Оглавление

Глава первая

Май 1972 г.

Забайкальский край,

Поселок Хилок

Яркий свет луны пробивался сквозь неплотно закрытые шторы больничной палаты. На единственной кровати, находящейся в ней, лежала женщина. На вид ей было лет семьдесят пять — восемьдесят, но реального ее возраста не знал никто, и даже она сама. Шалва, так ее звали, перестала делать зарубки на родовом бревне после того, как перешагнула цифру сто. «Какая разница, — подумала она тогда, — я пожила достаточно». Было это в день полной луны лет десять-пятнадцать тому назад.

Приближение своей смерти она почувствовала за три месяца, поэтому время подготовиться у нее было. Шалва навела порядок в доме, собрала в коробку все фотографии и книги. В другую коробку она сложила все, что использовала для исцеления больных и нуждающихся: свой бубен, который ей подарил отец на ее десятилетие, любимый варган[1], свою одежду — маньак[2] и порук[3], мешок с сушеными травами и все остальное. Теперь осталось сделать одно, наверное, самое важное в ее долгой жизни дело — дождаться мальчика. Она думала о нем постоянно, и даже во сне, находясь в полузабытьи, Шалва ни на миг не прерывала своей связи с маленьким сердцем только что появившегося на свет мальчика, находившегося от нее в шести тысячах километров.

Шалва была шаманом в четвертом поколении. Складывая тогда вещи, она задумалась: «Как получилось, что ее род прерывается именно на ней? Неужели она виновата в этом? Как ни уговаривала она свою дочь перенять ее способности и продолжить многолетнее дело, но ведь нет! Шура выросла на идеях равенства и братства, так популярных в послереволюционные годы. И все, чему она научила ее в детстве, пошло прахом — Шура от этого отказалась. И ведь и замуж вышла за ярого коммуниста, переехавшего в Хилок с Украины. Как же он ей голову вскружил — молодой, красивый, начальник пожарной части района, убежденный коммунист и руководитель местной партийной ячейки. Он забрал ее у меня и заставил отказаться от знания, которое я ей практически уже передала. Потом — Зина, их дочь. Хорошая девочка, но ведь и с ней они запретили мне общаться. Николай, отец Зины, так и сказал: «Будешь свои ведьминские руки на нее накладывать — посажу тебя, не трогай мою дочь». Потом у нее своя доченька родилась — Ирина. Хорошая такая девочка, правнучка моя, но ведь они и к ней подойти мне не давали. Да и способностей, как ни странно, не обнаружилось у нее особых, не впитала она в чреве матери расположенности своей к моему умению. Но мальчик! Второй ребенок Зины, мой правнук. Ведь как удивительно все получилось, и против закона, и против правил. Отец мне всегда говорил: «Будущего шамана выбирают сами духи. Только они решают, кому будут покровительствовать, но ты должна быть умелой и чуткой. Твоя дочь и ее дети — обрати внимание на них, девочки довольно чувствительны и награждены от рождения многими способностями. Духи любят женщин, но благосклонны и к мужчинам».

«Когда мальчик появился на свет, я аж подпрыгнула во сне! Почему так рано? Только шесть месяцев в чреве матери провел. Не потому ли, что я помирать собралась? А ведь так и есть: я причина его раннего рождения. Духи хотят, чтобы мы встретились здесь, на этой земле. Значит, так тому и быть. Но ведь как слаб он, я еле чувствую биение его сердца, и сколько в нем силы, желания жить, и ведь он уже видит сны — настоящие, он видит то, на что еще никогда не смотрели его глаза. Я должна помочь ему и дождаться встречи с ним, и духи поддержат меня в этом, — приняв решение, Шалва устало закрыла глаза, — значит так тому и быть».

 Варган — музыкальный инструмент. Примечание автора.

 Маньак — верхнее одеяние шамана. Примечание автора.

 Порук — шапка шамана. Примечание автора.

Глава вторая

В тот же день,

Город Горький

Малыш был очень слаб. Лежащий под стеклянным колпаком мальчик был маленьким и худеньким, его кожа имела фиолетовый, с красными прожилками цвет. Грудь малыша медленно поднималась и опускалась, при этом его маленькие пальчики чуть сжимались и разжимались все вместе, так как были сращены между собой. Врачи не стали после рождения разделять их, глядя на его низкие показатели жизнедеятельности и опасаясь за жизнь малыша. «Сделаем позже», — сказали они родителям. И подумали: «Если выживет».

Главный врач роддома, мужчина лет сорока — сорока пяти, высокий и худощавый, поглаживая правой рукой усы, разговаривал с мамой мальчика в своем пахнущем краской после ремонта кабинете.

— Зина, ну пойми, нельзя этого делать. Я вообще не очень понимаю, как он живет. Ну показатели ведь самые низкие у него. Как будто сам Бог его сердечко заставляет биться своей рукой. Нельзя его трогать, мы даже в больницу его не можем перевести.

— Дмитрий Яковлевич, ну послушайте, это нужно, тогда у него будет шанс. Бабушка сказала, что он доедет и она ему поможет.

— Зина, ну ты себя слышишь? Ну какая бабушка, он нуждается не просто в медицинском уходе, а в реанимации! Допустим, она там хоть супершаманка, бабушка твоя, дай бог ей здоровья, но ты сама-то себя слышишь? Шесть тысяч километров: шесть часов на самолете, потом поезд, потом машиной — трое суток ведь вам добираться! Не довезете вы его. Ты только его родила, шести месяцев нет, как он жив-то вообще?!

— Дмитрий Яковлевич, вы не понимаете, она не попросила, она приказала так сделать. Никто и никогда не спорит с Шалвой! Если она сказала, то так и нужно поступить, только так! — по щекам женщины потекли слезы, но она знала, что ей нужно сделать и через что придется еще пройти, поэтому держалась изо всех сил.

— Хорошо, Зина, но ты убьешь его, — ты, же, понимаешь, что на преступление меня толкаешь? Да, мы — друзья, но я, — он обреченно замолчал на несколько секунд, — сейчас напишешь мне расписку, что всю ответственность ты берешь на себя и забираешь ребенка. Черт, да меня попрут с работы, еще и статью за халатность прикрутят!

— Все будет хорошо, бабушка сказала, что под ее защитой он доедет, она ему помогает. Давайте бумагу, я напишу.

Написав расписку, женщина устало откинулась на спинку стула и закрыла глаза: «Но почему все так? Почему все пошло не по плану?»

Семья Обогаевых месяц назад прибыла из маленького Забайкальского поселка Хилок в город Горький. Приехали на разведку, собираясь переезжать из Забайкалья в европейскую часть, поближе к Москве. Поселились втроем с мужем и семилетней дочкой у друга семьи Паши, который перебрался в Горький четыре года назад. На самом деле Паша и уговорил их на переезд. В Горьком он неплохо устроился, получив работу главного инженера в одном из строительных трестов. Паша уже предварительно и договорился обо всем.

— Зина, — сказал он ей тогда по междугороднему телефону, — приезжайте. Я тут предварительно решил все. Толю берут мастером в трест, у меня будет работать. Тебя договорился в стройбанк устроить, пока учетчиком, но там быстро можно дорасти до помощника бухгалтера и выше. Самое главное — общежитие вам дают, девять метров, правда, но ничего, главное ведь с чего-то начать. Год-два поработаете, и выбьем вам квартиру.

— Паша, спасибо тебе, друг сердечный, — крепко прижимая трубку к уху, почти прокричала ему Зинаида. — Мы приедем, но пока только осмотреться, город увидеть, как там и что у вас. Если все сложится, мне ведь рожать через четыре месяца, так и родим в Горьком. Там ведь, наверное, и роддома, и врачи получше, чем у нас тут.

На том и порешили и, купив билеты на «Красную стрелу»[1], отправились в Горький с пересадкой в Кирове.

                                             ***

За шесть дней до этого,

Город Горький

Когда почтальон принес телеграмму и муж привез ее в роддом, сердце Зины невольно екнуло. «Отец, — подумала она, — ведь у него больное сердце». С дрожью в руках взяв бумажный листок, она прочитала: «Зина, мальчика привезите ко мне, немедленно. В больницу. Шалва».

«Да как так, ведь еще и не сообщали никому о рождении сына! Но о чем я, это ведь Шалва, — Зинаида задумалась, — дорога в Забайкалье долгая, даже если билеты на самолет до Читы есть, то добираться три дня. В Чите нужно доехать до железнодорожного вокзала, сесть на проходящий поезд до Хилка и там, договорившись с машиной, добраться до бабушки. Но ехать надо, Шалва никогда не ошибается и ничего просто так не говорит. Надо разговаривать с Дмитрием Яковлевичем, нужно его убедить, нужно все ему объяснить».

 «Красная стрела» — поезд №1 «Владивосток — Москва». Название соответствовало красному цвету вагонов поезда и его абсолютному приоритету при прохождении им станций и перегонов. Примечание автора.

Глава третья

Май 1972 г.

Забайкальский край,

Поселок Хилок

Старенький «Москвич-401» пробирался по ночным улочкам Хилка, подпрыгивая на ухабах грунтовой дороги. Асфальта местные жители отродясь не видели. Зинаида сидела сзади, держа на руках завернутого в байковое одеяльце ребенка. Малыш, измученный долгой дорогой, наконец уснул. Под мерное урчание мотора она тоже задремала, ежась от холода и пытаясь согреться, прижимая к себе малыша. Печка в машине не работала, а на улице было не больше пяти градусов тепла. Таковы забайкальские капризы погоды: днем может быть плюс тридцать пять, а ночью — плюс пять или меньше. Суровый край, что и сказать. Как же она устала!

Паша сумел договориться через своего начальника и купить билеты на самолет до Читы. Мишу забирали из роддома на такси и сразу поехали в аэропорт. Миша — это имя Зинаида выбрала для сына еще до его рождения. «Конечно, все родственники будут против, — подумала она тогда, — не бурятское ведь, не наше. Но и жить сыну придется не на своей исконной родине, а почти в самом центре СССР. Пусть будет Миша». На том с мужем и порешили. Прилетев в Читу рано утром, с учетом шестичасовой разницы во времени с Горьким, семья Обогаевых поехала на железнодорожную станцию. До посадки на поезд №037 «Владивосток — Москва» было еще десять часов, которые они провели на вокзале в комнате матери и ребенка.

Боже, всю дорогу Миша кричал. Кричал неистово, без остановки, оглашая все вокруг: такси, здание аэропорта, салон самолета, железнодорожный вокзал и вагон поезда — своим надрывным криком. Два или три раза Зинаида тайком плакала, заходя в уборную самолета и поезда. Она выплескивала всю свою боль и тревогу за сына, но делала это так, чтобы ни муж, ни дочь, ни чужие люди этого не видели. Проплакавшись и вытирая слезы с лица, она говорила себе: «Все будет хорошо, все обязательно будет хорошо».

Дорога от Читы до Хилка заняла почти семь часов. Выйдя из поезда в двадцать три часа десять минут по местному времени, Обогаевы отправились в больницу Хилка, где лежала бабушка Шалва. Встретил на вокзале и отвез их в больницу на своем «Москвиче» старый друг отца, с которым заранее договорились.

«Удивительно, — подумала Зина, усаживаясь с малышом на руках в машину, — и папа ведь не приехал встретить, хотя, наверное, очень хотел внука увидеть, и маму не пустил. Это из-за Шалвы, сколько лет уже, а никак он не любит тещу и не принимает ее».

Поселковая больница, построенная еще в довоенные годы, располагалась на противоположном конце Хилка. Через сорок минут «Москвич» остановился у неприметного, серого одноэтажного здания, в двух окнах которого горел свет — их ждали. К Шалве здесь относились с огромным почтением и уважением, ведь она много раз помогала врачам разбираться со сложными и непонятными для них случаями. Не успела семья Обогаевых выйти из машины, как входная дверь приемного покоя распахнулась, и на улицу в накинутом поверх одежды халате вышел главный врач больницы Евгений Семенович. Он был не высок, но, по-сибирски, основательно крепок. Лицо его, имеющее явные черты бурята, было спокойным. Умные глаза несли тень усталости после рабочего дня, но, в то же время, смотрели на приезжих доброжелательно и с интересом.

— Доброй ночи, — сказал он, здороваясь с отцом семейства за руку, — проходите, Шалва вас ждет. Зинаида, думаю, тебе лучше зайти к ней с ребенком одной, уж очень она слаба, ничего не ест и молчит все время. А муж с дочкой пусть в приемном покое отдохнут, и накормим мы вас — подготовились. Иди, четырнадцатая палата, по коридору последняя дверь направо.

Евгений Семенович чуть приобнял женщину за плечи, и в этот момент ребенок проснулся и зашелся в истошном крике, оглашая тишину больницы своим надрывным плачем.

Зинаида с дрожью в ногах толкнула дверь больничной палаты и зашла внутрь. Было темно, но при свете луны она увидела Шалву, лежащую на кровати. Старая шаманка никак не отреагировала на вошедшую. Глаза ее были закрыты, и Зинаиде даже показалось, что она не дышит.

«Боже, неужели я опоздала?» — острой болью пронеслась у нее в голове страшная мысль. И в этот момент Шалва открыла глаза и тихим голосом произнесла:

— Сайн байна[1], Зиночка. Я все-таки дождалась вас. Теперь положи мальчика мне на грудь и уходи. Пусть сюда никто не входит, пока я не позову.

— Но, бабушка? — ахнула Зина.

— Положи и уходи, — тихо повторила Шалва.

Зина развернула одеяло и аккуратно, животиком вниз, положила кричащего сына на грудь бабушки. Малыш отчаянно застучал ручками и ножками, но Зинаида, резко развернувшись, вышла из палаты и плотно закрыла за собой дверь. Она уже практически заревела от усталости и отчаяния, и в этот момент крик ребенка резко оборвался, и наступила пронзительная тишина. Это показалось Зинаиде невозможным и абсолютно нереальным, крик малыша все еще звучал в ее голове, и от этого тишина неимоверно давила. Она на мгновение закрыла глаза и в ту же секунду провалилась в глубокий сон.

Старинные часы в кабинете главного врача тихо отбили двенадцать ударов. Зинаида открыла глаза и посмотрела на свои маленькие, с черным ремешком часики «Победа» — подарок отца. Они показывали ровно двенадцать дня.

«Ого, сколько же я проспала», — подумала она с тревогой.

— Зина, доброе утро. Пойдем, поешь. Нас так вкусно накормили вчера, пошли, пошли, — муж ласково взял ее за руку.

Зинаида подняла на него вопросительный взгляд.

— Нет, не звала. Сто раз к двери подходили все. Бормочет там чего-то Шалва, а Миша молчит.

«Одиннадцать часов прошло, — думала Зина, с аппетитом уплетая жареную картошку с маринованными груздями и сметаной. — Чем они там занимаются? Пеленки нужно поменять, да и покормить, ох, и почему он до сих пор молчит?»

Пока Зинаида спала беспробудным сном после дальней дороги и пережитого, ее муж и дочка тоже успели и выспаться, и поесть. Ирина сидела за столом в кабинете главного врача и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, рисовала карандашами в старом медицинском журнале. Рядом с ней лежала кипа уже изрисованных газет.

«Боже, — вгляделась в них Зинаида, — она и Леонида Ильича разрисовала, надо будет забрать эту газету от греха подальше».

Не успела она об этом подумать, как в кабинет главного врача вбежала молодая полненькая санитарка и выдохнула с вытаращенными глазами:

— Шалва зовет.

— Зиночка, — Евгений Семенович спокойно посмотрел на вошедшую, — давай-ка ты одна пока зайди, а мы все в коридоре тебя подождем.

Шалва с улыбкой смотрела на мальчика, который лежал рядом с ней и сладко посапывал. На лице малыша то и дело появлялись гримасы, он морщился и иногда улыбался.

«Как же я устала, — подумала старая шаманка. — Как же устала. Похоже, что сегодня мой последний день здесь. Духи зовут меня, но, слава, они приняли мальчика в свою семью, и теперь он под их защитой, теперь он будет продолжением нашего рода. Нужно поговорить с внучкой и дать ей наставления».

В этот самый момент дверь больничный палаты приоткрылась и с тревогой на лице вошла Зинаида.

— Бабушка, можно? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от спящего на кровати сына.

— Подойди ко мне, Зина, — Шалва слегка приподняла правую руку, — нам нужно с тобой поговорить. Послушай меня, девочка моя, — еле слышным голосом продолжила она, когда Зинаида присела рядом с ней на краешек кровати: — Я сделала для него все, что могла. Я уже очень слаба, но духи помогли мне, и они приняли его в свою семью. Запомни: он теперь другой, ничему не удивляйся. С ним все будет хорошо, он под их защитой. И самое главное, — Шалва замолчала и закрыла глаза, набираясь сил, — до четырнадцати лет он должен жить здесь.

Зина дернулась, но старая шаманка, как будто предвидя это, прикоснулась своей правой рукой к груди внучки.

— Его сердце должно напитаться силой этого места, не спорь. Можешь забрать его туда, куда вы уедете, на несколько лет, пока он нуждается в твоей заботе, но потом ты должна вернуть его сюда. Не спорь, это важно. Тогда все то, что я передала ему, раскроется в нем. И это моя воля. Последняя. А теперь возьми малыша и уходи. Мне нужно отдохнуть. Пусть никто не заходит.

По щеке Зинаиды потекла слеза, и, когда она наклонилась и поцеловала старую шаманку в щеку, слеза капнула ей на лицо и сразу же застыла, как волшебный кристалл.

— Спасибо, бабушка, — прошептала Зина, вытирая слезы трясущимися от волнения руками. Она аккуратно завернула сына в одеялко и вышла из больничной палаты.

Ночевать Обогаевы поехали к Зининым родителям. Рано утром следующего дня им сообщили, что шаманка Шалва умерла.

 Сайн байна — «здравствуй» (бурятский язык). Примечание автора.