Ты возьми, ты держи этот флокс.
Пусть я лжец, но печален мой жест.
Впереди наибольший мост,
а за ним наименьший лес.
Мы идём, мы идём туда.
А обратно придём не мы.—
Будет путаница, чепуха.
Мы умрём, мы будем смешны.
Я слегка завираюсь, я, может быть, пьян,
только вот что хочу вам сказать:
с одинокой скалы в мировой океан,
разумеется, можно поссать.
Только что это даст, кроме глупых понтов? —
Ничего ровным счётом не даст.—
Не смутишь ни акул, ни медуз, ни китов
в бесконечности водных пространств.
Нет нужды выводить прямым текстом мораль,
вам понятен смысл притчи моей.—
Лучше сесть на какой-нибудь крепкий корабль,
помолиться и плыть средь зыбей.
И смирение будет вознаграждено:
ты причалишь к волшебной стране,
бесконечно сквозь пляшущее решето
будешь золото мыть, как во сне…
2
А вот если наполнить водою стакан
и пометить молекулы в нём,
а потом с одинокой скалы в океан —
так сказать, в мировой водоём —
его вылить и тщательно перемешать,
радикально глубины взмутив,
и подальше – в другое вообще полушарие
земли – оттуда уйти… —
Вам становится ясно, к чему я клоню:
то есть если мы вновь зачерпнём,
мы молекулу меченую хоть одну
обнаружим в стакане своём!
Этой притчи потоньше уже будет мысль,
да и оптимистичней, чем той…
Мы стоим на скале в ореоле из брызг
и в туманах блуждаем мечтой
Как неподвижно и странно...»
Как неподвижно и странно,
выглянув из-за угла,
в тёмные окна веранды
смотрит немая луна.
Тёмный овраг за забором
движется через забор.
Пенной черёмухой полон,
входит на белый газон.
Лишь угловатые тени
резко лежат на столе,
тесно стоят у постели,
густо висят на стене.
Бабушка, дедушка, мама —
все почему-то ушли.
В доме так пусто и странно,
нет ни единой души.
Спрячься тихонько в кроватку,
глазки скорее закрой.
Близко решенье загадки —
только не знаю, какой
Лязгнули цепи, и выпал из рук...»
Лязгнули цепи, и выпал из рук
город Том Сойера Санкт-Петербург.
Ржавых гвоздей и железок в том соре
больше, чем бантиков в хоре.
«Прочь, хулиганы зубриловых скул!
Вы мне не дети, и я не Джамбул!» —
так я в пустых коридорах каникул
скверной цитатой воскликнул.
В фартуке белом и в валенках негр
утром воскресным метёт пыльный сквер,
фыркает шлангом, кусты поливая,
сленгом бубнит заклинанья:
«Пусть зеленеет на дикой скале,
пусть он летит на безумном коне,
вслед вам осклабясь бешеным ликом!
Сорри, донт меншн ми лихом!»
Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин...»
Владивосток, понимаешь, Мукден да Харбин.
Всё не так просто, Господи, трудно-то как!
Вот и скитаемся где-то, вот и скорбим.
Суд на земле, а адвокат в облаках.
В Иерусалиме по вирусологии был конгресс.
Те же проблемы, только другим языком.
Где дефицит иммунитета пролез —
всюду ущерб и всюду нарушен закон.
Где моя alma mater? – В Алма-Ате.
Эвакуация, знаешь, сума да тюрьма.
Я по большому секрету скажу тебе:
подозреваю, что теорема Ферма не верна.
Если бы это открылось – всему конец.
Что мы умеем? – только молоть языком.
Всюду проблемы. Какой-то зыбкий контекст,
где узелок ты вяжешь за узелком.
Вряд ли тебе это важно. И ты права.
Вон вернисажи, тусовки – весело как!
Есть у художника, скажешь, своя тропа?
Всё не так просто, Господи, если бы так!
«Опушкой пробегают волки
Много книжек читал я в родной стороне...»
Много книжек читал я в родной стороне:
много букв, много слов, много мнений.
Ничего не унёс я в своей котоме,
уходя в непогоду и темень.
В это утро упрёков, утрат и тревог,
в пустоту бесполезных терзаний
лезут пятна рябин и бригады грибов,
сопрягаясь в багряный гербарий.
Приблизительно так. Приблизительно всё.
По просёлку трясётся автобус.
Сквозь рассветную мглу на опушки лесов
тупо смотрит проезжий оболтус.
Много книг и брошюр он в родной Костроме
прочитал и забыл без последствий.
Ничего не случилось в его голове.
Только дождик да ветер осенний
торопливо стучится в слепое окно,
как сосед бьёт в окошко слепое, —
знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,
как сказал бы Гандлевский-Запоев.
Неужели опять обретать атрибут,
утеряв предикат пререканий?…
В поле ветер метёт ярлычки мёртвых букв,
составляя последний гербарий
34 Вот комната моя. В ней много было дел.
Я там читал, писал и просто так сидел,
и плакал, и валялся на полу,
и грезил наяву.
35 Вот комната моя. Твой след давно простыл.
Твой запах улетел, и я тебя простил.
Смотрю в окно на стаи чёрных птиц.
И в чём тут драматизм?
36 Вот комната моя плывёт в рассветной мгле
кругами тихими в бессонной голове
не знаю чьей, – в отчаяньи прильнувшей,
прилипнувшей к подушке.
37 Вот комната моя меж небом и землёй.
Там иногда сижу, то благостный, то злой,
меж потолком и полом. Ну и что? —
Мне иногда смешно.
38 Вот комната моя: сырой промёрзлый склеп,
в котором я лежу, не знаю сколько лет.
Два гроба там и сверху чёрный памятник
и пышный папоротник.
39 Вот комната моя. Не помню ничего —
что там и как лежит, когда и где чего.
В последний раз я был там или нет? —
Не нужен и ответ.
Я слегка завираюсь, я, может быть, пьян,
только вот что хочу вам сказать:
с одинокой скалы в мировой океан,
разумеется, можно поссать.
Только что это даст, кроме глупых понтов? —
Ничего ровным счётом не даст.—
Не смутишь ни акул, ни медуз, ни китов
в бесконечности водных пространств.
Нет нужды выводить прямым текстом мораль,
вам понятен смысл притчи моей.—
Лучше сесть на какой-нибудь крепкий корабль,
помолиться и плыть средь зыбей.
И смирение будет вознаграждено:
ты причалишь к волшебной стране,
бесконечно сквозь пляшущее решето
будешь золото мыть, как во сне…
2
А вот если наполнить водою стакан
и пометить молекулы в нём,
а потом с одинокой скалы в океан —
так сказать, в мировой водоём —
его вылить и тщательно перемешать,
радикально глубины взмутив,
и подальше – в другое вообще полушарие
земли – оттуда уйти… —
Вам становится ясно, к чему я клоню:
то есть если мы вновь зачерпнём,
мы молекулу меченую хоть одну
обнаружим в стакане своём!
Этой притчи потоньше уже будет мысль,
да и оптимистичней, чем той…
Мы стоим на скале в ореоле из брызг
и в туманах блуждаем мечтой.
Наверху застыли в плоском танце
сосны звёзды сосны звёзды сосны,
а внизу гуляют флоксы, астры,
розы флоксы астры розы флоксы.
Запылало – потухло
Появилось – исчезло.
Возопило – затихло.
Возомнило – смирилось.
Иллюзорно – реально.
Справедливо – бесчестно.
В диссиденте лояльность.
В обскуранте терпимость.
