А Васьвась продолжала сопротивляться. Ей казалось, она стоит в одиночном пикете с самодельным плакатом «Нет смерти», пока все вокруг, смирившись, отбрасывают коньки.
Их нежелание говорить на чужом языке я прекрасно понимал, на нем наши мысли, увесистые и острые, как ветрогранники, обточенные многолетними песчаными бурями, превращались в плоские камешки, которыми хорошо пускать «блинчики» по воде, но прижать ими можно разве что стопку папиросной бумаги. Что уж говорить про наш немецкий из трех фраз — эти окатыши не сгодились бы и на папье-маше: "Einmal Döner, bitte" [5], "Genau" [6], "Danke sсhon" [7].
Знали бы они, как я чертовски умен на родном языке!
Тата истекала красной нитью, как раненый зверь, и думала, что недовольным жильцам дома на Лайнештрассе, то и дело спотыкавшимся на лестничных пролетах, ничего не стоит ее выследить и добить.
Вместо сердца у нее был клубок шерстяных ниток, иначе как объяснить, что под ребрами чесалось так, словно каждое утро она надевала колючий свитер прямо на скелет и только поверх натягивала мышцы и кожу.
После цунами у берегов Индонезии в 2004 году брат перестал выходить на связь. Пропал без вести. Много лет я убеждал себя, что он просто нас бросил, позабыл о семье, доме, куролесит по миру, пишет романы. Я мог простить ему предательство, но не мог простить такой нелепый конец — затеряться в толпе, позволить океану унести твое тело вместе с тысячами других, стать абстрактной цифрой в статистике массовых смертей из-за природных катаклизмов.
