Парень плакал, содрогаясь худыми плечами — потерявшись где-то, отключившись, уронив большепалые руки на мокрый щербистый асфальт, и женщина рядом с ним тщетно и заведённо твердила: «Конфетку, дорогой? Конфетку? Ну пожалуйста». Леденцы в стеклянной вазе дождь не растворял — размазывал. Они слипались в жёлтый ком, который был радостным — ярким — неправильно.
Накрытое чёрным пластиком тело уже точно конфет не попробует.
— Конфетку, — сказал Донован.
Эгле уловила вопрос.
— Предполагаю, — и всё же странным казалось, что никакой инспектор не учил её раньше, — нарушение ментального характера. Я затрудняюсь определить, какой здесь именно тип. Однако вербальный контакт прояснит это, детектив Донован.
— Понять было просто. Слишком уж он взрослый, так? Для утешения сладостями…
— Не только, — добавила Эгле деликатно.
Донован приподнял бровь: валяй.
— Его одежда, детектив Донован. Это униформа посетителя. Крутого парня, если угодно: чёрная куртка с заклепками, подтяжки крест-накрест. Вот только присмотритесь: куртка велика, а подтяжки — длинные. Одежда чужая, не по размеру, и скрывает очень любопытную рубашку. Вот, отсюда, сбоку, видно… Сплошь шедевральная живопись, выполненная шариковой ручкой. Парень хочет выглядеть тем, кто пьёт в баре, но является тем, кто себя разрисовывает. Вероятно, окружающую обстановку тоже. И ему потворствуют. Близкий человек, очевидно, эта женщина. Добрая женщина. Мать?
— Прекрасно, — сказал Донован иронично. — Все конфеты — твои.
Лейтенант поспешил к ним от крыльца освещённого бара.
Госпожа Веласкес унаследовала «Серый голубь» от мужа. От него же достался ей Гарфилд — если быть точнее, от мужниной младшей сестры, которая ещё пятнадцать лет назад сбежала на материк с каким-то прощелыгой. Драной кошке, подытожила хозяйка бара, не нужен был больной котёнок.
Гарфилд пил какао — уже не плакал, но по-прежнему вздрагивал.
В нём не углядывалось ничего кошачьего. Расстройство аутистического спектра легло на худое лицо совсем другой печатью — отсутствием доспехов, которые наращивает жизнь, прозрачностью. Эмоции теснились, залезая на спины друг другу, как попрошайки-рыбы у поверхности пруда: боль, страх, неверие, обида. Донован позвал паренька. Тот поднял глаза и посмотрел очень испуганно. Госпожа Веласкес обняла племянника за плечи.
— Не бойся, мальчик. Господин детектив — хороший.
Мальчик был небрит колючей на вид синевой. Донован заметил, что Гарфилд ещё и стесняется. Стесняется присутствия Эгле.
— Гарфилд, нам очень нужна твоя помощь.
Кабинет беззаботно пестрел следами увлечения хозяйки. Вязаные кружевные салфеточки всех оттенков розового украшали полки и видавший виды телевизор, служили подставкой под чашки и громоздкий старый телефон. Плафон у лампы, порядком засиженной мухами, также был розовым — выцветшим только от времени. От бумаг на столе остро пахло чернилами. На одной из полок — бликом за мутным стеклом — Донован углядел наполовину полную бутылку тёмной жидкости. Салфетки были наружностью, а бутылка — изнанкой. Никому не легко волочить по этой жизни скрипящий полом и дубовыми панелями стен старый бар — а ещё вечно пятилетнего мальчишку.
— Хересу? — госпожа Веласкес проследила за взглядом.
— Не нужно, спасибо.
— А вашей спутнице?
Эгле улыбнулась.
Это было жутко ошибочным, лживым — очарование нежной улыбки, приветливость и дружелюбие. За человечностью здесь человек отсутствует, знал Донован — и как-то частично ощущал бедный Гарфилд. Вряд ли этот парень понимал, кто такая она — и подобные ей.
— Я не пью. Благодарю вас.
— Мисс… тоже детектив? Простите, вы, кажется, не представились…
— Эгле. Стажёр.
— Из полицейской академии, — привычно обозначил Донован.
— Вы не такая, — сказал вдруг Гарфилд тихо. — Вы… кто? Вы очень, очень умная. И, — он снова забегал глазами, — красивая. Но…
— Простите мальчика, — вздохнула госпожа Веласкес. — Когда смущён, он говорит неуклюжие вещи.
