Марк Котлярский

Странная женщина

Новеллы

Марк Котлярский — писатель и публицист. За последние пятнадцать лет в России и Израиле были изданы одиннадцать книг, автором или соавтором которых он являлся.

Родился в 1956 г. в Баку. Там же окончил факультет журналистики и перебрался в Ленинград, где работал репортером в газете «Моряк Балтики», сотрудничал с различными региональными и всесоюзными изданиями, публиковался в журнале «Нева» и литературных альманахах.

В 1990 г. репатриировался с семьей в Израиль. Работал репортером ряда израильских русскоязычных СМИ, в том числе 8 лет был ведущим репортером газеты «Вести».

С 2003 по 2013 г. — пресс-секретарь партии «Наш дом Израиль».

Член союза израильских русскоязычных писателей, член Пен-Клуба, член Ассоциации израильских журналистов.

С 2008 по 2010 год вел авторскую программу «Привал комедиантов» на первом радио; с конца 2010 года — ведущий программы «Культурный шок» на Интернет-Тв.

В 2000 г. вместе со своим другом и израильским коллегой Петром Люкимсоном выпустил исторический триллер «Ангелы в поисках рая»; в 2005 г. в Санкт-Петербурге была издана другая их книга, ставшая бестселлером российского рынка — «Евреи и секс» (в 2008 г. была издана расширенная и измененная версия этой книги — «Тайны еврейского секса»).

В 2006 г. в Тель-Авиве вышла книга публицистики М. Котлярского «Жизнь занимательных людей»;

В 2008 г. (вместе с журналистом Александром Майстровым) опубликовал документальное исследование «Еврейская Атлантида. Тайна пропавших колен».

В том же году в издательстве «Алетейя» (Санкт-Петербург) была издана книга прозы М. Котлярского «Волчьи ворота» (в 2009 г. эта книга попала в лонг-лист Бунинской премии).

В 2009-м году на Международном литературном фестивале в Вене в номинации малая проза новелла Марка Котлярского «Бесноватый» была удостоена Гран-при.

В 2010-м году в ростовском издательстве «Феникс» в рубрике «книга-сенсация» вышла еще одна книга Марка Котлярского — «Тихий дон Жуан».

В 2011-м издательство «Алетейя» выпустила книгу прозы «Непрерывность текста».

В 2012-м году книга «Еврейская Атлантида» вышла в переводе на финский язык.

В 2013-м году издательство «Алетейя» выпустило книгу путевых эссе Котлярского — «Путеводная пыль».

В 2015-м году в издательстве «Лимбус-пресс» вышла книга прозы М.Котлярского «Тот, кто не читал Сэлинджера»

М.Котлярский — автор десятков пьес; три из них поставлены в Израиле, три в России (в том числе, «Рика и тени» в постановке Малой драматической труппы — режиссер Игорь Ветров и «Белый квадрат, черная пурга», выпускной курс мастерской Романа Виктюка в постановке Романа Виктюка).

Я к ней вошел в полночный час.

Она спала — луна сияла

В ее окно, и одеяла

Светился спущенный атлас.

Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди,

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь ее во сне.

Иван Бунин

 

Переходя поле

Я один, все тонет в фарисействе…

Борис Пастернак, «Гамлет»

Жизнь прожить — не поле перейти…

Пословица

…Перед ней простиралось огромное поле, поросшее бурьяном, и черт его знает еще какими колючками.

На небе не было ни тучки, солнце палило, как из ружья, ржавыми косыми лучами.

 

«Наверное, так выглядит ад. Или дорога в ад…» — подумала она, взглянув на свои босые ноги, облепленные грязью.

На ее руке болтались связанные шнурками легкие сапожки с лопнувшей молнией: идти в них было невозможно, а бросать не хотелось; тем более что знакомый сапожник за умеренную плату мог бы их запросто починить.

 

Предыдущие два дня казались непрекращающимся кошмаром: вначале она решила отправиться к знакомому торговцу на «точку», ошиблась адресом, с нее пытались содрать побольше бабла, она вырвала пакет с героином и дала стрекача, за ней гнались и стреляли в спину, пули просвистели где-то рядом, одна из них даже слегка оцарапала руку.

Затем от преследователей все же удалось уйти, но каком-то пустынном перекрестке ее едва не задержал полицейский патруль, и снова пришлось рвать когти; а полицейских она ненавидела лютой ненавистью, вне зависимости от их национальности и места проживания; цитировала всегда по их поводу любимые некрасовские строки:

Люди холопского звания —

Сущие псы иногда:

Чем тяжелей наказания,

Тем им милей господа…

Она признавалась подруге, что сам вид полицейских мундиров вызывает у нее рвотную реакцию.

— Это все фарисейство, понимаешь! — говорила она, горячась, — слуги закона, блин. Не слуги, а псы!

 

…Поле надо было перейти, во что бы то ни стало; там, за краем поля, располагался небольшой поселок, а за ним — вожделенная автобусная остановка.

 

Она вздохнула, вытащила из сумочки несколько полиэтиленовых новых пакетов и обмотала ими свои грязные босые ступни.

— Хоть так… — произнесла она вслух и ступила на узкую дорожку, которой с большой натяжкой можно было назвать дорожкой — так, убегающий к поселку едва приметный просвет, то и дела теряющийся и пропадающий под натиском лопухов и чертополоха.

Она шла медленно, выискивая свободное от колючек пространство и стараясь ставить ноги аккуратно, невесомо, чтобы с размаху не напороться на какой-нибудь затаившийся шип.

Это удавалось не всегда, и вскоре она даже стала различать разновидность впивавшихся в ноги колючек. От длинных, острых, как иглы, еще можно было уберечься, если вовремя их заметить. Были поменьше, размером со спичку, но и с ними удавалось справиться.

Но самыми страшными оказались колючки средних размеров, попадавшиеся на пути: они росли гроздьями, они дружно впивались в ногу и норовили ужалить так, чтобы причинить как можно больше боли, они тормозили продвижение и создавали у нее ощущение, что этому полю не будет конца.

Ключи

…«Бог знает, что себе бормочешь…»…

Бесконечные волны, бессмысленно летящие к берегу.

 

— Ты будешь что-нибудь кушать?

— Нет, я бы выпила белого вина.

— А я, пожалуй, поем. Знаешь, целый день ничего не ел. Будьте любезны — омлет, салат, бокал белого вина и бокал красного вина. Спасибо. Правда, симпатичное кафе?

— Вид отсюда красивый. Посмотри на эти волны. Или вот еще: солнце, видишь, как оно медленно уходит?

 

Волны бессмысленно летели к берегу, солнце спускалось к горизонту, официантка принесла поднос, аккуратно поставила его на стол; «это омлет, салат, красное вино — для Вас, вот белое вино — Вам…»

— Ты довольна?

— Попроси у нее льда, пожалуйста.

Подали небольшую вазочку с кубиками льда.

 

Солнце уже касалось воды; ах эта зыбкая грань между уходящим днем и приходящим вечером, каких-то десять-двадцать минут, быть-может, но эта грань, этот зыбкий свет, постепенно скрываемый вуалью тьмы.

В бокалах плескалось вино, равновесие, кажется, достигнуто, звучит музыка, фоном, фоном, мелодичным бормотаньем, шепотом, наговаривающим, убаюкивающим, расслабляющим.

Легкий звон бокалов:

— За тебя!

Она улыбается:

— Да, за меня…

 

Вечер властвует над побережьем, официантка принесла счет, как быстро пронесся час в кафе и так не хочется отсюда уходить.

Но музыка звучит уже другая, громче и навязчивее, они поднимаются, расплатившись с официанткой, и идут к морю.

Песок мягок и податлив, жара давно уже спала, ветерок так чудесно обдувает, они останавливаются у самой кромки воды, так, что волны почти что касаются ног. Он обнимает ее, целует волосы, глаза, губы; ее губы отвечают, обжигающий поцелуй, долгий и бесконечный… и вдруг… словно стряхнув с себя наваждение, она вырывается из объятий:

— Нет, нет, не надо…

— Что, что такое?!

— Уже поздно, сегодня некому уложить ребенка, муж придет не скоро, я должна идти, понимаешь?!

 

Он промолчал.

 

На автобусной остановке она позволила себе улыбнуться:

— Знаешь, ты любишь море, я тоже его люблю. Может… может, мы будем встречаться у моря? Только так, без поцелуев… Ты не проедешь со мной несколько остановок?

— Нет, — ответил он, — пройдусь, пожалуй. Кстати, а ключи у тебя с собой?

— Ключи? — удивилась она, — какие ключи?

— Ладно, пустяки, — сказал он, — это я так, вертится в голове всякая чепуха. А вот и твой автобус.

— До свидания…

— До свидания…

 

«В сущности, что есть любовь? — бормотал он себе под нос, — прежде всего, любовь — это обостренное ощущение скоротечности любви, постепенное возвращенье в сознанье. Наваждение проходит, она почувствовала это, хотя прежде я почувствовал это сам. Я бы еще, может быть, несколько раз переспал с ней, но что за удовольствие без наваждения?»

Он шел по улице, размахивая руками, бормотал, говорил сам с собой… В таком состоянии обычно сочиняют стихи. Лучше всех, возможно, получилось у Владислава Ходасевича:

Перешагни, перескочи,

Перелети, пере- что хочешь

Но вырвись: камнем из пращи,

Звездой, сорвавшейся в ночи…

Сам затерял — теперь ищи…

Бог знает, что себе бормочешь,

Ища пенсне или ключи.

Он вспомнил, как она удивилась — «Какие ключи?» — и повторил еще раз, усмехнувшись:

— Какие ключи?

Воспоминание о Марго

…Черт возьми!

Я стал забывать слова…

Недавно, как ни силился, как ни старался, не мог вспомнить слово «нотариус». Выскакивало в памяти что угодно: «аудитор», «Аксельрод», «акселерация», «абажур», «юрисконсульт», но только не «нотариус».

Чувствуешь при этом себя беспомощным идиотом, который старательно улыбается своему отражению в зеркале, но не может никак понять, чему улыбается.

Подобное чувство я испытывал каждый раз, когда вместе с женой приходил в гости к ее коллеге с пышным именем Марго.

 

В отличие от нужного мне слова «нотариус», напрягать воображение не приходится, оно услужливо подбрасывает мне образ полненькой миловидной особы, слегка картавящей и чуть припадающей на левую ногу (результат давней детской травмы, полученной ею на уроке физкультуры).

 

Слава Богу, визиты, которые мы наносили Марго, были нечасты, а потом и вовсе прекратились, но даже воспоминания о столь обязательных встречах вызывают у меня аллергию.

 

Марго относилась, наверное, к типу женщин, обделенных в чем-то судьбой, но во что бы то ни стало старающихся этого не замечать. Она прекрасно знала английский, преподавала на частных курсах, шила, вязала, готовила, читала постоянно толстые дамские романы, а к нашей встрече готовилась обстоятельно, не признавая импровизации и гостевых визитов по случаю.

Марго важно было продемонстрировать высокий класс гостеприимства, щегольнуть непоказным хлебосольством, утвердиться в своем собственном статусе.

— Маруля! — кричала она, бросаясь мне навстречу и раскрывая свои пухлые объятья. — Маруля, как хорошо, что вы пришли! Я так рада, так рада!

Это был своего рода рыцарский ритуал: «Маруля» в ответ выдавливал из себя подобие улыбки, непременно хохмил и, тем самым, давал повод хозяйке заявить, что к приходу обожаемого ей Марули она приготовила парочку свежих анекдотов.

— Я тебя обожаю, Маруля! — говорила мне Марго, и в этом обожании таилась некая червоточина, когда разрезаешь сочное спелое яблоко, а оттуда лениво выползает червяк.

 

После обильной трапезы, пустой болтовни и невзрачного обмена мнениями мы прощались.

Марго с мужем провожали нас в прихожую, восторженно слюнявили наши лица и непременно сообщали, что необходимо встречаться чаще, и вообще, дескать, хорошо отправиться куда-нибудь вместе, размяться, расслабиться, съездить за границу.

Это была завершающая часть ритуала, поскольку напутственные слова и пожелания оставались пустыми словами и несбывшимися пожеланиями, обычным сотрясением воздуха. Потому что следующая встреча, в деталях повторяя предыдущую, проходила не раньше, чем месяца через четыре.

Я называл эти встречи «квартальным отчетом» и вскоре воспринимал их, как часть окружающего меня ландшафта или плохую погоду, которую иногда следует терпеть по необходимости.

Хотя, если признаться, ощущение беспомощного идиота и до, и после, и во время вынужденных визитов меня не покидало.

 

Нет-нет, я понимаю, что больше всего меня раздражало. Не сама Марго, не ее затейливо-назойливое гостеприимство, не повторяющийся раз от разу ритуал, вовсе нет; меня бесило желание Марго заставить нас играть по своим правилам, навязать свой стиль жизни.

Для того, чтобы почувствовать себя самодостаточной ей нужны были зрители; нет, не так, не зрители, а, скорее, партнеры, задача которых состояла в том, чтобы вовремя подавать реплики.

Такой спектакль не может идти каждый день, ибо тогда он наскучит самому солисту.

Впрочем, гораздо раньше он наскучил «статистам»; во всяком случае, как я уже говорил, встречи становились всё реже, пока не прекратились совсем.

 

…Странно, что я вспомнил о Марго, перебирая в памяти слова в поисках приснопамятного «нотариуса», мучительно перебирая, дергаясь, нервничая и не находя себе места.

А в кафе, где я сидел, звучала грустная музыка, какой-то незнакомый мне певец щемяще пел о том, что всё в жизни проходит, и только любовь вечна; но, увы, это была всего лишь песня, мгновенная иллюзия печали, обычное сладкоголосое вранье, потому что, действительно, всё в жизни проходит, а любовь увечна, как увенчанная моим воспоминанием нелепая Марго, выскочившая в памяти сразу после того, как мое устало сознание выдало, наконец, словно вызволив его из комы, искомое слово «нотариус».

Бедная Бася

— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — принеслось откуда-то в ответ.

И. Тургенев, «Порог»

…Она подсела ко мне, поздоровалась, представилась Басей; щечки ея слегка пунцовели, губки были упрямо сжаты.

— Это вы будете моим оппонентом? — осведомилась она.

— Я, — подтвердил я.

— И как вы настроены? — поинтересовалась Бася.

— Смирно… — я улыбнулся.

— Ну, тогда и я смирно, — Бася изобразила подобие улыбки.

 

К тому времени я не много знал о ней: блогер, автор сетевого журнала «Зеленые водоросли» (озорного и небезынтересного), упрямая, неглупая и — главное — независимая.

 

Честно говоря, воображение нахально рисовало мне яркую юницу — атеистку, которую можно было бы отнести к разряду роковых женщин — Femme Fatale, — но фатальным образом реальность оказалась прямо противоположной: передо мной сидел милый, обаятельный ребенок, чем-то (или кем-то) основательно напуганный, но от этого куда более решительно настроенный и готовый, как мне казалось, взойти на эшафот, отстаивая свою правоту.

Так отстаивал свою правоту Джордано Бруно.

Так отстаивал свою правоту Павлик Морозов.

В сущности, и тот, и другой были фанатиками — один с плюсом, другой с минусом.

Кем же была Бася?

И первым, и вторым, и третьим. А еще и ребенком, которого уличили в неблаговидном поступке и который всеми силами пытается доказать, что это не он подбросил дохлую мышь учительнице, а уж кнопки на стул его соседка положила себе сама.

 

Однако в любом случае ребенок остается ребенком, и любим мы его, невзирая на его шалости и проказы.

 

Так вот.

 

Особой дискуссии, признаться, не получилось. Мне мешал образ ребенка, сменивший в моем сознании Femme Fatale, а Бася, себя не помня, сидела, как нахохлившийся воробушек на жердочке, и упрямо, как мантру, как заклинание, повторяла, то и дело путаясь в словах, одно и то же, нечто вроде о вреде и косности религии и торжестве современной науки. Губки у нее по-прежнему были сжаты, коленки дрожали, и вся она представляла собой пружину, готовую распрямиться в любой момент.

Временами становилось страшно за эту девочку; хотелось обнять ее, погладить по головке и сказать:

— Бася, солнышко, успокойся, пойдем лучше посидим, выпьем кофе, поболтаем, и ты расскажешь мне, малышка, кто же тебя так обидел…

Но… глаза ее смотрели, не мигая, словно остановившись на какой-то одной точке: ни дать, ни взять — живая иллюстрация стихотворения «Смерть пионерки», написанного багровым от высокого давления Багрицким — «Валя, Валентина, что с тобой теперь…», «Нас водила молодость в сабельный поход…», «Возникай содружество ворона с бойцом…», ну и т. д.

 

— Да ты романтик, — сказал мне знакомый психолог, случайно познакомившись с Басей, — никакая она не бедная. Злая девчонка, прекрасно знающая, чего она хочет, а главное — добивающаяся того, чего она хочет. Учили ее так…

— С чего ты взял? — спросил я.

— У нее же на лбу написано: проходила тренинг личностного роста. Это очень модно сейчас, поверь! — сказал психолог.

И я поверил.

Хотя Басю было все равно жаль.

— Слушай, — продолжил я, — а помнишь, у Тургенева было такое стихотворение в прозе — «Порог»? Мы его в школе наизусть учили. Там о девушке-революционерке, которая стоит перед выбором — идти ей в революцию или не идти. И заканчивается стихотворение тем, что кто-то о ней говорит, что она дура, кто-то, что — святая…

— Помню, конечно. — Психолог пожал плечами. Но твоя Бася — не дура, не святая, и даже не святая дура. Прости за прямоту, но это обычный «гомо сапиенс вульгарис», особый подвид столичных барышень, торжество серости, популяция такая…

— Какая в попу ляция? — съязвил я.

— А такая… — повторил мой собеседник, вздохнув, — что всё делают через попу. Ни ума, ни сердца. Эсэмэсное сознание…

— Бедная Бася… — пробормотал я упрямо. И подумал о странной игре созвучий и смыслов — о том, что всего лишь одна буква в окончании имени вмиг превращает серую столичную мышку в великого японского поэта Басё («Осень уже пришла!» — Шепнул мне на ухо ветер…»). Хотя может быть и наоборот: это Басё сменил одну букву в имени, чтобы, повинуясь бессловесному закону реинкарнации, очутиться в теле девочки Баси, столь рьяно отстаивавшей свое право на существование.

Право, сосуществование в одном теле Басё и Баси я бы отнес к одной из самых удачных шуток Создателя.

Дарума, или Проездом из Жлобина

Жаба с красными очами,

острый взор сторожевой.

Создавал Господь ночами

заскорузлый образ твой,

бородавчатый и кроткий,

ядовит и непригож…

Что тебе сказать, уродке:

— ты одна не подведешь.

В нашем нищем огороде

встречу я с тобой рассвет.

Прочь, небесное отродье,

неизбывный мой портрет!

Григорий Трестман

— Срезал ты его, — скажут Глебу.

— Ничего, — великодушно заметит Глеб. — Это полезно. Пусть подумает на досуге…

Василий Шукшин, «Срезал»

В маленьком питерском кафе под названием «Сириус» было тихо и уютно. Он, по обыкновению, заказал черный чай с лимоном и мятой, бутерброд с авокадо и яйцом, и в ожидании заказа углубился в книжку, которую достал из черного кожаного портфеля.

Чтение захватило его: речь шла о старинном японском обычае, посвященном ежегодному расставанию с грехами и несбывшимися надеждами. Оказывается, в роли козла отпущения выступала кукла Дарума, нечто вроде русской неваляшки.

Дарума («дар ума» — подумал он, усмехнувшись) являла собой обобщенный (овеществленный) образ буддийского святого Бодихармы (проще говоря — Дарумы).

В канун Нового года японцы изготавливают своих невинных неваляшек в огромных количествах — из дерева или папье-маше. Отличительная особенность данного арте-факта состоит в том, что глазницы куклы — пусты. И вот, загадывая желание на год вперед, человек прорисывовывает тушью в одной из глазниц Дарумы увесистую точку (то бишь, открывает один глаз). Если желание сбывается, кукле добавляют еще один глаз, после чего торжественно водружают на семейный алтарь. Но если же — напротив — ожидания тщетны, а помыслы остаются помыслами, неваляшка отправляется в костер.

 

— Здравствуйте! Вы случайно не работали в многотиражке «Полимер»?

Если бы не название заводской газеты, где ему действительно довелось в юности проработать несколько лет, то он наверняка решил бы, что обращаются не к нему. Оторвавшись от чтения, он поднял глаза и увидел перед собой женщину лет пятидесяти, плотно сбитую и приятно одетую. Но что самое интересное: поражало ее лицо, как две капли воды схожее с фотографией Дарумы из книги.

«Странное сходство…, — подумал он, отложив книгу в сторону, — в материализацию духов я, конечно, не верю, но почему бы не поверить в материализацию прошлого?»

Она переспросила торопливо, будто от этого зависело нечто важное для нее:

— Так Вы работали в «Полимере» или нет?

— Может, Вы для начала присядете? — ответил он вопросом на вопрос, пододвигая стул незнакомке.

— Хорошо, — сказала она, по-прежнему оставаясь в напряженье.

— Вы расслабьтесь, пожалуйста, — он коснулся ее руки.

Она неловко улыбнулась, и эта улыбка внезапно осветила путь в далекое прошлое: там, в полутьме, он различил юную, милую Людочку Гусятникову, чертежницу из технического отдела; там, рядом с Людочкой, увидел себя, двадцатилетнего юнца, сидевшего в крохотной редакции многотиражной газеты «Полимер».

— Люда, — засмеялся он, — Гусятникова? Конечно, работал… Какими ветрами тебя сюда занесло?

— А тебя какими? — слегка съязвила она и, помолчав, добавила, поясняя:

— Я случайно тут, проездом из Жлобина, заехала на несколько дней. Муж с сыном пошли на какой-то матч футбольный, а я решила скоротать время в первом попавшемся кафе. Зашла, а тут… ты… Как ты?

— После «Полимера» перебрался в Питер, работал спецкором, много ездил, путешествовал, затем серьезно занялся литературой, написал несколько книг.

— Круто! А я так обыденно живу: семья, дети… Очень удивилась, увидев тебя, вначале даже решила, что обозналась. Если бы не вгляделась пристально, то, честно, никогда бы не признала…

— Сложно, конечно, признать после стольких лет… А ты хоть иногда меня вспоминала?

— Скорее нет, чем да. Но всё равно приятно тебя видеть живым и здоровым.

— Спасибо за откровенность. Впрочем, я не удивляюсь — ты всегда была человеком прямолинейным и откровенным…

— Извини, что обидела… что поделаешь, характер, его не переделаешь.

— Да я не обиделся, Людочка, какие могут быть обиды через столько лет? Но я действительно очень тепло о тебе вспоминал.

— Спасибо за приятные слова, мне очень приятно, честно…

— А ты мне, кстати, так и не сказала, чем сама занимаешься…

— Закончила институт, потом пришлось уехать за квартирой, было уже двое детей. Мест в детские сады не было, пришлось идти работать в ясли с детьми, так и протарабанила там двадцать лет, а затем уволилась, сейчас безработная, сижу на иждивении мужа. Дискриминация по возрасту, старая я уже…

— Ты давно не бывала в нашем городе?

— Была лет пять назад, там всё изменилось, это уже не наша Родина, еле дождалась отъезда домой, в свой Жлобин. А ты?

— Довелось побывать в прошлом году, впечатление ужасное, ты права, наш город вообще превратился в какого-то монстра…

— Но всё равно он остался в памяти только самым дорогим! Наверное, потому что там прошли самые, солнечные, хорошие годы жизни.

И, не переводя дыхание, вдруг резко сменила тему:

— А почему ничего не рассказываешь мне про свою семью? Ты женат?

— Я женат, у меня двое детей.

Он сделал паузу и продолжил:

— Люда, скажи, пожалуйста, а каким ты помнишь наше с тобой знакомство?

— Боюсь обидеть…

— Не надо бояться, не обидишь… Мне просто очень интересно…

— Помню как встречались с тобой несколько раз, помню, как гуляли, но где гуляли, куда ходили и почему — не помню…

— Ты разве не помнишь, как я у тебя был дома?

— Про дом не помню, наверное, что-то неприятное — стерла из памяти.

— Эта встреча у тебя дома и послужила причиной нашего разрыва.

— Ты так думаешь? Я сделала что-то не то?

— Нет, ты была в полном порядке. Это я… Ты очень ждала этой встречи и пригласила меня к себе, твои родители, по-моему, куда-то уехали… Ты очень хотела нашей близости, но, как назло, мне надо было торопиться на репетицию в свой молодежный театр и я бежал… После этого ты и разорвала наши отношения…

— Нет, просто я подумала, что мы можем зайти далеко, а ты не герой моего романа, не мой идеал, вот и всё, чем раньше это случилось тем было легче, правда?

— А на мой взгляд, все было так да не так… Но у меня в любом случае осталось от наших с тобой встреч какое-то приятное чувство…

— Еще меня добила статья в газете, зачем ты это сделал?

— Какая статья? О чем ты?

— Которую ты написал в «Полимере» про меня… Было такое ощущение, что встречался только из-за этого, чтобы выполнить редакционное задание.

— Прости, а это было до нашей встречи у тебя дома или после?

— А это важно? После.

— Просто интересно, Люда… Так о чем была статья? Вот, право, чего действительно не помню, так эту статью…

Она рассмеялась:

— Хохмач! Статья про меня, какая я, растакая «хорошая»…

— А статьи у тебя случайно не осталось, Людочка?

— Не люблю, когда называют меня «Людочка», терпеть не могу, это напоминает мне «блюдечко»… Я знаю, я грубая, извини, но не надо меня так называть, хорошо?

— А чего ты такая грубая-то? Не замечал за тобой этого раньше…

— Сама не знаю… А какой ты меня замечал? Неужели запала в душу?

Он задумался:

— Знаешь, бывает так, что какой-то эпизод, запавший тебе в душу, забывается, покрывается мраком и вдруг вспыхивает, напоминая о себе. Значит, запала. А ты?

— Это естественно, очень ты сладок на язык, а этого так не хватает. Спасибо, что ты есть и был в моей жизни.

— Тебе нравится Жлобин?

— Нет, не люблю я его, это просто большая деревня…

— А как вообще ты оказалась в Жлобине?

— Я же тебе говорила, окончила институт, жить в тесной квартирке стало невмоготу, и муж отправился на работу в Жлобин, строить металлургический завод. Ну и я за компанию.

— А мыслей уехать из Жлобина у тебя не было?

— Некуда…

— А дети тоже с вами живут, ну, в смысле, в этом городе?

— Да, в этом городе. Невестка — истинная белоруска, а зять — наполовину белорус, наполовину татарин. Круто!

— Круто! — повторил он, усмехнувшись.

Она не заметила усмешки.

— Ты говорил, что у тебя двое детей. А сколько лет старшему?

— Тридцать…

— Сколько? — спросила она недоуменно.

— Тридцать… — ответил он.

— Подожди, подожди, что-то не поняла, сыну твоему тридцать лет… Так значит ты был женат, когда мы встретились? Я обиделась…

Ему показалось, что она произнесла это в шутку, и он также шутливо отреагировал:

— А чего ты обиделась? Ты же все равно не захотела, чтобы это зашло далеко. Или хотела? Ты была такая хорошенькая…

— Дзякую…

Она намеренно произнесла по-белорусски слово «благодарю» и повторила еще раз:

— Дзякую… за хорошенькую…

Потом, словно спохватившись и, не глядя на него, заговорила отрывисто и резко:

— Ты неверно поставил вопрос: «Хотела — не хотела?» Не скрываю, меня это интересовало. Я была интересна тебе тем, что была невинна, ведь какая любовница в таком возрасте? Хотелось стать первым мужчиной?

Она почти что кричала, схватившись за поручень стула, губы ее затряслись, запрыгали, лицо стало жестким, как наждачная бумага:

— А я… а я с брезгливостью вспоминаю, как извергался твой член в воздух — не неописуемо! И это называется близость? Не обольщайся, в этой жизни надо не только брать, но и давать. Только один человек делает меня счастливой! Он только дотрагивается, ласкает, а я уже хочу по-всякому, мне всё равно как и где, я просто хочу испытывать блаженство, которое он мне дает! Как он входит в меня, вначале медленно, а затем всё ускоряя и ускоряя темп, и мы на небесах! Люблю, нет просто обожаю утренний секс! Когда стрела уже готова, немного приласкать, и в «яблочко»! Классно, особенно наездницей! Поэтому с ним хоть в шалаше, но рай! Прощай! Рада была повидаться с тобой!

 

Она вскочила, невольно, неуклюже задев скатерть, и, хлопнув дверью, выбежала на улицу. Кофе, стоящий на столе, расплескался, и тут он заметил, что несколько капель попало на фотографию Дарумы, заполнили на миг пустые кукольные глазницы, а затем нехотя поползли вниз по странице, оставляя за собой рваный след.

Слеза ребенка

Мы — дети страшных лет России…

А. Блок, «Рожденные в года глухие…»

Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребёнка…

Ф. Достоевский, «Братья Карамазовы»

— Дяденька, — маленькая девочка лет восьми, плача, загородила дорогу крупному молодому человеку лет двадцати пяти, — дяденька, пожалуйста, я кушать хочу…

Пробормотав что-то вроде «до чего дошли, детей отправляют деньги на водку просить», молодой человек вытащил из кармана десятирублевую бумажку и, вздохнув, вложил в протянутую ладошку.

Наблюдавшая эту сцену старушка в застиранном сером платке истово перекрестилась, словно пытаясь отогнать страшное наваждение; ее можно было понять.

На крыльцо магазина вышла продавщица, закурила и, сделав глубокую затяжку, вдруг обратила внимание на девочку, растерянно сжимавшую в кулачке десять рублей.

— Опять ты здесь, заморыш?! — сказала продавщица. И пояснила старушке, стоявшей неподалеку:

— Третий день уже сюда ходит.

— Денег просит? — жалостливо спросила старушка.

— Есть хочет! — отрезала продавщица и пожала плечами. — Родители, что ли, ее не кормят?

— Может, милицию позвать? — робко предложила старушка, поправив сползший платок.

— Да я, вот, тоже думаю, — согласилась продавщица. — Пойду-ка, сделаю ей сначала сэндвич, а заодно и в милицию позвоню.

Продавщица затушила сигарету и ушла, но минут через десять вернулась, подозвала девочку и дала ей кусок хлеба с маслом и колбасой.

— Спасибо, тетенька, — девочка тотчас перестала плакать, набросившись на еду.

— Кушай, заморыш, кушай, — продавщица погладила ее по голове. — Приедет сейчас милиция, разберется.

Помолчала и добавила, обращаясь на сей раз к старушке:

— А чего с ней разбираться? Родителей бы ее разобрать по частям, а затем снова собрать, чтобы винтики нужные в башку добавить!

…Вскоре приехала милиция. Девочку забрали, нашли родителей, вызвали социальные службы, устроили разборку, обещали наказать, если еще раз такое повторится. Случай «слили» в прессу, и труженики пера разразились гневным спичем в адрес нерадивых родителей, социальных работников и местных властей.

«Доколе, — писал один из журналистов, — продолжится в нашем городе растление малолетних, а власти, как всегда, безучастно будут взирать…» — а далее, разумеется, следовала обязательная цитата из Федора Михайловича Достоевского о том, что даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребёнка…

Но дискуссия почему-то развития не получила, если не считать одного-двух писем, поступивших в редакцию. А там и другие, куда более интересные темы развлекли народ: депутата горсовета пьяным задержали, канализацию городскую прорвало, губернатор решил строить оперный театр, заезжая знаменитость из Питера начала репетировать в местном драмтеатре «Братьев Карамазовых»…

 

…Через неделю после того, как ее задержала милиция, девочка оделась в кофточку «для улицы», взяла с собой любимые игрушки, вытерла слезку из глаз и… шагнула вниз с пятого этажа.

Она умерла сразу.

Как позднее выяснило следствие, её родители, не замеченные в злоупотреблении алкоголем, почему-то запирали дочку в отдельной комнате и морили голодом. «Никто, ни милиция, ни органы опеки, ни школа, не предприняли ничего серьезного после того, как девочку задержали за попрошайничество.» — говорилось в следственном протоколе.

Впрочем, родители покойной, когда началась очередная шумиха вокруг самоубийства, объявили своим соседям:

— Вы это начали, теперь сами собирайте деньги на похороны, у нас нет средств…

 

…Интересно, каким образом в воспаленном сознании великого Достоевского родились пронзительные строки о слезе ребенка, способной перевесить всё счастье мира? Не тогда ли, когда ранним петербургским утром, настойчиво стучась в дверь к Тургеневу, он бахвалился, что растлил очередную малолетку?!

Нет, не тогда!

А тогда, когда он вместе с Тургеневым отправлялся в заведение мадам Жовини, где их уже ждал Куприн с еще ненаписанной повестью «Яма». Признаться, втроем они частенько устраивали журфиксы в борделе. Потому что Толстой говорил: «Нельзя порицать того, чего не знаешь!»