запомнился мне тот восторг, который испытывал я при виде некоторых цветов. Я чувствовал их благородную душу. Ореол сияния виделся мне над растрепанными их головами. Они окутаны были для меня какой-то непроницаемой тайной. Их образ словно вел меня за собой. Я внимал их лепету, смеху и звону и сам распевал им песни. Часто я видел в них, быть может, то, чего не видели в них другие, воспринимая, наверное, более возвышенно, как дух чего-то вечного и не тронутого обыденностью.

Я, как бабочка, гонялся за незнакомыми мне цветами, испытывая к ним болезненное любопытство, какое испытывают к чужестранцам или посланникам неведомых стран. Я охотился за ними повсюду. Иногда это было скорее предчувствие нового цветка, чем сам цветок и догадка, что ничего подобного я ещё в своей жизни не встречал. Мне казалось, я зря проживу день, если не подержу в руках этот единственный для меня цветок, если мне вдруг не удастся им овладеть. А завладев, я закладывал его в книгу и время от времени заглядывал туда, чтобы упиться едва уловимым его ароматом.

Я любил старинные книги — с репродукциями и гравюрами. Испещрённые причудливым почерком пожелтевшие страницы — в них сами чернила приготовлены были из цветов и плодов, и краски рисунков растёрты, наверное, из травинок и ореха. Незабудки ли мне нашептали, колокольчики ли мне внушили эту любовь, но тонкие линии пера приводили меня в невообразимый трепет. Вычурные рамки, виньетки, символические монограммы — словно отголоски чужих историй или чужой переписки, они манили меня. За ними скрывались чьи-то тайны, пережитые разлуки или же, быть может, несложившиеся отношения. Они вводили меня в детскую меланхолию, словно полные несбыточных желаний стихи.

Как-то раз, посреди нашей с Томой исповедальной беседы, легко растворившись в полутьме, царившей внутри дома, она вернулась на крыльцо с огромной коробкой, которая была похожа на обувную, но только гораздо больше, как если бы та была из-под огромных ботфортов великана. Когда Тома сняла крышку, под ней оказалось множество картонных — уложенных в два ряда — папок с застёжками, внутри которых содержались листы плотного, уже слегка пожелтевшего пергамента, сверху прикрытого ещё одним листом полупрозрачной бумаги, сквозь матовость которого мной угадывался размытый, едва уловимый разветвлённый силуэт. Когда она с шелестом переворачивала шуршащие листы тонкой бумаги, под ними обнаруживались… засохшие растения.

— Что это? — спросил я, впервые увидев эту диковину из множества других, составлявших её благословенные коллекции, и уже навострил свой чуткий нос конкистадора.

— Это гербарий, — просто сказала она мне, не знавшему, что такое «гербарий».

— Когда дедушка работал в школе, ему это служило наглядным пособием на уроках биологии, — предвидя мои вопросы, отвечала она.

— А что это за растение? — неутомимо спрашивал я, пристально рассматривая зелёный узор листьев.

— Это редкое растение… очень редкий папоротник…

— Откуда ты знаешь?

— Здесь написано, — отвечала она, указывая на наклейку под растением — миниатюрный манускрипт, испещрённый мелкими буквами старинного почерка.

Так как Тома умела читать, она с деловитостью учёного воспроизводила для меня вслух эту тайнопись: без труда прочитывая названия растений и комментарии к ним, написанные красивым четким дедушкиным почерком.

Гербарии заворожили меня с первого взгляда. Их шелест, словно шелест листвы, их запах — запах отцветших трав и цветов, — причудливые линии травинок, виньеток, украшавших их по контуру листа, в которых угадывался силуэт таинственных цветов, тонкие, как пальцы, стебельки, корзиночки соцветий, всевозможные разветвления — все это многообразие линий и форм волновало и вдохновляло меня, как неисчерпаемость самой жизни.

Лист за листом перебирала Тома эту прекрасную повесть, запечатлённую на истёртых листах бумаги.

— А где дедушка взял этот цветок? — спрашивал я, прислушиваясь к винному аромату ветви незнакомого ещё мне цветка, сорванного, быть может, когда-то ранним утром до восхода солнца.

— В лесу… когда он ездил в Брянск к нашим родственникам… Он нашёл его, гуляя в лесу…

Я взял в руки пергамент и прильнул к гербарию. От него веяло духом леса и далеких странствий.

— Это папоротник… Он зацветает один раз в сто лет, — сказала она, словно растравливая моё воображение путешественника или давшего обет завоевателя.

— И твой дедушка видел, как он цветёт?

— Да нет. Ведь для этого нужно отправиться в лес в ночь на Ивана Купалу… ровно в полночь…, — произнесла она, и от её слов на меня вдруг дохнуло прохладой, будто дыханием Лесного царя.

Тамара вытаскивала один лист гербария за другим, и шелест пергамента под ее пальцами магнетически действовал на меня. Я смотрел не отрываясь на причудливые растения самых невообразимых форм: с корзиночками, соцветиями, усиками, завитками… Тогда я впервые узнал, что цветы и травы на самом деле могут иметь совсем другие названия, а не те, какими обычно мы привыкли их называть с детства. Не извиняясь, что мешал столь премудрой особе читать, я постоянно прерывал её, засыпая своими вопросами, и если она не знала, что ответить, Тома спрашивала об этом у дедушки, часто сидящего тут же, рядом.

— О, это действительно чудо из чудес! — как-то на выдохе отвечал дедушка. — Такая луковица зацветает лишь раз в столетие во дворце Константинопольского императора…

Водя пальцем по бумаге, Тома свободно читала всю эту тайнопись, сбиваясь лишь изредка в тех местах, где стиль букв переходил на латинский. Эти таинственные свитки с символикой и цветами были близки какой-то сокровенной части моей души. Названия растений и цветов звучали для меня просто как заклинания.

Когда она умолкла, сомкнув застежки огромной папки с гербариями, дедушка тоже убрал свои очки в очешник. Во дворе постепенно становилось темно. Он открыл ворота, и вечерний луч солнца, ворвавшись, осветил страстоцвет на клумбе, расположенной у самого забора. Через открытые ворота можно было видеть, как гнали стадо коров с пастбища на горе Ялунихе, Позвякивание колокольчиков предвещало их приближение. Жители улицы шли встречать каждый свою корову, приманивая её кусочком белого хлеба и загоняя в хлев. Завтра с утра мама пойдёт к соседям, чтобы купить банку парного молока.

***

Красною кистью рябина зажглась.

Падали листья. Я родилась……
Мне и доныне хочется грызть

Жаркой рябины горькую кисть.

М. Цветаева. «Красною кистью…»

1916

Придя домой, я вспомнил, что прошлой осенью я заложил в одну из книг, приглянувшуюся мне своими старинными винь

...