Оглавление

1. Город мастеров
2. От автора
3. Расширяйте территорию добра
   1. Ян Махульский: Расширяйте территорию добра
   2. Кшиштоф Занусси: Нам есть чему учиться друг у друга
   3. Элий Белютин: Искусство — это восстание
   4. Она умела видеть невидимое
   5. Галина Хомчик: Пою для тех, кому это нужно
   6. Марыля Родович: Не надо тратить время на враньё
   7. Бизнес с добрым лицом крокодила
   8. Юрий Горный: Не бойтесь совершенства, оно вам не грозит
4. Нужна школа свободных людей
   1. Евгений Ямбург: Нужна школа свободных людей
   2. Как нам образовать образование
   3. Педагогика для всех
   4. По каким законам живёт школа?
   5. Ефим Рачевский: Верьте не государству, а своим ученикам
5. Цена научного инакомыслия
   1. Цена научного инакомыслия
   2. Конец второго начала?
   3. Пределов не поставлено
   4. Не может глаз без красоты
   5. Не скоро минётся, кто с кем подерётся
   6. Кто мы, русские?
   7. Павел Глоба: Счастье — это то, к чему стремишься
6. Не всё годится, что говорится
   1. Hе всё годится, что говорится
   2. Что-то типа происходит с нашим как бы языком
   3. Учим язык ХХI века?
   4. Работа над ошибками
   5. Русский язык: это всё моё родное?
   6. Пройдусь-ка по Газгольдерной, потом по 5-й Кабельной…
   7. Как ваше имя?
   8. О чём расскажет Воронья слобода
   9. Профессор Вотинов: Нас не умеют учить
   10. Вилли Мельников: Нельзя петь на одной ноте
7. Земля жива, и ей нехорошо
   1. Земля жива, и ей нехорошо
   2. Павел Виноградов: Жизнь удалась!
   3. Александр Плужников: Опасайтесь гиблых мест
   4. Вода всё помнит и сообщит, куда следует…
   5. Бегония, которая вас любит
   6. Они нас понимают. А мы их?
   7. Поговори со мною, Мурзик!
   8. О беспородных и благородных
   9. «Никогда не оставляй меня»…
   10. Территория любви
8. Время думать о душе
   1. Время думать о душе
   2. Берегитесь ложных кумиров
   3. Отец Лука: Заповедь иконописца — не рисуй, чего не видел
   4. Музыка верующего сердца
   5. Валерий Топоев: Хочу понять, как это получается
9. Не топчите свои корни
   1. Михаил Голицын: Не топчите свои корни
   2. Профессор Павел Флоренский: Не надо реабилитировать деда
   3. Вечно живой «Объект №1»
   4. Операция доктора Снегирёва
   5. Скажи мне, кто твой прадед…

От автора

Говорят, газета живёт один день, особенно ежедневная. И это правда, с бумагой так чаще всего и случается. А вот судьба напечатанных материалов складывается по-разному. Некоторые, написанные ещё в докомпьютерные времена, потом вдруг обнаруживаются в интернете. Здесь собраны такие «долгожители», опубликованные в разные годы и в разных газетах и журналах.

Героев интервью объединяет то, что каждый из них стал в своём деле заметной величиной, а таким людям обычно есть что сказать. Ведь разговор по существу — это разговор о главном деле жизни, плоды которого небезразличны и нам, читателям. Тем более что настоящий мастер старается идти своим путём, а за свободомыслие часто приходится расплачиваться, встречая непонимание окружающих, а то и сопротивление. Таковы судьбы тех, кто не плывёт по течению, а имеет свои представления о должном.

Свои трудности есть у всех — и у тех, кто предлагает учить язык быстро и эффективно, и у тех, кто нашел способ создавать новую технику и при этом меньше ошибаться. Находятся враги у тех, кто предлагает воспитывать детей так, чтобы в армию приходили защитники, а не убийцы. И у тех, кто видит в наших домашних питомцах не живые вещи, а живые души, способные на такую любовь и преданность, что иным хозяевам не грех поучиться. Или человек предлагает нам полнее открыть свои удивительные возможности — но напрасно, многим вполне хватает того, что есть.

Почему так происходит? Бывает, что слово сказано задолго до того, как его готовы выслушать. Нечто подобное произошло с материалами о том, как мы называем своих детей, о наших родовых корнях. Написано это было еще в советские времена, когда интересы читателей были довольно далеки от таких материй, и редакторы ждали от журналистов совсем других произведений. Ничего, потом на эти темы наступила настоящая мода. Некоторым не пришло время и сейчас — о разуме животных, о живой земле. Зато к родному языку и к тому, как мы говорим, интерес постоянный.

Счастлив тот, кому удаётся не только сказать своё слово, но и быть услышанным. И чьи идеи начнут самостоятельную жизнь и найдут продолжателей. Случается и такое, потому что добрые дела и точные мысли, в отличие от газеты, не стареют. Но часто просто забываются, захлёстнутые потоком новой информации. Поэтому хочется хоть на время сохранить живые голоса мастеров.

Известно, с каким трудом новое пробивает дорогу. И вовсе не потому, что противников удаётся в чём-то переубедить. Ситуацию объяснил ещё Макс Планк: «Старые идеи уступают новым таким образом, что носители старого умирают, а новое поколение воспитывается в новых идеях, воспринимая их как нечто само собой разумеющееся». И тогда нам кажется, что недавних авторитетов поправляет сама жизнь, — как, например, незадачливых архитекторов, набивших руку на возведении унылых коробок. Мы уже видим, как на смену гигантским «человейникам» приходят коттеджи, приспособленные к человеку и его природе. Причём даже в крупных городах, только вот далеко к западу от Москвы. Но всё это — ценой упущенного времени и набитых шишек.

Нередко вспоминают пушкинские строки: «Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни…» К сожалению, обычно эти «опыты» получаем привычным способом, пробуя и ошибаясь. Ну, а старые газеты порой помогают появиться новым мыслям: ведь то, о чём говорилось в будущем времени, успело стать настоящим.

А насчёт мотыльковой газетной жизни точнее сказать так: газета живёт до тех пор, пока её читают.

Расширяйте территорию добра

Ян Махульский: Расширяйте территорию добра

Известному польскому актеру и режиссеру Яну Махульскому на днях исполнилось 75. Он сыграл десятки ролей в кино, но узнавать его стали после фильма «Ва-банк», который снял его сын Юлиуш.

«Надо было смотреть» — любимая поговорка главного героя фильма Квинто, взломщика-виртуоза. А заодно и творческий принцип самого пана Махульского, который уверен, что настоящий актёр должен показать то, что без него никто бы не увидел. Впрочем, тому, кто идёт своей дорогой, порой помогают высшие силы. Иначе не было бы в Польше сегодня такого актера.

— Знаете, я всегда говорю своим студентам: кто не знает, куда плывет, никогда не доберется до цели, — рассказывает пан Махульский. — Поэтому путешествие нужно начинать с конца — знать, к чему ты стремишься. Я ещё в школе знал, что хочу стать актером, хочу создать свой театр. Заканчивая гимназию, собрался поступать в Высшую актерскую школу. Это был 1950 год. Но тут к нам на занятия зачастили какие-то агитаторы. Они предупреждали, чтобы мы на учебу в вузе не рассчитывали, потому что сначала придётся отслужить в армии. Единственный выход — пойти в политехнический институт, где дают военную специальность. Я так и сделал. У меня отец каменщик, мать ткачиха, и в приёмной комиссии про меня сразу решили, что это «наш человек». Всё испортил некий представитель УБ (это вроде вашего КГБ), который сказал, что мой дед в своё время был комиссаром полиции. И я сразу стал «не наш». Меня не приняли, и тогда я сдал экзамены в актёрскую школу. Но в армию не попал, потому что студентов не брали. Это нас нарочно обманывали. Потом мне тоже везло: первый фильм, в котором я снялся, получил Гран-при на кинофестивале в Венеции.

— Вы сыграли в «Ва-банке» главную роль. А какую роль сыграл в вашей жизни этот фильм?

— Тоже очень заметную. Во всяком случае меня стали узнавать незнакомые люди, и дети, и взрослые. Именно тогда я почувствовал, что значит известность. Как ни странно, но нередко это осознаёшь в ситуациях, далеких от кинематографа. С «Ва-банком» я объездил всю Россию и, помню, однажды в Москве спешил на какую-то встречу. Опаздывал и попросил шофера: давайте, мол, поедем по этой улице. Там проезда не было, но мы решили рискнуть. Тут-то нас милиционер и остановил. Водитель струхнул, а милиционер ко мне приглядывается: подождите, подождите… Вы актер, да? «Ва-банк»? Пожалуйста, автограф!

Тот таксист смотрел на меня, как на Бога. Пожалуй, это и был мой самый большой успех.

— Что стало основой сюжета?

— Он выдуман от начала до конца. Сценарий написал мой сын Юлек, когда учился на третьем курсе в Институте кинематографии. Мы в то лето поехали в Болгарию, на море, там и родилась идея. А когда сын окончил институт и пришла пора снять первый экранный фильм, то вспомнили про сценарий.

— Был ли у вашего героя реальный прототип? Этакий медвежатник-интеллигент, каким вы его изобразили.

— Знаменитые воры в Польше, конечно, были. Например, некий выдающийся карманник по кличке Шпицбрудка (Эспаньолка). Но тот специализировался по театрам и балетам, куда ходила состоятельная публика. Так что наш Квинто — фигура во всех смыслах оригинальная.

— А на трубе он играет потому, что вы это умеете? Или пришлось научиться?

— Ни то ни другое. Когда-то я играл в ансамбле на ударных, играл на аккордеоне, деньги зарабатывал. А вот на трубе не умею. Чтобы научиться извлекать из неё красивые звуки, надо потратить много времени.

— Кто вы по зодиаку?

— Рак. То, что астрологи пишут про этот знак — это про меня. Да, я впечатлительный, меня легко обидеть. А если что-то наскучивает, то я отступаю назад и делаю уже иначе. Причем я никогда не делал того, чего не хотел. Но в то же время я последовательный, всё заранее планирую и стараюсь довести дело до конца. Ещё в школе я хотел создать свой театр. Долго это оставалось мечтой, не было ни помещения, ни актеров. Но всё-таки 25 лет назад в Варшаве появился Театр Охоты (Охота — это название одного из районов столицы).

— Ваш театр чем-то отличается от двух десятков других, которые уже были до него?

— Я всегда мечтал о необычном театре — таком, где нет разделения. на зрителей и актеров. Где у входа я встречал бы гостей, пришедших на спектакль. Где актеры ставят нравственные проблемы, а после спектакля мы все вместе обсуждаем увиденное. Спорим о том, правильно ли поступили герои, не лучше ли было сделать иначе — ведь в жизни всегда есть выбор. И всё это сбылось. Обсуждение идёт порой дольше, чем сам спектакль. А для детей устраиваем костёр.

Я в этом театре уже не работаю, но он продолжает жить.

— Проблемы, проблемы… Один американский режиссер высказался так: мол, когда я снимаю фильм, то просто рассказываю интересную историю. А русские обязательно ставят проблему. В этом смысле вы ближе к русским?

— Если говорить о кино, то это, конечно, зачастую развлечение. Но при этом оно должно показывать людям их проблемы и помогать жить. Помогать хотя бы красивой сказкой. Помните фильм «Цирк» с Орловой? Это же выдумка, в жизни ничего подобного не было, но после фильма человеку становилось радостнее, а это тоже важно. Или, скажем, фильм «Утомленные солнцем» Никиты Михалкова, он у нас шёл. Да, я читал солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», знаю о многих миллионах погибших. Но миллионы — это огромный масштаб, я не могу его охватить. А в фильме всё увидел на примере одного человека и пережил вместе с ним.

У вас много хороших фильмов, хороших актеров. Я не раз бывал в России, дружил с Евгением Урбанским, встречался с Михаилом Козаковым, бывал на Таганке у Юрия Любимова. Вот только сыграть вместе ни с кем не пришлось. Зато я организовал в Лодзи ежегодный театральный фестиваль, и каждый год туда приезжают актеры со всего мира. Из России тоже.

— Многовековые отношения Польши и России были, мягко говоря, непросты. Только в прошлом веке воевали дважды. И я поначалу был удивлён, когда не почувствовал здесь враждебности к русским.

— Да, на эту тему можно многое вспомнить — как вывозили семьи с насиженных мест, а то и уничтожали, особенно в восточной части — Львове, Вильно. Мой дед тоже погиб где-то на Востоке — возможно, в Катыни. Конечно, народ несёт ответственность за своих правителей, но всё же в первую очередь виноват сталинизм, виновата Европа, которая это позволила. Правда, Европа многого не знала, а Россия была парализована страхом, переходящим в большую любовь. То, что сегодня называют стокгольмским синдромом.

— Это уже в прошлом, а как в нашем веке уберечься от чего-нибудь подобного?

— Всё начинается в семье. Самое опасное в том, что дом, родители перестали влиять на ребенка. Порой отец говорит: мол, у меня нет времени, и я не знаю, чем занят ребенок. Так не должно быть. Мы забыли, что плывём на «Титанике» и если устранимся от управления, то утонем. Давайте делать на своей маленькой площадке то, что можем. Причем делать хорошо. А современный театр должен взять на себя больше ответственности за духовную, нравственную сторону жизни молодежи. Дома этим заниматься некому — отец зарабатывает деньги. На школу и костел тоже надежды мало. Кто будет помогать?

Искусство. Мне, например, приятно, когда после спектакля сидим у костра, беседуем со зрителями, и чей-то отец говорит: мол, дочка запомнила ваши слова о том, что жизнь надо начинать с конца, и она теперь иначе стала смотреть на вещи.

— Вам не кажется, что искусство в этом смысле сдает позиции? На каждом шагу мюзиклы, культ развлечений, американские стандарты. Да и в язык проникают заморские слова, без которых вполне можно обойтись. Что станет с польской культурой, с поляками, если дела так пойдут и дальше?

— Думаю, что ничего страшного не случится. Каким быть — это зависит от человека. Мы несколько раз ездили в США, успешно выступали. Но и там люди разные. Некоторые, например, говорят, что их сердце — в чулке с деньгами… Да, культуры влияют друг на друга, и это невозможно остановить. Мы полвека жили и говорили по-русски, причем давление со стороны СССР было куда сильнее, чем теперь со стороны США. Более того, 250 лет Польши вообще не было на карте мира, и нам запрещали учить детей на родном языке. И ничего, мы всё равно остались поляками. Да и интеллигенция всегда была, есть и будет. Поэтому с этой стороны я ничего не боюсь. Куда важнее, чтобы у нас было нормальное правительство, без воров и взяточников.

— В России не всех устраивают перемены — эта бедность, теракты… Особенно пожилые люди недовольны.

— Знаю, но теперь такой век. В Польше тоже были реформы, только шли как-то мягче. И перемены нравятся не всем, но постепенно привыкли. А что, нравилось, как раньше жили?

— Многим — да.

— Это так говорят, потому что были моложе. Мы не можем остановить время, мы можем только расширять территорию добра, это зависит от нас. Одни голодают, а другие на свадьбу сотни тысяч долларов тратят. Если бы часть денег, которые идут на разные надуманные приемы, сверхдорогие автомобили, потратить на ликвидацию нищеты, то, может, и террористов бы поубавилось. Времена сейчас, конечно, не самые лучшие. Купи пистолет — и можешь делать, что хочешь…

— А вы против свободной продажи оружия?

— Мы ещё не дозрели до этого. Сосед поссорился с соседом из-за пустяка и кричит: я тебя убью! А если оружие под рукой? Нет, мы ещё слишком примитивны. В Швейцарии, например, у всех есть оружие, но зато нет армии. И войн нет. А у нас слишком свежа память о войнах, слишком много ещё ненависти в душах.

— Какие события в вашей жизни вы считаете самыми важными?

— Ну, много всякого было… Впрочем, скажу так: первое — познакомился с женой Халиной. Мы с ней вместе уже полвека. Второе — родился сын. Я рад, что есть Юлек, он прекрасный режиссёр — кроме «Ва-банка» снял такие известные фильмы, как «Сексмиссия», «Кингсайз», «Киллер». Мы с ним часто встречаемся, беседуем, и он порой помогает найти верное решение. Третье — создал свой театр.

— Сына не увлекла отцовская профессия?

— Нет, он ещё в детстве решил, что будет именно режиссёром. В 11 лет вместе с друзьями организовал в Лодзи киноклуб и свою газету. Написал письмо американским актёрам Полу Ньюмену и Ли Мэрвину с просьбой стать почетными членами клуба. Оба согласились и прислали свои фото. Кстати, это очень облегчает жизнь — знать, чего хочешь. Неудачи с химией или математикой? Неважно, зато в истории Польши познания отличные, это потом пригодится. И меньше становится ненужных проблем, стрессов.

— Не хотели вы пожить, как ваш герой Квинто, отошедший от дел, — дом, семья, гамак в саду?

— Семья для меня, как и положено по моему гороскопу, очень важна и дорога, но домашняя жизнь не для меня. Если я перестану работать, то перестану жить. К тому же у меня есть своя актерская школа. Как я смогу учить студентов, если не буду постоянно учиться сам? Со времени моей молодости изменилось не только кино, но и мышление людей. Мне нельзя стареть. И сейчас, в свои 75, я ещё могу станцевать со студентками, могу по лестнице пробежаться, потому что у меня есть цель, есть дело.

— Какая цель?

— Хочу поднять свою школу на самый высокий уровень, чтобы каждый, кто решил стать актером, стремился бы здесь учиться. Чтобы в этой современной школе изучали всё новое, что происходит в кино. Я рад, что уже воспитал таких актеров, которые могут больше меня. И ещё хотел бы немного пожить, чтобы сняться в хорошем фильме.

— А какую роль вы бы сыграли?

— Я написал несколько сценариев. Если достанем денег (это сейчас большая проблема), то, может, сыграю комиссара полиции в фильме «Город без полиции». Действие происходит в городе, которым правят гангстеры.

— Похоже, тема подсказана самой жизнью… Скажите, а чего вы ждете от нынешнего века, чего опасаетесь?

— Чего жду? Чтобы люди больше любили друг друга. Моя мама говорила: люби людей, потому что эта любовь потом вернется к тебе. И не надо завидовать друг другу, причем совершенно понапрасну — скажем, портному из Кракова не дает покоя мясник из Варшавы — надо же, какой он себе дом построил! А о деле своём не думает. О том, что прежде чем идти на работу, надо обувь почистить. О том, что нельзя по полгода ждать ответа от чиновника. В стране много безработных, однако при этом кто-то готов на любую работу, а кто-то сидит, дремлет: мол, если зарплата меньше такой-то суммы, то не будите меня… Впрочем, когда войдем в Европейский союз, то, думаю, это нас мобилизует. А то мы как-то скундлились.

— Что это значит?

— Ну, знаете, бывают породистые собаки, а бывают, которые бегают везде, ищут, чего бы съесть.

— По-русски — дворняжки.

— Вот-вот. Что-то у нас есть с ними общее. С прежними привычками надо расставаться. Деньги, деньги, только деньги. Вот что действительно может повредить.

— Вам хотелось бы вернуть прошлое?

— Нет-нет! Капитализм несёт беды, безработицу, но так создан мир. Бог строил его только шесть дней, потом пошёл отдыхать. Что-то не вышло, правда?

Кшиштоф Занусси: Нам есть чему учиться друг у друга

Кшиштоф Занусси — один из наиболее известных польских режиссёров, лауреат многих международных кинофестивалей. Его фильм «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём», был удостоен Гран-при ХХII Московского международного кинофестиваля. Недавно он приезжал в Москву, где проводил ставшие уже традиционными мастер-классы на Высших курсах режиссёров и сценаристов.

— Пан Кшиштоф, вы в Варшаве изучали физику, в Кракове — философию, а в Лодзи окончили режиссерский факультет. Как это получилось?

— Причём в детстве мечтал быть врачом… Режиссёром решил стать почти полвека назад, и уже трудно вспомнить, как это было. Главное — я тогда понял, что для меня самое интересное не материя, а человек, ведь жизнь полна тайн. К тому же в хрущевскую оттепель появилась возможность работать в гуманитарной области, которая прежде была очень заидеологизирована.

Правда, родня отнеслась к моему выбору прохладно, отец был недоволен. Но это нормально для человека, который всю жизнь что-то строит из цемента и бетона и потому считает, что целлулоид — материал несерьёзный.

— Почему вас влечёт заниматься с российской молодежью?

— Здесь, на Высших режиссерских курсах, я встречаю много интересных людей с необычными биографиями, к которым отношусь с большой симпатией, и очень хочу для них что-то сделать. Будут они великими или нет — зависит не от меня и даже не от них, а от многих обстоятельств. Но я получаю удовольствие от общения с ними.

С молодёжью встречаюсь довольно часто и делаю это уже много лет — и со студентами МГИМО, и ВГИКа, где мне присвоили звание доктора honoris causa. Это трудно, утомительно, но и очень радостно. Ведь молодёжь — единственное, что останется после нас.

— В фильме «Жизнь как смертельная болезнь…» речь идёт о переживаниях человека, узнавшего, что у него неизлечимая болезнь. Есть там и размышления о смысле жизни. В чём он для вас?

— Если бы я мог это выразить в одном предложении, то все бы пересылали его SMS. Тут нет простых рецептов, каждый должен найти свой смысл жизни в выбранном деле. Я нашёл его в искусстве, в семье, в общественной деятельности, педагогической… Всё это и сложилось в смысл моей жизни. Многое не удалось — наверное, потому что слишком много хотел. Но я продолжаю хотеть и постоянно пробую.

— Что именно?

— Наступает время, когда хочется сделать то, чего ещё не делал, посетить места, где не был, встретить людей, которых не встречал. И снять свой лучший фильм. А в конце концов умереть молодым в пожилом возрасте.

— Вы верите в жизнь после смерти?

— Да, верю и надеюсь, что это так и есть. Но неопровержимых доказательств на этот счёт у меня нет.

— Ваш фильм «Персона нон грата» охватывает треугольник Италия — Польша — Россия. Он не случаен?

— По моей фамилии ясно, что у меня итальянские корни, хотя несколько поколений моего рода жили в Польше. Меня часто спрашивают, не связан ли я с холодильниками, которые рекламируют по телевидению: «Серьезная бытовая техника существует. Доказано Занусси». Связь есть, но далёкая, по итальянской линии. А Россия интересует потому, что это совсем другая для меня страна. Может, поэтому её и люблю: здесь иные темперамент, способ переживаний…

Мне близок Томас Манн, но восхищает Достоевский, потому что он совершенно непохож на нас.

— И даже не любил поляков.

— Это его путь, и это я ему прощаю легчe всего.

— Анджей Вайда снимает фильм о Катыни. Ваши близкие там не пострадали?

— Из дальних родственников по маминой линии погибли двое. Это больная тема, и порой слышу: немцы покаялись, а русские нет… Но я хочу быть честным и потому должен говорить прежде всего о покаянии поляков. Мы тоже делали в истории разные недостойные вещи и должны это признать: не всегда были порядочны по отношению к евреям, враждовали с Россией, не помогли стать независимыми украинцам… Нет абсолютно безгрешных наций, однако зрелость народа заключается в умении признать свои ошибки. Я бы очень хотел, чтобы Россия тоже признала некоторые вещи, которые противоречат общечеловеческим идеалам — например, что принесла немало несчастий разным странам своей экспансией. Но давать этому оценку — самим россиянам, я же отвечаю только за то, чтобы поляки покаялись, чтобы я покаялся.

— Как вы относитесь к рассуждениям о славянском братстве?

— Я не славянин, а само это слово в Польше звучит скорее как ругательство. Напился человек до безобразия — о нём презрительно говорят: что поделаешь, славянская душа… Да и вообще это понятие — анахронизм, в наше время понятие расы звучит несерьезно. Человек считает, что он славянин, и при этом не подозревает, что у него в роду могут быть татары, немцы, викинги… Не стоит думать об этническом рисунке наших генов.

— Вернемся к нашей непохожести. Польский и русский менталитет: что тут общего, в чём различия?

— У нас много общего в темпераменте, и это мне нравится. Но разница в том, что связано с разными религиозными традициями, которые проявляются, например, в отношениях гражданина с властью, государством. И всё же я с большим интересом присматриваюсь к православию, которое умеет сохранять такие понятия, как таинство, святость, и тут у него можно позаимствовать много хорошего. Есть свои достижения и у Запада, способного лучше приспосабливать христианство к повседневной жизни. Думаю, что прав был Иоанн Павел II, который сказал, что Европа дышит двумя легкими, дополняющими друг друга. Чем лучше христиане — и православные, и католики, и протестанты — узнают друг друга, тем лучше будут поняты евангельские ценности.

— Николай Бердяев, сравнивая польскую и русскую душу, писал, что если русская распластывается перед Богом, то польская — тянется вверх.

— Это касается не только поляков и русских, но и вообще традиций Византии и Рима. Поэтому думаю, что нам ещё есть чему учиться друг у друга — и преклонению, и стремлению к идеалу. Одно не исключает другого, а дополняет.

— А если говорить о наших общих проблемах, то какие бы вы назвали?

— Самое сложное — выбить из головы советское мышление, так называемый совок. Это позиция, очень живучая в обществе: человек чувствует себя вечным ребёнком, обижается на злого папу и не принимает ответственности за свою судьбу. И живет по принципу: раз упало — пусть лежит, мне-то что, я ни за что не отвечаю. Принцип детский, потому что ответственность — мера зрелости человека, его достоинства. Коммунизм тем и привлекал людей, что обещал им вечное детство. Все были детьми, только вождь — отцом.

И ещё эта подозрительность, характерная для тех, кто жил в условиях несвободы. Это стало сюжетом драматической истории, случившейся во время Второй мировой войны, о чём я рассказал в одном из фильмов. Жизнь партизана-подпольщика оставила тяжёлый след в душе человека: у него нет веры в людей, он не может смотреть в глаза прямо и открыто, как делают, например, американцы. Я им часто завидую, потому что не могу так: ведь я жил в окружении стукачей, которые всегда могли меня продать, поэтому тоже стал недоверчивым. Мне жаль, но тут уж ничего не изменить, в этом я убедился. Это есть и в Польше, есть и в России.

— Вы были в оппозиции к власти. Что это значит для художника?

— Моя оппозиционность носила этический характер, а не политический. Противостояние вызывали изъяны коммунистической системы — ложь, насилие, попрание человеческих прав. Я и сегодня могу сказать, что не восхищаюсь партией, которая у власти в моей стране, моими министрами… Но народ их выбрал, и нужно спокойно дождаться следующего правительства, которое, возможно, будет лучше предыдущего.

— Однажды вы сказали, что для режиссера важно различать добро и зло. Что, и тут есть проблемы?

— Я это сказал против тех постмодернистов, которые говорят, что, мол, правда неотличима от лжи, добро и зло неразделимы… Эти преходящие теорийки, которые то и дело появляются в мире, создают ощущение относительности, нигилизма. Но этические категории не изменились со времен Аристотеля, полагавшего, что правда — это достоинство вещи. Вечные ценности не требуют новых определений.

Режиссер должен иметь четкую позицию. Самая главная проблема европейского кино в последние годы — мировоззренческая. Авторы мечутся из стороны в сторону, меняют точку зрения в течение одной картины. То же происходит сегодня и в человеческих душах. Люди или растут, или мельчают, духовно и экономически, становясь глупее и подлее. А искусство призвано помогать им развиваться. Развитие человека — одно из прекраснейших чудес на свете.

— Как вы думаете, в чём секрет популярности американского кино? Может, потому, что там на первом месте развлечения, а не проблемы?

— Во всём мире серьёзное кино — и о проблемах тоже, в том числе в США. Правда, там больше ищут развлечений. А секрет популярности их фильмов — в той мифологии, которую называют американской мечтой. Там есть огромная вера, что они знают ответы на все вопросы, и эта сила действует на людей. И, конечно, хорошо организованы киноиндустрия, прокат.

— Десятилетиями нам навязывали ленинский взгляд на интеллигенцию, о которой он, как известно, отзывался невысоко. Как вам видится её роль в обществе?

— Ленин во многом ошибался, в этом тоже. Он плохо кончил, а вот интеллигенция не так уж плоха. Она всегда в меньшинстве, но именно она, а не пресловутые массы — авангард общества. Английский историк Тойнби сказал, что всегда, когда массы пробуют подражать элите, общество развивается, а когда элита следует за массой — общество разваливается. Не какие-то процессы, не экономика, а только люди, личности творят историю. Кто внимательно читал Толстого, тот это знает.

Есть известная кривая Гаусса, основанная на статистических расчетах. Если приложить её к шкале ценностей, то лучшее всегда в меньшинстве, а большинство — среднее, оно всегда неправо, это статистический вывод. Демократия основана на том, что переговоры всегда идут с большинством, и это необходимо для общественного мира. Но я очень люблю лучшее.

— Отсюда следует, что, говоря вашими словами, «всегда надо идти против мира»?

— Но с уважением к этому миру! Нельзя быть Дон Кихотом, который со всеми в конфликте. Он не победил, а мне хочется, чтобы люди что-то изменили в мире. Поэтому нельзя соглашаться со своей судьбой, надо всегда стараться ее исправить. Равно как и не следует быть довольным собой сегодняшним, потому что человек должен хотеть уже утром стать лучше: ведь это другой день и, значит, другая мера для меня вчерашнего, молодого — и повзрослевшего. Да никто и не знает своей меры, поэтому всегда надо стремиться к чему-то более высокому.

— Но как быть с модой, которая не только уравнивает вкусы, но и, говоря словами поэта, терпит сумасбродства и не любит естества?

— Я предпочитаю быть от неё на некотором расстоянии. Из неё можно что-то взять, но немного, то, что мне идёт. Элегантное не может быть модным. Я даже не тороплюсь читать модные книги — жду, когда уляжется ажиотаж.

Мода — это род оппортунизма, спасение для людей слабых, не имеющих собственного вкуса. В нашем доме всегда считалось, что она хороша разве что для служанки. Достойный человек не должен следовать моде.

— Вы знаете, что такое бедность?

— Да, мы с детства недоедали. Меня это научило двум важным вещам: ответственности и пониманию, что необходимо делиться. Когда-то я голодал, а теперь имею возможность помочь другим избежать этой участи. Это очень радует.

Деньги могут быть злым господином и хорошим слугой. Конечно, чтобы их иметь, надо много зарабатывать. К счастью, я всегда любил что-то более серьёзное, чем заработок, и ничего для него самого в жизни не делаю. Помню, как ещё молодым режиссером я гордо отказывался снимать рекламные ролики. Но один знакомый меня озадачил: оказывается, сделав такой ролик, можно оплатить три операции, каждая из которых спасёт человеческую жизнь. Вот тут-то я и усомнился, стоит ли дальше быть таким гордым. И хоть рекламных картин по-прежнему не снимаю, но сегодня уже не буду отказываться от возможности быстро заработать деньги, которые кому-то помогут.

— Чем готовы поступиться ради дела?

— Чем поступиться? Могу жертвовать свои знания, терпение, силы. Принимаю на свою голову множество унижений, участвую в неинтересных мероприятиях, улыбаюсь неприятным людям. Но я хорошо знаю границу компромисса и не позволю себе несправедливости по отношению к другому человеку, претензий на какие-то особые права. Словом, жертвую не жизненными ценностями и принципами, а временем, удобствами, нервами — но только своими.

— Что бы вы пожелали нашим читателям?

— Чтобы старались жить лучше, чем живут, и имели как можно больше надежды. Причем важно, чтобы она была не в облаках, а на земле. Этой надежды нам очень не хватает.

Элий Белютин: Искусство — это восстание

Элий Михайлович — профессор живописи и графики, кандидат искусствоведения, лауреат всевозможных международных премий. Почётный польский орден «Виртути милитари», золотая медаль Венеции, его картины — в римском музее шедевров… Это именно на него и его товарищей сильно разгневался Хрущёв в 1962 году на той памятной выставке в Манеже. Зато на второй выставке, которая состоялась там же, спустя 29 лет, когда пришло новое поколение, в адрес художников объединения «Новая реальность» звучали уже не ругательства, а слова понимания и благодарности. А ещё биография художника примечательна тем, что в 16 лет, в 1941 году, он получил первый свой орден — Красной Звезды — «за личное мужество и отвагу в спасении товарищей».

— Элий Михайлович, а почему ваш отец, человек с распространённым русским именем, назвал вас так необычно?

— Во-первых, отца звали не Михаил, а Микеле, потому что он из итальянской семьи, поселившейся когда-то в Польше. И не Белютин, а Белуччи. Это уж потом фамилию переделали на русский лад. А моё имя — воспоминание о Кракове, где дед основал оперный театр. Элигий — это средневековый святой, епископ и просветитель, которого почитают в Польше. Ему принадлежат слова «не полагайся на надежду, полагайся на собственные силы, и они удвоятся».

Потом отец приехал в Россию делать революцию. Сделал, хотел вернуться на родину, а его расстреляли.

— Как вы встретили войну?

— В июне 41-го исполнил ось 16, получил паспорт, иду гордый по Пушкинской улице. Вдруг слышу выступление Молотова: «Сегодня, в 4 часа утра…» Решил, что надо что-то делать. Я учился в экстернате, последние три класса прошел за год, и школьные будни меня особо не касались. Поехал вместе со всеми под Смоленск рыть противотанковые рвы. Ехали дня четыре, через Калугу. Больше стояли, пропускали военные эшелоны. Наконец приехали, нас выгрузили в поле. Всё было организовано очень плохо, кормить ребят никто не собирался. Зато дали лопаты.

От местных жителей помощи не было никакой. Мы выглядели слишком ухоженными, и кусок хлеба, кружка воды доставались только в обмен на «обувку» и «одежку». Люди не могли простить «Москве» годы полуголодного существования, то, что забыли вкус сахара и работали до изнеможения без оплаты.

К счастью, вскоре привезли заключенных из тюрем, у них была своя кухня, и они делились баландой. Уголовники учили нас спать на земле, подложив под себя еловые ветки, «соображать» еду и договариваться с колхозниками об обмене.

Нам, городским мальчикам, установили норму — два кубометра в день. Представляете, что это такое? Ну, конечно, мозоли, грязь, заражение крови… Но повезло: в конце августа появился приказ вернуться в Москву и продолжать занятия. Да только учиться пришлось в Центральном доме пионеров, откуда через два месяца мы вышли младшими лейтенантами. И уже учили дедушек-ополченцев ползать по-пластунски и разбирать винтовку образца позапрошлого века.

Потом меня отправили на фронт, под Рузу, командовать этими ополченцами. Винтовка — одна на пятерых, в атаку шли с бутылками с горючей смесью, а немцы нас из автоматов поливают. Бутылки бьются, люди горят… Утром смотрю на поле, где лежат убитые, а они почти голые. Экипировка у нас была такая, что приходилось снимать одежду с трупов. Немцы нас скоро окружили. И опять повезло: я знал эти места, часто ездил сюда на этюды — с 13 лет учился у художника Аристарха Лентулова. В общем, из окружения удалось выйти, а заодно и раненого командира вытащить из-под огня. За это меня и представили к ордену.

Вскоре меня контузило, так что вручили орден уже в госпитале. Но контузило так, что на этом мои боевые дела закончились. Когда в 42-м хотели послать под Сталинград, то медкомиссия забраковала. Воевал я в общей сложности три месяца, поэтому рассказывать о своих фронтовых делах просто несерьёзно — ведь многие прошли этот путь от начала до конца.

— Какими вам запомнились фронтовые будни?

— Я понял, что война превращает человека даже не в животное — животные так себя не ведут, — а в чудовище. Это ужасно, она должна быть исключена из человеческого бытия.

Тогда, под Москвой, у меня появилось непреодолимое желание рисовать. Нашёл в одной из брошенных изб чернильницу, у двери сельпо — кусок обёрточной бумаги, а кистью стала щепка. Получилась серия рисунков. В 1957-м их опубликовали в Польше, отметили почётным дипломом. У нас они увидели свет лишь в новом веке.

— Когда вы решили стать художником?

— Вообще-то я мечтал стать музыкантом, композитором, учился в музыкальной школе, поклонялся Стравинскому. Но после контузии левая рука не действовала, и я пошел в художественно-педагогический институт. К нам приходили рисовать такие маститые художники, как Кончаловский, Кузнецов… Дело в том, что у нас в помещениях топили, и натурщица могла раздеваться и позировать.

— Ваши картины были на выставке в Манеже почти полвека назад. Что там случилось?

— В 1962 году тогдашний глава страны Хрущев посетил выставку 30-летия МОСХА, где среди прочих были представлены и две сотни работ наших художников из объединения «Новая реальность». Хрущёв в искусстве разбирался слабо, партийная челядь решила этим воспользоваться для идеологического погрома. Например, попалась ему на глаза картина «Спасские ворота». Вождь расшумелся: «Это издевательство! Где тут зубцы на стенах? Почему их не видно?»

Мои объяснения не помогли, и я услышал: «Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель Совета Министров, что это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!»

Началась травля. Из института, где я преподавал, выгнали.

В 1991 году, на нашей второй выставке в том же Манеже, мы беседовали с одним известным партийным деятелем. Он меня спросил: «Элий Михайлович, вы знаете, почему партия всегда выступает против непривычной живописи и музыки?» И пояснил: «Живопись, как и музыка, — выражение духовной свободы человека. А это опасно, потому что духовно свободный человек неуправляем». Я возразил: мол, вы же разрушаете творческую личность… На что получил ответ: «Лучше разрушить личность, чем дать ей свободу».

Так вот, на этой второй выставке, после многих лет гонений, больше сотни наших картин были отобраны для Третьяковки, а газета «Правда», поливавшая нас когда-то грязью, хоть и запоздало, но извинилась. Наши картины появились во многих музеях страны, несмотря на отчаянное сопротивление Минкульта. Словом, пришло официальное признание и в России, а меня даже наградили орденом Почёта. Вот такая история.

— Что такое «Новая реальность»?

— Это студия, которую мы создали с товарищами в 1947 году, сразу же после ждановского постановления о формализме в искусстве. Сегодня она объединяет сотни независимых художников, а тогда нас было всего шестеро. Смысл наших новаций в том, что художник не должен соревноваться с натурой, это невозможно. Она настолько хороша, что смешно надеяться её повторить. Поэтому мы отказываемся не от реальности, а от фотографии, предпочитая реальность нашей жизни, нашей души. Ведь самое главное — как мы воспринимаем мир.

Глядя на фотографию, человек вспоминает нечто похожее, и это что-то даёт. Но ему нужно большее, нужно заряжаться, глядя на картину. Современный человек обязательно должен участвовать в процессе восприятия. Иначе что? Поглядел и ушёл. А тут картина становится частью его самого — ведь он же увидел самого себя, свои переживания. Это и есть новое искусство. Зритель обязательно должен почувствовать волнение художника, понять, что он выражает, и тогда картина станет его духовной собственностью, частью его жизни. Сегодня нужна живопись, которая передает не натуру, а твои чувства, переживания, и поэтому не обойтись без абстракции.

— Вот об этом — чуть подробнее. Абстракционистов традиционно обвиняют в непонятности. Одно дело — Шишкин, «Утро в сосновом бору»: деревья, медведи — все как настоящие, и совсем другое — Малевич со своим черным квадратом.

— Знаете, я был ещё подростком, когда увидел эскиз Иванова к его картине «Явление Христа народу». Это была обыкновенная ветка, реалистически написанная, но она давала такое ощущение полноты свободы, которая не снилась ни Матиссу, ни Малевичу… хлёстче любого абстракционизма. Художник как-то сказал, что в мундирном воротничке очень трудно чувствовать себя свободным. Но, глядя на его «Ветку», было впечатление, что человек дышит полной грудью. И тогда я понял, что в искусстве это главное. Если вы чувствуете, что у вас есть это дыхание, то можете стать художником, писателем, инженером — вообще можете кем-то стать, потому что для индивидуальности самое важное — внутренняя духовная свобода. Вы можете лишиться всего, жить в ужасных условиях, но это не важно, если вы свободны.

Ведь Тициан тоже сначала писал на религиозные сюжеты — иконы, но потом отказался от прежних традиций, потому что всё искусство — это восстание. Это не я говорю, а художники Средневековья.

— Почему восстание?

— Потому что человек развивается, растёт. Ван Гог, Пикассо, Кандинский… Что они — сумасшедшие, что ли? Они прекрасно понимали, что делают, и формировали новые способы восприятия мира. Нас не удивляет, что можем из квартиры позвонить в Америку — потому что мы подготовлены к тому, чтобы это воспринимать. Так и художник готовит человека к новой жизни, к новой грани бытия.

Один наш московский мэтр говорит: мол, главное для художника — зарабатывать деньги. Нет, главное — быть художником, писать то, что у тебя внутри, пусть и голодая при этом. А если деньги зарабатывать — то ты просто ремесленник.

— В своё время были популярны слова, что искусство принадлежит народу. Их вспоминали, если народ чего-то не понимал. Какие у вас в этом смысле отношения с соотечественниками?

— Маркс однажды сказал, что для немузыкального уха музыка — это простой шум. Но у меня есть на этот счёт своя теория, я думаю, что дело тут не в подготовленности, а в контакте. Чтобы воспринимать искусство, мало ходить в музеи или консерватории. Иногда деревенский житель очень остро чувствует искусство, в то время как иной академик, крупный ученый, совершенно его не воспринимает. Что ж, это вполне нормально. Если человек не понимает сложные формы — он идет смотреть шоу или стриптиз. Говорят, внутренне это благотворно на него действует. То же самое в известной мере делает и бетховенская симфония, разница лишь в уровне.

Что такое, например, древнеегипетские барельефы или музыка некоторых народов Севера — блим-блим на одной ноте? Тоже искусство. Здесь важно, как оформляются и проявляются человеческие чувства, каким образом происходит контакт со зрителем или слушателем.

Нельзя подходить к этому так, как Гитлер: мол, любой ефрейтор должен понимать живопись. Тогда получится низведение человека до уровня животного. Не случайно же искусство Третьего рейха и нашего сталинского рейха одинаковы. А ведь до Сталина развивались революционные принципы начала ХХ века, где были Кандинский, Малевич и другие. В обществе зрел бунт, и художники его выразили. Но потом этот кипящий котел накрыли крышкой соцреализма, придуманного метода для представления несуществующей жизни, что неизбежно привело к новому взрыву.

Не надо унижать людей. В них заложен огромный потенциал творческого роста, совершенствования, поиска. Искусство должно поднимать человека, наполнять его какими-то идеями, побуждать к совершенству.

Сегодняшнее искусство только создаётся и, безусловно, будет восприниматься всеми. Оно может быть совсем не таким, как видится мне и моим товарищам, но оно будет. Оно должно задевать человека, чтобы тот обязательно сопереживал художнику. Мы ищем пути к нему.

— Находите?

— Судя по отзывам, порой что-то удаётся. Когда сделали вторую выставку в Манеже, посетители нам говорили, что приходили туда отдыхать. Живопись настраивает людей на совершенно новый лад. Недаром в православных храмах повсюду иконы, в католических — скульптуры. А цель одна — воздействие. И современные художники ищут пути к этому. Пусть порой смешно и глупо, но это же нормальное развитие искусства. Мы обязаны искать, а уж Бог поможет найти средства сделать наше искусство всеобщим.

Нередко и ошибаемся. Один мой ученик, например, взял дверь и к ней приделал двенадцать звонков. Так он хотел передать дух коммунальной квартиры. Но это натурализм, всё равно, что картины Шилова. Только вместо того чтобы выписывать детали, он берёт готовую дверь. И зритель соприкасается всего лишь с бытом, с мелочёвкой. Но если вы хотите быть Шекспиром, зарядить человека на большее, то ваше искусство должно вывернуть человека наизнанку и показать его суть.

Беда в том, что сегодня мы — жертвы позапрошлого века, когда искусство было визуально-познавательным. На смену ему идёт другое, искусство воздействия, дающее эмоциональную информацию, которая задевает любого. Может быть, лишь в будущем столетии искусство станет таким, что не останется человека, равнодушного к нему. Во всяком случае, мы в это очень верим.

Она умела видеть невидимое

Художнице Наде РУШЕВОЙ исполнилось 50. Из них она успела прожить всего 17 лет, оставив нам десять тысяч рисунков. Последние три года училась в 470-й школе, которая теперь носит её имя, на Ереванской улице. С тех пор эту школу навещают люди не только с окрестных улиц, но и со всего мира. Там теперь её музей.

Рисовать она нигде не училась, потому что умела это делать от рождения. О ней никогда не говорили — самоучка, любительница и тому подобные слова, которыми обычно хотят извинить таланту некоторую нетвердость в профессиональных азах. Зато говорили другое. «То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка» — слова писателя Ираклия Андроникова. «Да, гениальная, — теперь нечего бояться преждевременной оценки» — это уже мнение известного скульптора и графика Василия Ватагина, Надиного наставника в искусстве.

ОТСТУПЛЕНИЕ НА ТЕМУ О ГЕНИЯХ

Гениальная? А что такое гений? «Гений — это 1 процент вдохновения и 99 процентов пота», — сказал когда-то Эдисон, изобретатель электролампочки. Его слова многим понравились, и их часто повторяют, потому что получается, будто при известном трудолюбии всем открыта дорога в гении. Только надо учесть, что Эдисону после начальной школы пришлось торговать газетами, да и в школе-то он усвоил немного: «Я никогда не был способен хорошо учиться и всегда был в числе последних в классе». Это он о себе. Поэтому лично мне ближе слова одного француза на ту же тему: «Гений — это способность видеть невидимое». Вот это уже точнее. Сама Рушева о своих рисунках говорила так: «Я их заранее вижу. Они проступают на бумаге как водяные знаки, и мне остается их чем-нибудь обвести».

А на бумаге, между прочим, порой проступали откровения. Вот, к примеру, какая история была с её иллюстрациями к Булгакову. В 60-е годы, когда круг чтения определяли не читатели, а специально на то уполномоченные люди, роман «Мастер и Маргарита» ходил в самиздате. Попал и к Наде. Отец засомневался: «А не рано тебе его читать? Ведь не поймешь». Но 15-летняя дочь ответила: «А мне кажется, я поняла». И показала папку с иллюстрациями.

Когда Нади уже не стало, решили показать рисунки вдове писателя, Елене Сергеевне. Та посмотрела, и один рисунок — женский портрет — её поразил. Она молча встала и принесла свою старую фотографию со словами: «Где она меня видела?» Это было одно и то же лицо (кстати, рисунок хранится сейчас в школьном музее).

Такое прозрение — не единственное. Вот, например, из той же булгаковской папки — портрет Мастера с перстнем на пальце. Действительно, у писателя был фамильный перстень, который он надевал, садясь за письменный стол. Знакомые знали об этом, но откуда знала Надя? «Мне так показалось» — вот и всё объяснение. Она попросту видела то, что скрыто от других.

УЧЁНЫХ УЧИТЬ — ТОЛЬКО ПОРТИТЬ

Имя Надежда монголы произносят как Найдан, что означает «вечно живущая». А монголы здесь при том, что родилась Надя в Улан-Баторе, где в то время работали её родители, проникаясь культурой братской страны. Николай Константинович, художник-декоратор, преподавал в художественном училище, а Наталья Дайдаловна, одна из первых балерин Тувы, после рождения дочери оставила сцену и работала педагогом-балетмейстером. Когда командировка закончилась, переехали на родину отца, и полуторагодовалая Надя стала москвичкой. Ходила в детсад при «Шарикоподшипнике», пела в хоре, танцевала. Мама показывала несложные балетные па, дедушка немного учил играть на фортепьяно. Но больше всего она любила слушать сказки и рисовать. Ей было семь лет, когда отец в который раз читал любимую «Сказку о царе Салтане». За это время она успела набросать в альбомчике больше трех десятков скупых на детали, но занятных иллюстраций. Рисовала легко, играючи, давая волю воображению и фантазии. Ластиком не пользовалась, если что не нравится — комкает листок и выбрасывает. Ясно, что тут никаких альбомов не напасешься. К тому же в те времена с ними был некоторый напряг, но девочка готова была рисовать на чём угодно — в тетрадке, на обоях, на песке у Царицынских прудов, на снегу… Родители, конечно, заметили и оценили способности ребёнка. И тут же бросились изо всех сил развивать юное дарование? Ничего подобного. Отец не только не добавил к её рисункам ни штриха, но даже избегал критиковать, чтобы не давить авторитетом. Зато собирал и хранил рисунки, которыми дочка совсем не дорожила.

К восьми годам у неё было больше двухсот композиций на античные темы — гомеровские герои, подвиги Геракла… Когда исполнилось десять, начала ходить в изостудию дворца пионеров. Там её и заметил академик Ватагин, седобородый старец в тюбетейке. Но заметил не только незаурядные способности. Оказалось, что года учебы в студии вполне хватило, чтобы талант начал усредняться, а самобытность — исчезать, уступая место расхожим штампам. Ватагин поговорил с родителями («её не учить, а осторожно воспитывать надо. Берегите дар воображения»), и Надю из студии забрали. Вместо этого начались регулярные встречи с мастером. А рисовать её никто не заставлял, она занималась этим только в своё удовольствие. Приходила из школы и на полчасика брала в руки карандаш. Но зато эта забава стала ежедневной потребностью на всю жизнь.

Пробовала себя в разных техниках — акварель, пастель… Но всё — легко, с первого раза. «Рисовать? Да просто охота такая, забросить все и рисовать, рисовать, рисовать… Сколько хочешь и что хочешь. Когда начинаешь рисовать по заданию, всегда что-нибудь не так», — объясняла она. Ведь рисовать можно совсем другую жизнь. Скажем, одеть подружек в самые модные платья. Себя изобразить в джинсах, которые тогда только входили в моду, и в умопомрачительных очках, и чуть постарше, чем на самом деле, уже студенткой ВГИКа — Надя мечтала стать мультипликатором.

Так что же, спасибо природе за её щедрый дар? Кому повезло, тому остаётся, резвясь и играя, создавать шедевры, чтобы занять своё место на Олимпе? Нет, у великих свои проблемы. «С рисунками — кризис! Нет той прежней уверенности, точности, все выходят измождёнными, как из концлагеря» — Надины слова. Или: «Во многих вещах разочаровались. Надо как-то перестраиваться». И ещё обострилось чувство времени, словно включился какой-то счётчик. Ничего нельзя откладывать на потом. Рисунок — сразу набело, жить — сегодня, сейчас, не ожидая грядущих радостей: «…А день был такой чудесный. Отвратительно сознание, что теряю его с утра», «Как глупо прошло воскресенье»…

Всё-таки прав был Эдисон: ленивых гениев не бывает.

ЗА ПУШКИНА — ДВОЙКА

Она умела перевоплощаться в своих героев («Я живу жизнью тех, кого рисую»). В 14 лет начала работать над иллюстрациями к «Войне и миру» и за три года сделала более четырёхсот рисунков. А ещё были Шекспир и Рабле, Марк Твен и Лермонтов… всего около полусотни авторов. Но с Пушкиным у неё сложились совершенно особые отношения. Казалось, Надя знала до мелочей не только произведения поэта, но и его жизнь. Вот он с няней Ариной Родионовной в Летнем саду. Саше — полтора года. Навстречу им — сам император, причем один, без охраны — такие уж были времена. Но зато требования к протоколу были жёсткие. А няня, как на грех, забыла снять с малыша головной убор по случаю такой встречи. За что, конечно, и получила высочайший разнос.

Или вот Пушкин-лицеист. В его одежде некоторая странность — на нём лишь один сапог. Оказывается, он наказан, потому что в таком виде далеко не уйдёшь. А уйти, между прочим, хотелось к гусарам, которые несли тут службу, перемежая её вином, картами и бесконечными рассказами о своих победах на самых разных фронтах…

Была Надя и на Мойке, в пушкинской квартире, сидела на диване, где лежал раненый поэт. Родился рисунок — последний вечер перед дуэлью. Семейная сцена, неприятный разговор с женой. У мужа большие долги, ведь он азартный игрок. И дуэль далеко не первая. А в семье — четверо детей, их надо кормить… в общем, поговорить было о чём.

Таких рисунков-раздумий на пушкинскую тему — более трехсот. Однако именно за Пушкина Надя умудрилась однажды получить двойку по литературе. На дом задали выучить стих, но накануне вечером какое-то мероприятие вроде школьной дискотеки помешало классу это сделать. Если на такое событие посмотреть принципиально, то массовых двоек не миновать. Учитель уже поставил двенадцать штук, и под занавес вызвал Надю, которая, конечно же, знала стихотворение: пусть, мол, разгильдяи знают, с кого брать пример. Но случилось неожиданное. Надя выделяться не захотела и предложила прочитать другое стихотворение. Однако высокие принципы не терпят компромиссов, и на тринадцатой двойке опрос закончился.

Как ни странно, этот малозначительный эпизод впоследствии обогатил отечественную поэзию, вдохновив некую поэтессу. В её стихотворении есть такие строчки: «За Пушкина двойка, за Пушкина двойка… А Пушкин смеется и рядом идёт».

Надины рисунки увидел старейший пушкинист А. Гессен и предложил школьнице проиллюстрировать его книгу о поэте — ведь рисунки самого Пушкина и его почитательницы очень близки по стилю. Надя с задачей справилась, сделав более тысячи рисунков. Но вскоре умерла, и книга так и не вышла.

О ХУДОЖНИКЕ И ТОЛПЕ

Школа наша, как известно, держит курс на среднего ученика. Ей не нравятся «не такие, как все», а также «очень умные». А тут появился человек, у которого в 11 лет первая публикация рисунков, в 12 — персональная выставка, в 14 — поездка в Варшаву. Ну и, конечно, интервью, статьи, восторги. Да ещё и своя точка зрения на классику. Не нравится ей, видите ли, князь Андрей из «Войны и мира». Такую дерзость, естественно, оценили ещё одной двойкой. К счастью, это был всего лишь эпизод, и поэтому рассуждений на тему «художник и толпа» у нас не получится, потому что такого противостояния не было: художника выручила скромность, не очень типичная для талантов. Когда Надя пришла в восьмой класс 470-й школы, там никто о её рисунках не знал. Да, выпускала стенгазету, но это совсем другое. «Она была обыкновенной школьницей, пока не брала в руки перо и фломастер, и тогда начинались чудеса», — писал о ней Лев Кассиль. Ещё отпрашивалась на выставки, и лишь случайно узнали, что выставки-то — её.

Никогда не говорила о себе, о своих успехах. Сделает дело, а когда придет пора пожинать плоды, предпочтёт оставаться в тени. Словом, в школе её любили. А академик Д. Лихачев как-то сказал: «Надя — хороший человек и поэтому хороший художник. Понимаете ли, это кристаллизация чистоты духа».

…В начале весны 1969 года о ней снимали фильм «Тебя, как первую любовь». Когда съемки подходили к концу, Надя заболела гриппом, но работу прерывать не стала. Хоть чувствовала себя неважно, пришла вовремя. А когда нагнулась, чтобы завязать шнурок, упала. Кровоизлияние в мозг…

Незадолго до смерти гуляли с подругой по улице неподалеку от кладбища. Кого-то хоронили, звучала траурная музыка. «Как фальшиво играют… Зачем люди своё горе выносят на улицу? Если со мной такое случится, то я бы хотела, чтобы пластинка играла „Битлз“ или второй концерт Рахманинова», — сказала она. И когда с ней прощалась школа, вспомнили эти слова.

На Покровском кладбище, где её похоронили, прошлой осенью поставили памятник. На гранитной плите изображён симпатичный кентаврёнок. «Это мой автопортрет», — когда-то сказала о нём Надя. И нет больше на кладбище такого жизнерадостного надгробия.

А в школьном музее проводят конкурсы детских рисунков. Конечно, многие стараются подражать Рушевой, но не получается, потому что в искусстве у каждого свой путь. Зато смотритель музея Герман Вячеславович Есипов говорит: «Когда ребята приходят сюда, то преображаются, глаза становятся другими. Они видят, на что способен их ровесник». Кстати, когда в Германии решили издать антологию мировой графики, то Россию представил рушевский рисунок «Дафна в объятьях Аполлона».

Пожелтела бумага, рисунки школьницы уже намного старше своего автора. Впрочем, так всегда и бывает: ведь жизнь коротка, а искусство вечно.