Герой Достоевского (как и герой Шекспира) — это человек неполного знания (себя и мира вокруг себя), и именно это неполное знание ведет к его краху.
Заявление «вера и разум несовместимы» радикально не менее выкрика насчет дважды два четыре, потому что здесь не просто утверждение факта, что вера — это одно, а разум — другое (как это имеет место в жизни огромного количества верующих); нет, повторяю, он предъявляет обвинение разуму — разум виноват, что человек не может несредственно и цельно верить; разум вообще виноват, что современный человек потерял цельность.
Соответственно, он отрицает всякий смысл в развитии истории
Нигилизм подпольного человека — это горький нигилизм человека, отдающего себе отчет в тщете любой активности.
Какие счастливцы эти европейцы! Как случилось (с течением веков, несомненно), что они сумели, все более и более цивилизуясь, замаскировать от себя истинную реальность реальности того, что такое человек и человеческая жизнь, и сохранить иллюзию, будто восторги романтизма принадлежат реальности, а реальность, в свою очередь, принадлежит к романтическому действию во имя осмысленности истории?
Образ такого русского романтика — это не изобретение Достоевского. Начиная с Обломова и Манилова, он под кличкой «лишнего человека», набирая силу, проходил сквозь русскую литературу девятнадцатого века и, достигнув прозы Чехова, превращался в ходячий стереотип. Именно: лишний, ненужный и не такой, как все, человек. Лишний для коллективной национальной ментальности, которой романтизм чужд и в которую этот романтизм был насильно привнесен с легкой руки Петра культурной европейской колонизацией
красота — это видимый проводник человека к невидимой для него и всегда ускользающей гармонии-истине.
В поп-культуре современной Америки фигура бандита и жулика романтизируется так, как она романтизировалась только в далекие времена европейского плутовского романа, а мафия действительно приняла иные размеры, чем у себя на родине… Именно иные — парадоксальные по отношению к моральным основам американской жизни и потому особенно обнажающие ту самую ее «неправильность».
Никакая континентальная (одесская или итальянская) литература не смогла бы произвести роман о бандите на манер «Великого Гэтсби», и вот хотя бы почему.
«Великий Гэтсби» и есть глубоко иронический американский роман об этом конфликтующем клинке.
