Оглавление

ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

рассказы

Первое слово

«Щи» — таково было первое слово, сказанное мной в этой жизни.

Может, и прежде чего-то лепетал, но именно «щи» выловила из слабенького речевого родника нянька.

— Голубь мой! — обрадовалась. — Сейчас разогрею!

С тех-то пор эти «щи» надолго прилипли ко мне. В раннем детстве, не считая закармливания щами, первое слово не огорчало. Напротив, папа, бывало, хвастал перед гостями.

— Только истинный россиянин может отмочить такое! Щами, как говорится, мир стоит! Знавал я человека, брякнувшего в колыбели «кака». Стыдно рассказать о его жизни.

В ту медлительную пору длинных дней я, конечно, не задумывался о судьбе. Так, туманно представлял себя всенародным героем, где-то в районе Минина с Пожарским.

Однажды к нам приехала двоюродная тётя, с кошачьим именем Муся и повадками дворового кота.

— Племяш! — щёлкнула пребольно по носу. — Кем думаешь быть?

«Кошкодавом!» — тут же решил я, но ответил деликатно:

— Общим любимцем.

— Прекрасно! — как-то излишне восторгнулась тётя Муся. — А скажи на милость, каково было твоё первое слово?

Скрывать тут было нечего:

— Щи!

С этой-то минуты и начались мои отроческие страдания.

Тётя Муся фыркнула, и хвост — не припомню точно, имелся ли он тогда — одним словом, хвост мелко заколотился по полу.

— Гениально! Щи! — она прыгнула на диван и долго «щикала» на разные лады, превратив моё родное в сыскное — «ищи». — Должна предупредить, миленький, всеобщим любимцем ты станешь на кухне, в поварском колпаке. На роду тебе написано — готовить пельмени, пирожки да пампушки. И, бесспорно, щи!

И так горели её зелёные глаза, что сомнений в пророчестве не оставалось. Впервые, ещё слабой тенью, застила мои глаза предопределённость. Едва не теряя сознание, представил я бесконечные ряды пельменей, пирожков и неких пампушек.

— Ну-ну, — сказала Муся. — Не печалься — будешь коком на корабле. Или кухонным генералом — шеф-поваром.

— И ничего-ничего не изменить? — спросил я, обмирая.

Тётя вздохнула, развела руками:

— Что на роду написано… — и зашептала, примурлыкивая. — Представь, первым словом в моей жизни было «мяу». Более того — вторым «му»! Вот и стала ветеринаром с кошачьим уклоном. Всё решает первое слово. Против судьбы, драгоценный, не попрёшь!

Я был потрясён неотвратимостью, той единственной дорогой, с которой никуда, никуда, никуда. Не то угнетало, что суждено стать поваром, а именно — как ни крути! Именно — хочешь-нехочешь…

«Ищи» — возникло подсказанное тётей Мусей. А чего, спрашивается, искать? Щи — они и есть щи!

У других-то первые слова были куда достойней — диван, баба, пика. Особенно отличилась девочка из соседнего подъезда. Едва начав ворочать языком, произнесла ясно и отчётливо — «генерал».

Насколько же унизительны мои «щи»! Невольно я начал разговаривать шепотом, сторониться друзей, ходить по стеночке. И думал неотлучно, как же изменить то, что на роду написано. Возможно ли?

— Да что ты убиваешься?! — недоумевал папа. — Прелестное слово «щи»! К тому же должен ты знать, что нянька наша с давних пор глуховата. Ещё и в моём первом слове сомневалась — то ли руль, то ли рубль. А легко ли, думаешь, жить без чётких ориентиров?

Я бросился к няне:

— Может, ты не дослушала? Может, это не «щи», а «щит»?! Или на худой конец — «щимпанзе»?

— Бог с тобой, голубь мой, какие худые концы? — раздосадовалась она. — Как вошла в спаленку, так и услыхала — «щи»! Послушала, помню, не прибавишь ли чего. Да так и заснул, голубь, со щами на устах.

Расплескалась последняя надежда. Впору рыдать о пропащей жизни. Я представлял, как по первому слову принимают в институт, на работу. Так сразу и спрашивают: «А какое, простите, слово было у вас первым?» Кто же захочет иметь дело с человеком, который, не подумавши, брякнул «щи»?

Всё зависит от первого слова. Было оно в самом начале и сотворило — Бог знает чего. И мытаря, и пекаря, и концы и собственно начала.

Проснувшись одним прекрасным утром, я и не понял-то сразу, отчего оно прекрасно, — полёживал, вспоминал сновидения. И вдруг сообразил — нянька-то услыхала лишь самый худосочный кончик! Когда она вошла, я как раз завершал речь! Моё первое слово было полновесным. Из ряда слогов и шеренги букв. Впервые обращаясь к этой сложной жизни, я хотел, видно, сказать нечто важное о прошлой. Да заснул, ослабев от усилий.

А начинал бодро — то-ва-ри-щи!

Нет сомнений!

— Товари — щи! — завопил я тем прекрасным солнечным тихим утром, будто рождаясь во второй раз.

Сбежались сонные перепуганные родители, нянька.

— Не «щи»! — орал я. — Товарищи!

Больше, увы, сказать было нечего — ни о прошлой жизни, ни об этой, обновлённой.

— Дорогие товарищи, — поник я. — Что же у меня на роду написано?

Крылатые слова

Известно — в самом начале было слово. То есть Некто произнёс его ещё до того, как появились леса, моря, горы, звери и человек.

Вероятно, слово летало. Только и остаётся летать, когда кругом пустота. Огромное, безымянное порхало во мраке, стремясь, как ночная бабочка, к будущему свету.

И непременно вспоминается тут один средний родственник — генерал от воздушных сил.

«Небесный генерал, — ласково говорила тётя Муся. — И фамилия крылатая — Евгений Бочкин!»

Небесный генерал был к тому же мудрым генералом. Мы с тётей обмирали, вслушиваясь в его загадочную, складную и немножко тёмную речь, сошедшую с заоблачных высот. Его слова не то чтобы порхали, но проносились, как истребители, грохоча воздушными барьерами. Обыкновенно с порога он огорошивал:

— Мир хижинам, война дворцам!

И в прихожей продолжал, шумно раздеваясь и принюхиваясь:

— Что день грядущий мне готовит?

— Его мой взор напрасно ловит, — вставляла тётя Муся.

А мама с кухни кричала:

— Луковый суп и блинчики с мясом!

— Я памятник себе воздвиг! — одобрял Бочкин. — И всё-таки она вертится!

Эти восклицания создавали нечто торжественно-строгое, как военный парад, когда, будто из-под земли, возникают шеренги и, врубив по булыжникам, исчезают без следа, вроде не было, и — вновь из-под земли, с эполетами, аксельбантами, сияющими трубами и барабанами.

Сердце томилось, и я пробовал вникнуть, завязать беседу.

— Что вертится? Памятник?

— И кто-то камень положил в его протянутую руку, — сурово вздыхал генерал.

Тётя увлекала его к столу, где живо вкладывала в руки блинчики с мясом.

Кажется, генералу Бочкину не хватало понимания в нашем доме. Ещё тётя, куда ни шло, кое-что улавливала. Я тщился. А мама и не старалась, оставаясь равнодушной, глухой к генеральской воздушной речи.

— Через тернии к звёздам, — улыбался ей Бочкин.

— Ещё супу подлить? — спрашивала она.

Настолько её слова выпадали из парадного строя, что неловко становилось.

А я глядел на генерала, как древний скиф на каменную бабу, — с почтеньем, робостью и множеством вопросов.

— Что такое — тернии?

— Уме недозрелый, — покачивал головой Бочкин, — плод недолгой науки. Курам никогда до облак не подняться!

Где-то тут, видно, и был запрятан ответ, но разгадать не удавалось, и муки отражались на моём лице.

— Евгений, говорите проще, не будоражьте ребёнка, — просила мама. — У него и без того в голове тернии — колючие заросли. Вообще сплошная каша!

— Маслом не испортишь, — возражал генерал. — С детских лет — холодный душ да меткое крылатое слово!

Впервые услыхал я о крылатых словах, и сразу представил, как они, подобно гусе-лебединым стаям, летают по небу, садятся на деревья и вьют порою гнёзда, из которых выпархивают маленькие крылатые словечки. Стоит произнести и — ф-р-р-р! — взлетели. Так захотелось приручить их, чтобы выпускать, когда вздумается, как голубей из голубятни. И вот что любопытно — именно тут мне и попалась под руку взъерошенная, как драчливый воробей, книжица, где крылатые слова сидели по алфавиту, точно в клетке, изобильно, будто на птичьем дворе. Уже через пару дней я беседовал с генералом на равных.

— Пришёл! — объявил он от дверей. — Увидел-победил!

— Лиха беда начало! — подхватил я. — Мозоль не пуля, а с ног валит!

— Так точно, — растерялся Бочкин и сказал неуверенно. — Из искры возгорится пламя.

— От малой искры большой пожар бывает. И то бывает, что овца волка съедает, — шпарил я без заминки. — Кто не окопается, тот пуль нахватается.

Мои слова были явно складнее и звонче генеральских, как мелкие певчие птички в сравнении, к примеру, с индюками. Он, ещё не желая сдаваться, поглядел на испуганную тётю:

— О чём шумите вы, народные витии? Откуда эта песня песней, Мусьен?

— По щучьему веленью, — залепетала невпопад тётя, оттесняя меня из прихожей, — по моему хотению.

Крылатые слова кружились над моей головой плотной стаей, как вороньё по осени.

— Любит дед чужой обед! Законною женою будь доволен и одною! Ешь с голоду, а люби смолоду!

— На что он намекает?! — побледнел вдруг Евгений Бочкин. — Час разлуки, час свиданья. Пришли, понюхали и пошли прочь… Извините, умываю руки. — Он поклонился и бежал с поля боя в туалет.

Меня тут же отправили делать уроки. Однако я слышал, как генерал приговаривал в гостиной:

— Посеешь ветер — пожнёшь бурю!

С тех пор он всё реже появлялся на пороге.

— Знаешь, поступай в военное училище, — сказал мне однажды. — Мой сынок, на что балбес, а уже полковник.

И это были подлинные генеральские слова, окрылевшие со временем.

А я никак не мог остановиться — гроздья крылатых слов висели на языке, заклёвывая насмерть любое обыкновенное.

— Это болезнь! — ужасалась мама. — Ты совершенно оглупел! Скажи хоть одно простое слово!

Я пытался, но — увы! — чужие, изрядно затрёпанные, вились, орали и били крыльями, как на птичьем базаре. Казалось, у них отрастают крысиные хвосты и зубы.

— Прежде думай! Думай прежде, чем рот раскрывать, — умоляла мама. — Свои мысли — свои слова! Погоди, когда вернутся.

Долго пришлось молчать, поджидая. Возвращались робко, с опаской. Конечно, не летали. Скромные, рябенькие. Подобно курам, бескрыло прыгали с насеста. Да и то радовало!

И как здорово, думаю я сейчас, что никто не знает, как звучит то слово, которое было в самом начале. Не твердят, не затаскивают его. Оно, это первое слово, вольное. Приятно думать об этом никому неведомом слове. Вообще хорошо помолчать и подумать. А кто много болтает, тот врагу помогает!

А Германа всё нет

Всегда и повсюду я опаздывал. Началось это, когда самостоятельно я опаздывать ещё не мог — меня возили в коляске.

Как-то зимой тётя Муся везла меня через парк на санках по какому-то неотложному делу. Она очень спешила. А когда подошла к дому и оглянулась, санки были пусты. Одни дощечки. Жёлтые и красные.

Всё оборвалось у тёти Муси. Так бывает, когда человек лезет в карман, где кошелёк с деньгами, а кошелька-то нет. Только у тёти, конечно, сильней оборвалось.

В ужасе тётя Муся бросилась назад. Она уже забыла, по каким тропинкам мы ехали. Тётя металась по парку меж сугробов. Смеркалось. С дерева на дерево мрачно перелетали вороны. Тихо и безлюдно было.

Вдруг в конце аллеи тётя заметила человека в чёрном пальто. Он быстро шёл к выходу из парка, держа в руках большой белый свёрток.

Тётя Муся побежала за человеком. Она даже не могла крикнуть: «Постойте! Погодите!» Человек скакнул в подошедший трамвай. Тот прощально дренькнул и покатил, зловеще скрежеща.

Тётя, помертвев, опустилась в сугроб. «Украли мальчика, украли мальчика», — повторяла она, глядя бессмысленно в одну точку.

А я, свалившись по дороге с санок, не припомню сейчас, с какой целью, тихонько лежал тем временем на снегу. В белой шубе, в белой шапке, в белых валенках. К тому же я, кажется, спал и не подавал голоса. Найти меня было непросто.

По счастливой, наверное, случайности, точка, в которую уставилась тётя Муся, находилась рядом со мной. Стоило тёте моргнуть, как она сразу меня и обнаружила. Впрочем, у неё на всю жизнь сохранилось подозрение, будто я нарочно вывалился из санок и пытался спрятаться.

А мама, когда особенно сердилась, говорила, что я — это вовсе не я, а чужой мальчик, который в тот вечер просто так лежал в парке на снегу. Меня же, настоящего, хорошего, увёз на трамвае дядька в чёрном. Настоящий я, конечно, не врёт и не опаздывает. Радует своим поведением похитителей. А возможно даже играет на балалайке! Это последнее предположение буквально доводило маму до слёз.

И приходилось задумываться — я это на самом деле или не я? Иногда казалось, и впрямь не я, кто-то другой, довольно противный. Хотелось бы повстречаться с тем, которого на трамвае увезли. Многим ли он лучше? Ну, подумаешь, играет на балалайке.

В общем, я ощущал тайного и безымянного соперника — то ли где-то на стороне, то ли внутри себя.

Хотя, что касалось опозданий и вранья, тут уж соперников не было. Если мама говорила: «Приходи не позже пяти!» — я обязательно являлся часов в семь. И без злого умысла. Всё была половина пятого, без четверти.… И вдруг — шарах! — семь.

Тогда мама начала разумно делать поправку на опоздание. Если хотела, чтобы я был дома к пяти, отпускала до трёх. Кое-как это действовало зимой. А уж весной, чтобы я вернулся к пяти, нужно было отпускать до часу. Ну а я в час только из дому собираюсь — хоть вообще не высовывай нос на улицу!

Обычно возвращался домой с тяжёлой совестью, подыскивая оправдания. Ну, играли в лапту. Катались с Вадиком Свечкиным на свинье. Такой чёрный хряк с розовыми пятнами. Никак не удавалось порядочно усесться. Хрюкнет и выскользнет… Вадик в лужу упал.

Приходилось рассказывать что-нибудь поубедительней.

— Мама, — говорил я, — мы с ребятами искали растение сурепку. Для гербария.

— Какая сурепка?! — вскрикивала мама. — Ещё травы нет!

— Мы и не нашли, — горестно соглашался.

И живо представлял себя сурепкой. Маленький, жёлтенький, немного бледный от нехватки солнца. Бедная репка, которую зовут Су. На глазах начинал я увядать.

Однажды в магазин завезли огромные платки из семейства шалей — по ночному чёрному фону золотая надпись: «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Мама нарочно купила такой и укоризненно в него заворачивалась, когда я опаздывал.

Ох, до чего ясно видел я, как этот злосчастный тащится домой после полуночи, прикидывая, чего бы такое соврать.

— Ну, вот и Герман, —