Наши близкие суть те, кому мы приносим жертву — при условии, что жертва принимается. Идеал и регулятивный принцип близости — согласованность встречных жертвоприношений. В простейшем случае это взаимная усталость ради и во имя друг друга. Но если жертва отвергается, близкий человек превращается в предателя, мучителя или бесчувственное чудовище.
Недостающее можно приобрести, но лишь потерянное — обрести. Обретения нет без потери и утраты.
нечистая сила в чистых руках непобедима…
Атмосфера такой экзотической предприимчивости хорошо описана в романе Умберто Эко «Баудолино».
все наши человеческие совершенства есть не что иное, как замаскированные уродства.
Если прекрасная кобылица совершает свой бег, словно бы без малейших усилий попадая в такт транслируемым ритмам и регулярностям — и в этом ее красота, ее эйдос, — то человек безупречной чести и истинного достоинства, напротив, обладает максимальной суверенностью по отношению ко всем тысячелетиям на дворе. Он порой жалуется на погоду, на плохой сон и накопившуюся усталость — но он господин своего слова и своего решения, его ритмоводитель — собственная воля, и в этом его совершенство.
И тогда перед нами предстанет довольно странная и грустная картина. Удивительные достоинства и добродетели самого высокого ранга, скажем, прямая осанка, горделивая походка, настоящее хладнокровие — вне всякого сомнения украшают человека. Но важно отметить, что все они утверждаются и поддерживаются, так сказать, путем превозмогания, путем рассечения и отжатия естества. Что уж говорить о моральности и нравственности, которые заведомо даны как результаты самообуздания, отказа от влечений и увлечений. Формулируя суть дела контрастно, можно сказать так: и человек, и кобылица обладают своим высшим достоинством, но как бы противоположным образом. Достоинство кобылицы или грациозной пантеры состоит в том, насколько ее тело вписано в природу, это как бы предельная раскованность, естественность самого естества. Человеческое достоинство, несомненно, состоит в автономности и суверенности, тут Кант был прав, но это значит, что оно определяется степенью исключенности из естества. Размышление над этим феноменом, над этой странной оппозицией заставляет нас сказать, что все человеческие добродетели или, точнее, достоинства, противо-естественны по своему происхождению. Это не исключает их возможного включения в некое новое естество, в человеческую природу — но и не предрешает его. Большинство достоинств были и остаются достоинствами-вопреки, прежде всего, вопреки цветениям трав, таяниям льдов и прочим природным процессам.
Мои умные нейроны мне непонятны до конца — вполне честное признание любого из смертных. Вопрос в наивной бихевиористской форме ставится так: если они обеспечивают мой ум, то что они такое, как они работают? Вменяемая метафизика поставила бы, конечно, вопрос иначе: если они, нейроны, ответственны за мой ум, то где тогда сам Я? И где я окажусь, если они проявят «безответственность»?
чудеса не вечны по определению. Многие понимают, что чудо исчезнет, если повторится, но не многие знают, что чудо исчезнет также и в том случае, если слишком долго продлится.
Взглянув же на ситуацию несколько с иной стороны, можно сформулировать следующее: нет ничего настолько странного, что при определенных условиях не могло бы стать привычным. А непременным и главным из этих условий является время.
