автордың кітабын онлайн тегін оқу  Иван Царевич и серый морг

Янина Корбут

Предисловие

В мутной воде у самого берега проплывало корыто. Обыкновенное деревянное корыто, треснувшее сбоку, слегка разбухшее. Всё в нём было бы обыкновенным, если бы не лежавший там человеческий палец…

***

В тот день пары в меде закончились до обеда. Заскочив домой перекусить, я отправился на Центральный рынок. В подвале трёхэтажного здания находилась сапожная мастерская, куда меня привело давно данное деду Юре обещание отнести в ремонт его ботинки. В ноябре он всегда вспоминал о зимней обуви и начинал по-деревенски основательно готовиться к холодам. Лично я холода не любил, но конец осени в этом году выдался настолько серым, что скорое наступление зимы совсем не расстраивало.

Получив квитанцию, я вышел на улицу, огляделся и издалека заметил знакомую рожу. Лопатин по кличке Лопата жил со мной в одном дворе. Был он рыжим и вечно каким-то грязным. Хотя ему уже перевалило за двадцать, выглядел подростком-переростком. Его родители нещадно выпивали, и тот с детства выживал как мог. Лопата стрелял у меня сигареты, оттого на улице мы здоровались, перебрасываясь парой слов.

Подойдя ближе, я увидел, что он стоит на углу не просто так. Перед собой он выставил картонную коробку с копошащимися в ней щенками.

— Покупаем! Питбули! — орал он. — Самая модная порода. Перегрызут горло вашим врагам! Лучший охранник — не надо тратиться на сигнализацию.

— Кто ж возьмёт такого волкодава домой, к детям! — бабулька, торгующая рядом вязаными рукавицами и носками, укоризненно покачала головой.

— А ты не каркай, старая. Курить есть, Иван-карман? — по привычке спросил Лопата, пожимая мне руку.

Я полез в карман, нащупал пальцами в пачке две последние сигареты и угостил его. Сам я попробовал курить лет в десять, как все мальчишки девяностых, наверное. Помню, нашёл сигареты у деда: такие, что вырви глаз. В старших классах все курили, чтобы казаться взрос­лее. А теперь это было просто дурацкой привычкой. Я курил, когда был в компаниях, но легко обходился и без сигарет, если рядом не было провокатора.

— Не знал, что ты собак разводишь.

— Да какое развожу. Это так… — махнул рукой Лопата. — Короче, хорошие люди попросили продать.

Все на нашем районе поговаривали, что Лопата трётся с парнями, контролирующими рынок. Я не знал и не хотел знать, чем они там торгуют, кого прессуют и кто всё это покрывает. Кажется, такие вещи в нашем городе были вполне естественными, но находились как будто за стеклянной перегородкой: занимались этим какие-то особенные маргинальные личности, а себя я считал парнем из хорошей семьи.

От погибших много лет назад родителей мне досталась не только квартира, но и объёмная библиотека, а дед пристрастил меня к чтению. Конечно, я не был прилизанным интеллигентом со скрипочкой под мышкой, но выразиться книжно мог и любил. У меня и братья были такими же книжными червями.

Лопата не знал, что прерывает мои мысли, потому продолжил:

— Сегодня на рынок какой-то бессмертный сунулся. Хотел на нашей точке собаками своими торговать. Ну, ему объяснили, что так нельзя. А этих, — он брезг­ливо кивнул на лысых щенят, похожих на крупных крыс, — в качестве извинения оставил. Я бы их выкинул с удовольствием. Двоих уже купили, а эти…

— Почём щенки? — раздалось сзади, я обернулся и увидел складчатого даже лицом мужика с борсеткой. Он принялся дотошно выяснять, подойдёт ли такая собака для охраны загородного дома. Лопата не выглядел знатоком собак, и я вмешался. Постарался расписать породу в лучших красках. У меня дома справочник по породам, и в детстве я любил рассматривать в нём картинки. Если честно, мне просто стало жаль этих крысят. Зная Лопату, я бы не удивился, вышвырни он их в первый попавшийся мусорный бак.

Моя речь произвела впечатление на потенциального покупателя. Щедрый борсеточник достал купюру и ухватил за загривок тигрового кобелька, который жалобно заскулил. Бросив «сдачи не надо», он растворился в толпе.

— Ну и лады! Спасибочки. А что делать с этой бракованной? — озадачился Лопата, любовно пересчитывая деньги и с недовольством поглядывая на последнего щенка.

— Чего она бракованная?

Лопата задумался, но быстро нашёл ответ:

— Ухо рваное, и вообще, вялая какая-то. Наверное, больная. Помрёт скоро, зуб даю. Выкину-ка я её, как думаешь? Скажу, что она того, — Лопата закрыл глаза и скривил лицо, высунув язык вбок. — Пошли, обмоем продажу.

Я глянул на дрожащего грязно-белого щенка и достал из кармана заначку на новые кеды:

— Давай её сюда.

Через полчаса мы сидели на берегу реки, молча пили пиво, наблюдая, как по воде скользят деловитые селезни. Глядя на них, становилось спокойнее: хоть кто-то точно знал, что надо делать и куда спешить. У меня за пазухой щекотно шевелился собачий крысёныш.

— Наверное, есть хочет. Надо идти домой, — заметил я.

— Ага, — равнодушно отозвался Лопата. Он никогда не спешил домой, потому что там его не ждала еда. Его вообще там не ждало ничего хорошего. При этом он непроизвольным жестом потрогал свой карман, и я понял: у него там кое-что припасено. Делиться он не хотел, да я бы и не согласился. Мой максимум саморазрушения ограничивался сигаретами и студенческими пьянками в общаге.

Я спустился к воде и вот тогда увидел корыто.

— Антоха! Гляди, что это? — крикнул я.

Лопата отставил бутылку и лениво спрыгнул ко мне. В следующее мгновение от его ленцы не осталось и следа. Он облегчил душу известным матерным словом и полез за сигаретами.

— Это же ч… человеческий палец? Надо в милицию… — неуверенно начал я, не в силах отвести глаза от ужасной картины.

— Ты больной? Валим отсюда. У меня в кармане статья на пару лет лежит, мне это ни к чему. Вцепятся сразу же и навешают по самое не хочу.

— Что, так просто свалим? — не верилось мне.

— Я уже начал. Ты хошь — оставайся. Вызывай ментов, рассказывай, что ты тут делал. Палец, вон, уже уплывает.

Корыто, уносимое течением, действительно уже порядочно отдалилось от берега. Мобильника у меня пока не было. Старую Васькину «моторолу» я разбил, а новый сотовый братья обещали подарить на Новый год — презент за поступление в медицинский. Но пока родственнички не приехали, я ходил без связи.

— Пока сбегаешь позвонить или добежишь до отделения, лоханка уже до Москвы доплывёт, — ехидно заметил Лопата.

— Так дай телефон! — я видел, что у него есть трубка — старая, перемотанная скотчем, но вполне рабочая. Наверное, её выдали Лопате «работодатели».

— Щас! Сказал же, мне эти проблемы ни к чему. Всё, считай, мы не виделись.

Он запахнул куртку и, забыв про недопитое пиво, деловито заспешил прочь. У меня под ветровкой снова завозился щенок.

— Хорош вошкаться, — пробурчал я, застёгивая куртку на замок. И пошёл догонять Лопату.

Он решил срезать свой путь через кладбище — огромное тихое поле, покрытое опавшими листьями. Пёстрое, даже нарядное. Все знали, что тут похоронены невостребованные тела. Сюда не добирались не то что дворники с метлой — сюда вообще почти никто не добирался. Вокруг не было ни души — только следы каких-то животных на тропинке. И много свежих ям. Горбатые и неаккуратные, они были похожи на захоронения, что выкапывают после особенно кровопролитного сражения.

Я вдруг подумал, что все эти невостребованные могилы — острова человеческого одиночества. Горького, некрасивого. Лопата, кажется, вообще ни о чём не думал. Да и не замечал ничего вокруг. Равнодушно и быстро удалялся от реки, игнорируя моё присутствие.

— Тебе даже неинтересно, что это за… палец? — попытался я подобрать приличное слово.

Он фыркнул:

— Ясно — какой-то криминал. Должника, небось, пытали. Палец мужской. Если б женский — можно и на маньяка подумать. А так…

— Офигеть…

— А ты что думал, в сказке живёшь? Мне рассказывал Тетерь, что раньше в группировке Уткина, когда они только начали с наркотиками…

— Кто такой Уткин? — перебил я его.

— Неважно. Был у них там один, типа курьера, товар стал подворовывать. Так его вывезли на окраину и пальцы отрезали по одному, пока не признался. Ну и битой избили до полусмерти, но это так. Короче, не лезем в эти дела. Усёк, Иван-карман?

Возвращались мы той же дорогой, какой шли к реке. Я чувствовал себя трусливым пацаном, который годится только на то, чтобы цедить пиво и убегать от ответственности. Возле рынка мне бросился в глаза бомж, прилёгший на картонке. Рядом с ним сидела слепая старуха. Тихая, обречённая. Сегодня мне как никогда везло видеть неприглядную сторону мира, мрачную его изнанку, на которую обычно стараешься закрывать глаза, спеша утром на автобус или вечером с работы.

Я кинул бомжу последние монеты из кармана.

— Зря ты их жалеешь, — равнодушно бросил мне Лопата.

— Это ж бомж, у него и дома-то нет.

— А он, может быть, счастливее тебя. Не веришь? Батя рассказывал, в его родном городе как-то затопило подвал. Почти что кипятком. И бомж какой-то стал там плавать, как в джакузи. Аж пищал от радости. Бабки бдительные вызвали ментов да в больничку звякнули. Думали, обварился. Его забирать, а он кричит: «У меня всё хорошо, я тут плаваю!» И вообще, говорит, я моряк дальнего плавания. Учись, как надо жить! С огоньком!

— Да…

— Мы так не умеем.

Я молчал и думал, что, может, в бомжевании и есть какая-то романтика, но это не столько свободные люди, сколько несчастные. Не прижившиеся. Не принявшие условий игры девяностых. Именно тогда у мусорников стали появляться люди, и это было по-настоящему страшно.

Во дворе Лопата хлопнул меня по плечу и нырнул в подъезд. А я, полный новых впечатлений, направился в свою одинокую двушку. Мне предстояло отмыть, накормить и социализировать бракованную питбулиху. А ночью я снова отправлялся на ставшие уже почти привычными переговоры с мертвецами.

Иногда даже мёртвые говорят

За два месяца до…

Утро было чистое, сухое. Хотя листву уже потихоньку забрызгивало осенней краской — сентябрь разминался. Возле морга сегодня было многолюдно. Двух­этажное строение из кирпича с решётками на первом этаже казалось тюрьмой. Как будто покойники могли сбежать. Или решётки рассчитаны на работников, которым хочется улепётывать отсюда сломя голову?

Я не знал, как обычно бывает возле морга, но почему-то это место казалось мне приютом молчаливой тишины. В это же утро жизнь у железной двери кипела: кто-то требовал зажигалку, кто-то спрашивал номер Савельича, пробегавшая мимо дама в шапочке толкнула меня острым локтем и буркнула: «Ходят тут посторонние». Только сейчас я заметил, что стоявшие у двери мужики держат носилки, накрытые простынёй. Один из этих мужиков, с мясистым лицом, и домогался огонька, мечтая закурить.

Я окликнул его и кинул зажигалку.

— Ты кто? — видно, он заметил мой растерянный взгляд.

— Я Иван Царёв. Насчёт работы. Где найти Марину Геннадьевну?

— Жабу? — переспросил мужик, блаженно затягиваясь.

— М-м-м… не знаю. Может, и жабу. Я её не видел.

— Хрен его знает, Иван Царёв. Сегодня в больнице проверка, все на ушах. Бегает где-то… Или прыгает.

Он заржал, довольный своей шуткой, но его окликнул хиловатый товарищ, намекая, что сигаретой не худо бы поделиться. Мужики отошли в сторону и заговорили о своём.

— Хрень какая-то, ну и к кому здесь обратиться? — сказал я сам себе, усевшись на каменный выступ в полной уверенности, что сегодня не мой день.

— А что тебе надо?

— Уже сам не знаю. Утром собирался тут работать.

Сначала я ответил, и только потом до меня дошло, что это не мой внутренний голос. По крайней мере, раньше мне с самим собой общаться не приходилось. Тем более женским голосом.

Я вскочил и огляделся. Мужики стояли ко мне спиной, окно сзади было закрыто, и поначалу я ничего не заметил. Пока взгляд мой не упёрся в носилки, сиротливо брошенные у крыльца слева от меня.

— Ты пришёл в нужное место, — снова донеслось оттуда. А сердце моё со всего разбегу ударилось о рёбра. Первым порывом было подойти к носилкам и поднять простынь. Неужели это какой-то розыгрыш? Там что, живой человек?

Внутри бушевали противоречивые мысли. Это я вчера перебрал или просто начал сходить с ума? Слуховые галлюцинации? И тут же пришёл ответ — друг мой, Суслик! Это он, паскуда, притащил на вечеринку стыренную у отчима водку. Всем известно, что тот алкаш: пьёт всё, что горит. А вдруг палёная попалась? Сам Суслик не пил, а нам предложил, гад. Может, я вообще сижу дома на диване, а мне всё это мерещится?

Я попробовал пощипать себя за руку, но не пришёл ни к каким определённым выводам. И решил всё-таки поинтересоваться:

— Ты кто?

— Труп.

— А, ну если так… И как дела? — осторожно спросил я, не придумав ничего лучше. Раньше мне не доводилось болтать с покойниками, так что начать решил с нейтральных вопросов.

— Ещё спрашиваешь! Разве не видно, что дела мои совсем плохи?

— В смысле, ты в раю или в аду? — поспешно конкретизировал я.

— Ещё не знаю, — уже спокойнее ответила покойница. — Просто все эти мысли меня уже заколебали. И поговорить не с кем. Оказывается, после смерти тебя никто не слышит. Ты первый, кто отозвался.

— Отозвался? Вообще-то, я думал, что просто перебрал…

— Почеши пятку, будь другом. Левую. Я ноги натёрла. Знала же, что не надо новые босоножки обувать, но они ж красивущие, сил нет! У Шурки, кстати, за полцены урвала. Вот и надела — теперь мозоли на всю ногу, а между пальцами и на пятках жутко че­шется.

Словно заворожённый, я сделал шаг к носилкам. В животе скрутился тугой узел, я всё ещё плохо соображал. Белая кисть руки с поломанными ногтями была вывернута ладонью вверх, и я увидел на ладони едва заметный отпечаток. Словно что-то долго вдавливали в кожу. Как будто бы две палочки, образующие крест. Приподнять простыню? Глянуть?

Покойница торопила меня визгливым голосом, и я уже почти поддался на уговоры, когда на плечо мне опустилась тяжёлая рука. Вздрогнув, я обернулся.

— Иван Царёв, ты что, больной? С кем ты тут болтал? — спросил мужик, что хохмил про жабу.

До меня дошло, что санитары уже какое-то время разглядывали меня с нескрываемым любопытством. Наверное, я говорил вслух.

— А… а кто там?

— Ты про тело? Девушку нашли около леса. Кто-то её задушил, у дороги бросили, — тут он указал на хилого товарища, докуривающего его сигарету: — Оказалось, Колькина бывшая одноклассница. Тесен мир. Говорит, красивая была в школе девка. Во судьба, да, Колька? А ты давай, Иван, топай отсюда.

Я послушно развернулся, мужики ухватились за носилки, но задушенная не собиралась сдаваться так просто:

— Иван, постой! У меня была назначена встреча с клиентом. А этот козёл меня задушил. У меня дома дочка, маленькая совсем…

— Ты знаешь, кто тебя задушил? — всё-таки не удержался я от вопроса, осознав, что мог бы прямо сейчас раскрыть заведомый висяк. Но дверь в морг уже закрывали.

— А-а-а-пчхи…

Неприятное чувство в животе теперь перекочевало в область горла. Я сглотнул комок жалости и сильно стиснул документы, которые держал в руке.

Сева

В тот день я так и не нашёл заведующую и ушёл, потому что жутко разболелась голова. Висок буквально выворачивало. Когда на следующее утро пришёл снова, меня всё-таки провели в кабинет к Жабе. То есть, конечно, к Марине Геннадьевне.

Уже потом я узнал, что Жабой её называют все подчинённые. И было за что. Моя будущая начальница — дама предпенсионного возраста, коротко стриженная, седая, с несуразно большими выпученными глазами. Набрякшие веки прикрывали их наполовину. Взгляд её не сулил ничего доброго: сразу видно, жизнь ближним она портила с удовольствием, достойным лучшего применения.

Первым делом, попав внутрь морга, я подумал, что здесь пахнет болью и измученными телами. Но в кабинете заведующей не было заспиртованных сердец или плавающих в растворе кистей рук. Обычный кабинет с серой плиткой на полу. Белый стол, два стеллажа с папками. Жаба выжидающе уставилась на меня, словно на комара. И я забормотал:

— Учусь в меде, на первом курсе. Меня рекомендовал Павел…

— Неинтересно, — перебила она меня. — Что мне действительно интересно, так это чтобы ты хорошо делал свою работу. Работа в морге — это не так весело, как может показаться. Нам сейчас нужен ночной дежурный.

— Могу предложить свою кандидатуру.

— Мне вчера сказали, что ты странный. Сам с собой разговариваешь. Ты, часом, не наркоман?

— Нет-нет, точно не наркоман. Даже ни разу не пробовал.

Почему-то я принялся оправдываться. И чем больше уверял её в том, что я не наркоман, тем пристальнее она всматривалась в мои глаза. А мне стало казаться, что я и в самом деле странный. Пора было заткнуться, но я всё-таки добавил:

— От меня не воняет, я не буду брать работу на дом, я не псих и не некрофил.

— Ладно, — проворчала Марина Геннадьевна. — Раз сам Сафронов готов поручиться… Он мою племянницу два года назад в хирургию устроил. Ты что, его родственник?

— Почти. Он друг моего отца. Покойного. Отца уже давно нет, и матери… Они в аварию попали.

— Сирота?

— Меня дед растил, мамин отец, — вздохнул я и тут же подумал, что никогда не чувствовал себя сиротой. У меня были дед и старшие братья. Когда-то были ещё бабушка с дедом по отцовской линии, правда, те жили далеко, ездил я к ним редко, а потом не стало и их.

Марина Геннадьевна, прищурив глаза, полазила в нижнем ящике стола и достала какие-то бумаги.

— Вот, прочитай трудовую инструкцию. Санитария и охрана труда у нас превыше всего. Сейчас я позову Севу, он тебе всё расскажет.

Она громко выкрикнула имя, которое только что назвала, не удосужившись даже встать со стула. Через три секунды, словно он дежурил под дверью, в кабинет влетел парень. По виду лет двадцати пяти. На нём был халат, мятый и грязный, назвать его белым мог только большой оптимист. Голова у Севы была почти что бритая, зато брови это компенсировали — кустистые и подвижные. Глаза с дурнинкой, будто ему хочется засмеяться, но он сильно сдерживается. Сева выслушал начальницу, кивнул и поманил меня на улицу. Мы устроились на лавочке, и он сразу же поинтересовался:

— Чего тебя сюда принесло?

— Работа нужна. Тут она нескучная, ночная, не мешает учёбе. И платят вроде нормально, для студента хорошая практика.

— А отдыхать когда?

— На парах отосплюсь.

Сева неодобрительно покачал головой:

— Поначитаются… Поверь, ничего романтичного здесь нет.

Я усмехнулся:

— Ага, говорят, вы там трапезы устраиваете за одним столом с трупами.

— Совсем псих? На шуточках долго не протянешь. Вокруг тебя постоянно будут кучи трупов бомжей, наркоманов, алкашей и других элементов. Часто бывают гнилые. Иногда совсем.

— Упс. Я примерно понял, бро, — снова пошутил я.

— И в этом всём нам нужно сохранить своё здоровье и доработать до пенсии, бро, — перекривлял меня Сева. — Так что едим мы в специально отведённом месте, куда в рабочей одежде даже не заходим. Для перекуса есть время. Снимаешь грязную одежду, перчатки, несколько минут моешь руки по локти. Да-да, как хирург в кино. И только потом идёшь трескать свои сардельки. Понял?

Мы помолчали. Сева достал из кармана фляжку и что-то отхлебнул.

— Это зверобой, а не то, что ты подумал. Пью, потому что у меня с желудком проблемы. А алкоголь у нас не приветствуется.

— Ты молодец, — решил я наладить контакт с будущим коллегой. Тем более он сам поднял тему. — Я, на самом деле, думал, санитарами чаще алкаши работают.

— Алкаши, кстати, санитарами долго не работают, — возразил Сева. — Тяжёлый физический труд алкаш не потянет, а постоянное общение с людьми не допускает перегара. После пары жалоб тебя просто турнут. Наша Марина Геннадьевна за этим следит. У нас тут, по сравнению с другими моргами, образцовый порядок. Даже трупы ни разу не пропадали. Ладно, давай спрашивай, что тебя интересует по работе.

— Меня вообще-то всё интересует.

Закатив глаза, Сева принялся читать мне лекцию:

— Санитары привозят труп, мы должны проверить все документы. Не забывай про направление. Если на теле что-то есть, записываем это всё в журнал и складываем в пакеты. Потом отдаём родственникам под подпись, когда те приволокут одежду. Часто всё снимают ещё дома или милиция, так что у нас только одежда. Она не выдаётся обратно.

— Зачем она нам?

— Носить! Шутка. Зачем — потом расскажу. Труп принимаем, на теле зелёнкой или йодом пишем фамилию и время. Надёжнее, чем бирка: она может оторваться, а зелёнка не сотрётся. Сопроводительные документы клеим на скотч и кладём труп в угол.

Пока мы беседовали, я услышал, как кто-то недовольным голосом требует накрыть его, потому что боится сквозняков.

— А там что? — кивком указал я на соседнюю дверь. — Комната отдыха для персонала?

— Там у нас кадавры. Ещё не принятые, так сказать. Недообработанные.

Он повёл меня внутрь, приоткрыл дверь, и я убедился, что в комнате нет никого. В смысле, никого живого.

«Значит, голоса. Опять начались эти глюки, а ведь вчера ничего не пил», — подумал я.

«Ты, конечно, извини, — пробормотал мой внутренний голос, — но если это глюки, то с какой радости они приключаются с тобой только в морге?»

Короче, работу я получил. Мне бы радоваться, но… Бредя домой, я размышлял, что со мной не так. В чудеса я не верил, хотя в детстве мне часто снились очень странные сны. Иногда, проснувшись, я не мог понять, по какую сторону реальности нахожусь. Лёжа в кровати в темноте, я воображал, что разговариваю с невидимыми деду сущностями. Иногда мы с ними даже препирались. Но я, честно, был уверен, что так делают все одинокие дети. Звериного языка я не понимал, во сне не ходил, огонь из пальца не выпускал и по стенам не бегал. И вот на тебе, со мной беседуют трупы.

Когда я уселся на лавочку возле дома покурить, ко мне тут же вразвалку подошёл жирный соседский кот. Просканировал презрительным взглядом, убедился, что у меня нет ничего съестного, и развернулся задом.

— Эй, блохастый, как поживаешь? — зачем-то заговорил я. — Не знаю, с чего начать беседу, но ты это… Ты поговори со мной. Как тебе кошка нашей дворничихи с первого этажа? Ну такая, беленькая, в фиалках всегда сидит, в окно смотрит. На тебя, между прочим.

Кот повернулся, насмешливо хрюкнул и поспешил прочь от странного меня.

Харон наших дней

Вечером мы с моим единственным близким другом Сусликом (вообще-то, он Вовка Суслопаров, но все звали его исключительно Сусликом) сидели на крыше его дома, потому что далеко отлучиться он не мог. Его отчим снова напился до белой горячки и гонял мать — тощую замученную женщину с вечно красными гла­зами.

У Суслика был ещё брат — «мелкий засранец, весь в отчима». Суслик утверждал, что не имеет с младшеньким ничего общего, но всегда самоотверженно защищал его от кулаков родного папаши. Вот и в этот раз Вовка после учёбы уже успел закинуть малого бабке, пока предки выясняли, кто куда тратит свои получки.

Короче, жизнь у Вовки была не сахар. Оттого он рано повзрослел и иногда ворчанием напоминал мо­его деда. Зато у Суслика был мотоцикл. Раньше, правда, он был у отчима, но так как тот постоянно пил, за руль почти не садился. И Вовка катал на «Яве» мамку на дачу, а иногда под шумок брал тарахтелку для своих нужд, например покатать девчонок. Правда, с девчонками ему пока не очень везло, так что чаще всего катал он меня. Дед всегда шутил по этому поводу, называя Суслика моим неутомимым другом Савранским. Он часто смотрел фильм «Покровские ворота», и я тоже что-то смутно помнил о человеке-призраке или «мотокентавре», который неразлучен со своим «железным конём».

Сейчас я за пивом объяснял Суслику разницу между анатомическим и судебно-медицинским моргом.

— Первый расположен при больницах. Туда попадают все тела из больницы и из других медучреждений, где нет своего морга, и иногда привозят трупы умерших от болезней вне больницы. Привозят тех, к которым нет вопросов у органов.

— А ваш, судебно-медицинский? — еле выговорил длинное определение приятель.

— Сюда везут всех криминальных, всех, кто умер при невыясненных обстоятельствах, короче, всех-всех-всех. Милиции нужно заключение эксперта, чтоб закрыть дело или открыть его.

— Фигас-се… А дальше?

— Для санитара разницы в работе вроде нет. Правда, в анатомичке чистенькие больные, чаще старички, а у нас, в судебке, все подряд. Бомжи, нарики с гниющими конечностями, разложившиеся подснежники, бывшие зэки. У многих туберкулёз, СПИД и ещё букет всего, — процитировал я Севу и добавил: — Так что работа грязная. Зато интересная.

— Не понимаю, на фиг ты туда попёрся. Ну поспорил с девчонкой, что устроишься в морг, разве оно того стоит? Хата у тебя есть, стипуха, дед помогает, брательники что-то да подкинут.

— Поспорил, это да. Но потом подумал, что работа не помешает. Дед с пенсии не сильно разгонится. Ему самому на лекарства надо. У брательников семьи, да и не хочу я попрошайничать. А мне деньги нужны. И вообще, Суслик, вот ты когда-нибудь задумывался, сколько людей умирают, а настоящую причину их смерти так никто никогда и не узнает?

— Для чего мне эта муть? Я и так хреново сплю.

— Муть… Эксперты — они же по крупицам собирают картину смерти! Тут царапинка, там гематомка, там ещё что. Так и раскрываются преступления. Как по мне — это искусство. Я, может, после универа тоже пойду в судмедэксперты. Как раз пока попрактикуюсь.

Суслик поёжился, с жалостью глядя на меня. Он был крепышом, но всегда закатывал глаза при виде крови, и даже прививки в школе давались ему тяжело.

— Да ладно тебе, — утешил я товарища. — Зато от меня будет польза. Мне Сева рассказывал, у них случай недавно был: мужика привезли, он типа упал с высоты своего роста на угол тумбочки, а вскрытие показало, что его сначала ударили, а потом он уже упал. Следак к ним приходил, рассказывал, что убийцу из-за этого наблюдения нашли и срок ему впаяли.

— Чётко, — цыкнул приятель.

— Санитар морга — это же как Харон наших дней! — всё больше воодушевляясь, заявил я.

Суслик задумался. Потом спросил:

— Харон — это рыба такая? Хищник, наверное.

— Ага, семейство щучьих. Неуч ты, Суслик. Говорила тебе наша классуха: иди в десятый класс, а ты попёрся в свой педколледж на физкультурника.

— С моими предками не до учёбы, — отмахнулся он. — Так быстрее работать пойду, хоть в школу, хоть на тренерскую. У нас острый дефицит квалифицированных кадров.

Он так смешно это сказал, явно повторяя услышанное где-то в педколледже выражение. И, заметив мою ухмылку, добавил обиженно:

— Ты меня позвал, обещал что-то интересное, а сам обзываешься.

— Обещал, обещал.

Я замялся. Если по дороге к Суслику меня распирало от желания рассказать приятелю всё о напасти, что настигла меня у морга, то сейчас я начал сомневаться. Теперь происходящее казалось нереальным, может, это воображение сыграло со мной злую шутку? Всё-таки не каждый день идёшь работать с трупами.

— Короче, тут такое… Только слово дай, что не будешь ржать.

— Ну, чего? — он всё ещё дулся из-за «неуча».

— Со мной вчера трупак разговаривал.

— Пф-ф…

— Да! Натурально, как я с тобой. Я спрашивал — она отвечала.

— А только ты… слышал? — уточнил Суслик, приглядываясь ко мне.

— Я не мог её слышать, это было всего лишь порождение моего мозга.

— Серьёзно?

— Наверное. А иначе я не знаю, как это объяснить. И мне не по себе.

— Ну так… Надо проверить!

— Как?

Суслик мгновенно придумал способ:

— Пойдём на кладбище. Там много мертвецов, ты попробуешь наладить с ними контакт, а я на шухере постою.

— Слушай, я же не совсем больной. Я тебе как другу…

— Так и я со всей душой. Ты представляешь, какие перспективы? Тебя по телику покажут, станешь знаменитым! Возьмёшь меня помощником? Или хоть в охранники?

Мы заржали. За что я любил Вовку: его было сложно чем-то удивить, но при этом он был наивен как дитя. Охотно поверил бы и в американскую мечту, и в вечную любовь, и в дракона с мохнатыми ушами. Посовещавшись ещё немного, мы пришли к выводу, что кладбище пока можно отложить. В ближайшие дни на работе мне и так придётся выяснить, реальных ли покойников я слышу или всё это только придурь, отголос­ки моего похмелья.

Скажи кто-нибудь, что буквально завтра я буду готов не просто остаться один в морге ночью, но ещё и с восторгом соглашусь отдежурить за другого, я бы долго смеялся. Никогда не знаешь, что подкинет тебе судьба.

Душнилы

И время быстро зашуршало листками календаря, который мне повесил на стену заботливый дед. Выбор настенного отрывного календаря, который он почему-то называл численником, всегда носил ритуальный характер.

Мой старик придирчиво изучал весь предлагаемый ассортимент и выбирал нужную тематику, следуя только ему понятной логике.

Когда я учился в школе, а мы ещё жили вместе, к деду как-то зашла соседка и начала рассказывать про своего сына. Навсегда запомнилась её фраза: «Он у меня такой умный. В календаре десять ошибок нашёл». Помню, в ту ночь я лежал и пытался представить себе придурка, который сидит и выискивает в календаре ошибки: орфографические или фактические — уж не знаю.

Понедельник — пятница — снова понедельник. Листики летели в мусорку, потому что даже перевернуть и прочитать, что там сзади, было некогда.

Работа отнимала всё свободное время. Моей задачей было принимать трупы, которые относились к нашему моргу. Самым главным было не накосячить с документами. Я вешал бирку или подписывал покойника по методу Севы. После чего труп убирал в холодильник.

Коллектив у нас был маленький, но дружный, так что всегда было у кого спросить совета. Сам я трупы не вскрывал, но часто наблюдал за работой других. Я понимал, что рано или поздно мне всё-таки придётся делать это по учёбе, потому морально подготавливал себя к худшему. По правде говоря, чем больше смотришь на трупы, тем равнодушнее становится взгляд. Но если сам вид человеческой мёртвой плоти я переносил, то волны острой жалости и приступы чувства вины очень досаждали. Я часто ощущал стеснение в груди, будто мог сделать для мёртвых что-то большее, но не делал.

И к рабочему графику поначалу привыкнуть мне было сложно: иногда ночи выдавались тяжёлыми, я не спал по многу часов, а потом клевал носом на парах. У меня были дежурства сутки через двое, но иногда приходилось меняться сменами, прикрывать кого-то. Здесь было принято идти навстречу коллегам, и я старался влиться в коллектив. Конечно, платили не очень много, но большую часть времени я был предоставлен сам себе. Мог спать, смотреть телик, читать учебники. Раз в два-три часа могли привезти труп. Если, повторюсь, ночь не выдавалась бурной. Там уже если покатило — только держись.

Правила я соблюдал и вечеринок в морге не устраивал, но иногда приглашал Суслика попить пива, посмотреть «Бригаду» или просто посидеть на лавочке под окнами. Вовке после его постоянных скандалов дома тишина в морге казалась усладой для ушей. Пару раз ко мне на работу напрашивались девчонки из группы, как-то я даже провёл им экскурсию. Правда, долго никто не выдержал и все попросились на воздух.

Красный день календаря застал меня дома. Я подумал, что два месяца в морге пролетели незаметно. Правда, в первых числах ноября у меня появилась питбулиха. Я об этом уже рассказывал. Теперь ответственности прибавилось. Она боялась оставаться одна, по ночам скулила, из-за чего я получал от соседей постоянные жалобы. Я не видел более трусливой собаки. На улице она боялась всех котов, а при виде другой псины, даже какого-нибудь клоунского пуделя, тут же делала лужу. С перепугу я сводил её к ветеринару, но тот только проверил ей уши, выписал лекарство от глистов и добавил:

— У животного стресс. Когда она почувствует себя спокойно, станет вести себя нормально.

Про стресс я знал хорошо. Потому что сам его испытывал почти регулярно. Но дело даже не в трупах и не в отрубленном пальце, что мелькнул и пропал, — его я попытался выбросить из головы как можно быстрее, так же быстро я научился забывать и лица покойников. Когда видишь их регулярно, психика находит защиту. А вот эти голоса… Если каждый день слушаешь болтовню мёртвых, веселее от этого не живётся.

Вы бы знали, какую чушь они городят. Нет бы указывали на своих убийц или передавали родным ка­кие-то прощальные послания в духе фильма «Привидение». Ничего подобного. У всех мёртвых мгновенно портился нрав, иначе я это объяснить не могу. Ведь не могли все эти люди при жизни быть такими душнилами. Они ныли, жаловались на погоду, на жёсткую каталку, на халатное обращение. Никто ни разу не попытался заговорить со мной о чём-то по-настоящему важном. Однажды я спросил у симпатичной брюнетки с ножевым ранением: «Каково это — умирать?»

— Наверное, почти так же, как и рождаться, — лениво растягивая слова, ответила она. — Ничего не успела понять, а тебя уже куда-то волокут и упаковывают.

Постепенно я понял, точнее, вычислил опытным путём, что слышал их только в первые сутки после смерти. Потом они замолкали, и тогда наступала долгожданная передышка. Между собой они не общались. Хотя, может, и общались, но я этого не слышал, к счастью. А ещё после каждой такой беседы у меня начинала раскалываться голова, меня подташнивало, и я долго восстанавливался. Причём каждый раз боль была разной интенсивности. Наверное, зависела от энергетической силы умершего.

Суслик, зная о положении дел, пытался внушить мне, что я избранник божий и у того на меня большие виды. Я очень хотел бы знать, какие именно, а пока предпочитал внушать себе, что всё это — происки моей разбушевавшейся фантазии, богатого воображения и самовнушения. В конце концов, проверить слова покойников я не мог, потому позволял себе думать так, как мне спокойнее. А ещё в ноябре в морг привезли вторую задушенную проститутку. Правда, у этой травмы были намного тяжелее, чем у первой. Я впервые ясно осознал, что хочу помочь, но не знаю, что сказать или сделать. Но очень скоро судьба подсунет мне шанс, правда, сделает это очень неожиданно, с наскоку, так что я не сразу успею понять, чего от меня хотят. Но это чуть позже… А пока я просто остро сопереживал и думал, что работать в морге таким жалостливым совершенно нельзя. И что медицина, скорее всего, совсем не моё.

Если соврёшь…

В конце ноября на выходных мы со Скалли — так я назвал питбулиху — поехали к деду в деревню. Оставить её дома я не рискнул: снова начала бы выть. Да и кормить щенков нужно чаще одного раза в день, а ещё неплохо было бы почаще выгуливать.

Автобус отходил от нашего вокзала ровно в половину одиннадцатого. Внутри салона из-за солнца было по-летнему жарко, несмотря на поздний ноябрь. Я уселся в тенёк и прижался лицом к стеклу. Мимо неслись кирпичные стены, дома, фабричные трубы, снова стены, покрытые разномастными граффити.

На выезде из города было место, где собирались девицы лёгкого поведения. Старая остановка, за которой сразу начинался сосновый лес. Я машинально посмотрел в ту сторону и вспомнил, что того душителя так и не нашли. Мне показалось, что на просёлочной дороге, уходящей за остановку, мелькнула сереб­ристая тачка. К ней сразу же ринулась какая-то особо бойкая девица. Я засунул Скалли под куртку и пробормотал:

— Ты ещё маленькая, чтобы смотреть на такой разврат.

Потом пейзаж сменился мелькающими деревьями. Большинство из них даже не успели стрясти с себя листья. Скалли, высунув острую мордочку из-под куртки, с интересом рассматривала муху в углу стекла.

Я любил приезжать в эту деревню, хотя здесь всё напоминало о беззаботном детстве, о бабушке, о родителях. Когда день заканчивался, дед обычно усаживался у печки с очередной книгой под мышкой в кресло-качалку с накинутым на него выстиранным покрывалом, рядом на тумбочке — чашка малинового чая. Я валялся на диване, тоже пил травяной чай и смотрел телевизор. Само присутствие деда действовало на меня успокаивающе, я редко приставал к нему с разговорами: не хотелось портить идиллию тишины.

Вот и в этот раз дед по-быстрому накрыл спартанский стол: хлебушек, шпроты, солёные огурцы и картошка.

— Как учёба? Мне Сафронов звонил, сказал: на работе тобой довольны. А вот на парах, говорит, ты спишь. Ему Полинка всё докладывает.

— Да ладно, дед. Не кипишуй. Сдам я сессию. Сложно, конечно, по ночам дежурить. Но в целом работой я доволен. Узнаю много интересного. День за днём стоять плечом к плечу с высококлассными специалистами — это дорогого стоит.

— Никто тебя на работу не гнал. Выкрутились бы. Но вообще — молодец. Удивил так удивил.

Устроиться на работу самому — это был мой звёздный час. Вообще-то, дед знал меня как облупленного, видел насквозь и обычно легко предсказывал мои поступки даже до того, как мне самому приходило в голову претворить их в жизнь. А тут я проявил инициа­тиву и вдруг стал жутко самостоятельным: мог сам платить за квартиру, даже не надо было стрелять на сигареты.

— Ещё и собаку эту приблудную где-то подобрал, — продолжал беззлобно ворчать дед. — А страшная какая… На кой она тебе? Иди, иди сюда, милая. Я тебе молочка налил.

Скалли завиляла поросячьим хвостиком и мгновенно сделала лужу.

— Ах ты… Что же ты творишь? Вот я тебя сейчас веником отхожу! Ну, чего глядишь глазищами своими глупыми? Иди уже, пей молоко.

С тех пор как я всё-таки поступил в медицинский со второго раза, дед наконец перебрался к себе в деревню. Вообще-то они с бабкой там и жили. Дед в молодости работал в милиции и каждый день ездил на работу на автобусе. Потом у него что-то там не задалось, и он стал помощником главы фермерского хозяйства в деревне.

Когда родители погибли в аварии, мне было восемь. Бабушка умерла годом раньше, а дед перебрался в город — смотреть за мной. Братья — Василий и Димка — почти сразу же уехали в Москву. Первый поступил на юридический, второй, через год, — на журналистику. Димка с Васькой были погодками, росли вместе; когда случилась трагедия, им уже было семнадцать и восемнадцать, это я был поздним ребёнком. Наверное, мама всё-таки хотела девочку, но родился я. Третий сын. Иван-дурак.

Короче, в Ярославле мы с дедом остались одни. И в глубине души я так и не смог простить братьям их отъезд. Тогда мне показалось, что меня предал весь мир. И только дед остался со мной. Он заменил мне и мать, и отца: водил в школу, учил постоять за себя, по выходным мы ездили к нему в деревню (тогда для меня это была просто дача), ходили на рыбалку, по грибы.

Мне кажется, у меня было умеренно счастливое детство. На лето меня иногда забирали родители отца. Они жили в Подмосковье. Отец мой был из очень обеспеченной семьи врачей, поздний ребёнок, которого жутко любили и опекали. И когда он решил жениться на моей маме из деревни, вся семья была против. Это мне дед рассказывал. Оттого особенно тёплых отношений у нас не сложилось, но со мной всегда обращались приветливо. Дед с бабкой ушли почти одновременно: бабка пережила его буквально на полгода. Квартиру они оставили нам с братьями. Правда, сейчас там никто не жил, так как продавать квартиру было жалко, а справедливо поделить всё никак не выходило. Васька хотел пустить туда квартирантов, но дед возражал — те там всё загадят. Тогда жить там захотел Димка, но тут уже Васька сказал, что тот загадит всё ещё быстрее. Так что яблоко раздора пока ожидало своего часа.

В детстве я любил расспрашивать о родителях, иногда доставал деда вопросами о том, почему он ушёл со службы, но старик не был любителем вдаваться в подробности. С возрастом я стал понимать, что воспоминания вгоняют его в тоску, оттого не настаивал.

— Соседка говорила: девчонок водишь домой? — спросил дед, разжигая огонь под чайником.

Скалли хлебала молоко и казалась вполне довольной жизнью.

— Какая соседка? Тётя Инна, у которой умный сын, что нашёл ошибки в календаре? — пошутил я.  Мы всегда с дедом смеялись, вспоминая эту фразу. Тем более сын тёти Инны теперь работал грузчиком и давно перестал штудировать календари. — Никого я не вожу. Так, друзья иногда заходят.

— Гляди, сессию завалишь — отчислят. Ты же так хотел в медицинском учиться, не профукай учёбу. Не пусти жизнь под откос из-за гулянок. Не успеешь опомниться… Я же тебе квартиру доверил как серьёзному молодому человеку. Ты уж деда не подводи.

— Всё под контролем, дед. Чего так смотришь?

Дед хитро прищурился и отложил книгу в сторону:

— Когда человек врёт, основное усилие он тратит на то, чтобы поверить в собственную ложь.

— Думаешь, я вру?

— Есть один афоризм, кажется, Николая Векшина: «Первый раз обманешь — поверю, второй — снова поверю, третий — вновь поверю. И так до тех пор, пока не перестанешь врать».

Чтобы не отвечать, я распахнул окно и по пояс вылез наружу, делая вид, что по-хозяйски осматриваю дедов огород. Закатал рукава и потянулся:

— Ну что, дед, пойдём дровишек наколем? Ночью обещают мороз.

Слишком близкие друзья

Уже через пару недель я забыл все данные деду обещания не водить девчонок домой и налегать на учёбу. Декабрь порадовал первым мокрым снежком, что растекался скользкими ручьями по тротуарам.

За окном были утренние сумерки, потому легко было представить, что сейчас вечер. Я полулежал в кресле с полотенцем на бёдрах и допивал минералку, постукивая пластиковую бутылку по донышку. После вчерашней вечеринки меня мучила жажда, а топать на кухню и ставить чайник было лень.

— Поль, а Поль… — позвал я.

— Ну чего тебе?

— Приготовь завтрак.

— Пусть тебе жена готовит, — буркнула Поля.

Она лежала, прикрывшись простынёй, и сладко потягивалась. Вот она упёрлась подбородком в свою ладонь, волосы рассыпались по подушке. Всё это было чертовски красиво. Будь я художником, непременно захотел бы написать её портрет. И хотя я наблюдал за ней с интересом, ничего не чувствовал. Наверное, надо завязывать с алкогольными вечеринками.

Полина была самой красивой девушкой в нашем универе, и встречаться с ней хотели многие. А ещё она была дочкой главврача центральной городской больницы Павла Сергеевича Сафронова — моего благодетеля и старого друга родителей. Это он договаривался насчёт работы в морге, помогал подготовиться к поступ­лению и обещал место у себя в больнице, когда я отучусь. И если бы он узнал, что его драгоценная дочурка сейчас ночует не у лучшей подруги, занимаясь курсовой, а в моей холостяцкой берлоге, его бы хватил удар. С Полькой мы дружили с детства, сколько себя помню. Она, конечно, поступила в медицинский с первого раза, поэтому сейчас была на втором курсе.

Если быть до конца честным, она сама проявила инициативу. Дело было так. Я позвал её на одну из вечеринок, которые с отъездом деда поначалу были чересчур частыми, и там узнал, что давно ей нравлюсь. Конечно, она делала вид, что снизошла до меня и что наши с ней отношения — это чистая физиология. Я не разубеждал её, хотя заметил, что приезжать ко мне она стала очень часто. Нет, я, конечно, не был против, но, во-первых, если её отец узнает — мне кирдык. А во-вторых, серьёзные отношения я заводить не собирался, у меня было много знакомых девчонок, с которыми меня связывал необременительный пьяный флирт. С тех пор как я стал работать в морге, почему-то автоматически становился душой любой компании. Я-то думал, что девчонки, узнав, чем я занимаюсь, будут от меня шарахаться. А вышло наоборот: им нравились мои байки из склепа. Суслик даже обижался, что на его бицепсы, добытые в неравном бою с тренажёрами в подвале, и то не так реагируют, как на мои истории о трупаках.

Хрипловатый после сна голос Полины окончательно разрушил очарование:

— Иван Царевич, будь другом — сделай кофе.

Я хмыкнул, потому что активно протестовал против прозвища, которым меня наградила она, а пользовались теперь почти все друзья.

— Тоже мне, Василиса Премудрая нашлась. Полька, отец тебя избаловал. Ремешка тебе надо…

Я всё-таки пересилил себя и отправился на кухню. Скалли снова сделала лужу в коридоре. В ответ на мой грозный окрик собака зажмурила глаза, притворяясь раскаявшейся. Хотя я был уверен на сто процентов: в душе она считала себя абсолютно вправе гадить где угодно. При таком-то безалаберном хозяине. Для острастки я разок встряхнул её за загривок.

— А ты знаешь, что про тебя Волков спрашивал? — крикнула Поля. Судя по голосу, она встала и уже одевалась. Прыгала на одной ноге, натягивая свои узкие джинсы.

— Не-а.

— Я слышала, как он своей лаборантке говорил, что не сдавших зачёт будет отчислять. А ты даже лабораторные не сдавал. Тебя и к зачёту не допустят. Ты бы завязывал со своим моргом, а то ведь вылетишь. Зачем только мы с тобой тогда поспорили? Я же не думала, что ты всерьёз. Ещё в армию заберут…

— Ты же меня дождёшься? — пошутил я, машинально размешивая растворимый кофе в чашке. Хотя мне было совсем не смешно.

Анатолий Васильевич Волков преподавал у нас психологию и был правильным преподом. Ещё не старый мужчина, который при встрече в коридоре казался суровым, но стоило ему заговорить о своём предмете — он дивным образом преображался. Умный, доброжелательный и эрудированный — он улыбался, и становилось очевидно, что он друг студентов и вообще всего человечества. Но это не мешало ему считаться одним из самых строгих преподавателей на факультете, на экзамене у Волкова погорел не один легкомысленный первокурсник. Авторитет его был велик, но основан не на страхе, а на уважении.

Правда, его занятия я посетил всего раза четыре, из-за того, что Севка стал встречаться с какой-то девчонкой, продавщицей из цветочного. У неё по понедельникам был выходной, и он просил подменять его в морге на дневные смены. Вот с тех пор Волкова я и не видел. Как оказалось — зря.

Видимо, я задумался, оттого принял новость Полины с непроницаемым лицом. Я такое умею и практикую, потому что она вдруг решила поддать мне жару:

— Что-то ты очень спокойный. Помнишь мою подружку Веру, такая кучерявая евреечка?

Я издал неопределённый звук:

— Му-у-у…

— Вот, вылетела из-за Волкова. Она пары пропускала, думала на зачёт юбку покороче надеть — он же холостой. Не прокатило.

— Ничего себе дела. Чего же ты мне такую ценную инфу раньше не выдала?

— Откуда мне было знать, что ты сачкуешь? — возмутилась Полина.

Я помотал головой:

— Нет-нет, вылетать мне никак нельзя.

Напоив Полину кофе, я проводил её до двери, прикрывшись делами от намёков на совместную прогулку. Нечего светиться с ней перед местными аборигенами. А ещё я понял, что мне пора заняться лабораторными, как-то подтянуть предмет. Прогульщиков Волков не любил, двоечников не тянул. С его лёгкой руки вылететь из универа было на самом деле плёвым делом. Это не входило в мои планы.

Стратегияпо захвату мира

Я, как назло, опоздал, хотя выбежал из дома словно ошпаренный. Подвела техника: троллейбус сломался. Когда вбежал в аудиторию, пара уже началась. Я пробирался на заднюю парту к своему приятелю Андрюхе, чувствуя на себе пристальный взгляд Волкова. В этот момент он отвечал на чей-то заданный ещё до моего появления вопрос:

— Подождите, молодой человек. Я генерирую мысли. Да что тут скрывать, я только что придумал стратегию по захвату мира. Но сначала я дам ответ на ваш вопрос, а в конце занятия расскажу кое-что интересное, чтобы вы дружно меня полюбили.

Все в аудитории, включая Андрюху, засмеялись, и дальше пара пошла как обычно. Диктовка, вопросы, ответы. Глянув на часы ближе к концу занятия, Волков заявил:

— А теперь обещанный сюрприз. Я долго вынашивал эту идею, договаривался с ректором и деканом. И вот время пришло. Со второго семестра я запускаю свой первый дополнительный теоретический курс «Выявление мотивов поведения преступников для дальнейшего прогнозирования».

В аудитории стало шумно. Анатолий Васильевич принялся объяснять, что такого ещё никто у нас не делал, а вот за рубежом профайлинг давно и успешно используют во всех сферах.

Из подсобки появилась лаборантка Волкова — Ольга Аркадьевна. Худая, с сероватыми волосами, которые издалека казались седыми и добавляли ей возраст. Узкие губы, маленькие глаза. Когда раздавали красоту, Ольга, видимо, стояла в очереди за дисциплиной. Она отличалась военной выправкой, никогда не опаздывала и содержала все документы в образцовом порядке. Сейчас она раскладывала перед нами анкеты, которые надо было заполнить всем желающим проходить курс.

— Я ставлю амбициозные цели, — между тем продолжал Волков. — Почему я предпочитаю копаться в голове? Потому что, кроме меня, это мало кому приходит в голову. Простите мне эту уместную тавтологию. Действительно, кажется, зачем копаться и искать какие-то скрытые проблемы в душе или сознании, если человек всего лишь стал преступником? Сегодняшнее общество — как наше, так и западное — к великому моему сожалению, наказывает только симптомы болезни, то есть преступления. Никто не ищет причины. Возможно, нам удастся совершить прорыв. Убрав причину, мы спасём больше жизней, чем спасают милиция и врачи, вместе взятые.

Я удивился такой причудливой теории, но даже мысленно спорить не стал. Спасём так спасём, почему бы и нет. Судя по восторженному гулу в аудитории, на курс хотели попасть если не все, то многие. Волков сразу предупредил, что это добровольно, но лучших учащихся он готов поощрять досрочными зачётами и перспективами сотрудничества с милицией.

— Поверьте, ко мне уже несколько раз негласно обращались представители правоохранительных органов, когда надо было помочь в раскрытии особо важных и секретных дел. Не за горами время, когда в каждом отделении милиции будет свой профайлер. Это профессия будущего — что-то на стыке медицины и психологии.

Когда прозвенел звонок, я дождался, пока наша староста, очкастая Таня, подпишет журнал, и подошёл к столу Волкова. Идеальная прямая осанка, безупречно выглаженная рубашка. Он что-то писал в своём рабочем ежедневнике. Какое-то время я в напряжённом молчании топтался, не решаясь подать голос. Мерное движение ручки действовало на меня умиротворяюще.

Как оказалось, Волков уже давно меня заметил. Дописав, он закрыл блокнот, поднял глаза и какое-то время разглядывал мою физиономию с внимательностью опытного санитара психбольницы:

— Чего мнётесь, молодой человек? Если есть что сказать — говорите.

И тут меня прорвало. Я стал объяснять, что пропускал пары не из-за безалаберности, а по уважительной причине. Рассказал, что работаю в морге, что очень не хочу быть отчисленным. И готов понести заслуженное наказание, выполнить все пропущенные задания и лабораторные. Не помню, что ещё обещал в порыве отчаяния, но в какой-то момент я понял, что пора заткнуться.

Волков снисходительно приспустил очки, я уже приготовился к отповеди, но он вдруг улыбнулся:

— Вы бы могли вылететь из университета, но вам хватило здравого смысла обратиться ко мне. Значит, не всё так плохо.

— Меня не отчислят?

— А знаете что, молодой человек? Я предлагаю вам пари: идите-ка вы на мой курс и станьте лучшим. Если к концу года сможете вырваться в лидеры, я вам не только этот зачёт, но и экзамен засчитаю. А нет — извольте, вылетите на летней сессии.

— Стать лучшим? — опешил я.

— А почему бы и нет? Неужели вы так не верите в себя?

— Ну…

Не то чтобы я считал себя безнадёжным, но в лидеры не рвался, предпочитал быть где-то в толпе, в середине, в слепой зоне. Стать лучшим означало полностью включиться в процесс, научиться брать на себя ответственность, в конце концов. Вот это было страшно.

— Вера в свою интуицию и в своё предназначение — это двигатель профайлинга, — прервал молчание Волков. — Иногда есть только внутренняя уверенность и тогда нужно собирать подтверждения буквально по крупицам. Мне кажется, вы сможете. Ну так что, по рукам? — он протянул свою широкую ладонь.