автордың кітабын онлайн тегін оқу  Трагедия с «Короско»

Артур Конан Дойл

I.

Публика, вероятно, немало удивлялась тому, что ей ничего неизвестно об участи пассажиров «Короско». В наше время — универсальных корреспондентов и гласности кажется положительно невероятным, чтобы такого рода происшествие, имевшее международный интерес, осталось без отклика в печати. Очевидно, на то были весьма серьезные основания, как чисто личного, так и политического характера. Самые факты, конечно, были хорошо известны в свое время некоторому числу людей и даже как-то проскользнули в провинциальной печати, но были встречены с недоверием.

Настоящий рассказ написан на основании клятвенных показаний полковника Кочрэнь-Кочрэнь и собственноручных писем мисс Адамс, уроженки города Бостона, в штате Массачусетс, дополненных со слов очевидца, капитана Арчера, состоящего вЕгипетском кавалерийском корпусе, и с показаний, данных им на секретном допросе правительства в Каире. Мистер Джемс Стефенс отказался добавить что-либо от себя, но так как в представленных ему показаниях не нашел нужным сделать никаких изменений, то, надо полагать, что и он не усмотрел в них никаких отступлений от истины.

13-го февраля 1895 г. небольшой винтовой пароход «Короско» вышел из Шеллаля, близ первых порогов Нила, держа рейс на Вади-Хальфу. У меня случайно сохранился список его пассажиров, который я и привожу здесь:

«Короско» 13-го февраля 1895 г. — Пассажиры: Полковник Кочрэнь-Кочрэнь, из Лондона. Мистер Сесиль Браун, из Лондона. Джон Харри-Хидингли, из Бостона, Соед. Шт. Мисс С. Адамс, из Бостона, С. А., С.-Шт. Мисс С. Адамс, из Ворчестера, Массачусетс, C.-А.-Ш., monsieur Фардэ, из Парижа. Мистер и мистрис Бельмонт, из Дублина. Джэмс Стефенс, из Манчестера. Джон Стюарт, из Бирмингема и мистрис Шлезингер с нянькой и ребенком из Флоренции.

Таково было маленькое общество пассажиров в момент отправления «Короско» из Шеллаля. Отсюда «Короско» должен был идти вверх по течению нубийского Нила на протяжении 200 миль, т. е. от первых порогов Нила до вторых.

Вся Нубия — страна в высшей степени своеобразная, местами широко раскинувшаяся, местами стиснутая до размеров узкой береговой полосы.

Под этим именем разумеется только плодородная полоса земли, тянущаяся вдоль Нила по обе стороны этой, кофейного цвета, реки. Далее простираются уже беспредельные, бесплодные пески Ливийской пустыни, захватывающие чуть не всю ширину африканского материка, с одной стороны, и уходящие в Красное море, — с другой. И среди этих песков и пустынь, словно гигантский дождевой червь, тянется извилистой полосой Нубия. Повсюду, на каждом шагу, попадаются следы погибшей расы и потонувшей в глубине веков древней цивилизации. Ряды могил и могильных памятников тянутся длинной вереницей, и там, и сям перед вами всплывают развалины древнего города; вы узнаете, что он был построен римлянами или египтянами, а чаще всего слышите, что даже и самая память о том, как он некогда назывался, утеряна. Пусть так, но вы невольно удивляетесь, зачем здесь, среди пустыни, стоял некогда город, и только порывшись в исторических источниках, узнаете, что целый ряд таких городов был построен исключительно для того, чтобы служить оплотом против набегов диких степных племен, этих хищников, являвшихся сюда с юга.

Туристы равнодушным взглядом скользят по несколько однообразным ландшафтам этой страны смерти, далеких седых воспоминаний, беспечно курят, болтают и флиртуют между собой.

Пассажиры «Короско» представлял собою очень милое, дружное общество. Большинство совершили вместе путешествие из Каира в Ассуан и успели познакомиться и сблизиться за это время. Даже прославленная англосаксонская холодность и чопорность таяли под горячими лучами солнца на Ниле. Судьбе было угодно, чтобы в числе пассажиров «Короско» не оказалось ни одной неприятной личности, присутствия которой на этих маленьких пароходиках бывает достаточно, чтобы отравить удовольствие всего маленького общества. На судне, которое немногим больше большого парового катера, все поневоле постоянно сталкиваются друг с другом, и отношения, такие или иные, завязываются между пассажирами. Полковник Кочрэнь-Кочрэнь был один из тех бравых английских офицеров, которых британское правительство, нормируя сроки служебной деятельности своих граждан, объявляет неспособными к дальнейшей службе, только по достижении ими предельного возраста.

Полковник Кочрэнь-Кочрэнь был высокий, сухой, горбоносый мужчина, прямой, как палка, с изысканно-почтительным и любезным обращением и зорким, наблюдательным взглядом. В высшей степени опрятный и аккуратный в своих вкусах, привычках и одежде, корректный до мелочей, он был настоящим джентльменом до кончиков ногтей. Из чисто англосаксонской нетерпимости ко всякого рода экспансивности, он усвоил себя строгую сдержанность в манерах, которую с первого взгляда можно было принять за чопорность, но близко знавшие его люди были уверены, что ему стоило немало труда постоянно скрывать в себе искренние порывы своего доброго, чувствительного сердца. Он скорее внушал к себе уважение, чем любовь, так как почему-то невольно чувствовалось, что знакомство с ним не легко перейдет в дружбу, но, с другой стороны, можно было безошибочно сказать, что эта дружба, раз вам удалось вызвать ее в нем, сделалась бы частью его существа.

Мистер Сесиль Браун, — следуя случайному порядку, в каком имена пассажиров стояли в пассажирском списке, — был молодой дипломат, состоявший при одном из европейских посольств, носил на себе отпечаток воспитанников Оксфордского университета, т. е. был несколько неестественно натянут в обращении, но весьма интересен, как собеседник, и вообще человек развитой. У него было несколько печальное и скучающее, но красивое молодое лицо, с закрученными небольшими усиками, тихий голос и неслышная походка; но что придавало ему особенную приятность, так это его способность вдруг оживиться и просиять прелестной улыбкой, если что-либо приходилось ему по душе.

Однако какой-то напускной цинизм совершенно затмевал его природный, юный энтузиазм, и временами он высказывал мысли тривиальные и вместе нездоровые.

Целые дни сидел он на палубе, под навесом, с книгой или альбомом набросков, не заговаривая ни с кем из чувства собственного достоинства, но всегда готовый ответить в высшей степени любезно каждому, кто к нему обратится.

Американцы держались отдельной группой: молодой Джон Харри Хидингли, окончивший с ученой степенью Харвардский университет и теперь довершавший свое образование кругосветным путешествием, представлял собою образцовый тип молодого американца: живой, наблюдательный, в высшей степени любознательный и желающий всему научиться и все себе уяснить, свободный от всякого рода предрассудков, серьезный и вместе веселый, как всякий сильный и здоровый человек в молодые годы. У него было в манере и наружности меньше внешнего лоска, но больше истинной культурности, чем у молодого оксфордского дипломата.

Мисс Адамс и мисс Сади Адамс были тетушка и племянница; первая из них была небольшого роста, энергичная особа, с резкими, не совсем красивыми чертами и громадным запасом и даже излишком никому не понадобившейся нежности и любви. До сего времени она никогда не выезжала из Бостона и теперь усердствовала изо всех сил, трудясь над неблагодарной задачей привить Востоку благоустройство ее родного Массачусетса. Едва она ступила на почву Египта, как тотчас же пришла к убеждению, что все здесь требует упорядочения, и с этого момента у нее было хлопот выше головы. И стертые седлами спины мулов, и голодные бездомные собаки, и мухи, кучами сидевшие на глазах грязных ребятишек, и неопрятные, в лохмотьях женщины, — все это взывало к ее чувству чистоты и порядка, — и она с первых шагов мужественно и самоотверженно принялась за дело. Но так как она не знала ни одного слова из местного наречия и вследствие этого не могла быть понята никем из туземцев, то ее старания не оставили заметного следа на порядках Египта, но зато доставили немало удовольствия и увеселения ее спутникам. Никого ее усилия так не забавляли, как ее племянницу Сади, которая вместе с мистрис Бельмонт была наиболее популярной личностью на «Короско». Сади была совсем молоденькая девушка, прямо со школьной скамьи, и, как все американки в этом возрасте, еще на половину ребенок, откровенная, детски доверчивая и прямодушная, всегда веселая и довольная, болтливая, живая, но недостаточно почтительная и уважающая старших. Впрочем, даже самые недостатки забавляли ее спутников и нравились им. Несмотря на то, что мисс Сади сохранила все эти чисто детские черты характера, это не мешало ей быть высокой, стройной, красивой девушкой, выглядевшей даже несколько старше своих лет, благодаря модной прическе, пышному бюсту и значительной округлости форм. Шелест юбки, ее громкий, звонкий голос и заразительный детский смех были привычными и желанными звуками для пассажиров «Короско». Даже чопорный полковник Кочрэнь заметно смягчался, а безупречно выдрессированный в Оксфорде молодой дипломат забывал быть неестественным в обществе мисс Сади.

Об остальных пассажирах «Короско» можно упомянуть в нескольких словах: monsieur Фардэ был добродушный, словоохотливый резонер, имевший резко определенные взгляды на коварные махинации Англии и нелегальность занимаемого ею в Египте положения. Мистер Бельмонт, круглый, рослый господин, с сильной проседью, типичный ирландец, славился как лучший стрелок на дальнее расстояние, бравший все призы на состязаниях стрелков и охотников в Уимблдоне и Бислей. Его жена, прелестная, изящная женщина, чрезвычайно игривая и приветливая, нравилась решительно всем. Мистрис Шлезингер, средних лет вдова, всецело поглощенная заботами о своем шестилетнем ребенке, была почти незаметной личностью среди пассажиров. Высокопочтенный сэр Джон Стюарт, пресвитерианский священник, или конгрегационалист, был человек чрезвычайно тучный, неподвижный и сонливый, но одаренный изрядной долей добродушного юмора.

Наконец, упомянем еще мистера Джемса Стефенса, стряпчего изМанчестера, младшего компаньона товарищеского бюро Хиксон, Вард и Стефенс. Он путешествовал теперь, по предписанию врачей, для поправления здоровья и восстановления сил после жестокой инфлюэнцы. Этот Стефенс, за тридцать лет свой жизни, сам, собственными силами выбился в люди; начав с того, что протирал окна впомещении этой самой конторы, он в настоящее время заведовал всеми ее делами и состоял младшим компаньоном товарищества. В течение почти всего этого времени он положительно зарылся в сухую техническую работу, жил только для того, чтобы удовлетворять старых и приобретать новых клиентов; в конце концов, самый ум и даже самая душа его стали точными и пунктуальными, как те статьи законов, с которыми он постоянно возился. Его работа превратилась для него в настоящую потребность, и так как он был холост, то в жизни его не было никакого иного интереса, который бы отвлекал его от этой работы. Постепенно эта работа засасывала, замуравливала все его существо, как замуравливали заживо погребенную монахиню в средние века. Но вот пришла болезнь, и, вырвав его из этой могилы, выбросила его на широкую дорогу, залитую солнцем, бросила его в круговорот жизни, далеко от озабоченного, делового Манчестера, от его заставленной полками и тяжелой громоздкой мебелью конторы, где на него со всех сторон смотрели мрачные кожаные переплеты сводов законов. Сначала ему было очень тяжело, и все казалось и глупо, и пусто, и тривиально, всравнении с его привычной милой рутиной, но затем, мало-помалу, он начинал прозревать, и ему уже начинало смутно представляться, как скучна и тривиальна была его работа в сравнении с этим обширным, разнообразным миром, который до сих пор был для него совершенно непонятен, и которого он вовсе не знал. Временами ему даже начинало казаться, что этот перерыв в его деловой карьере был важнее самой карьеры, всякого рода новые живые интересы начинали овладевать его душой, и теперь этот человек средних лет начинал ощущать в себе пробуждение той молодости чувств и впечатлений, которых он не знал в молодые годы, проведенные в труде и беспрерывной деловой заботе. Конечно, характер его уже слишком сложился для того, чтобы он мог перестать быть сухим педантом в своих привычках и разговоре, но теперь он уже интересовался жизнью, читал, наблюдал, изучал свой «Бэдекер», подчеркивал в нем, отмечал на полях известные места, как человек, находящий удовольствие в своем путешествии и желающий поучаться. За время рейса от Каира он успел особенно сойтись с мисс Адамс и ее молоденькой племянницей; ее молодость, смелость, живость, ее неумолчный говор и жизнерадостность нравились ему; она же, в свою очередь, чувствовала некоторое уважение кего серьезным знаниям, его уравновешенной натуре и жалость к его узкому кругозору, к его замкнутости в каком-то заколдованном кругу, лишавшей его возможности широкого полета мысли, широких кругозоров и свободных размахов фантазии, т. е. всего того, что в ее глазах было так необходимо. И когда они сошлись и сдружились, и прочие, глядя на них, когда они, сидя рядом, склонялись над путеводителем, невольно улыбались, смотря на его холодное, несколько сумрачное лицо рядом с цветущим, молодым, полным жизни личиком девушки.

Маленький «Короско» шипел, пыхтел, шумел, взбивая пену за кормой, медленно подвигаясь вперед по реке и производя больше шума ради своих пяти узлов в час, чем самое большое Атлантическое линейное судно на призовом рейсе.

Ряды развалин восставали по обе стороны реки, но, по мере того, как наши пассажиры подвигались вперед, эти развалины приобретали иной характер; некоторые из них были едва ли старше христианской эры. Туристы равнодушно смотрели на полугреческие барельефы храмов, взбирались на холм Короско, откуда можно было видеть выходящее над бесплодной пустыней востока солнце, и только перед великим святилищем Абу-Симбель приходили в невольное удивление перед этим гигантским подвигом давно забытой расы, изрывшей самые недра каменной горы, как будто то был кусок сыра.

Под вечер, на четвертые сутки своего путешествия, пассажиры «Короско» прибыли в Вади-Хальфу с небольшим опозданием вследствие какого-то незначительного повреждения в машине; на следующее утро предполагалась общая экскурсия на скалу Абукир, с которой открывается великолепный вид на вторые пороги Нила. В половине 9-го, когда все пассажиры находились на палубе, среди них появился Мансур, драгоман и проводник в одно и то же время, полукопт, полусириец, и громко, торжественно, как он это делал каждый вечер, — объявил присутствующим программу на завтрашний день. На время тихий говор, царивший в разных углах палубы, стих, но когда Мансур окончил и, словно кукла в театре марионеток, исчез в отверстии трапа, и его темная юбка, европейского покроя куртка и красный тарбуш потонули во мраке, в отдельных группах снова завязались прерванные разговоры.

— Так я рассчитываю на вас, мистер Стефенс, — проговорила мисс Сади Адамс, — что вы расскажете мне все об этой скале Абукир. Я люблю знать, на что смотрю, а не глядеть на что-то такое, чего не понимаешь, и потом, целых шесть часов спустя, получать разъяснения, сидя в своей каюте. Я не могу себе ясно представить ни Абу-Симбель, ни этих стен, хотя их видела только вчера!

— А я так и не надеюсь угоняться за всем этим, — заявила ее тетка, — а вот когда вернусь к себе в Коммонвельс-авеню, где никакой драгоман не будет смущать и теребить меня, успею прочитать о всем этом на свободе, и тогда только, надеюсь, начну восхищаться тем, что здесь видела; и тогда мне захочется опять вернуться сюда. Впрочем, это в высшей степени мило и любезно с вашей стороны, мистер Стефенс, что вы стараетесь осведомлять нас обо всем!

— Я полагал, что вы пожелаете получить точные сведения об этой местности, мисс, и потому уже заранее приготовил маленький конспект по этому поводу! — отвечал Стефенс, передавая мисс Сади листочек бумаги. Она взглянула на этот листок и весело засмеялась тихим детским смехом.

— «Re Абукир», прочла она. — Скажите, пожалуйста, что означают у вас эти две буквы. Прошлый раз вы так же написали на заметке о Рамзесе, «Re Рамзес» II ч.

— Это деловая привычка, мисс Сади, когда представляют кому-нибудь «memo», люди моей профессии всегда ставят «Re».

— Представляют что? — переспросила молодая девушка.

— Memo, т. e. memoraidum или, иначе говоря, записку для памяти, и мы ставим «Re», т. e. «refaring» (касательно, относительно).

— Это, вероятно, очень удобное сокращение в деловых бумагах, но признайтесь, что оно кажется забавным при описании местности или когда речь идет о древних египетских царях, не правда ли?

— Нет, я этого не вижу!.. — сказал Стефенс.

— Не знаю, правда ли, что англичане не одарены таким юмором, как американцы, или же это другого рода юмор! — рассуждала Сади таким тоном, как будто она размышляла вслух. — Мне почему-то казалось, что у них меньше юмора, а между тем, когда почитаешь Диккенса, Тэккерея, Барри и других юмористов, которыми все мы восхищаемся, то начинаешь сознавать, что ошибалась. Кроме того, я никогда не слыхала нигде такого искреннего, душевного смеха, как в Лондонском театре. Этот господин сидел за спиной моей тети, и каждый раз, когда он начинал смеяться, тетя оглядывалась, полагая, что где-нибудь отворилась дверь такое сильное движение воздуха производил его смех.

— Я желала бы видеть законы этой страны, — вставила мисс Адамс-старшая тем резким, металлическим голосом, которым она старалась замаскировывать чувствительность своего сердца. — Я желала бы внести в это законодательство свой билль об обязательном промывании глаз у детей и об уничтожении этих отвратительных яшмаков, которые превращают женщину в тюк бумажной ткани, из которого выглядывают два черных глаза!

— Я сама никогда не могла понять, зачем они носят их, — говорила Сади, — но однажды я увидала одну из этих женщин без яшмака и поняла, почему они его носят.

— Ах, как мне надоели эти женщины! — воскликнула мисс Адамс. — Поверите ли, с таким же успехом можно было бы говорить об обязанностях, чистоте и приличиях ряду камней, как этим женщинам. Это было вчера, в Абу-Симбель; я проходила мимо одного из их домов, если можно назвать домом этот ком грязи; у дверей сидели двое ребятишек с обычной кучей мух вокруг глаз и громадными прорехами в ихжалкой грязной одежде. Я слезла со своего мула, засучила рукава и своим носовым платком хорошенечко умыла им личики, а затем, достав из своего мешочка иголку с ниткой и наперсток, зашила их прорехи. В этой дикой стране я никогда не съезжала на берег без своего рабочего мешка точно так же, как без белого зонтика. Умыв и убрав ребятишек, я вошла в дом. Ну уж и жилище! Полагаю, что в свинарнике, в порядочном хозяйстве, много чище. Сердце мое не выдержало, и я, выгнав всех обитателей из этой мурьи, принялась все чистить, мыть и прибирать, как наемная поломойка. Я так и не видала вашего храма Абу-Симбель, но зато видела столько пыли и грязи, что трудно себе представить, чтобы такое жилье, величиной с сорочье гнездо, могло вмещать все это. Правда, я провозилась в их мурье часа полтора, но зато, когда покончила с приборкой, эта хижина была чиста, как новенький деревянный ящичек. У меня был с собой №«New-Jork Herald»(Нью-Йоркский Герольд), и я выложила им их полки, на которые в добром порядке расставила их горшки. Когда все было кончено, я вышла на двор, чтобы умыть лицо и руки, ставшие темно-кофейного цвета от пыли и грязи, и когда, умывшись, снова проходила через дом, на пороге сидели ребята, опять такие же мазаные и грязные, с кучей мух вокруг глаз и новыми прорехами на рубашонках, только на голове у каждого из них было по бумажному колпаку, сделанному из моей газеты… Однако Сади, уже скоро 10 часов, а завтра надо рано встать…

— О, но этот пурпурный горизонт и светлые, точно ceребряные звезды так прекрасны, что с ними жаль расстаться! — воскликнула девушка. — Посмотрите только на эту тихую, безмолвную пустыню и эти темные силуэты холмов там, вдали… Гдядя на них, как-то невольно становится жутко, и если подумать, что мы теперь находимся на самом краю цивилизованного мира, и что там, за гранью этой светлой полосы, уже нет ничего, кроме диких, кровожадных побуждений, то начинает казаться, будто стоишь на краю великолепного, действующего вулкана… и хорошо, и страшно, и как-то торжественно на душе!

— Шш, Сади, не говори так, дитя мое! У меня мурашки по спине бегут, когда я тебя слушаю… — сказала мисс Адамс-старшая.

— Но взгляните только на эту беспредельную пустыню, которая уходит вдаль, насколько только может хватить глаз, прислушайтесь к этому унылому напеву ветра, несущегося над ней, он как будто оплакивает что-то, как будто ропщет… Право, я никогда в жизни не испытывала столь таинственного и торжественного настроения…

В это время вдруг откуда-то из-за холмов, утопавших в сумраке по ту сторону реки, раздался резкий, жалобный, постепенно расплывающийся вой, перешедший в про