мою лояльность поддерживал грибной суп, который каждый день подавался на ужин. Боже ты мой, что это был за суп: не слишком жидкий и не густой, душистый, обволакивающий пищевод с материнской нежностью. Имея перед собой кастрюлю такого супа, я мог рассмеяться в лицо любой жизненной неурядице.
Я думал, что если засну здесь, то проснусь ребенком из первого дня школьных каникул, и впереди меня будет ждать огромная череда наполненных пылью, сочащихся медленными минутами одинаковых дней.
Бабушка всегда задавала этот вопрос первым, и всегда с таким выражением и таким голосом, с каким Джокер, запертый в лечебнице Аркхем, пытался как будто бы невзначай, между делом, поинтересоваться, как поживает Бэтмен.
должно быть, и в этих девяностолетних деревянных скафандрах с внутренними органами, сгнившими или ссохшимися, как сухофрукт, живет такая же юношеская надежда на лучшее будущее, как в восемнадцатилетних
если бы кому-то пришло в голову начертить карту моих путешествий, то получилась бы ломаная линия, напоминающая траекторию бегущего из тюрьмы заключенного, который пытается скрыться от стреляющих по нему с вышек надзирателей. Но при этом когда я в очередной раз совершал подъем на какую-нибудь труднодоступную достопримечательность или валялся на пляже, наблюдая за волнами, то всякий раз чувствовал, что все равно часть меня, или даже я целиком, все так же сижу в той кровати-комнате, в плену у потрепанных бабушкиных книг, и в ушах звучат «Радио России», и скрип половиц, и изощренные проклятия бабушки, посылаемые в спину деду. И это не плен, а точка покоя, вне которой царят непредсказуемость, опасность, абсурд.
Дед вызывался приготовить чай. «Я все сделаю», — говорил я. Но предложение моих услуг отвергалось с той отеческою улыбкой, которую бы встретил вопрос пятилетнего ребенка: «Папа, а можно я поведу машину?» Секрет приготовления правильного чая, как и правильного грибного супа, для бабушки был сродни секрету изготовления философского камня
