Оглавление

С Л А В К А

— Слаааааааавкааааа! Слааааавкааааа! — неслось над росным полем, над дремлющим лесом, над просыпающейся деревней. — Слааааавкааааа!

Этот сильный мужской голос каждое утро будил солнце. От его силы еще не растаявший туман пробуждался, начинал недовольно дрожать. Капли росы на траве от испуга разлетались брызгами в парном воздухе и, кувыркаясь в первых лучах зари, падали на землю бриллиантовой россыпью. В деревне просыпались петухи и начинали наперебой орать, словно спорили с голосом: нет, они раньше него разбудили солнце и деревню.

Деревня, покуривая дымком печных труб, начинала хлопотать, брякать подойниками. Колодезные журавли медленно опускали свои головы к воде, будто умывались, фыркая и постукивая ведрами о круглые бока колодцев.

Где-то за околицей поднималась пыль, влажный воздух наполнялся запахом пота и молока, слышалось недовольное мычание растревоженных ранней дойкой коров на ферме, оживал пастуший кнут частыми щелчками, и уже разрывал пространство резкий голос колхозного пастуха Степаныча:

— Ну, дуры, пошли, пошли!

Коровы, переговариваясь между собой, совсем не торопились, бережно неся свои опустошенные вымя, не в такт раскачивающиеся из стороны в сторону. Впереди еще целый день. И хорошо, если на выгоне где-то рядом будет речка — можно не только напиться, но и брызгами распугать слепней, безжалостно облепляющих глаза деревенских кормилиц.

— Слааааавкааааа! — голос в последний раз пролетел над полем, оттолкнулся от леса, вернулся эхом в деревню и утонул в дорожной пыли, поднятой ногами только что прошедшего стада.

Еще не осел пар от темных густых капель навозных лепешек, а уже другое стадо, деревенское, начинало собираться в конце деревни. И уже другой пастух удивлял зазевавшихся у своих калиток тёток своим мастерством высекать кнутом искры из разбитой многострадальной грунтовой дороги.

Я любила деревенское утро…

Моя бабушка была директором начальной школы в небольшой деревне, спрятавшейся от любопытных глаз в густых лесах Белоруссии. И имя этой деревеньке люди дали доброе — Слободка.

Она скромно и уютно расположилась вдалеке от проезжих дорог. И если не знать, что где-то там, в глубине непроходимых лесных дебрей, расчистив для себя небольшое пространство, живут люди, можно было и не найти ее никогда. Автобусы туда не ходили. Добираться до Слободки приходилось на перекладных. Летом еще ничего — пройти каких-нибудь семь километров от автомобильной трассы через лес, потом — через поле, потом — снова через небольшой пролесок, перепрыгнуть неширокий прозрачный ручей — было в удовольствие, если ты не тащил на себе тяжеленные сумки с гостинцами из города. Сбежать налегке с дорожной насыпи, нырнуть в лес, допьяна надышаться настоянным густым ягодно-грибным воздухом, пощекотать ладошки пшеничными колосьями, поднявшимися на крепких стеблях до уровня твоей груди и остановиться на минуту, поднять голову к небу: «Привет, Солнце!». Заглядеться на стайку беспокойных стрижей над зреющим полем, в бреющем полете рисующих причудливые узоры в безбрежной синеве неба, заслушаться песней жаворонка, добежать до речки и, забыв про переброшенный невдалеке мосток, сбросить босоножки и осторожно ступить в прибрежную прохладу камышей и осоки… Опуститься в неспешно бегущий поток холодной прозрачной воды. Задохнуться от восторга и, отрешившись от всего мирского, по щиколотку провалиться в мягкий речной песок, перебирая пальцами ног каждую песчинку. И так стоять, одуревши от счастья, закрыть глаза, раскинуть руки-крылья навстречу бесконечности, задрать голову и пииить, пииить тишину и покой. И никуда больше не спешить… И забыть, что кто-то где-то тебя ждет…

Улиц в Слободке было всего две. Названий им никто не придумал, просто — улицы. Письма, если и приходили в Слободку, то адресатов знали всех наперечет по именам и фамилиям. Да и фамилий-то было всего четыре: Слюньковы, Поддубские, Киптиковы, Кордиковы. Практически все — родственники друг другу. Пращуры постарались: освоили когда-то эти земли, да так и «наследили», оставив после себя потомков на долгие века.

За косогором, вдоль извивистой, криво перебегающей от деревни к выселкам дороги, стояло еще с десяток домов. Почему их назвали выселками? — там селились приехавшие после войны. С другими фамилиями. Чужие.

Домов в Слободке было немного, тридцать, вряд ли больше. Все крепкие, кряжистые. Народ в деревне жил трудолюбивый, рукастый. Давно уже не бедствовали. Хозяйство в каждом дворе было серьезное: обязательно — корова-кормилица, свиньи, птица. Бани у каждого третьего — а зачем всем-то? По субботам ходили мыться, соблюдая очередь, сегодня — к Слюньковым, через неделю — к Кордиковым: родня же… Зато жили дружно. Помогали по-родственному. Замуж выходили, женились, привозили в деревню новеньких и их принимали в семью. Рождались дети. Теперь это была не просто одна фамилия, а и одна кровь.

Бывало, ссорились, не без этого. Тогда уж вся родня, считай, вся деревня, вставала чинить мировую. И опять на долгие годы — мир да лад.

…Мое с нетерпением ожидаемое лето всегда врывалось бурно. Я запланировано уезжала к бабушке в деревню, и радости моей не было конца!

И каждое лето моей бабушки начиналось заранее планируемо. Она надолго уезжала на курсы повышения квалификации учителей в район, а я «оставалась на хозяйстве» — так она говорила.

Бабушка и дома была директором. На меня ее руководство распространялось в немалой степени. Уезжала, оставляя задания для добросовестного выполнения. По приезду проверяла. Не сделала сразу на «пятерку» — будешь переделывать. Потому я с детства усвоила накрепко: лучше сделать с первого раза — дешевле обойдется.

Родилась и выросла я в большом городе. Но каждые каникулы моя мама отвозила меня в деревню к своим родителям на трудовое воспитание. Она считала, что школы, музыкалки, кучи кружков, общественной нагрузки активистки-спортсменки было недостаточно для городской девочки. И все восемь часов, что мы тряслись в поездах-автобусах по пути в деревню, она рассказывала мне, как тяжело жилось им в послевоенные годы, как им — детям войны, приходилось много работать наравне со взрослыми, чтобы восстановить колхоз, да и страну в целом.

Я любила эти рассказы. Детское воображение рисовало военные события с моим непременным участием. И, конечно же, в своих фантазиях я всегда была готова к подвигу.

Поэтому деревенская трудовая повинность совсем не была для меня наказанием. И я жадно училась всему, что умели мои совсем не городские подружки. За компанию с Зойкой Слюньковой я успевала поработать в колхозном свинарнике, а чтобы не было обидно ее старшей сестре Машке, работала и в коровнике, и очень неплохо доила коров.

Тогда еще не было доильных аппаратов, доить приходилось вручную. Это не такая простая работа, скажу я вам. Сначала вымоешь вымя коровы теплой водой, чтобы не застудить. Потом намажешь топленым салом сосочки, непременно нежно помассируешь. Выцедишь несколько капель молока из каждого сосочка, поговоришь с коровой, ласково, поглаживая ее, и только потом уже начинаешь сам процесс дойки. И так с каждой… И благодарное животное щедро отдает тебе горячее молоко до капельки. А капельки эти все не заканчиваются: корова постоянно жует заранее приготовленное для нее сено. Отрыгивает, кажется, наелась, — нет, снова жует, обмахиваясь хвостом с жестким волосом. «Ну-ну, ты поаккуратнее, Буренка», — просишь ее, получив ненароком пощечину.

Ведро наполняется медленно. Ноги устают сидеть на низенькой табуреточке, ломит поясницу. Ты медленно встаешь, расправляешь спину, берешь полное до краев ведро, покрытое ноздреватой молочной пеной, и несешь его в конец коровника сдаваться. Переливаешь через сложенную в несколько слоев марлю в бидон — процеживаешь. Учетчица пишет тебе литры, прибавляет ведро к ведру. Ты счастливо смеешься: дневной план выполнен! Делаешь несколько наклонов, растягиваешь задеревеневший позвоночник, мнешь руки, пальцы.

Пальцы к концу дойки болят, как выломанные. Особенно большой палец — самый рабочий. Стягиваешь с головы косынку, высвобождаешь собранные в пучок волосы, до корней пропахшие молоком. Разбрасываешь их; они шелковыми струями стекают по загорелым плечам. Ветер, запутавшись в волосах, щекочет лицо. На негнущихся ногах выползаешь на свет божий, вдыхаешь свежий деревенский воздух и, наконец, оживаешь. Усталость быстро проходит — молодость спасает, и ты бежишь уже домой, непременно мимо конюшни. А там уже ждет тебя деревенский кавалер Ленька.

Ленька — сын колхозного бригадира. У него был свой собственный конь, и он научил меня управляться с лошадьми. Учил ездить вначале без седла, чтобы, как он говорил, почувствовать, почем фунт лиха. После этих уроков верховой езды я несколько дней не могла сидеть, о чем стеснялась кому-либо пожаловаться. Позже, всячески пытаясь задержать меня, Ленька подолгу рассказывал, что за существо такое — лошадь. Он готовил меня к деревенской жизни. Как совершенно решенный вопрос не единожды говорил, что женится, а я смеялась. Но именно Леньке я благодарна за то, что совсем перестала бояться лошадей. Даже наоборот, казалось, научилась понимать, о чем они думают.

Со своим дядей я ходила в ночное. С дедушкой пасла деревенских коров и ездила на сенокос. Косить я так и не научилась, но запах свежескошенной травы, как и запах свежеиспеченного хлеба, до сих пор будоражит мою душу и будит воспоминания. Лучшие воспоминания моей жизни…

Детство… Счастливое короткое детство…

Жить в деревне непросто. Все друг у друга на глазах. Все всё друг о друге знают. Ни плохое, ни хорошее не остается незамеченным.

Умирали старики. Подрастали дети. Молодежь, отучившись в городах, возвращалась домой учителями, врачами, агрономами. Жизнь текла своим чередом.

Ночь в деревню приходит рано. После вечерней дойки заканчиваются все деревенские дела. Уже редко кого из прохожих можно встретить на улице. Гаснет в окнах свет. Суетная жизнь замирает. Наступает пора сверчков да лягушек. И только редкий лай скучающих собак поддерживает в тонусе эту болотную какофонию.

На дежурство выходит луна.

Именно в это время пробуждается в деревне другая жизнь, забытая стариками.

То и дело скрипела чья-то калитка, по-воровски тихо открывались окна, и из палисадников по одному выползали кавалеры в белых рубахах, пропахших хозяйственным мылом. Их начищенные башмаки источали запах свежей ваксы. Над клубами тягучего молочного деревенского духа растекался крепкий запах дешевого одеколона. По огонькам закуренных папирос можно было определить, возле дома какой деревенской красавицы в этот вечер был объявлен общий сбор.

Девушки, с вечера простирнув какие-то тряпочки, приводили свои натруженные ручки в порядок, красили загустевшим лаком обломанные нелегкой работой ноготки, надевали свои лучшие платья, туфельки на каблучках, у кого они были, и нехотя, будто делая одолжение, выходили на свидания.

К моему дому кавалеры подходить боялись. Дом деревенских учителей, а мой дед был завучем в школе-десятилетке, был похож на крепость. Большой, основательный, на пять окон с фасада, не считая веранды. Огромные дубовые ворота преграждали вход в эту цитадель. И только самые отчаянные и бесшабашные двоечники отваживались забросить в мое окно камешек, вызывая на гулянку.

Бабушка, услышав сигнал на выход, каждый раз провожала меня словами: «Ах, матернина ты дочь! Опять пошла? Вот я напишу Лоре!».

Лора — это моя мама, которая в это время видела уже не первый сон и была совершенно спокойна за мой моральный облик и благотворное на него влияние родителей-педагогов.