Кармен Мола

КЛАН

ИНСПЕКТОР ПОЛИЦИИ ЭЛЕНА БЛАНКО
КНИГА V

Москва, 2025

18+

Carmen Mola

EL CLAN

El Clan © 2024, Carmen Mola

Translated from the original edition of Editorial Planeta, S.A., 2024

This edition has been published through the agreement with Hanska Literary&Film Agency, Barcelona, Spain

 

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2025

 

Перевод с испанского Ольги Кулагиной

 

Мола, К.

Клан / Кармен Мола; пер. с исп. О. Кулагиной. — М.: Синдбад, 2026.

ISBN 978-5-00131-726-5

В пятой, заключительной части серии о расследованиях инспектора полиции Элены Бланко возглавляемый ею отдел вступит в яростную схватку с самым опасным преступником.

За серией жестоких преступлений, шокировавших жителей Мадрида, стоит таинственный Клан. В процессе расследования становится ясно, что это могущественное сообщество, в котором наряду с представителыми криминального мира состоят бизнесмены и политики, журналисты и военные, судьи и полицейские… Влияние Клана безгранично, жестокость его безмерна. Его убийцы расправились со всеми, кто решался ему противостоять.

Команду Элены Бланко это не остановит. Они пойдут до конца.

 

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

 

КЛАН

Часть первая

 

Зря я убивал.

Люди не должны быть такими, как я.

Кампатимар Шанкария

серийный убийца-садист (более 70 жертв за 1977 и 1978 годы)
Индия

 

 

 

Либерия, 2003

Процессию из десяти-двенадцати человек возглавляли двое парней. На одном был красный парик с золотыми прядями и подвенечное платье, когда-то белое, но уже давно утратившее свой первоначальный вид и теперь грязное и покрытое пятнами крови, словно мазками краски; на втором — китель будто бы с генеральского плеча, но, скорее всего, маскарадный, весь в орденах и позументах. Самым примечательным в костюме этого парня было ожерелье из нанизанных на простой шнурок человеческих ушей. С одного из них — видимо, последнего трофея — капала на лацканы кровь.

Остальная компания подстраивалась под их шаг и темп и, кривляясь, изображала марширующих солдат. Но солдатами они не были, хотя и несли пулеметы размером больше себя самих — это были дети не старше четырнадцати лет. Они орали, горланили песни, и временами кто-нибудь из них стрелял, посмеиваясь, в воздух, а уж если выдавал пулеметную очередь, то смех переходил в гогот. Они играли, играли в войну, в которой сегодня убили они, а завтра, возможно, убьют их. Оба варианта их не тревожили. Когда смерть безразлична, дозволено все.

Водитель джипа, успевший по счастливой случайности заметить шествие издалека, остановил машину в самом широком месте грунтовой дороги. Он рассчитывал, что процессия его минует, не проявив к нему интереса, но на всякий случай держал под рукой, предварительно сняв с предохранителя, израильский пистолет-пулемет «Узи», с которым никогда не расставался. Здесь все уважали Сипеени, «испанца» на языке йоруба, прозванного так много лет назад, когда он только приехал в Африку. Однако невозможно было не бояться этих детишек, опьяненных кровью, а может, и одурманенных домашним спиртным и наркотиками, полученными от тех, кто превратил их в солдат. Любому из них могло прийти в голову, что к ожерелью главаря неплохо подошли бы белые уши.

С того места, где он остановился, Сипеени не мог видеть деревню, состоявшую, как он предполагал, не более чем из двух десятков хижин, скрытых сейчас от него холмом. Видел он только столбы дыма, поднимавшиеся ровно вверх. Он насчитал их шесть. Слабый ветер не мог разогнать дым, зато доносил запах огня, вернее, бензина, при помощи которого его разожгли, а также другой, легко узнаваемый запах — горелого мяса.

Когда мальчишки ушли, наступила удивительная тишина: природа, горы округа Нимба, запущенная плантация какао затаились, словно боясь возвращения банды безумных подростков. Но вдруг тишину разорвал крик, пронзительный женский вопль, донесшийся из деревни. Звучавшую в нем боль услышал и Сипеени. Жестокость этой войны, уже второй гражданской войны в Либерии, не способно было охватить воображение даже такого человека, как он, прожившего здесь много лет. Испанец знал, что война подходит к концу, но в своих последних корчах она была еще страшнее, чем в начале.

Он положил «Узи» на сиденье рядом с собой и поехал дальше. Выбоины на красной грунтовой дороге заставляли машину слегка подпрыгивать, несмотря на установленные в ней хорошие амортизаторы. Проехав по дуге, испанец увидел именно то, что предполагал: горящие хижины, пожираемые огнем, и похожие на обезумевшие факелы соломенные крыши. Эти хижины ничем не отличались от других, характерных для всего региона: низкорослые, с вылепленными из глины стенами. Рядом горами валялись трупы, десятки тел мужчин и женщин, отсеченные конечности, искаженные лица, склеивающиеся воедино по мере того, как огонь сжигал кожу и жир, превращая всю эту массу в амальгаму из плоти, в которой лишь с трудом можно было различить чью-то руку, глаза, зубы. Увиденная картина не потрясла испанца, он привык жить в этом кошмаре. Уничтожать деревни таким способом здесь было нормой. Не избежала страшной участи и эта, захваченная армией Роберта Гайнора по прозвищу «генерал Белый Глаз».

Как только Сипеени вышел из машины, снова раздался крик. Теперь он мог видеть эту женщину возле развалин сгоревшего дома — молодую, не старше двадцати лет, худую и в другое время, каких-нибудь несколько часов назад, возможно, даже симпатичную. Мальчик в желтых солнечных очках, с раскрашенной пурпурными блестками физиономией пригвоздил ее руку ножом к какой-то деревяшке. Испанец не мог определить, кричала ли она от боли, пытаясь освободиться, потому что при каждом рывке все сильней травмировала руку, или от того, на что смотрела.

Перед ней стоял солдат в черных плавках и красных сапогах. Глядя на его жилистое, испещренное шрамами тело, ему можно было дать лет восемнадцать. В то же время выглядел он немного инфантильным, как из-за висевших за спиной маленьких крыльев бабочки, больше подходивших какой-нибудь малолетней имениннице, так и из-за того, как держал за лодыжку младенца (наверное, ребенка этой женщины) и с гоготом раскручивал его, словно полоскавшееся по ветру полотенце, угрожая размозжить ему голову о стену.

Сипеени предпочел не приближаться; солдат с крылышками был довольно светлокожим, возможно мулатом, и его гладкие длинные волосы взметнулись вверх, когда он волчком завертелся на месте. Младенец в его руке летал по кругу, и женщина рванулась со звериным криком, пытаясь освободиться от ножа, но тщетно. Солдат отпустил ребенка: отброшенный центробежной силой, он, хрустнув костями, разбился о стену и, уже мертвый, шлепнулся в грязь.

Женщина не успела издать больше ни единого крика, потому что мальчик в солнечных очках выдернул из деревяшки нож и, вспрыгнув своей жертве на спину, перерезал ей горло. Когда она, истекая кровью, упала, Сипеени увидел застывший в ее открытых глазах ужас: последним видением, которое она унесла из этой жизни, было пятно крови и мозга ее ребенка на стене.

Можно ли было ждать во время такой войны хоть какого-то сострадания? Она давно уже затмила все мыслимые кошмары, но испанец привык существовать среди этих дьяволов. Мулат с крыльями бабочки поднял труп ребенка, и, точным ударом разрубив ему спину, вырвал сердце (вся процедура заняла у него не больше минуты — наверное, сказывался опыт) и вонзил в него зубы, пачкая подбородок. Мальчик в солнечных очках попытался проделать то же самое с матерью ребенка, но, не обладая мастерством своего компаньона, вытащил не сердце, а лишь какие-то бесформенные потроха, забрызгав все вокруг.

Словно желая обсудить комичную неуклюжесть мальчишки, солдат и Сипеени посмотрели друг на друга. Солдат улыбнулся и протянул руку, приглашая испанца на угощение. Сипеени знал, что такого рода каннибализм местные считали способом обретения власти и неуязвимости. Он не раз видел солдат, пожиравших сердца, мозг и половые органы побежденных врагов — но только взрослых, не младенцев. Хотя любая человечность здесь считалась неуместной, поскольку воспринималась как проявление трусости, на этот раз ему стало противно. Он опустил глаза и пошел по направлению ко второй уцелевшей хижине, над которой развевались два флага: либерийский, такой же, как у Соединенных Штатов, но только с одной звездой, и другой, черный, любимый флаг генерала Гайнора, наверное, воображавшего себя пиратом без корабля.

Хижину никто не охранял, потому что никого из врагов не осталось в живых. Генерал изучал пришпиленную к стене карту. Это был крепкий чернокожий человек лет сорока с выбритой головой, голый по пояс, одетый только в военные камуфляжные штаны. Его грудь пересекал шрам. Один глаз закрывало бельмо, из-за которого он и получил это прозвище — Белый Глаз.

— Я тебя ждал, Сипеени.

— По этой стране не так-то просто передвигаться. Что тебе нужно?

— У нас заканчиваются боеприпасы, и мне нужно больше оружия. — Генерал указал на карту, полную значков и разноцветных пометок. — Я должен выйти к границе…

— Забудь границу, забудь боеприпасы и оружие: если что и закончилось, так это война. Американцы и ООН намерены вмешаться в дела Монровии.

— Сипеени, ты должен добыть мне оружие. С ним я смогу перейти границу, прежде чем это случится.

— Оружие больше не приносит денег. А без выгоды ради чего мне рисковать?

Генерал Белый Глаз хотел возразить, но понимал, что испанец прав и что самому ему оставалось лишь уповать на будущее.

— Что бывает после войны?

— Расплата.

Произнося это слово, Сипеени не удержался и вложил в него некоторый сарказм. Однако сразу попытался исправиться, потому что много лет сотрудничал с генералом. Он и сам удивился, обнаружив в душе нечто вроде привязанности.

— Забудь, Белый Глаз, забудь эту войну и спаси то, что у тебя есть. Бросай фронт, возвращайся в свою деревню и восстанови прежнюю жизнь.

— А ты что будешь делать после войны?

Белая мембрана на правом глазу придавала теперь Гайнору не зловещий, а ущербный вид.

— Что будет с Кланом?

Сипеени понимал, что Гайнор молит его о помощи, но помогать не собирался. Пришло время перевернуть страницу, бросить всех этих уже не нужных ему людей. Он улыбался и молчал. Не станет он рассказывать, во что превратился Клан за эти годы, мутировав в предприятие такого размера, что теперь ему уже ничто не угрожало. Белый Глаз не мог даже предположить, какое будущее ожидает Клан, как не мог предположить, кем на самом деле был его собеседник, у которого он столько лет покупал оружие. От прежнего испанца, погрязшего в неприятностях и почти изобличенного полицией своей страны, ничего не осталось. Но, преодолев все подводные рифы, он стал еще сильнее. Ничего этого генерал не знал. Что такое Клан и кто такой Сипеени? Испанец не собирался отвечать на его вопросы.

Не желая ссориться, Гайнор вышел из хижины, чтобы посмотреть на горящие руины — возможно, последнюю разрушенную им деревню.

— Я не могу бросить своих людей.

— Людей? Я вижу только мальчишек, мальчишек-убийц.

— Это солдаты.

Испанец не стал возражать генералу: он видел, как малолеток в уничтоженных деревнях заставляли убивать отцов, насиловать матерей, чтобы навсегда лишить их спокойного сна и желания оставаться наедине с совестью, чтобы вынудить искать поддержку у тех, кто стер с лица земли их деревню, потому что никого другого у них не осталось. Видел, как им вскрывали раны на черепах и посыпали кокаином, чтобы они в наркотическом экстазе сами просили выдать им оружие. Сами рвались уничтожить все вокруг. Белый Глаз называл их солдатами, но это были звери. Они превратились в животных.

Глядя сейчас на стоявшего среди дыма и запаха трупов Гайнора, Сипеени больше не изумлялся генеральской жестокости, этот фасад уже не мог его обмануть, он видел перед собой только жалкого человечка, напуганного тем, что ему готовит судьба. Гайнор боялся, как все либерийские генералы этой войны. Как генерал Голая Задница, как любой из тех двух, что называли себя Бен Ладен, как генерал Принц и генерал Вашингтон. Что ожидало этих мастеров наводить ужас? Любой здравомыслящий человек сказал бы, что сам Сипеени был ничем не лучше. Он поставлял этим людям оружие, он разбогател на уничтожении Либерии, но испанец знал, что выносить ему такой приговор означало просто упражняться в лицемерии. Если бы он не снабжал их винтовками, они убивали бы друг друга ножами, камнями, голыми руками.

Солдат с крылышками за спиной смотрел на испанца. Его рот и грудь были перепачканы кровью ребенка, он улыбался и шутливо целился в Сипеени из пальца.

— Кто это?

— Хороший солдат, его зовут Фунфун.

Сипеени знал, что на йоруба это значит «белый». Белый Глаз считал его одним из лучших своих людей, поскольку не существовало такой границы, которую не готов был переступить этот мулат.

— Он со мной с девяностого года. Ему было лет пять, когда мы увезли его из родной деревни Бополу.

Испанец не сомневался, что сумел не подать виду, но название его ошеломило. Теперь он понял, почему ему было так неприятно смотреть, когда солдат ел сердце ребенка. Почти тринадцать лет прошло с того дня, как Белый Глаз стал основным заказчиком испанца. В тот момент главной целью Гайнора была находившаяся в руках генерала Вашингтона деревня Бополу. Сипеени передал ему необходимое оружие. Испанца не беспокоило, что в той деревне жила его любовница с их общим сыном, маленьким мулатом, которого они назвали Марвин. Генерал Белый Глаз не ошибся: тогда мальчику было пять лет. Сипеени думал, что в деревне никто не выжил, но теперь понял, что заблуждался: во взгляде этого солдата он увидел такой же хищный блеск, как и в своем собственном. Парень унаследовал глаза испанца, дикарскую сторону его натуры, страстную одержимость и безумие. Этот зверь был его сыном.

Глава 1

В холодной квартире жилого комплекса «Тирренское море» еды больше не было, на кухне стояли пустые консервные банки. Сарате повалился на диван, окруженный самой дешевой мебелью из «ИКЕА» и летающей в солнечном свете пыльной взвесью. Неплохо бы сходить в магазин, но во всей округе, кипевшей жизнью летом и совершенно безлюдной в остальное время, все было закрыто. Он мог бы поехать в город, но так далеко выбираться не хотелось. Его преследовало чувство, что давно искомая разгадка вот-вот будет найдена, и это действовало на нервы, буквально не давало дышать. В квартире осталось полбутылки дрянного виски, купленного накануне на заправке, — вторую половину он выпил перед сном, не найдя другого способа выкинуть из головы сцену в Лас-Суэртес-Вьехас. Едва он закрывал глаза, как мозг, словно испорченный кинопроектор, воспроизводил одну и ту же картину: умиравшего у него на руках судью Бельтрана. «Кто убил моего отца? Кто стоял за делом “Мирамар”?» — кричал Сарате. «Клан», — выдыхал судья с последним хрипом. «Что за Клан?»

Этот вопрос продолжал висеть в воздухе до сих пор.

Покинув дом в Лас-Суэртес-Вьехас, Сарате отправился на поиски Эдуардо Вальеса — того самого пенсионера, служившего когда-то в полиции Вальекаса, с которым встречалась Рейес. Вальес повторил ему то же, что рассказывала она: отец Анхеля, Эухенио Сарате, был «кротом» в бригаде Гальвеса, Рентеро, Асенсио и Сантоса. Хотя Вальесу не разрешили продолжать следствие, он был уверен, что отец Анхеля нашел доказательства коррупции в группе и убили его собственные коллеги. Однако дело «Мирамар» передали в управление внутренних дел и в итоге закрыли. Все версии смерти отца, услышанные Анхелем к тому моменту (облава на грабителей, перестрелка с наркоторговцами), были ложными. От Вальеса он узнал имя закрывшего дело сотрудника: Антонио Висиосо. Добраться до этого человека оказалось непросто. Пришлось даже прибегнуть к помощи Косты, старинного сослуживца Анхеля по комиссариату Карабанчеля. Сарате не хотел, чтобы кто-то в ОКА знал о его шагах, поскольку никто бы их не одобрил, особенно Элена. Что уж говорить о Рентеро! Сарате был уверен, что комиссар способен выдумать любую ложь (даже обвинить в убийстве судьи Бельтрана), чтобы связать его по рукам и ногам. Главное — избежать огласки.

Висиосо принял его в своем скромном жилище на проспекте Команданте Фортеа весьма радушно, предложил гостю кофе и рассказал все подробности дела. Никаких утаек и секретов, завесы открывались одна за другой, поскольку Висиосо и сам хотел разобраться в прошлом: «Иногда знаешь, что произошло, но не можешь доказать». Так было и с делом «Мирамар» — ему не хватило улик, а те немногие свидетели, которых удалось разговорить, куда-то испарились. В результате дело пришлось закрывать.

— Кое-кто из тех, кто в девяносто первом году входил в бригаду Вальекаса, теперь в больших чинах. Гальвес, Рентеро…

— Если ты боишься, то можешь быть спокоен: о том, что я здесь был, никто не узнает.

— У меня последняя стадия рака толстой кишки. Полиции я не боюсь. Уж точно не ее.

— Почему убили моего отца?

Висиосо молчал и пытался что-то отыскать в памяти, словно рылся в темном шкафу на ощупь. Наконец на его лице появилась легкая улыбка, и он произнес имя: Роберт Гайнор.

— Кто это?

— После того как судья Бельтран внедрил твоего отца в Вальекас, ему удалось узнать только то, что бригада была причастна к незаконной торговле оружием. Думаю, его поставляли с какого-то из северных заводов и через Мадрид переправляли в Африку. В Либерию. В те годы там вовсю бушевала гражданская война, и Роберт Гайнор был одним из генералов герильи. Его имя встретилось мне гораздо позже, когда в войну вмешалась ООН и выяснилось, что солдат Гайнора вооружали винтовками испанского производства. Я попытался его найти, но в Либерии тогда творился полный хаос. Позднее я решил, что он погиб, и только несколько лет назад, незадолго до моего выхода на пенсию, его имя вдруг мелькнуло в наших базах данных: он приехал сюда, в Испанию. Мне даже удалось его навестить, но от общения он отказался.

— Где он живет?

Ответ Висиосо привел Сарате в Альмерию, а точнее — в Сан-Хуан-де-лос-Террерос, в эту самую квартиру жилого комплекса «Тирренское море».

Когда Висиосо отыскал Гайнора, тот начал работать в местных теплицах. Туда и отправился Анхель. Хотя имя Гайнора никому ничего не говорило, но такую примету, как бельмо на глазу, забыть обычно трудно. Нашлись рабочие, подсказавшие Сарате, на какую из плантаций устроился бывший генерал.

Сарате подошел к нему в конце смены, когда тот свернул и закурил папиросу, пока остальные расходились по домам, даже не взглянув в его сторону: возможно, они что-то слышали о прошлом этого африканца и избегали его, как заразного больного. Сарате читал о войне в Либерии. Имя генерала Роберта Гайнора по прозвищу Белый Глаз постоянно всплывало в связи с самыми дикими зверствами и самыми страшными событиями: массовой резней, каннибализмом, превращением детей в убийц при помощи пыток. Сарате представился полицейским, решил не искать симпатий генерала и сразу сообщил, что знает, кто он такой, чем занимался, что совершил, и пообещал ему неизбежную депортацию в случае отказа от сотрудничества.

— Я уже не тот человек, — устало, с протяжным либерийским акцентом сказал Гайнор.

Он выдохнул облако дыма, и его рассеянный взгляд заскользил по окружающим теплицы пустырям. Казалось, что этому человеку в его шестьдесят с лишним лет почти нечего было терять.

— Думаешь, я не сумею отравить тебе остаток жизни?

— А что, разве бывает хуже?

— Подумай о том, что бывает лучше: я мог бы помочь тебе с документами, с более подходящей для твоего возраста работой…

— И с какой стати ты стал бы для меня так расшибаться?

— С такой, что ты расскажешь мне, кто отправлял оружие в Либерию. Ты слышал когда-нибудь о Клане?

Гайнор резко встал и пошел, подволакивая правую ногу. Сарате догнал его, думая о том, что мог бы без труда уложить его на землю парой оплеух. От свирепого зверя войны ничего не осталось. Кто-то из припозднившихся рабочих задержался, чтобы на них посмотреть.

— Откуда я знаю, что тебе можно верить?

— Не знаешь, — согласился Сарате, — но у тебя нет выбора. Хочешь, чтобы я поговорил с твоим начальством? Рассказал, чем ты занимался в Либерии?

Гайнор не спешил с ответом. Он огляделся вокруг мутным, как у ведьмы, глазом, словно опасаясь, что его услышат.

— Это был бизнес, мне нужно было оружие... Ты когда-нибудь жил во время войны? Что ты можешь о ней знать? Смотришь на меня как на монстра, но продержаться в такой войне, как в Либерии, жалость не поможет. Речь шла не о выгоде, а только о выживании. Разве это грех? Делать все что угодно, лишь бы не умереть? Этим я и занимался, да! С оружием Клана, но не будь у меня оружия, я делал бы точно то же голыми руками.

— С кем ты контактировал здесь, в Испании? С Рентеро, с Гальвесом?.. — Сарате обронил эти имена, но Гайнор не отреагировал. — Ты знал, что они работают в полиции?

— Человек, с которым я контактировал? В полиции? Ты ошибаешься! Когда-то, в самом начале, у него были проблемы с каким-то полицейским в Мадриде. Он чуть все не запорол, но сумел уладить дело. Ну, ты меня понимаешь!

Сарате пришлось подавить ярость, когда Гайнор поглядел на него, осклабившись во все тридцать два зуба. Воспоминания о чудовищных выходках, в которых он принимал участие, до сих пор забавляли его, как ребенка, готового перебирать в голове свои прошлые шалости. Одной из таких выходок было убийство Сарате-старшего. Однако Анхель умел держать себя в руках.

— Кто этот человек?

— Сипеени. На йоруба это значит «испанец». Я не знаю его настоящего имени; говорили, что он работал в испанском посольстве в Либерии, там я с ним и познакомился, но, скорее всего, это вранье. Как и то, что он погиб на войне. Сипеени не погиб. Наверняка живет себе где-нибудь в Монровии в роскошном особняке и наслаждается богатствами, которые нажил с нашей помощью…

— Я должен знать, как найти этого Сипеени. Мне нужны его имя и адрес.

— А если я узнаю, ты сделаешь то, что обещал? Документы, хорошую работу…

— Все это ты получишь.

— Дай мне один день, я позвоню в Монровию, у меня там остались друзья. Потом я приду к тебе… и когда документы будут у меня на руках…

— Откуда я знаю, что тебе можно верить?

— Не знаешь, но у тебя нет выбора, — насмешливо передразнил его Гайнор.

 

Последняя ухмылка Гайнора, когда Сарате давал ему адрес квартиры в жилом комплексе «Тирренское море», так и стояла у него перед глазами. Он помнил этот белый, никчемный глаз и унижение, которое пришлось проглотить при виде удаляющегося либерийца. И все же он считал, что Гайнор заинтересован в сделке. Сегодня вечером он явится, как и обещал. Сарате пытался объяснить убийство отца логически, но в 1991 году Рентеро, Гальвес, даже Сантос были всего лишь районными полицейскими. Никто из них еще не успел подняться по служебной лестнице. Конечно, теоретически они могли сотрудничать с сетью нелегальных торговцев оружием, но, скорее всего, им это было не по зубам. И все-таки отец каким-то образом раскрыл такую связь, и тогда, как выразился Гайнор, Сипеени уладил дело…

Анхель предпочитал не вмешивать в свои дела Элену, но кто, как не она, мог бы помочь ему с документами для Гайнора? Человек этот не опасен, теперь уже нет, и не обязательно кому-то знать, кем он был у себя на родине, ведь сейчас он превратился в старого, убогого, дряхлого иммигранта, неспособного никому причинить зла; в то же время если он не получит обещанного, то, скорее всего, ничего не расскажет. Сарате предпочел бы позвонить Элене гораздо позже, когда найдет все разгадки, когда избавится от груза мыслей, не позволявших ему думать ни о чем другом. В голове просто не оставалось места для любви, для будущего, для собственной жизни, которую он хотел прожить рядом с Эленой. Его душила ярость, похожая на зависимость, подпитывающая самое себя и потихоньку набиравшая силу, а теперь вспыхнувшая от этого имени — Сипеени. Поэтому он чувствовал себя притворщиком, когда наконец позвонил.

— Анхель, где ты?

— Я пришлю тебе геометку. Можешь выехать из Мадрида прямо сейчас?

— Тебе незачем прятаться. Возвращайся домой, расскажи мне все, и мы придумаем, как с этим справиться.

— Если бы все было так просто!

Он представил себе, как она, сидя в кабинете, борется с собой, решая, выполнить его просьбу или проявить твердость и потребовать, чтобы он вернулся или хотя бы объяснил, что происходит.

— Я тебя люблю, — сказала она.

— Я тебя тоже, Элена. Какие же мы идиоты. Столько времени потратили на глупости, а теперь… теперь, может быть, уже слишком поздно. Мне не верится, что я смогу жить нормальной жизнью.

Хотя Элена старалась себя не выдать, Сарате понял, что она плачет.

— Что тебе сказал Бельтран?

— Я не могу повторить по телефону. Это небезопасно.

— Скажи, куда мне приехать.

Говорить больше было не о чем. Сарате прервал звонок и отправил Элене геометку. Оставалось только ждать. Если она выедет немедленно, то часов через пять будет здесь.

 

Горячий душ помог восстановить силы и прояснить мысли. Гайнор мог прийти с минуты на минуту, и нужно будет уговорить его дождаться Элену, пообещав, что именно она достанет ему документы. Нужно будет непременно выведать у африканца, где обитает этот Сипеени и как его найти. Сарате уже вытирался полотенцем, когда услышал на лестничной клетке шаги. Это не мог быть Гайнор: тот хромал, Анхель помнил, как он приволакивал правую ногу, а эти шаги звучали твердо. Тут же послышался грохот: кто-то ломился в квартиру. Сарате соображал и действовал так быстро, как только мог, но оружия в ванной у него не было. Он написал на запотевшем зеркале сообщение для Элены: «Клан».

От удара ногой снаружи легкая дверь разлетелась в щепки, и возможности защититься у голого и безоружного Сарате не осталось. Перед ним стояла огромная бритоголовая девица с вытатуированным на черепе орлом. Армейские штаны и облегающая зеленая майка, под которой проявлялась хорошо развитая мускулатура. В правой руке — пистолет с глушителем.

— Ждешь Гайнора? К сожалению, он не сможет прийти. Скончался. Мир твоему праху, Белый Глаз! Сказать по правде, не думаю, что кому-то его будет не хватать.

Голубые ледяные глаза, легкий акцент, характерный, скорее всего, для какой-то из стран бывшей Югославии. Не старше тридцати лет. Несмотря ни на что, даже на огромный риск, Сарате бросился на нее, но она была к этому готова и отреагировала мгновенно, отшвырнув его пинком в живот, за которым последовал резкий удар в нос.

— Не заставляй меня…

Сарате пошатнулся и, пытаясь сохранить равновесие, уцепился за занавеску, но лишь сорвал ее со штанги. Ситуация складывалась хуже некуда, но в результате судорожных размышлений он пришел к выводу, что если бы наемница собиралась его убить, то давно бы уже убила. Она не стреляла, и Сарате предпринял вторую попытку. Он снова бросился на нее, сбил с ног и побежал. Убежать далеко в таком виде, без одежды, он не мог, но до двери все-таки добрался. Перескакивая через ступеньки, пролетая целые лестничные марши, он надеялся домчаться до машины, и тогда, возможно, ему удалось бы спастись…

Он мчался во всю прыть по огибавшей здание асфальтированной дороге. Машина была уже совсем рядом, когда он почувствовал что-то вроде укуса и последовавшего за ним острого жжения в боку. Спотыкаясь от боли, он упал всего в нескольких метрах. Он свалял дурака. Решил, что наемница не намерена его убивать. Выстрел парализовал его нервную систему, в глазах помутнело, мир погружался во тьму. Сарате словно летел в колодец, но прежде, чем сознание полностью померкло, успел ощутить восторг от совершенства орлиных крыльев на черепе непрошеной гостьи.

Глава 2

Она опоздала. В квартире остались только одежда Сарате, пятно крови — возможно, его — и восстановленное паром послание на зеркале в ванной.

«Я не дам тебе умереть, Анхель», — прошептала Элена, но ее слова поглотила декабрьская ночь, успевшая охватить пустырь вокруг жилого комплекса. Редкие фонари освещали заброшенные дома, уходившие в никуда дороги.

Сердце бешено качало кровь, как перегруженный насос. Неумолимость неизбежного волнами опаляла виски, и она чувствовала себя как самоубийца, уже бросившийся вниз и ожидающий удара. Она вцепилась в ограждение террасы, чтобы не упасть. Слова «клан», написанного Анхелем на зеркале в ванной, уже не осталось — его стер ночной холод. Что такое Клан? Элена не могла забыть вкрадчивый голос Мануэлы во время их телефонного разговора, и, чем больше о нем думала, тем больше он казался ей издевательским.

— Я ожидала, что ты приедешь, — сказала Мануэла.

— Где Сарате?

— С ним все в порядке. И будет в порядке, если ты сделаешь, так, как я скажу.

Она даже не пыталась притворяться. Неужели настолько уверенно себя чувствовала?

— Мануэла, откуда ты знала, что я буду здесь?

— Я много чего знаю, но сейчас не это важно. Важно то, что мы обе хотим сохранить Анхелю жизнь, правильно я говорю?

— Он у тебя?

— Нет, я не знаю, где он, но точно знаю, что требуется от тебя. На самом деле, ничего трудного. Тебе всего лишь нужно пойти к Рентеро, подать заявление об уходе и закрыть ОКА. Когда отдел будет распущен, мы вернемся к этому разговору.

Эхо отключившегося вызова застряло в памяти, как стрекот сороки. «Я не дам тебе умереть, Анхель», — прошептала она совсем недавно. «Но как ты это сделаешь?» — с издевкой подумала она. Пора было возвращаться в скудно обставленную квартиру со следами недавней драки.

Можно позвонить коллегам в ОКА, провести криминалистический анализ, собрать отпечатки, следы ДНК. Если она это сделает, Сарате погибнет.

Можно обойти соседей — если они тут были, потому что жилой комплекс «Тирренское море» выглядел совершенно безлюдным, — или съездить в город и опросить жителей: кто-то ведь мог пересечься с Анхелем и навести Элену на мысль, что тот делал в Сан-Хуан-де-лос-Террерос, что там искал. Если она это сделает, Сарате погибнет.

Список альтернатив был почти бесконечным, но все они вели к одному результату: к гибели Анхеля. Сколько страданий может выдержать человек? Элена чудом пережила смерть своего сына Лукаса. Ей удалось восстановиться, даже убедить себя, что есть причины продолжать борьбу, но эта новая Элена была уязвимой, как рисунок на песке, зависящий от дуновения ветра, от волны. Лишь столкнувшись с угрозой потерять Анхеля, она поняла, насколько сильно в нем нуждалась. Он один умел спасать от разрушения ту шаткую конструкцию, на которой держалось все ее существо.

Оставаться в квартире не было смысла. Если она в чем-то и была уверена, так это в том, что найти Сарате ей не удастся. Она вернулась к машине, старенькой «ладе», которую хранила как своеобразный якорь, приковавший ее к далекому прошлому, к тем временам, когда она верила, что может быть счастливой. Однако в ту минуту ей вдруг показалось ужасно нелепым держаться за эту плохую, неудобную машину, скорее дряхлую, чем винтажную. Возвращалась она уже ночью, под звездами, и все вокруг выглядело привлекательнее, чем при свете дня, потому что ночь скрывает вульгарные очертания действительности. Как получилось, что Мануэла стала одной из сотрудниц ОКА? Хотя Элена чувствовала, что между этой девицей и Сарате что-то было, она не хотела поднимать эту тему вслух не столько из боязни ссоры, сколько из суеверного страха, что явленная на свет божий догадка превратится в реальность и разлучит ее с Анхелем навсегда.

«Какие же мы идиоты. Столько времени потратили на глупости, а теперь… теперь, может быть, уже слишком поздно», — проговорил он перед тем, как отправить ей геометку. Но почему он никогда не рассказывал ей о Клане? Элена догадывалась, что Клан имел какое-то отношение к смерти отца Сарате и что все эти месяцы Анхелем руководила злость, заставившая его вступить в конфликт с судьей Бельтраном и даже с самим Рентеро. Сблизила ли его с Мануэлой та же причина? Элена ненавидела мышиное личико помощницы Буэндиа, ее привычку поправлять на переносице очки и этот смех наивной малолетки.

Время уже перевалило за полночь, когда Элена набрала номер телефона судебно-медицинского эксперта ОКА.

— Элена? Я уже лег спать…

Не извиняясь, она задала ему вопрос, уже давно не дававший ей покоя.

— Буэндиа, как Мануэла попала в ОКА? Откуда она взялась?

— Что-то случилось?

— Нет, просто я несколько дней мучилась этим вопросом, а сейчас вспомнила.

— У нее был хороший послужной список, хорошая рекомендация.

— Чья?

— Рентеро…

Элена замолчала. Она пыталась вспомнить, видела ли когда-нибудь Мануэлу и Рентеро вместе, были ли они знакомы, но не смогла. Какой интерес мог иметь Рентеро? Замешан ли он во всем? «Я пережил это на собственной шкуре, Элена, я знаю, о чем говорю», — сказал он ей, когда возникла тема гибели Эухенио Сарате. «Я видел, как некоторые агенты под прикрытием терпели крах, потому что вовремя не вышли из игры». Но это же абсурд, ведь Рентеро проще простого самому распустить ОКА. Если он стоит за Мануэлой, зачем давать ей такие поручения?

— Где сейчас Мануэла?

— Взяла на несколько дней отпуск. Что-то случилось?

— Нет, ничего… Поговорим об этом завтра.

Шоссе темной полосой устремлялось к горизонту. Светоотражающие элементы барьерных ограждений очерчивали его границы. Машины по дороге попадались редко и в основном — грузовики. Эти люди требовали от нее невозможного: кто она такая, чтобы распустить ОКА? Это не в ее власти. Незаметно для себя она смирилась с мыслью, что у нее остался единственный выход: поддаться шантажу Мануэлы. Но настоящий ли это шантаж или они просто с ней играют, как кот с раненой птицей? Зачем они потребовали то, чего она заведомо не сможет сделать?

Только добравшись до Мадрида и поставив машину на свою обычную стоянку, Элена поняла, насколько устала. За рулем она провела почти десять часов, проделав путь из Мадрида в Альмерию и обратно. Ей хотелось только одного: как можно скорее попасть домой и отключиться. Хоть на минуту перестать думать, потому что думать рационально она перестала давно, войдя в штопор дурных мыслей, отравленных уверенностью в том, что Сарате на самом деле мертв, что Мануэла или кто-то еще, стоявший за этим Кланом, просто развлекается за ее счет. И увернуться от этого садиста она никак не может.

Войдя в квартиру, Элена сразу поняла, что в ней кто-то побывал: балконная дверь была распахнута, а она не могла оставить ее открытой в разгар зимы. Элене подумала: вдруг этот человек еще в квартире и в следующее мгновение выстрелит в нее? Однако случилось нечто совсем другое. В гостиной включился телевизор, и весь экран заняло изображение Элены, сидящей в своем кабинете в ОКА. Кадр был со старой записи, сделанной еще до истории с цыганской невестой, потому что тогда Элена стригла волосы гораздо короче, чем теперь. Вероятно, его получили с камеры внутреннего наблюдения. Элена сделала несколько шагов к телевизору, чтобы всмотреться в детали и понять, почему именно этот снимок оказался на экране. Но его тотчас сменил другой, из комнаты допросов. Она еще не успела понять, к какому времени относился второй снимок, как за ним последовали десятки других, непрерывно сменяющих друг друга. Стремительная карусель, центром которой оставалась Элена, осветила всю ее жизнь в ОКА рядом с Буэндиа и Марьяхо, а также с Ордуньо, Ческой и Рейес, на многих фотографиях присутствовал Сарате, а на одной, полученной с камеры в зале совещаний, мелькнула даже Мануэла.

Элена нашла пульт управления и попыталась остановить неистовый поток, исчислявшийся уже сотнями изображений, но кнопки не работали. Среди снимков стали мелькать отчеты по конкретным делам, но прочесть, по каким именно, она не успевала, и вдруг лавина замерла на последнем кадре. Эта фотография была единственной, сделанной не в офисе ОКА. Сарате лежал на асфальте, кровь из раны на животе успела собраться в лужицу. Он лежал голый, с чуть приоткрытыми глазами, но определить, жив он или мертв, Элена не могла.

Вскоре экран погас. Трясущимися руками Элена нащупала на задней панели кнопки, нажала одну из них, но на включившемся канале шла передача «Телемагазин», в которой кто-то расхваливал достоинства аэрогриля. Она судорожно переключалась с канала на канал, прекрасно понимая, что тот поток фотографий ей не вернуть. И фотографию Сарате — тоже. Дрожа от бессилия, она стукнула кулаком по экрану, и он треснул. На светодиодной поверхности возникли искажающие цвет разводы. Ее отчаянию не было предела, и совершенно потеряв голову, она смела со стола все предметы, стараясь не столько все переломать, сколько сделать себе больно. Она даже не поняла, чем именно ободрала костяшки пальцев, и смыла кровь под кухонным краном. На разделочном столе стояла бутылка граппы «Нонино». Элена открыла ее и, прежде чем сделать первый глоток, плеснула немного на рану в антисептических целях…

Сколько времени прошло с того момента, она не знала, но, когда бутылка опустела, уже начало светать. В голове стоял туман. Зато алкоголь сослужил ей добрую службу, и мысли больше не впивались в мозг острыми ножами, а думала она о том, что кто-то взломал компьютерную сеть ОКА и таким образом раздобыл все эти снимки, о том, что Сарате еще жив, и представляла себе его распростертым на земле, голым, истекающим кровью, взывающим к ней о помощи, и теперь ей казалось, что она поняла смысл послания, заключенного в той последовательности фотографий и отчетов ОКА.

 

— Ты пьяна.

Элена не стала разубеждать Рентеро. Комиссар недавно проснулся и открыл ей дверь в надетом поверх пижамы клетчатом халате и с чашкой в руке. Который час? Она не знала. Наверное, около восьми, солнце еще не взошло, а может быть, дело было в том, что фасад здания выходил на Ретиро и потому оставался в тени.

— Пойдем, я сварил кофе. Тебе не помешает. Слава богу, Луиса ушла сдавать анализы. Избавилась от необходимости лицезреть тебя в эдаком мерзком виде. Разве ты не бросила пить?

Элена последовала за Рентеро в его кабинет. Он налил из термоса еще одну чашку кофе и подал гостье, заметившей в тот момент на чашке Рентеро фразу из старого телесериала «Блюз Хилл-стрит». Сам сериал уже никто, наверное, не помнил, но слова, которыми сержант полиции Эстерхауз каждое утро напутствовал своих подчиненных: «Осторожнее там, снаружи!», продолжали звучать почти в каждом комиссариате, почти каждое утро. Возможно, молодые полицейские даже не знали, откуда они взялись. Но как она могла думать сейчас о такой ахинее?

— Полагаю, у нас на повестке дня драма. Судя по времени суток и твоему состоянию.

У Элены пересохло во рту, язык отказывался ей подчиняться. Она ухватилась за стол, чтобы не упасть. Слезы остались в прошлом, граппа помогла ей обрести решимость, убедить себя, что так она спасет Сарате.

— Я хочу уволиться и хочу, чтобы ты закрыл ОКА.

Рентеро отхлебнул кофе, словно обдумывая ответ.

— Что касается первой просьбы, то да, с твоим увольнением я согласен. Эта должность требует большого напряжения сил, и совершенно очевидно, что ты не в том состоянии, чтобы с ней справляться. Ты себя разрушаешь, и мне тяжело это видеть. Дело не только в сегодняшнем спектакле, я и сам думал тебя уволить, и как раз собирался тебе об этом сообщить.

В голове у Элены пронесся вопрос: почему Рентеро решил от нее отделаться? Разве его когда-нибудь волновало хоть что-то, кроме результатов? Никогда в жизни он не брал в расчет ее эмоции, и его фальшивая доброжелательность, замаскированная под дружбу, страшно ее разозлила, но зацикливаться на этом не имело смысла.

— Ты выполнишь и вторую мою просьбу. Распустишь ОКА.

— Кто ты такая, чтобы влиять на подобные решения?

— ОКА — это я. Я создала Отдел и превратила его в то, чем он сегодня является. Без меня его существование утратит всякий смысл.

— Теперь мне ясно, что выпила ты слишком много. Кем ты себя воображаешь? Подобием богини? Тебе следовало бы знать, что любой человек заменим. И ты — в первую очередь. Поверь: земля будет вращаться и без тебя. «Мадрид» выиграет чемпионат, политики наворуют денег, кофе останется горьким, а ОКА продолжит работу.

— Не вынуждай меня отравлять тебе жизнь.

— Элена, иди домой и проспись. Завтра ты все увидишь в другом свете.

— Никуда я не пойду!

Она сбросила со стола все, что попалось под руку: пепельницу, бумаги и лампу, повисшую на шнуре. Рентеро снова сделал глоток кофе: он не собирался обращать внимание на чьи-то вопли и легкий беспорядок.

— Я уже нашел тебе замену. Возможно, в будущем ОКА утратит актуальность, но пока он мне нужен.

— Ты ни хрена не понял, Рентеро. Отдел должен быть закрыт. Организуй новый, с другим названием, ты можешь это сделать. Вы с Гальвесом можете делать все, что вам угодно.

— Вот здесь ты права. Я могу делать все, что мне угодно. Чем, собственно, и занимаюсь.

Элена отчаянно пыталась собраться с мыслями. Голова шла кругом. Раскинувшийся за большим окном парк Ретиро в лучах рассвета походил на раскаленный камень. Элена чувствовала, что окончательно потеряла контроль, если до сих пор хоть как-то собой владела. Ей хотелось рассказать Рентеро о звонке Мануэлы, о фотографии Сарате, о шантаже, но ведь любое слово могло стать приговором для Анхеля! Она чувствовала себя потерянной в игре, которую не понимала: Клан, Рентеро, гибель отца Сарате, дело «Мирамар», Мануэла и ее ультиматум. Все эти разрозненные детали не складывались в единую картину. Ею двигала инстинктивная, почти животная потребность снова обнять Анхеля, ощутить его тепло, его запах, и она нуждалась в этом, как человек нуждается в пище.

Она провела рукой по столу, ища точку опоры. Пальцы наткнулись на стеклянное пресс-папье с крошечным домиком внутри, что-то вроде хрустального шара. Кто бы отказался жить в таком месте, защищенном толстым стеклом от любого зла на свете!

— Делай, что я говорю, или я пойду к журналистам. — Это оружие ей подсказала лавина фотографий. — Я расскажу им, сколько раз мы нарушали закон и что во всех этих случаях ты был в курсе дела. В том числе когда скрыл, что Сарате уничтожил убийц Чески. И когда похерил результаты вскрытия Виолеты, хотя отлично знал, что я убила ее в тот момент, когда она была безоружна. Тебе придет конец, Рентеро: и не знаю, угодишь ли ты в тюрьму, но парией станешь точно. Попрощайся со своими политическими амбициями и образом жизни.

— Ты сейчас просто не в себе.

Снисходительность Рентеро разожгла в ней еще большую злость. Неужели этому человеку совершенно безразлична ее боль? Элена крепче стиснула в руке стеклянный шар.

— В себе я или не в себе, не важно. — Она впилась в Рентеро красными от граппы глазами. — Сделай то, о чем я тебя прошу.

Немного подавшись вперед, Рентеро смотрел на нее даже с легкой игривостью.

— Ты действительно веришь, что тем самым спасешь Сарате?

Она почувствовала нестерпимый жар, все тело ее вспыхнуло огнем, и рассудок померк.

Глава 3

Кабинет Марьяхо — «шалман», как она его называла, — представлял собой помещение, таинственное для всех, кроме нее: пучки проводов, соединенные друг с другом устройства, назначение которых понятно только хакерам, несколько экранов с мелькающими строками программного кода… Чаще всего Марьяхо сидела не в кабинете, а в общей зоне, вместе со всеми и за обычным компьютером. Если же она отправлялась в «шалман» и проводила там долгое время, это всегда означало, что она погрузилась в какие-то несусветные поиски или пишет программный код на будущее.

Буэндиа заглянул в этот кабинет, увидел Марьяхо со сползшими на кончик носа очками, что свидетельствовало о крайней ее сосредоточенности, и в очередной раз мысленно сравнил коллегу с какой-нибудь безумной изобретательницей, способной с одинаковым азартом работать над созданием межпространственного портала и автоматической чесалки для спины.

— Сколько времени ты здесь безвылазно просидела?

— Уйду, когда разберусь, каким образом они взломали нашу сеть.

— Выяснилось что-нибудь еще?

— Те, кто влез в нашу сеть, не просто скачали файлы по делу суррогатных матерей. Они скопировали записи допросов — зашифрованные файлы с максимальной степенью защиты. Но хуже всего то, что я не понимаю, как им это удалось. Впервые за двадцать лет кто-то сумел обойти все барьеры. А я-то считала нашу сеть самой надежной в мире, надежнее, чем в Пентагоне…

— Как насчет кофе?

Пока кофемашина наполняла два картонных стакана, Буэндиа пытался приободрить коллегу, хотя понимал, что шансов у него мало. Казалось, Марьяхо страдала не столько из-за кражи материалов, сколько от ощущения, что ее обошли: все преграды, воздвигнутые ею вокруг сети ОКА, рассыпались в прах.

— Ты когда-нибудь чувствовал себя полным неудачником?

— Сразу видно, что у тебя нет детей, — попробовал пошутить Буэндиа. — Будешь просить помощь у отдела киберзащиты?

— Ты тоже думаешь, что я вышла в тираж и не смогу справиться сама?

— Никто так не думает.

— А я — думаю, да. Наверное, мне следует уйти на пенсию вместе с тобой. Оставить все на какого-нибудь парнишку с пирсингом в носу, хвостиком на макушке и племенной татуировкой. Я упахиваюсь уже несколько дней и ничего не нашла: ни откуда была предпринята атака, ни как они сумели скопировать все файлы так быстро. Вошли и вышли, не оставив никаких следов.

— Ты же сама говорила, что все самое важное зашифровано.

— Буэндиа, они взломали нашу сеть, как игрушечный сейф. Они и с шифрованием справятся так же просто. Мне нужно поговорить с Эленой.

— Ты знаешь, где ее найти? Вчера она мне звонила, и звонок был очень странный. Время перевалило за полночь, и я испугался, что случилась какая-то беда.

— И?

— Ничего такого: ее интересовало, каким образом Мануэла попала в ОКА.

— Почему?

— Я и сам хотел бы знать. А Мануэла как раз взяла несколько дней отпуска и позавчера уехала.

— И ты дал ей отпуск? Ведь предполагалось, что она будет перенимать у тебя опыт, пока ты не уйдешь на пенсию.

— Отпуск ей дал отдел кадров. Меня никто не спрашивал.

Марьяхо прищелкнула языком.

— Мне никогда не нравилась эта девица. Я тебе говорила. А теперь еще этот отпуск… Если хочешь работать в ОКА, нужно думать об Отделе, а не о том, как провести несколько дней где-нибудь на природе.

— Это мы в свое время так поступали, но не кажется ли тебе, что зря? Мы упустили одну важную деталь: человеку еще нужно жить.

Подошел Ордуньо и прервал их разговор.

— Не знаете, где Элена?

— Понятия не имеем. Разве Рейес не дает сегодня показания в прокуратуре по поводу Отдела? Я думала, ты собирался ее сопровождать.

— Я тоже так думал. Но вчера она сказала, чтобы я ни в коем случае там не появлялся. Не понимаю, что с ней происходит. Честно говоря, я вообще не понимаю, что происходит в ОКА. Помните те времена, когда мы все отлично ладили и только и ждали нового дела, чтобы сразу окунуться в него с головой? Будь на то моя воля, перевелся бы в дорожный патруль. Представьте себе такую жизнь: раздаешь указания, кто за кем проезжает перекресток, выписываешь штрафы налево и направо…

— Ты для этого не годишься…

— Ты у меня спроси, гожусь я или нет.

Пока Буэндиа наливал кофе для Ордуньо, Марьяхо размышляла над словами коллеги, над их прерванным разговором: они не умели жить, они посвятили себя ОКА и забыли, что настоящая жизнь шла где-то за стенами их офиса на улице Баркильо. Она часто задумывалась о том, что коллеги для нее — настоящая семья, но в то же время — семья единственная. Был ли это ее собственный выбор? За пределами ОКА их ждало одиночество, словно, вступив в Отдел, они навсегда отрекались от личной жизни.

Ческа, Ордуньо, Буэндиа… Все они стали жертвами какого-то проклятия, особенно заметного в Сарате — что осталось от того идеалиста в полицейской форме, который присоединился к ним в деле Мигеля Вистаса? — и в Элене. Марьяхо никогда не любила жалеть себя, но сейчас речь шла о другом: нужно было здраво смотреть на происходящее. Взлом сети стал ударом по ее самооценке — тому немногому, что у нее еще осталось. Уход на пенсию, которым постоянно грозился Буэндиа, теперь выглядел самым достойным решением. Но что она будет делать на веранде в Бенедорме, окруженная сплошными немцами? Какая жизнь ее ждет, когда огни ОКА погаснут вдали?

— Добрый день…

Она с трудом узнала Рейес, похожую в строгом темно-сером костюме на зажиточную каталонку. Марьяхо давно заметила, что Рейес присуще чувство стиля, и даже экстравагантные наряды смотрелись на ней элегантно. Однако в такой официальной одежде она выглядела непривычно и казалась старше. Возможно, по ее мнению, в суд нужно было ходить именно в таком виде.

— Как прошли слушания? — с нетерпением спросил Ордуньо.

— Хорошо, все хорошо… Пойду просмотрю срочные вызовы за вчерашний день, может быть, попадется что-то интересное.

Лишив коллег возможности продолжать расспросы, она ушла, оставив их возле кофемашины со стаканами в руках.

— По-вашему, это нормально? Пришла после дачи показаний в прокуратуре с единственным комментарием: все хорошо…

— Ну, может, и в самом деле хорошо, — попытался успокоить Буэндиа возмущенного Ордуньо.

— Ну, нет, мне она расскажет все, от и до.

Ордуньо пошел вслед за Рейес. Марьяхо понимала, что делает он это зря, что нужно дать ей побыть одной, но Ордуньо, как и все мужчины, не стал бы ее слушать.

Услышав у себя за спиной шаги Ордуньо, Рейес прошла через весь офис и закрылась в туалете. Она не хотела ничего рассказывать и чувствовала себя выжатой как лимон. Нужно было взять больничный, но тогда коллеги заволновались бы еще сильнее и начали бы задавать еще больше вопросов, на которые ей пришлось бы отвечать, но отвечать она не хотела и не могла. Рейес разглядывала в зеркале молодую особу, одетую как сорокалетняя дама. Для полноты образа не хватало только очков в дорогущей оправе.

Вот уже несколько дней она сама не понимала, кто она такая и почему делает то, что делает. Об аборте она не сожалела: эта беременность была ей не нужна, — и потому, что она не знала, кто отец ребенка, Ордуньо или Фабиан, и потому, что не считала себя готовой к материнству. Однако уверенность не могла смягчить ее печали — ведь никому не пожелаешь принимать такие решения. Наверное, именно эта грусть, все больше напоминавшая чувство беззащитного одиночества, мешала ей посмотреть в глаза собственному отражению. К тому же она сомневалась, не совершила ли в суде большую ошибку.

— Тебя спрашивали про Отдел?

Ордуньо поджидал Рейес возле туалета.

— Естественно! Если тебя вызвали в прокуратуру давать показания по поводу Отдела, то тебя спрашивают про Отдел.

— Ты перечислила всех: Грегора, Номбелу, Ричи, Фабиана…

Если бы Ордуньо был немного проницательнее, он заметил бы, что ее смутило упоминание Фабиана.

— Ты когда-нибудь давал показания в прокуратуре? Первым делом тебе напоминают, что все, о чем пойдет речь, огласке не подлежит.

— Рейес, но мы же коллеги…

— Именно поэтому тебе следовало бы прекратить расспросы.

— Значит, ты мне не доверяешь? Черт, я знал, что внедрять тебя в комиссариат Вильяверде — паскудная затея, и было бы гораздо лучше, если бы Кристо не погиб, а сидел сейчас в тюрьме. Ну, не все вышло так, как мы хотели, но разве ты не видишь, что я хочу помочь тебе преодолеть этот печальный опыт?

— В этом и есть твоя ошибка: мне нечего преодолевать.

Рейес поняла, что больше слов не понадобится: Ордуньо правильно истолковал ее холодность и надменную отстраненность, которую она демонстрировала ему все последние дни. Она стала недосягаемой, он ее потерял, и почувствовал это сразу. Голос его звучал не осуждающе, а печально, как голос человека, признавшего свое поражение.

— Ты выгородила Фабиана?

Но с этого мгновения Рейес перестала понимать, что происходит, как будто неожиданный подземный толчок заставил ее усомниться в прочности всего, что казалось надежным. К ним бежал, дико крича, Буэндиа: что-то случилось, и они должны немедленно выезжать. Убийство — вот все, что ей удается разобрать из сбивчивых объяснений судмедэксперта, которого она никогда прежде не видела в таком исступлении. Она схватила пальто, но ее остановила Марьяхо. Почему Марьяхо не позволяет ей ехать вместе с ними? Ордуньо уже выскочил за дверь. На улице, захлебываясь, выли сирены, но она уже не понимала, доносились ли они с улицы Баркильо или она услышала их позже, когда, оттолкнув хакершу, выскочила наружу. «Это ее решение, оставь ее в покое», — услышала она голос Ордуньо. Наверное, он сказал это потом, когда все уже сели в машину. «Но внутрь ей лучше не заходить».

Рейес увидела, что птицы в Ретиро взлетели в небо. Землетрясение продолжалось, дрожал асфальт и стены дома, в котором она столько раз бывала. Из квартиры доносились рыдания — Рейес никогда не слышала, как плачет тетя Луиса. По дороге им встретились полицейские и криминалисты в белых комбинезонах. Рейес уже давно не воспринимала слова Ордуньо, который держался рядом. Переступая порог дядиного кабинета, она уже не смогла бы вспомнить, сколько времени прошло с их разговора в ОКА. За окном простиралось холодное, чистое небо. Вокруг мельтешили какие-то люди, полицейские и коллеги из ОКА. Видимо, Ордуньо уже отдавал первые распоряжения, а Марьяхо, судя по всему, пыталась отыскать Элену Бланко. На полу, возле рабочего стола, лежал труп ее дяди Рентеро. Кровь из раны на лбу пропитала ковер. Пол усыпан осколками стеклянного шара. Крошечные снежинки миниатюрного мирка окрасились в красный цвет. Рейес хотела заплакать, как плакала в соседней комнате тетя: безутешно, взахлеб, но она сдержала себя. Боль жгла изнутри, и излить ее слезами она не могла.

Глава 4

На углу Дос-Эрманас и Эмбахадорес ее стошнило. Какая-то старушка с собакой брезгливо на нее покосилась, и Элена подумала, что сейчас она предложит ей пакет для собачьих экскрементов, чтобы убрала за собой тротуар, но привыкшая, видимо, к таким картинам пожилая женщина прошла мимо. Элена двигалась в странном тумане, наложившийся на бессонные ночи алкоголь заставлял ее брести, словно во сне.

— Детка, милая, ты в порядке?

Рядом с ней оказалась другая старушка с карликовым пудельком. Пес был наголо обрит, облачка шерсти клубились только на голове и на кончике хвоста. Бедное животное вызывало жалость.

— Хочешь, я позвоню в скорую?

До Элены дошло, что старушка указывает на ее правую, окровавленную, как и одежда, руку. Словно в свете молнии она вспомнила дикую ярость, охватившую ее при виде фотографии Анхеля.

— Это ничего. Выглядит страшновато, но… я живу здесь рядом.

Элена не смогла бы объяснить, откуда у нее взялись силы для ответа. Шатаясь, она свернула на улицу Дос-Эрманас. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, почему она оказалась в районе Растро, и в голове возникло имя Капи — так звали дядю сестер Макайя, наверное, верховодившего среди местных цыган. Однако она тут же вспомнила, что пришла сюда не ради него, а ради Мануэлы Конте. В картотеке Отдела было записано, что она живет в доме номер двадцать. «Квартирка маленькая, каких-то шестьдесят метров, но мы обходимся», — сказала она как-то Элене, когда они пили кофе в офисе на Баркильо. Мануэла снимала квартиру вместе с какой-то медсестрой… или студенткой медучилища? Какая разница? Элена принялась звонить во все квартиры подряд, пока в одной из них не ответили и при слове «почта» не впустили в подъезд. Найдя фамилию Мануэлы на почтовом ящике, она выяснила номер квартиры, оказавшейся на втором этаже слева. Элена поднималась по лестнице, держась за перила. Накатывала тошнота, поскольку далеко не весь алкоголь выплеснулся из организма. Она не замечала, что за ее спиной по деревянным ступенькам протянулся ниткой кровавый след.

Нажав на звонок, Элена подумала, что будет забавно, если дверь откроет одетая в пижаму Мануэла, предложит войти, угостит гренками, а потом скажет, что Сарате убит. И был убит сразу же, на месте. И что свои условия она выдвинула просто шутки ради. Но на звонок никто не ответил. К счастью, Элена умудрилась не потерять бумажник, и не прошло и тридцати секунд, как дверь была открыта при помощи кредитной карты. Может быть, она еще не так плоха? Может быть, жажда мести оказалась антидотом и ослабила действие алкоголя и усталости?

«Ты действительно веришь, что тем самым спасешь Сарате?» — спросил ее Рентеро. Что было потом? Как она отреагировала? Впрочем, какая разница? Она пришла сюда не для того, чтобы кого-то спасать, включая себя саму. Она пришла сюда сводить счеты.

Квартира оказалась небольшая, но чистая и аккуратная: две спальни, ванная, кухня, где на разделочной доске лежал кусок хамона с приготовленным рядом ножом, и гостиная с непомерно огромным телевизором. Книги на полках в основном относились к медицине — заядлой читательницей Мануэла явно не была. Спальни не отличались по размеру, но спальню Мануэлы Элена определила по пробковой доске с многочисленными фотографиями хозяйки, такой же, как у многих молодых девиц: она в Париже на фоне Эйфелевой башни, на площади, похожей на Пласа-де-ла-Конча, возле каких-то вроде бы испанских замков… Элена с отвращением смотрела на эту сияющую физиономию с проступившими от улыбки ямочками на щеках — радостную, полную жизни.

Она ее дождется.

Но имеет ли смысл ждать? Зачем Мануэле сюда возвращаться? После того звонка ей следовало бы избегать именно этого места.

Элена действовала отнюдь не профессионально. Она вела обыск без всякой системы, сметая с книжных полок украшения, вытряхивая содержимое ящиков на пол… В одном из них оказалась коллекция нижнего белья и секс-игрушек, отороченные розовым мехом пластиковые наручники, гели, презервативы и вибраторы. Элена не искала ничего конкретного, просто в новом приступе бессилия громила спальню Мануэлы так, как будто избивала саму Мануэлу.

Когда она, наконец, села на кровать, рука сильно болела. Элена вытерла ее о постельное белье, но кровь продолжала течь. Тогда, оторвав лоскут от простыни, она перевязала рану. В глубине души ее даже радовало это кровотечение. Оно понижало жар.

— Ты действительно веришь, что тем самым спасешь Сарате? — спросил ее Рентеро.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Клан пленных не берет.

Сколько времени прошло с тех пор, как она покинула квартиру Рентеро? Она не знала. Мозг наотрез отказывался вспоминать, что произошло после этих слов комиссара; такая пощечина окончательно вышибла ее из реальности. Единственная надежда, за которую она могла цепляться — надежда, что Сарате жив, — мгновенно испарилась. Она была наивной дурой, когда вообразила, что сумеет его спасти. Теперь она осталась одна, совершенно одна, жить дальше не имело смысла. Тогда зачем вести себя как прежняя Элена? Та Элена, которая любила Сарате, которая думала, что все еще может быть с ним счастлива, больше не существовала. В ней остались только злоба и желание наказать всех тех, кто украл у нее эту возможность.

Ее блуждающий взгляд на секунду задержался на тумбочке письменного стола, который она опрокинула. Между счетами и канцелярскими принадлежностями лежал маленький жесткий диск. В спальне Мануэлы компьютера не было, поэтому она вернулась в гостиную. Подключив к телевизору диск, Элена увидела на экране директорию с названными по датам файлами. Самая давняя из дат относилась к позапрошлому году. Все файлы были в видеоформате. Выбрав один из них наугад, Элена включила воспроизведение.

На экране под широким углом обзора появилась спальня Мануэлы с расположенной по центру кроватью. Элена на секунду вернулась в ту комнату, чтобы убедиться в своей догадке: на одном из шкафов действительно была установлена камера, замаскированная коробкой из-под одежды. Элену не удивили донесшиеся из гостиной стоны. Вернувшись, она увидела на экране Мануэлу в постели с каким-то типом. Ее партнер был примерно того же возраста, что и она, лет тридцати. Элена остановила видео и выбрала другой файл. Он мало чем отличался от предыдущего: Мануэла занималась любовью во всех возможных позах с разными мужчинами, каждый раз с новыми, иногда втроем. Элена прокрутила все ролики подряд на удвоенной скорости. Наконец дошла до последнего. На этот раз Мануэла развлекалась с двумя партнершами: коротко стриженной толстушкой и стройной, как клинок, девицей с идеально развитой мускулатурой. Через всю спину спортсменки тянулся длинный шрам, стежков на двадцать, не меньше. Волосы у нее были темные, в афрокосичках, но Элена предположила, что незнакомка пользуется париками.

За спиной вдруг хлопнула дверь. Поглощенная просмотром видеофайлов, Элена отключилась от реальности, а когда обернулась, было уже поздно, хотя открывшаяся глазам картина заставила ее невольно засмеяться: у двери стояла та самая толстушка с короткой стрижкой, а заодно — соседка Мануэлы по квартире. Застав Элену в собственной гостиной за просмотром оргии, бедняга уронила на пол сумки. Ей под ноги вывалились банки пива и упаковка лука-порея.

— Что?.. Кто ты такая?

Медсестра что-то лепетала, не зная, куда смотреть — на экран, откуда доносилось ее возбужденное дыхание, перемешанное со вздохами Мануэлы и девицы с афрокосичками, или на Элену, прекрасно понимавшую, что ее внешний вид доверия внушить не мог: перепачканные рвотой ботинки, забрызганные кровью брюки, перевязанная обрывком простыни в красных пятнах рука. Медсестра развернулась и побежала по коридору.

— Вон из моего дома! Я вызываю полицию!

Элена в три прыжка настигла ее на кухне. Схватив беднягу за шиворот, она без лишних церемоний припечатала ее к стене. С соседней полки со специями упало несколько банок. Этого хватило, чтобы медсестра разразилась слезами.

— Не трогай меня!

— Где Мануэла?

— Я ее уже три дня не видела! Я почти с ней не знакома, мы просто соседки по квартире!

— Ты это серьезно?

Элена схватила ее за горло и начала душить.

— Я не знала, что… это видео… но это было только три раза.

— Мне плевать на это, мне нужно найти Мануэлу. Где она может быть, если не здесь? Что ты о ней знаешь?

— Мне больно!

Пальцы Элены еще сильнее сдавили ей горло. Девушка уже с трудом могла говорить.

— Ничего… Мануэлу не поймешь… Иногда она милая, иногда как сухарь, вся в себе. К тому же она из полиции… Я не знаю, я не знакома…

— Она наверняка общалась с кем-то еще, кроме полицейских! Эта вторая, с косичками, я видела ее на нескольких видео, кто она?

— Не знаю…

Как далеко готова была зайти Элена? Собственная рука, сжимавшая горло медсестры, казалась ей чужой. Да и все происходящее не воспринималось как реальность. Наверное, причинить зло другому человеку проще всего, добившись такой степени отстраненности. Она разжала пальцы, и медсестра глубоко вдохнула. На шее у нее остались белые отметины.

— Как ее зовут? Ту, с афрокосичками. Или ты станешь меня уверять, будто не знаешь ее имени? Ее номер телефона!

— Кира. Ее телефона у меня нет, но живет она на улице Клаудио-Коэльо, номер дома я не знаю, там рядом с подъездом аптека. Второй этаж… Мы однажды к ней ходили.

— Не звони в полицию. И никому не говори, что я здесь была. Если скажешь, я вернусь, а мне кажется, ты бы этого не хотела.

Медсестра дрожала, по ее щекам текли слезы, и Элена поняла, насколько ей сейчас страшно. Словно мгновенно протрезвев, она почувствовала раскаяние. В кого она превратилась?

Из задумчивости ее вывел голос. Слов разобрать она не могла, но голос узнала. Голос Сарате. Неужели она сходит с ума? «Неплохая комната», — донеслось до нее на этот раз. Вернувшись в гостиную, она увидела его на экране. Он целовал Мануэлу, а та стаскивала с него одежду. Слов они больше не говорили, только прерывисто дышали. Она сорвала с него футболку, он сбросил ее платье и снял с нее бюстгальтер. Она укусила его в шею. Элена не чувствовала ни малейшей ревности, только печаль, которую испытывают люди, видя на экране тех, кого уже нет в живых. Смотреть, как Манэула вонзает зубы в шею Анхеля, было все равно что наблюдать за гиеной, пожирающей труп.