автордың кітабын онлайн тегін оқу Дух мадам Краул и другие таинственные истории
Джозеф Шеридан Ле Фаню
Дух мадам Краул и другие таинственные истории
Серия «Эксклюзивная классика»
Перевод с английского Л. Бриловой, Е. Токаревой
© Перевод. Л. Брилова, 2025
© Перевод. Е. Токарева, 2025
© ООО «Издательство АСТ», 2025
Дух мадам Краул
Перевод Л. Бриловой
Нынче я уже старуха, а к тому дню, когда меня привезли в Эпплуэйл-Хаус, мне не сравнялось еще и четырнадцати. Моя тетка служила там экономкой, и в Лексхо прислали лошадь с коляской, чтобы отвезти меня и мой сундучок в Эпплуэйл.
Мне сделалось немножечко боязно еще по дороге в Лексхо, а стоило мне увидеть коляску и лошадь, как тут же захотелось обратно к маме, в Хейзелден. Когда я влезала в «возок» (так мы называли коляску), слезы у меня потекли ручьем, и старый Джон Малбери, который правил лошадью, купил мне в утешение – добрая душа – несколько яблок в «Золотом льве» и еще сказал, что в большом доме есть пирог с корицей, и чай, и свиные отбивные – все это стоит горячее у тетушки в комнате и ждет меня не дождется. Ночь была лунная, красивая; я ела яблоки и выглядывала в окошко возка.
Стыд и срам, когда джентльмены стращают маленькую глупышку, какой я тогда была. Иной раз мне сдается, что они надо мной смеялись. Их сидело двое в почтовой карете позади меня. И они давай меня расспрашивать (а ночь уже настала, и взошла луна), куда это я еду. Я и рассказала им, что собираюсь прислуживать госпоже Арабелле Краул в Эпплуэйл-Хаус, под Лексхо.
– А, ну тогда долго ты там не задержишься! – говорит один из них.
И я удивленно на него вылупилась, желая спросить: «Это еще почему?»; я ведь докладывала им, куда еду, с умным видом и задравши нос.
– Дело вот в чем… – продолжает джентльмен, – но только ты ни за что на свете никому об этом не говори, лишь поглядывай за ней да примечай; дело в том, что в нее вселился дьявол; она и сама больше чем наполовину дух. У тебя Библия есть?
– Да, сэр, – говорю. (Потому что матушка сунула мне в сундучок маленькую Библию и я знала, что книга там; между прочим, она и сейчас у меня в шкафу, хотя буквы в ней чересчур маленькие для моих старых глаз.)
Когда я при словах «Да, сэр» на него взглянула, то он как будто бы подморгнул своему приятелю, но, может, мне и почудилось.
– Хорошо, – говорит джентльмен, – не забывай класть ее на ночь под подушку, и тогда старуха до тебя не доберется.
Какой тут на меня напал страх, вообразите сами! Мне хотелось многое у него выспросить про старую леди, но я слишком робела, а они с приятелем стали толковать про свое, и сошла я в Лексхо, как я уже рассказывала, не зная, что и думать. Когда мы въехали в темную аллею, душа у меня ушла в пятки. Деревья там росли густые-прегустые, большущие и почти такие же старые, как дом, и четверо человек стояли, держась за вытянутые руки, а одежды кое на ком из них – кот наплакал.
Я высунулась из окошка и вытянула шею, чтобы получше рассмотреть большой дом, и сама не заметила, как мы очутились у крыльца.
Дом этот просторный, черно-белый, со здоровенными черными балками наискосок и стоймя; его белые, как простыни, фронтоны смотрели прямо на луну, и на фасад падали тени двух-трех деревьев – такие четкие, что можно было сосчитать каждый листочек, и на всей передней части дома одно лишь окно большого холла сверкало множеством фигурных стеклышек, а на все остальные окна были по-старинному навешены наружные ставни, заколоченные крест-накрест; это потому, что в доме кроме старой хозяйки жили еще всего трое или четверо слуг и больше половины комнат пустовало.
Как подумала я, что вот и кончилась поездка, что стою я уже перед господским домом и где-то поблизости тетка, которой я никогда не видела, а с ней и хозяйка, мадам Краул, незнакомая, но уже такая страшная, и сердце у меня перевернулось.
Тетушка поцеловала меня в холле и повела к себе. Была она высокая и худая, лицо бледное, глаза черные, на длинных тонких руках черные митенки. Ей шел шестой десяток, и слов зря она не тратила, но каждое ее слово было закон. Жаловаться не на что, но женщина она была строгая, и сдается мне: приходись я ей племянницей по сестре, а не по брату, она была бы со мной ласковее. Правда, что сейчас об этом говорить.
Сквайр – звали его мистер Чивни Краул, и был он внуком мадам Краул – заявлялся туда раза два или три в год – только присмотреть, чтобы старую леди обихаживали как полагается. За все время я видела его в Эпплуэйл-Хаус всего лишь дважды.
И несмотря ни на что, уход за ней был хороший, и благодарить за это нужно мою тетушку и миссис Уайверн, горничную, – они долг свой знали и служили на совесть.
Миссис Уайверн (обращаясь к ней, тетушка говорила «Мэг Уайверн», а мне про нее – «миссис Уайверн») была женщина пятидесяти лет, толстая и веселая, солидная что ростом, что обхватом, никогда не сердилась и ходила черепашьим шагом. Жалованье она получала хорошее, но тратиться не очень любила; тонкое белье она держала под замком и носила обычно хлопковую саржу шоколадного цвета с рисунком из красных, желтых и зеленых веточек и горошин, и служило это платье на удивление долго.
Она ни разу мне ничего не подарила – ни на медный грош, – но была добра и всегда смеялась, за чаем болтала без умолку одно и то же; когда она видела, что я приуныла или растерялась, она развлекала меня шутками и историями, и мне кажется, я любила ее больше, чем тетушку, – ведь дети падки до забав и сказок, а тетушка хотя и сделала мне много добра, но все же кое в чем бывала строга и вечно молчала.
Тетушка отвела меня к себе в спальню, чтобы я немного отдохнула, пока она будет готовить чай. Но прежде она похлопала меня по плечу и сказала, что я высокая девочка для своих лет и здорово вымахала, и спросила, умею ли я шить и вышивать, и, вглядевшись мне в лицо, сказала, что я похожа на своего отца, ее брата, который умер и погребен, и она надеется, что я добрая христианка, не то что он, и умею вести себя как подобает.
И я подумала, что, с тех пор как я вошла к ней в комнату, впервые слышу от нее недобрые слова.
А когда я перешла из спальни в комнату экономки, такую уютную, сплошь в дубовых панелях, в камине вовсю полыхали угли, и торф, и поленья – всё вместе, а на столе стоял чай, и горячие пирожки, и мясо, от которого поднимался дымок; там же сидела миссис Уайверн, толстая и веселая, и рот у нее не закрывался – за час она успевала сказать больше слов, чем тетушка за год.
Я еще пила чай, когда тетушка поднялась наверх проведать мадам Краул.
– Она пошла взглянуть, не задремала ли старая Джудит Сквейлз, – молвила миссис Уайверн. – Джудит сидит с мадам Краул, когда мы с миссис Шаттерз (так звали мою тетушку) обе отлучаемся. Со старой леди хлопот не оберешься. Тебе придется смотреть в оба, а то она или свалится в огонь, или выпадет из окошка. Она вся как на иголках, даром что старуха.
– А сколько ей лет, мэм? – спросила я.
– Девяносто три года сравнялось, и еще восемь месяцев, – говорит миссис Уайверн со смехом. – И не расспрашивай о ней при тетушке… имей в виду; довольно с тебя того, что сама увидишь, вот и все.
– А что мне придется для нее делать – будьте добры, мэм? – спрашиваю.
– Для старой леди? Это тебе объяснит твоя тетя, миссис Шаттерз, но я так понимаю, что тебе придется сидеть с шитьем у нее в комнате и следить, как бы со старой леди чего-нибудь не приключилось и чтобы она забавлялась своими вещичками за столом; еще нужно будет, если она пожелает, приносить ей еду или питье, и смотреть, чтобы чего не стряслось, и звонить в колокольчик, если она закапризничает.
– Она глухая, мэм?
– Нет, она и слышит, и видит на три аршина под землей, но она совсем того и не в ладах с памятью; ей что Джек Истребитель Великанов или Матушка Паратуфель, что королевский двор или государственные дела – все едино.
– А почему, мэм, ушла та девочка, которая нанялась в пятницу? Тетя писала моей матушке, что ей пришлось уйти.
– Да, она ушла.
– А почему? – повторила я.
– Миссис Шаттерз она не устроила, так я понимаю, – отвечала миссис Уайверн. – Не знаю. Болтай поменьше, твоя тетя не выносит болтливых детей.
– Пожалуйста, мэм, скажите, как здоровье у старой леди?
– Ну, об этом спросить можно. Давеча немного раскисла, но на этой неделе ей получше; верно, до ста лет дотянет. Тсс! Вот и тетя твоя идет по коридору.
Вошла тетушка и начала говорить с миссис Уайверн, а я, привыкнув немного и освоившись, стала ходить туда-сюда по комнате и рассматривать вещи. На буфете стояли красивые старинные безделушки из фарфора, на стене висели картины; прямо в стенной панели я увидела открытую дверцу, а за ней – старинный кожаный камзол, и такой чудной: с ремешками и пряжками и с рукавами длиной с кроватный столбик.
– Что ты там делаешь, детка? – вдруг строго спросила тетушка, когда мне казалось, что она обо мне и думать забыла. – Что это у тебя в руках?
– Это, мэм? – Я оборотилась, не выпуская камзола. – Знать не знаю, мэм, что это такое.
Бледное тетино лицо раскраснелось, а глаза засверкали от злости, и я подумала, что, если бы нас не разделяло несколько шагов, она бы дала мне оплеуху. Но она только встряхнула меня за плечо, вырвала камзол у меня из рук, сказала: «Никогда не смей в этом доме трогать то, что тебе не принадлежит!», повесила камзол обратно на гвоздь, захлопнула дверцу и заперла ее на ключ.
Миссис Уайверн тем временем как ни в чем не бывало сидела в кресле и смеялась, всплескивая руками и слегка раскачиваясь, – как всегда, когда дурачилась.
У меня на глазах выступили слезы, и миссис Уайверн (которая тоже прослезилась, но от смеха) сделала знак тетке. «Ну-ну, девочка не хотела ничего дурного… иди ко мне, детка. Это всего-навсего тепа для недотепы; и не задавай лишних вопросов, чтобы нам не приходилось врать. Сядь-ка сюда и выпей кружку пива, а потом ступай в постель».
Моя комната была наверху, по соседству со спальней старой леди, где стояли рядом кровати ее и миссис Уайверн, а я должна была откликаться на зов, если что-нибудь понадобится.
Старая леди в тот вечер была снова не в себе – еще с середины дня. На нее находил, бывало, сердитый стих. То, случалось, она не дает себя одеть, то раздеть. В былые дни, говорили, она была раскрасавицей. Но ни в Эпплуэйле, ни поблизости некому было уже помнить пору ее расцвета. А наряжаться она любила до ужаса; толстых шелков, тугого атласа, бархата, кружев и прочего добра у нее хватило бы на семь лавок. Все ее платья были немодные и смешные, но стоили целое состояние.
Ну ладно, отправилась я в постель. Я долго лежала без сна, потому что все вокруг было мне в новинку; опять же и чай, сдается, разбудоражил меня с непривычки: раньше я пила его только по праздникам. В соседней комнате заговорила миссис Уайверн, и я поднесла ладошку к уху и стала прислушиваться, но голоса мадам Краул так и не различила – она, наверное, все время молчала.
Ухаживали за ней со всем старанием. Слуги в Эпплуэйле знали, что, когда она умрет, их всех до одного рассчитают, а работа здесь была немудреная и жалованье хорошее.
Доктор приходил к старой леди дважды в неделю, и, уж будьте уверены, что он велел, то слуги исполняли в точности. И каждый раз он повторял одно: нипочем ей не перечить, а, наоборот, ублажать и во всем потакать.
И вот она пролежала одетая всю ночь и следующий день и не пожелала рта раскрыть, а я с утра до вечера сидела за шитьем у себя в комнате, только спускалась пообедать.
Я не прочь была поглядеть на старую леди и даже послушать, что она скажет, но ничего не получилось; что она здесь, что где-нибудь в Ланноне – никакой разницы.
После обеда тетушка послала меня на часок прогуляться. Я была рада вернуться обратно: деревья росли вокруг такие большие, вокруг было темно и пусто, небо затянуло тучами, я ходила одна, вспоминала дом и лила слезы. В тот вечер я сидела при свечах у себя, дверь в комнату мадам Краул была открыта, и за старой леди присматривала моя тетушка. И тут я в первый раз услышала, как мне кажется, голос старой леди.
Это были какие-то диковинные звуки – уж не знаю, с чем их и сравнить, то ли с чириканьем, то ли с мычанием, – но очень тоненькие и тихие.
Я вовсю навострила слух. Но ни слова было не разобрать. И тетка моя ответила:
– Нечистый никому ничего не сделает, если только Господь не попустит.
Тогда тот же чудной голос из кровати произнес еще несколько слов – я не уразумела каких.
И тетушка опять ответила:
– Пусть себе строят рожи, мэм, и говорят что им вздумается; если Господь Бог за нас, кто нас тронет?
Я слушала, вытянув шею и затаив дыхание, но больше ни слова и ни звука из спальни не донеслось. Прошло минут двадцать, я сидела за столом и рассматривала картинки в старых баснях Эзопа, и тут у входа что-то задвигалось; я подняла голову и увидела, что в дверь, делая знаки рукой, заглядывает тетушка.
– Тс-с! – произнесла она чуть слышно, подошла на цыпочках и прошептала: – Слава богу, она наконец заснула; сиди тихо, как мышка, я сойду вниз выпить чашку чаю и живо вернусь вместе с миссис Уайверн – она будет спать в комнате мадам; а ты, когда мы поднимемся, ступай бегом вниз, в мою комнату: Джудит принесет тебе туда ужин.
С этими словами она ушла.
Я, как прежде, смотрела книжку с картинками и временами прислушивалась, но не различала не то что шороха, но даже дыхания, и, чтобы было не так боязно одной в большой комнате, принялась шепотом разговаривать с картинками и сама с собой.
Под конец я поднялась и стала обходить комнату, все осматривать и заглядывать туда-сюда – вы ведь понимаете, мне нужно было чем-нибудь развлечься. А потом? Потом я сунула нос в спальню мадам Краул.
Это оказалась просторная комната; большущая кровать со столбиками была плотно завешена цветастым пологом, который спускался складками от самого потолка до пола. Там стояло зеркало – таких громадных я еще не видывала, – и все было залито светом. Я насчитала двадцать две восковые свечи, и все горели. Так уж ей взбрело в голову, а перечить мадам Краул никто не осмеливался.
У двери я прислушалась и осмотрелась, разинув рот. Когда же не уловила ни звука дыхания, ни шевеления занавесок, я набралась духу, вошла на цыпочках и снова осмотрелась. Потом я полюбовалась на себя в зеркало, и наконец мне пришла в голову мысль: «А почему бы не поглядеть на старую леди в постели?»
Если бы вы могли хоть немного себе представить, до чего мне хотелось увидеть госпожу Краул, вы бы решили, что я совсем сбрендила. И я подумала, что если не воспользуюсь случаем, то второго такого, может, не будет еще много дней.
Ну вот, мои хорошие, подошла я к постели, укрытой за пологом, и тут едва не струхнула. Но собралась с духом и просунула меж плотных занавесок сперва палец, а потом и руку. Я немного помедлила, но все было тихо, как в могиле. И я потихонечку сдвинула полог, а за ним и вправду оказалась та самая знаменитая госпожа Краул из Эпплуэйл-Хаус, вытянувшаяся, как раскрашенная леди с надгробия, которое я видела в церкви в Лексхо. Мадам Краул лежала наряженная и разукрашенная. Ничего подобного вы никогда не видели. Ну и картина это была, скажу я вам: атлас и шелка, алое и зеленое, золото и цветные кружева! На макушке – громадный пудреный парик, в половину ее роста, и – бог мой! – морщин-морщин… не пересчитать, безобразная шея вся набелена, щеки в румянах, мышиные брови (миссис Уайверн их подрисовывала); она лежала такая важная и застывшая, в шелковых чулках со стрелками, а каблуки у нее на туфлях были пальцев в девять, не меньше. Боже ты мой, нос у нее был тонкий и крючковатый, из-под век виднелись белки. Она, бывало, так вот нарядившись, взяв в руки веер и засунув за корсаж букет, стояла перед зеркалом, хихикала и пускала слюни. Ее сморщенные ручки были вытянуты вдоль боков, и таких длинных заостренных ногтей я ни у кого не встречала. Мода, что ли, была когда-то у знати на такие ногти?
Думаю, от такого зрелища и вы бы порядком напугались. Я была не в силах ни выпустить полога, ни сдвинуться с места, ни оторвать от нее взгляда; у меня аж сердце перестало биться. И тут она открывает глаза, садится, поворачивается и со стуком ставит свои каблучищи на пол, а сама сверлит меня большущими, словно бы стеклянными глазами, морщинистые губы зло усмехаются, и видны длинные фальшивые зубы.
Что там покойник – покойник дело обыкновенное, а вот страшнее этого мне ничего не доводилось видеть. Она указывала рукой прямо на меня, а спина у нее была круглая от старости. И мадам Краул говорит:
– Ах ты, чертенок! Ты почему сказала, что я убила этого мальчишку? Я защекочу тебя до смерти!
Тут бы мне развернуться и давай бог ноги, но я не могла отвести от нее глаз, и мне оставалось только пятиться как можно быстрее, а она наступала со стуком, как автомат, тянула пальцы к моему горлу и все время делала языком как будто «зизз-зизз-зизз».
Я все пятилась, торопясь изо всех сил, а ее пальцам оставалось до моего горла всего несколько дюймов, и мне казалось, что тронь она меня – и я решусь ума.
Отступая, я забралась прямо в угол и завопила как резаная; в ту же минуту моя тетушка громко закричала в дверях, и старая леди обернулась к ней, а я, пробежав без остановки всю комнату, изо всех сил припустила вниз по задней лестнице.
Добравшись до комнаты экономки, я, само собой, залилась слезами. Миссис Уайверн смеялась до упаду, когда я рассказала ей, что произошло. Но, услышав слова старой леди, она переменила тон.
– Повтори-ка снова, – попросила она.
И я повторила:
– «Ах ты, чертенок! Ты почему сказала, что я убила этого мальчишку? Я защекочу тебя до смерти!»
– А ты говорила, что она убила мальчишку? – спрашивает миссис Уайверн.
– Нет, мэм, – отвечаю.
С тех пор, когда тетушка и миссис Уайверн обе отлучались, со мной наверху всегда сидела Джудит. Я бы лучше выпрыгнула в окошко, чем осталась одна с мадам Краул.
Спустя неделю (если я правильно припоминаю), когда мы с миссис Уайверн были вдвоем, она рассказала мне кое-что новое о мадам Краул.
Когда та была молода и очень красива (полных семь десятков лет назад), она вышла замуж за сквайра Краула из Эпплуэйла. Мистер Краул был вдовец с девятилетним сыном.
Как-то утром мальчик исчез, и ни слуху о нем, ни духу. Куда он ушел, никому было невдомек. Ему давали чересчур много воли, и он, бывало, то отправится завтракать к леснику в сторожку, а потом к кроличьим садкам и домой не показывается до вечера, то весь день пробудет на озере, купается, ловит рыбу и катается на лодке. И вот никто знать не знал, что с ним приключилось, только у озера, под кустом боярышника (который до сих пор там растет), нашли его шляпу, и все решили, что мальчуган утонул во время купания. И все имение досталось по наследству ребенку от второго брака – сыну этой самой мадам Краул, которая жила и жила уже целую вечность. А когда я стала служить в Эпплуэйле, хозяином уже был его сын, внук старой леди, сквайр Чивни Краул.
Давно, когда еще тети моей здесь не было, в народе ходили всякие толки; люди говаривали, будто мачеха кое-что знает, но помалкивает. И еще – что она опутала своего мужа, старого сквайра, чарами и льстивыми речами. А мальчика больше никто не встречал, и со временем все о нем позабыли.
А сейчас я собираюсь рассказать о том, что видела собственными глазами.
Со дня моего приезда прошло меньше полугода, была зима, и у старой леди началась хворь, которая свела ее в могилу.
Доктор боялся, что у нее будет припадок бешенства, как пятнадцать лет назад, когда на нее пришлось много раз надевать смирительную рубашку – это был тот самый кожаный камзол, который я нашла в стенном шкафу в тетиной комнате.
Но этого не случилось. Она чахла, сохла, слабела и хандрила, этак потихоньку, но за день или два до конца все переменилось: она стала вести себя неспокойно и порой как закричит, словно бы разбойник приставил ей нож к горлу, и выберется из кровати; сил, чтобы идти или стоять, у нее не было, и она свалится на пол, прикроет лицо своими сморщенными руками и истошным голосом молит о пощаде.
Я, само собой, в комнату к ней не ходила, а заберусь, бывало, в свою постель и дрожу от страха, пока мадам Краул вопит, ползает по полу на коленях и выкрикивает слова, от каких уши вянут.
Моя тетушка, и миссис Уайверн, и Джудит Сквейлз, и одна женщина из Лексхо не отходили от нее ни на шаг. Под конец у мадам Краул сделались судороги, которые ее и доконали.
Его преподобие пастор читал у постели молитвы, но мадам Краул с ним не молилась. По мне, иного и ожидать не стоило, и все же хорошего в этом было мало, и вот наконец она отошла и все осталось позади; старую госпожу Краул обрядили в саван и уложили в гроб, а сквайру Чивни отправили письмо. Но он был в отлучке во Франции, ждать его надо было долго, и его преподобие с доктором решили, что откладывать похороны больше не годится, и, кроме них двоих, моей тетушки и всех нас, прочих слуг из Эпплуэйла, на похороны никто и не явился. Старую леди из Эпплуэйла положили в склеп под церковью в Лексхо, а мы продолжали жить в большом доме, пока не приедет сквайр, не распорядится насчет нас и не даст, кому пожелает, расчета.
Мне отвели другую комнату; между нею и спальней госпожи Краул было еще две двери; а это дело приключилось в ночь перед прибытием в Эпплуэйл сквайра Чивни.
Моя новая комната была большая, квадратная, обшитая дубовыми панелями, но мебели в ней не было, кроме кровати без полога, стула и стола, так что комната выглядела совсем пустой. А большое зеркало, в котором старая леди любовалась собой с головы до пят, ставшее теперь ненужным, вынесли и прислонили к стене в моей нынешней комнате, потому что, когда старую леди укладывали в гроб – оно и понятно, – многие вещи в спальне пришлось сдвинуть с мест.
В тот день пришла весть, что сквайр на следующее утро будет в Эпплуэйле; я ничего против не имела, я ведь ждала, что меня, как пить дать, отправят обратно домой, к матушке. И я была рада-радешенька и думала о доме и сестре Джэнет, о киске, поросенке и дворняге Триммере и обо всех остальных и так разволновалась, что не могла заснуть. Пробило полночь, а я не спала, и в комнате была темень хоть глаз выколи. Я лежала спиной к двери, лицом к противоположной стене.
Ну вот, не минуло и четверти часа после полуночи, как стена передо мною осветилась словно бы отблеском пожара и вверх-вниз по балкам и дубовым панелям заплясали тени от кровати, и стула, и моего платья, которое висело на стене; я быстро оглянулась через плечо – посмотреть, что горит.
И что же – Господи помилуй! – я увидела? Вылитую хозяйку. Старая покойница была выряжена в атлас и бархат, ненатурально улыбалась, глаза как плошки, а рожа – ни дать ни взять сам дьявол. От ног ее кверху подымалось красное пламя, словно у нее загорелся подол. Она ступала прямо ко мне, согнув свои старые, сморщенные руки, будто собиралась вонзить в меня когти. Я не могла пошевельнуться, но она прошла мимо, а меня обдало холодным воздухом; я увидела, как она остановилась у стены в алькове (так моя тетушка называла нишу, где в старые времена стояла парадная кровать) около открытой дверцы и начала там что-то ощупью искать. Я и не знала раньше об этой двери. Старуха развернулась ко мне всем телом, как флюгер, и ухмыльнулась; тут же в комнате сделалось темно, и оказалось, что я стою у дальнего конца постели – сама не знаю, как я там очутилась; ко мне наконец вернулась речь, и я завопила во всю мочь, пустилась бегом по галерее и напугала миссис Уайверн до полусмерти, чуть не сорвав с петель дверь ее спальни.
Само собой, в ту ночь я не сомкнула глаз, а едва рассвело, со всех ног побежала вниз, к тете.
Я думала, тетушка станет ругать меня или вышучивать, но нет: она все время сжимала мою руку и пристально глядела мне в лицо, а потом сказала, чтобы я не боялась, и спросила:
– А не было у призрака в руках ключа?
– Был, – ответила я, припомнив, – такой большой, с чудной медной ручкой.
– Погоди минутку. – Тетушка выпустила мою руку и открыла буфет. – Вроде этого?
Бросив на меня странный взгляд, она вынула и показала мне один из ключей.
– Он самый, – выпалила я тут же.
– Ты уверена? – спросила тетушка, вертя ключ.
– Да.
Увидев ключ, я почувствовала, что вот-вот упаду замертво.
– Ну хорошо, детка, – сказала тетушка задумчиво, положила ключ на место и заперла комод. – Сегодня до полудня сюда прибудет сам сквайр, и ты должна будешь ему все это рассказать. Я, наверное, скоро возьму расчет, и поэтому тебе лучше сегодня же уехать домой, а я подыщу тебе другое место, как только смогу.
Такие слова, само собой, пришлись мне как нельзя больше по сердцу.
Тетушка упаковала мои вещи и три фунта жалованья, чтобы я отвезла их домой, и в тот же день в Эпплуэйл приехал сквайр Краул – красивый мужчина лет тридцати. Я с ним виделась уже во второй раз, но разговаривала в первый.
Они переговорили с тетушкой в комнате экономки – о чем, не знаю. Я немного робела, потому что сквайр считался в Лексхо большим человеком, и не подходила, покуда меня не позвали. И сквайр с улыбкой сказал:
– Что это там тебе привиделось, малышка? Это, наверное, был сон; ты ведь знаешь – духов, домовых и других таких вещей на свете не бывает. Но, так или иначе, все же сядь, милая, и расскажи все с начала и до конца.
Когда я выложила все, он ненадолго задумался и говорит тетушке:
– Эту комнату я хорошо помню. Во времена старого сэра Оливера хромой Уиндел говорил мне, что в нише слева есть дверь – в том углу, где, как приснилось девочке, рылась моя бабушка. Ему перевалило уже за восемьдесят, когда он мне об этом рассказывал, а я был ребенком. Двадцать лет минуло с тех пор. Там давным-давно хранили столовое серебро и драгоценности, пока не устроили сейф в комнате с гобеленами; по словам Уиндела, у ключа была медная ручка, а вы говорите, что нашли такой же ключ на дне сундука, где бабушка держала свои старые веера. Правда, будет забавно, если мы найдем в нише забытые ложки или бриллианты? Пойдем-ка наверх, моя милая, покажешь нам это место.
Стоило мне переступить порог жуткой комнаты, душа моя ушла в пятки, и я крепко схватилась за тетину руку; я показала им обоим, как старая леди прошла мимо меня, и где она остановилась, и где мне привиделась открытая дверца.
У стены стоял старый пустой шкаф, а когда его отодвинули, на стенной панели и в самом деле нашлись следы дверцы; ее замочную скважину когда-то забили деревом и сровняли рубанком, а щели заделали замазкой под цвет дуба, и, если бы не торчавшие немного дверные петли, никто бы не догадался, что за шкафом была дверь.
– Ага! – сказал сквайр с чудной улыбкой. – Похоже, это оно.
За считаные минуты из замочной скважины маленьким долотом и молотком выбили затычку. Ключ, и верно, подошел; со странным поворотом и протяжным скрипом язык замка сдвинулся, и сквайр распахнул дверцу.
Внутри была другая дверца, еще диковинней первой, но без запора, и открылась она совсем легко. За ней мы увидели узкий просвет, отделанный кирпичом, с кирпичным полом и сводом; было ли там что-нибудь, мы не разглядели из-за темноты.
Тетушка зажгла свечу и подала сквайру, и тот ступил внутрь.
Тетя, стоя на цыпочках, заглядывала ему через плечо, а мне совсем ничего не было видно.
– Ха-ха! – произнес сквайр, отпрянув. – Что это? Дайте-ка мне кочергу… живо! – велел он тете.
Когда она пошла к очагу, я заглянула под руку сквайру и увидела в дальнем конце дыры то ли обезьяну, то ли чучело, сидящее на сундуке, а может старуху, самую что ни на есть сморщенную и высохшую.
– Бог мой! – вскрикнула тетушка, когда, вложив сквайру в руку кочергу, посмотрела через его плечо и заметила эту жуть. – Осторожно, сэр, что же вы делаете? Отойдите и закройте дверь!
Но вместо этого сквайр тихонечко шагнул вперед, нацелив кочергу, как меч, и ткнул чучело; оно, свалившись, рассыпалось, и осталась только кучка костей и трухи, которая почти вся бы уместилась в шляпу.
Это были детские кости, а все остальное от толчка обратилось в прах. Некоторое время сквайр с тетушкой молчали, а сквайр перевернул череп, лежавший на полу.
Я хоть и была ребенком, но все же знала в точности, о чем они думают.
– Дохлая кошка! – сказал сквайр, выходя и задувая свечу, и захлопнул дверцу. – Мы с вами, миссис Шаттерз, пойдем назад и пороемся потом на полках. Прежде всего мне нужно обсудить с вами кое-что другое, а эта девчушка пусть, как вы сказали, отправляется домой. Жалованье она получила, а еще я должен сделать ей подарок, – сказал он, похлопывая меня по плечу.
И он дал мне целый фунт, а через час я поехала в Лексхо, а оттуда – почтовой каретой домой и не могла нарадоваться, что вернулась; и – слава тебе, Господи, – дух мадам Краул ни разу с тех пор не являлся мне ни наяву, ни во сне. Но когда я стала взрослой, моя тетушка как-то провела сутки у меня в Литтлхэме; она рассказала, что, конечно же, это был маленький мальчик, которого так давно искали; мерзкая старая ведьма заперла его и бросила умирать в темной дыре, где никто не слышал его криков, мольбы и стука, а его шляпу кинула у воды, чтобы люди подумали, будто он утонул. Платье мальчика от первого же касания рассыпалось в пыль в той самой дыре, где нашли кости. Но зато осталась пригоршня гагатовых пуговиц и нож с зеленой рукояткой, а еще две монетки по пенни, которые, наверное, лежали в карманах у бедного мальчугана, когда он попался в ловушку и в последний раз видел свет. А среди бумаг сквайра нашлось объявление, которое напечатали, когда мальчик пропал, – старый сквайр думал, что он, быть может, убежал или его украли цыгане; там упоминались среди примет нож с зеленой рукояткой и пуговицы из гагата. Вот и все, что я хотела рассказать про старую госпожу Краул из Эпплуэйл-Хаус.
Баронет и привидение
Перевод Е. Токаревой
Глава I
«Святой Георгий и дракон»
Нет на свете места прелестнее тихого городка Голден-Фрайерс. Он стоит на берегу безмятежного озера, в окружении нежно-лиловых гор, изборожденных глубокими ущельями; их заснеженные вершины, озаренные заходящим солнцем, словно парят в воздухе. Особенно чудесен он светлыми летними ночами, когда отзвенит на колокольне старинной церкви вечерний звон: словно зеркальца сказочных фей, серебрятся под лунными лучами стройные коньки крыш и узкие окна старинных домиков из серого песчаника, а безмолвные вязы, часовыми выстроившиеся вдоль дороги, отбрасывают на густую траву длинные черные тени.
Городок, легкий и воздушный, как паутинка, встает из озерных вод, словно по мановению волшебной палочки, и кажется, что стоит моргнуть глазом – и он исчезнет, как картинка из волшебного фонаря, отраженная туманной ночной дымкой.
Вот такой тихой летней ночью луна щедро заливала лучами солидный фасад голден-фрайерсской таверны «Святой Георгий и Дракон», украшенный большой старинной вывеской, пожалуй, самой нарядной в Англии. Таверна стоит на самом берегу озера; парадное крыльцо выходит на проезжую дорогу, огибающую берег. По другую сторону дороги, меж двух высоких шестов, и висит, покачиваясь, знаменитая вывеска, ярко раскрашенная, в ажурной, щедро позолоченной раме кованого железа.
В обеденном зале «Святого Георгия и Дракона» отдыхали после дневных трудов трое или четверо завсегдатаев этого мирного пристанища.
Стены уютного зала были обшиты дубовыми панелями; и, поскольку в здешних краях даже в летние месяцы воздух бывает прохладным, как случилось и в этот вечер, в камине весело полыхали дрова. Яркое пламя бросало на стены и потолок пляшущие блики, в то же время не переполняя комнату излишним жаром.
По одну сторону от очага отдыхал доктор Торви, городской врач, знавший слабые места всех обитателей Голден-Фрайерса и умевший назначить каждому самое лучшее, только ему подходящее лекарство. Это был дородный джентльмен с жизнерадостным смехом, охочий до любых новостей, как важных, так и малозначительных. В вечерний час он любил выкурить трубку-другую и пропустить стаканчик пунша с кусочком лимонной кожуры. Возле него сидел Уильям Пирс, худощавый старичок, тихий и доброжелательный; он прожил более тридцати лет в Индии и, последний из обитателей Голден-Фрайерса, носил парик с косичкой. В уголке, положив на стул короткий обрубок ноги и поставив рядом верного деревянного «приятеля», потягивал свой грог отставной капитан Джек Эмеральд. Он горланил, как подобает бывалому морскому волку, и называл друзей разными морскими прозвищами. Посреди зала, напротив очага, попыхивал трубкой, безмятежно глядя в огонь, всегда спокойный, глухой, как пробка, Том Холлар. Изредка в зал величественной походкой выплывал сам владелец «Святого Георгия и Дракона». Он присаживался в деревянное кресло с высокой резной спинкой и, поддерживая старинные республиканские традиции городка, вступал в неторопливую беседу с гостями, радостно приветствовавшими доброго трактирщика.
– Значит, сэр Бейл решил-таки вернуться домой, – молвил доктор. – Расскажите-ка, что вы о нем слышали.
– Ничего не слыхал, – ответил Ричард Тэрнбелл, хозяин «Святого Георгия». – Ровным счетом ничего. Известно только, что он возвращается. Тем лучше: старый дом станет попригляднее.
– Туайн говорит, поместье увязло в долгах. Верно это? – спросил доктор, понизив голос и заговорщически подмигивая.
– Да, поговаривают, в закромах у них шаром покати. Вам-то, сэр, я могу об этом рассказать, здесь все свои. Вовремя он решил обосноваться, ничего не скажешь.
– Здесь-то он меньше потратится, чем в своих Парижах, – глубокомысленно кивнул доктор.
– Правильно делает. – Мистер Пирс выпустил тонкую струйку дыма. – Похвальное намерение – вовремя остановиться. Переедет сюда, будет меньше тратиться, может быть, женится. Но еще похвальнее будет, если он передумает и останется там, где есть. Говорят, ему у нас не нравится.
Окончив сию доброжелательную речь, мистер Пирс снова принялся за трубочку.
– Да, сэр Бейл наш городок не больно жалует, вернее, прежде не жаловал, – подхватил трактирщик.
– Вернее сказать, он его терпеть не может, – мрачно подтвердил доктор.
– И неудивительно, если все, что я слышал, правда! – воскликнул старый Джек Эмеральд. – Разве не он утопил в озере женщину с ребенком?
– Эй! Держи рот на замке, приятель. Что-то тебя не туда понесло.
Наступила тревожная тишина.
– Ей-богу! – испуганно воскликнул трактирщик, вынув трубку изо рта. – Послушайте, сэр, я плачу сэру Бейлу ренту за свой трактир и благодарю Бога за это – да, благодарю Бога! Всяк сверчок знай свой шесток.
Джек Эмеральд топнул здоровой ногой, оставив деревянную лежать на стуле, и с любопытством огляделся.
– Что ж, если это был не он, значит, кто-то другой. Но случилось это в семейке Мардайксов. Я сам снимал азимут на воде от скалы Глэдс-Скар до Мардайксской пристани и отсюда, от вывески «Святого Георгия и Дракона», до вон того белого дома под горой Форрик-Феллз. Хотите, буек поставлю на том самом месте? Мне тут, на берегу, сказали азимут того места, где лежит утопленница. Я его занес в бортовой журнал, да с тех пор, странное дело, ни одна лодка не может с тем местом поравняться.
– Так точно, сэр, ходили такие разговоры, – подтвердил Тэрнбелл. – Народ у нас болтливый. Но речь шла не о нынешнем помещике, а о его пращуре; и пусть меня вздернут, если что-то подобное случалось в «Святом Георгии и Драконе».
– Верно, то, кажется, был его дед. Да какая разница, один черт.
– И заметьте, капитан, никто не мог ничего доказать. Даже если сам король захочет напомнить Мардайксам о том случае, семейка эта ему спуску не даст. И хотя прежние господа, те, кому сам Бог велел рассердиться на эти сплетни, давно померли, никому из нынешних не будет приятно узнать, что люди до сих пор в это верят, а пуще всех – нашему помещику. Не то чтобы мне до него дела больше, чем другим, хотя, говорят, неряшлив он и толстоват, но, пока я исправно вношу арендную плату, он меня из «Святого Георгия» еще девятьсот девяносто девять лет не выкурит. Как бы горяч ты ни был, рано или поздно все равно остынешь. Но с задирами ссориться не след; его дорожка до «Святого Георгия» может свернуть и в хорошую сторону, и в плохую. Справедливо будет сказать, что случилось это задолго до его рождения и не стоит понапрасну донимать его сейчас. Ставлю фунт, капитан, что доктор со мной согласится.
Доктор, тоже имевший основания опасаться за свою практику, кивнул и добавил:
– Да что там говорить, дело давнее. Тебя, Дик Тэрнбелл, тогда и на свете не было, а вас, друзья мои, тем паче.
– Дело давнее и давно забытое, – вставил трактирщик.
– Да, и давно забытое, – набравшись храбрости, подтвердил доктор. – Но забывать о том не стоит. Вот наш друг капитан слышал от кого-то эту историю и рассказал ее с такими ошибками, что поневоле поймешь: если и есть что хуже, чем хранить в памяти давние ужасы, так это помнить их наполовину. Людям рот не заткнешь: нас с вами уж и на свете не будет, а тот случай останется у всех на устах.
– Точно. Теперь вспомнил, ту байку мне рассказал Дик Харман, лодочник, старый морской волк вроде меня. Я на щуку ходил, он меня и отвез на то самое место. Так я все и узнал. Слышь, Том, матросик мой палубный, налей-ка нам еще по стаканчику бренди! – во весь голос крикнул капитан половому, показавшемуся в дверях. При этих словах наш седой багроволицый моряк с громким стуком уложил обрубок ноги на стул рядом с деревянным спутником, которого ласково прозвал Аварийной Мачтой.
– Верно, о том случае говорить будут дольше, чем нам суждено услышать, – подтвердил трактирщик. – Я за байку гроша ломаного не дам, если ее рассказывают про дурного человека. – Он слегка звякнул ложкой о стакан, давая знак Тому, вернувшемуся с грогом для капитана, наполнить его пуншем. – Сэр Бейл с нашим домом подружится, наверняка подружится. А почему бы и нет? «Святой Георгий и Дракон» принадлежал нашей семье со времен Карла Второго. В тугие времена, что нынче зовутся Реставрацией, трактиром владел Уильям Тэрнбелл. Он-то и арендовал дом у тогдашнего помещика, сэра Тони Мардайкса. Они тогда всего лишь рыцарями были, еще не баронетами. Баронетами их сделали при Георге Втором, их имена значатся в титульных списках дворянства. Аренда оформлена честь по чести на имя Уильяма Тэрнбелла, прибывшего из Лондона. Он пристроил конюшни – о том в арендном договоре написано. С тех пор у заведения была только одна вывеска – «Святой Георгий и Дракон», ее вся Англия знает, и только одни хозяева – Тэрнбеллы. С тех дней и поныне таверна принадлежит Тэрнбеллам, и никто не скажет, что они были дурными людьми. – Гости дружно зааплодировали в знак согласия. – И в церковь исправно ходили, и пиво варили доброе, и постояльцев привечали на славу – это говорю вам я, Ричард Тэрнбелл. И пока мы платим за аренду, никто не в силах выставить нас отсюда, ибо наша семья неотделима от «Святого Георгия и Дракона», от приусадебного участка, от наших двух полей и скота, что пасется на выгоне, точно так же, как сэр Бейл Мардайкс – от своего имения и усадьбы. Поэтому Мардайксы обо мне ничего, кроме хорошего, сказать не смогут. «Святой Георгий» и Мардайкс-Холл всегда были добрыми друзьями, и я не собираюсь ломать старинный обычай.
– Хорошо сказано, Дик! – воскликнул доктор Торви. – Согласен с тобой. Да только нынче здесь ни души посторонней нет, все свои, старые друзья, а ты сам себе хозяин. И разрази меня гром, если ты не расскажешь нам историю об утопленнице слово в слово так, как услышал ее от отца.
– Давай, шкипер, да не забывай наполнять наши стаканы! – крикнул капитан.
Мистер Пирс умоляюще смотрел на трактирщика. Что же касается глухого мистера Холлара, не проявлявшего к рассказу никакого интереса, то от него незачем было ждать подвоха; тихого старичка, уютно попыхивавшего трубочкой, друзья считали не более чем безобидным предметом обстановки.
Ричард Тэрнбелл поставил возле себя кувшин с пуншем и бросил взгляд через плечо. Дверь была заперта, огонь полыхал ярко, пунш испускал непередаваемый аромат, лица друзей горели живейшим нетерпением. Трактирщик промолвил:
– Что ж, джентльмены, если вам угодно услышать мою повесть, не вижу в том большой беды. Как бы то ни было, давно пора исправить ошибки в расхожей легенде. Случилось это девяносто лет назад. Отец мой был тогда мальчишкой; я не раз слышал его рассказ в этой самой комнате.
Он заглянул в стакан и задумчиво помешал пунш.
Глава II
Утопленница
– Рассказ мой прост, джентльмены, – начал трактирщик. – Я вас надолго не задержу. Жила-была юная красавица по имени мисс Мэри Фельтрэм о’Клустедд. Была она последней в своем роду, сильно обедневшем. Нынче от дома остались одни стены; в залах растет трава, крыши увиты плющом. Никто из ныне живущих не видел дымка над его трубами. Стоит он на том берегу озера, у подножия горы Мейден-Феллз, возле устья лощины, среди вековых деревьев. Его хорошо видно в подзорную трубу с пристани Мардайкс-Холла.
– Я там сто раз бывал, – вставил доктор.
– Семьи Мардайксов и Фельтрэмов жили дружно. В каждом роду было и плохое, и хорошее, но Мардайксы в те времена слыли людьми необузданными. И когда умер старый Фельтрэм о’Клустедд, его дочь осталась на попечении сэра Джаспера Мардайкса. Досталось же ей, бедняжке! Он был двадцатью годами старше нее, и ни одна женщина его по доброй воле не полюбила бы – так он был уродлив, ростом мал и смурен.
– Мрачен то есть, – пояснил доктор Торви капитану.
– Но, говорят, было у рода Мардайксов старинное кольцо, запятнанное кровью. Оно обладало магической силой. И случилось, что бедная девочка всем сердцем влюбилась в старика. Кто говорил, они поженились, а кто уверял, что жили в грехе, без пасторского благословения. Но, как бы то ни было, слухов ходило много, и девушка не осмеливалась показаться на людях. А потом и детишек двое родилось. Как только бедняжка не молила баронета заключить законный брак! Но он оставался глух: ему претила мысль дать ей свое имя, и детям досталась фамилия матери. Суров был старый Мардайкс, всегда на своем настоит. В конце концов, как это часто бывает, девчонка ему надоела, он надумал жениться на леди из рода Барнетов и решил избавиться разом и от воспитанницы, и от малышей. С тех пор ни ее, ни детей в Мардайкс-Холле не видали. А старшего мальчика отдали на воспитание моему прадеду в «Святой Георгий и Дракон».
– Выходит, тот чудак Филип Фельтрэм, что путешествует с сэром Бейлом, его потомок? – спросил доктор.
– Внук, – пояснил мистер Пирс, на мгновение расставшись с трубкой. – Последний в своем роду.
– Ни одна живая душа не знала, куда исчезла девушка. Кто говорит, уехала за тридевять земель, кто говорит, он ее упрятал в сумасшедший дом; короче говоря, никто в Мардайкс-Холле не видал больше бедняжку. Но жил в те времена в Маултри некий мистер Уигрэм, и служил он, подобно нашему капитану, в королевском флоте. Однажды поутру пришел он в город нанять лодку и говорит: «Нынче утром посмотрел я в подзорную трубу на Змеиный остров, вижу: ярдах в ста пятидесяти от берега женщина стоит, аккурат там, где наш капитан Эмеральд рассказывал. Стояла она по колено в воде и держала на руках ребенка». Люди вышли на лодке в озеро, но никто эту женщину найти так и не смог, и сам капитан Уигрэм тоже. Но на следующее утро он снова увидел ту женщину, и лодочник тоже ее видал. Они поплыли ей навстречу, работая веслами что есть мочи, но прошли с милю, глядь – женщины как не бывало. Они вернулись. Другим, кто видел ее, был здешний викарий, позабыл его имя. Как-то раз отправился он на тот берег озера отслужить похоронную службу в Мортлокской церкви. Возвращался под парусом, затемно, и, едва миновав Змеиный остров, услыхал предсмертный крик, такой пронзительный, что кровь стыла в жилах. Видит: в сотне ярдов от лодки по воде скользит в лунном свете тот же туманный силуэт. Лодочник повернул румпель, они подошли ближе, чтобы получше разглядеть лицо – оно было бледное, залито водой. Женщина стояла по пояс в воде, прямая, как шест, и держала на руках худенького малыша. Лодка приблизилась – она взглянула на них и презрительно осклабилась. Они обмерли от страха, не знали, что и думать. Лодочник подошел поближе, насколько мог, и викарий перегнулся через планшир, чтобы схватить ее, а она наклонилась, протянула ребенка и вдруг как завизжит! Викарий с лодочником зажмурились от испуга, а открыли глаза – ее и след простыл. Вдумавшись хорошенько, они поняли, что женщина была неживая – иначе как ей удалось подняться так высоко над водой? Лодочник направил лодку прямо к берегу, против ветра, и всю дорогу они усердно молились, отгоняя призрак. Даже за все состояние Мардайксов не согласились бы они еще раз взглянуть в лицо ужасному привидению. А через пару лет призрака видели на том же самом месте торговцы, возвращавшиеся с ярмарки в Джилленстене. С тех пор про Змеиный остров идет дурная слава, и с наступлением ночи никто не отваживается подойти близко к нему.
– А что вы знаете о том Фельтрэме, что ездит с баронетом по заграницам? – спросил доктор.
– Говорят, ни рыба ни мясо, никчемный человек, простофиля, длинный, как жердь. По крайней мере, был таким, когда уезжал, – ответил Ричард Тэрнбелл. – Фельтрэмы с Мардайксами родня, сами понимаете, потому в округе до сих пор не забывают о печальной судьбе той девушки. А этот юноша – внук того паренька, что оставили на попечение моего деда.
– Правнук. Внуком был его отец, – поправил мистер Пирс. – Он служил в армии и умер в Вест-Индии. Филип Фельтрэм – последний в своем роду. Его линия считается незаконной, и лет восемьдесят назад все, что осталось от имения Фельтрэмов, отошло Мардайксам, так что Филип находится на содержании у сэра Бейла. Приятно сознавать, джентльмены, что, несмотря на все истории, что мы слышали о сэре Бейле, единственная вещь, которую мы знаем наверняка, свидетельствует о его доброте.
– Разумеется, – согласился мистер Тэрнбелл.
В эту минуту на улице зазвучал рожок. Из почтовой кареты, подкатившей к дверям «Святого Георгия и Дракона», вышел пассажир с многочисленным багажом.
Дик Тэрнбелл поднялся и с тщательно рассчитанной поспешностью вышел в парадное. Доктор Торви проводил его до дверей, из которых открывался хороший обзор всей передней, и заметил, что Том с мальчиком-рассыльным внесли множество брезентовых саквояжей и сложили их высокой грудой в углу у перил. Только честь мундира не позволила доктору самому выйти в холл и прочитать ярлыки на саквояжах, иначе мистер Торви вряд ли сумел бы сдержать любопытство.
Глава III
Филип Фельтрэм
Приезжий уже вошел в переднюю «Святого Георгия», и до ушей доктора Торви донеслись обрывки его разговора с мистером Тэрнбеллом. Доктору, занимавшему в Голден-Фрайерсе довольно заметное положение, отнюдь не улыбалось, чтобы его застукали подслушивающим у дверей, так что он покинул свой наблюдательный пост, тихонько прикрыл дверь и, вернувшись в кресло у очага, вполголоса сообщил приятелям, что в таверну прибыл новый постоялец и, хоть доктор и не слышал, о чем шла речь, не исключено, что он потребует отдельную комнату. А чемоданов у него столько, что впору из них новую церковь построить.
– Только не надейтесь, что к нам на борт поднялся сам сэр Бейл, – заявил Эмеральд, который непременно последовал бы вслед за доктором к дверям – ибо ни в одной деревне не найдете вы отставного капитана любопытнее нашего друга, – если бы его деревянная нога при ходьбе по полу не издавала громкого стука, несовместимого, как он убедился на собственном опыте, с соблюдением тайны.
– Быть того не может, – согласился доктор. – Чарли Туайн все про него знает, чуть не каждый день письма получает. Он говорит, сэр Бейл приедет не раньше десятого. Держу пари, это просто заезжий путешественник. Какого черта Тэрнбелл там застрял? Знает ведь, что друзьям невтерпеж услышать, кто к нам пожаловал.
– А я держу пари, Дикки к нам сюда не заглянет. – Поймав на себе взгляд глухого мистера Холлара, капитан кивнул, указал на игровой столик и потряс воображаемым стаканчиком с костями. Тихий старичок просиял, капитан выложил на столик коробку для триктрака, и вскоре сии достопочтенные горожане углубились в игру. Из-за столика то и дело доносились азартные возгласы «Два – пять!» или «Четыре – один!», перемежаемые сочным перестуком костей, извечным аккомпанементом древней игры. Холлар то и дело выбрасывал крупные камни или даже дубли, а честный капитан, видавший виды и похуже столь удачных ходов в самом начале игры, проклинал счастливую звезду противника и, призывая друзей в свидетели, презрительно насмехался над ним, изрыгая ругательства так громко и отчетливо, что стороннему наблюдателю, незнакомому с глухотой вечно улыбающегося Холлара, показалось бы, что капитан дурно воспитан. В этот миг дверь распахнулась, и на пороге появился Ричард Тэрнбелл. Он подвел вновь прибывшего постояльца к свободному месту за дальним концом стола подле очага.
Незнакомец вошел бочком, пугливо, словно прося прощения неизвестно за что. Долговязая, слегка сутуловатая фигура, доброе и немного горестное выражение бледного вытянутого лица говорили об уступчивом, робком характере.
Он поблагодарил хозяина и украдкой обвел взглядом любопытных гостей, словно полагал, что не имеет права нарушать покой столь почтенной компании.
Капитан, делая вид, что поглощен игрой, внимательно изучал незнакомца из-под седых кустистых бровей; да и доктор не преминул бы по возвращении домой описать миссис Торви каждую вытачку на костюме удивительного гостя.
Скромностью и унынием наряд незнакомца не уступал его осунувшемуся лицу.
На плечи гостя был наброшен короткий черный плащ, голову украшала высокая фетровая шляпа иностранного покроя, на тощих лодыжках поблескивали кожаные гетры; незнакомец чем-то неуловимо напоминал соломенное чучело Гая Фокса, что с песнями сжигают на костре в праздник раскрытия Порохового заговора.
Никто из собравшихся не знал толком, как выглядит баронет. Доктор и старый мистер Пирс сохранили смутные воспоминания о давно уехавшем помещике; несомненно, новый постоялец не только не имел с сэром Мардайксом ни малейшего сходства, но и являл ему полную противоположность. Баронет, как говорили те, кому посчастливилось увидеть его, был смугл, ростом не выше среднего, ходил и говорил весьма решительно. Гость же, напротив, был высок, бледен и производил довольно жалкое впечатление. Так что этот разорившийся торговец на ярмарке жизни, у которого наверняка все валилось из рук, никак не мог быть сэром Мардайксом.
Незнакомец прихлебывал чай – этот жидкий напиток, достойный разве что женщин, не имел успеха у гостей славного заведения. Доктор украдкой бросил взгляд в конец стола и встретился глазами с застенчивым гостем.
Незнакомец не отвел глаза, и доктор, сочтя этот взгляд приглашением к разговору, прочистил горло и вежливо заметил:
– Морозная нынче ночка выдалась, сэр, и немного огоньку в камине не повредит, верно?
Незнакомец кивнул в знак согласия, на губах его мелькнула безрадостная улыбка, он признательно посмотрел в огонь.
– Наш трактир пользуется доброй славой, сэр, люди издалека приезжают заглянуть сюда. Вы у нас бывали?
– Много лет назад.
Снова наступило неловкое молчание.
– Со временем все кругом меняется – хотя бы в мелочах, – заметил доктор, изо всех сил поддерживая разговор, который никак не хотел идти сам по себе. – Да и люди тоже. Одни приходят, другие уходят – всем заправляет старик по имени Смерть.
– Верно, а еще старик по имени Доктор, помогающий ему, – шутливо вставил капитан, невольно увлекшись беседой, и оглушил гостей раскатистым хохотом.
– Мы со дня на день ожидаем возвращения джентльмена, который, несомненно, возглавит нашу тесную компанию, – продолжал доктор, пропустив мимо ушей шутку капитана. – Я говорю о сэре Бейле Мардайксе. С озера открывается чудесный вид на Мардайкс-Холл. Очень красивый старинный дом.
Меланхоличный гость слегка кивнул, скорее из вежливости к собеседнику, нежели из искреннего интереса к рассказу.
– А на другом берегу озера, прямо напротив, – продолжал доктор Торви, – в устье долины стоит другой дом, полная противоположность Мардайкс-Холлу – Клустедд-Хауз, усадьба Фельтрэмов, совсем разрушенная. Очень живописное место.
– Прямо напротив, – задумчиво повторил незнакомец. Доктор так и не понял – соглашается он или переспрашивает.
– С этой усадьбой угас знаменитый в наших краях род. Канул в вечность.
– Дубль один, – заявил мистер Холлар, внимательно следивший за игрой.
– Тогда как другие внезапно возвысились самым удивительным образом, – заметил тихий мистер Пирс, признанный знаток местной генеалогии.
– Вот разошелся! – рявкнул капитан, громыхнув кулаком по столу.
– А еще тут есть Змеиный остров – очень красивое место. Говорят, там водятся змеи, – продолжал просвещать гостя доктор Торви.
– Нет, это ошибка, – возразил унылый гость, впервые сделав собственное замечание. – Название острова должно произноситься не так. В старинных летописях он называется Седминный – по семи дубам, что росли там куртиной.
– Неужели? Очень любопытно, ей-богу! Кто бы мог подумать, – откликнулся доктор, усаживаясь напротив гостя и с интересом разглядывая его.
– Чистая правда, сэр, – заметил мистер Пирс. – До наших дней сохранилось три из этих дубов, правда, два из них – не более чем пеньки. А у мистера Клюсона из Хеклстона есть старинный документ…
Тут, к несчастью, в комнату ворвался трактирщик. Суетливо подбежав к гостю, он поклонился:
– Фаэтон подан к дверям, мистер Фельтрэм, и ваш багаж уложен, сэр.
Мистер Фельтрэм неслышно поднялся и вынул кошелек.
– Полагаю, мне следует заплатить за всю компанию?
– Как вам угодно, сэр, – поклонился Ричард Тэрнбелл.
Мистер Фельтрэм раскланялся с присутствующими, которые улыбались, кивали или махали рукой в ответ. Доктор, суетясь, проводил гостя до парадных дверей и с неподдельным радушием пригласил его еще раз заглянуть в Голден-Фрайерс. На прощание доктор протянул широкую загорелую ладонь; мистер Фельтрэм вежливо пожал ее, сел в карету и захлопнул дверь. Фаэтон с лошадью и кучером заскользили, как тени, по самой кромке озера в сторону Мардайкс-Холла.
Доктор с трактирщиком проводили глазами удалявшуюся карету и, постояв с минуту на ступеньках, вернулись к ярко пылавшему очагу, над которым витал приятный запах пунша. Отодвинув в сторону покинутый чайный прибор мистера Филипа Фельтрэма, хозяин «Святого Георгия» поведал друзьям скудные новости, которые успел вытянуть из гостя за недолгую беседу. Самым главным было то, что сэр Бейл твердо придерживается первоначального замысла и приедет десятого числа, и ни днем раньше. Ждать осталось чуть больше недели; а так как чудеса, как известно, длятся только девять дней, то сенсация вскоре приелась, и горожане утратили к ней интерес. Тем не менее всем обитателям Голден-Фрайерса не терпелось увидеть, что же собой представляет сэр Бейл Мардайкс.
Глава IV
Баронет приезжает
Подобно тому, как с приближением дьявола свечи вспыхивают синим пламенем и в воздухе начинает пахнуть серой, так и в мирной здоровой атмосфере Голден-Фрайерса накануне приезда баронета повисла гнетущая тяжесть.
Из-за границы до ушей горожан не доходило ни одного доброго известия о баронете, а те, что доходили, наполняли немудрящие сердца простого люда праведным ужасом.
Переносясь на далекие расстояния, самые правдивые слухи теряют свою достоверность, их очертания расплываются; милосердная душа всегда сумеет многое списать на ошибки или преувеличения. И пусть даже с каждой новой сплетней добропорядочные люди стыдливо отворачивали глаза, а опытные дамы, считающие, что они знают жизнь, гордо вздергивали подбородки и поджимали губы при одном упоминании имени сэра Бейла, тем не менее долгое отсутствие баронета сгладило острые углы, и сернистый запах со временем развеялся сам собой.
В первые дни после прибытия сэра Бейла Мардайкса в усадьбу во многих домах были спешно созваны семейные советы. И хотя отцы семейств, прославившихся особенно строгим укладом, вынесли повесе-баронету суровый приговор, все же в большинстве случаев возобладал закон всемирного тяготения, и как крупное небесное тело притягивает к себе более мелкие, так и окрестный люд, живший в пределах считаных часов пути, счел необходимым нанести визит вежливости в Мардайкс-Холл.
В один прекрасный день в гостиную Мардайкс-Холла под руку с говорливой толстушкой-женой вошел крепкий коротышка с малиново-красным лицом и проницательными серыми глазками. Это был преподобный Мартин Бидль, тогдашний викарий Голден-Фрайерса.
Из огромного окна в гостиной, забранного в дубовую раму по старинной моде эпохи Тюдоров, открывался великолепный вид на озеро, окруженное величественным амфитеатром темно-лиловых зубчатых гор.
В ожидании сэра Бейла миссис Бидль рассматривала картины, украшения на стенах и книги в стеллажах, отпуская приличествующие случаю замечания, затем подошла к окну и восхитилась очаровательным пейзажем. Благовоспитанной леди хотелось показаться баронету с самой выигрышной стороны, и потому она была готова восторгаться всем и вся.
Стоит ли удивляться, что наша почтенная викаресса, переполненная самыми диковинными слухами о баронете, сгорала от любопытства – до того не терпелось ей увидеть этого Ловеласа собственными глазами.
Она ожидала встретить блистательного героя многочисленных греховных романов, неотразимое олицетворение ее представлений о мужской красоте и обаянии.
Поэтому при его появлении викаресса испытала жестокое разочарование.
Сэр Бейл Мардайкс, как могла бы припомнить миссис Бидль, если бы дала себе труд задуматься, был в средних летах и выглядел на все свои сорок с небольшим. Среднего роста, худощавый, смуглолицый, он не был даже импозантен для своих лет. Она ожидала увидеть живое воплощение версальской галантности, искусного дамского угодника. Лицо же вошедшего хранило серьезное, если не сказать мрачное, выражение. Единственной поразившей ее чертой были большие темно-серые глаза, смотревшие холодно и сосредоточенно. Движения баронета были исполнены уверенной непринужденности, в разговоре звучали подчеркнуто небрежные интонации. Всем своим видом сэр Бейл давал понять, что мог бы нравиться, если бы захотел, но на деле его ни на грош не интересует, что думают о нем окружающие.
Он довольно любезно поклонился каждому из гостей, но не утрудил себя ни улыбкой, ни каким-либо другим проявлением радушия. Оказалось, что сэр Бейл любит поговорить, но не задумывается над тем, что он сказал и какое впечатление произведут его слова на собеседника. В речах его таился утонченный сарказм, которого не всегда замечала простодушная миссис Бидль, не привыкшая улавливать скрытый смысл сказанного.
– Полагаю, сэр, мне не найти поблизости другого священника, помимо вас?
– Ближе Голден-Фрайерса и впрямь никто не живет, – заявила миссис Бидль, по своему обыкновению отвечая за мужа. – А на юг ближайший городок – Уилларден, до него по птичьему полету тринадцать с половиной миль, а в коляске все девятнадцать будет, а то и двадцать, это по дороге-то. Ха-ха-ха! Далековато придется искать священника.
– Проехать двадцать миль дороги, чтобы продвинуться вперед на тринадцать миль? Строители, прокладывавшие дорогу, изрядно попетляли; да, эти джентльмены знают, как делать деньги и как показать окружающие красоты с разных точек зрения. Никто не любит прямых дорог, кроме тех, кто за них платит, да невоспитанных путешественников, которым не терпится как можно скорее добраться к месту назначения.
– О, как вы правы, сэр Бейл: тот, кто не спешит, и не заметит, что дорога длинная. Так считает Мартин – правда, Мартин? И знаете, сэр, по-настоящему спешит только тот, кто возвращается домой и мечтает о чашке чая и встрече с детьми; тогда, знаете ли, каждый уклон дороги идет вам на пользу.
– Как хорошо, если хоть что-то идет вам на пользу. Значит, у вас есть дети?
– Много-премного, – гордо улыбнулась миссис Бидль. – Ни за что не угадаете сколько.
– Куда уж мне. Не понимаю, почему вы не привезли их всех.
– Очень любезно с вашей стороны, сэр Бейл, но все они в один присест в коляску не войдут. Знаете, сколько их? Скажи, Мартин – ха-ха-ха! – их у меня одиннадцать!
– Должно быть, у вас в доме очень весело, – любезно заметил сэр Бейл и обратился к священнику: – Но до чего несправедливы небеса! У вас одиннадцать детей, а у меня ни одного – по крайней мере, тех, о ком я знаю.
– Взгляните, сэр, прямо перед вами лежит озеро, а за ним тянутся горы. Если перевалить через них, то в пяти милях от подножия по ту сторону будет городок Фоттрелл – до него по дороге двадцать пять миль…
– О боже! В какую глушь меня занесла судьба! Нынче утром садовник говорил, что спаржа в этих местах растет очень чахло. Пожалуй, то же самое можно сказать о священниках – в определенном смысле слова, – вежливо добавил баронет, ибо священник отличался весьма крепким телосложением.
– Ожидая вас, сэр Бейл, мы смотрели из окна – чтобы не скучать, пока вы не придете, – и решили, что такого вида, как из вашей усадьбы, нигде в округе не найти! До чего красиво это озеро! А горы – как они прелестны, настоящие хребты, правда, сэр Бейл?
– Верно подмечено, честное слово! Хотелось бы мне разнести их в клочья хорошим зарядом дроби, чтобы они не душили меня. Но, полагаю, раз уж нам не удается от них отделаться, ничего не остается, как ими восхищаться. Мы с этими горами на всю жизнь повязаны, так что лучше с ними не ссориться.
– Я-то знаю, сэр Бейл, вы говорите не всерьез! Ха-ха-ха! Вы ведь просто так не возьмете да не разрушите Мардайкс-Холл.
– Эти устрашающие горы не дают вздохнуть полной грудью, не дают увидеть солнце по утрам, – брюзгливо нахмурился баронет.
– Пусть так, но озеро – уж им-то вы, сэр Бейл, не можете не восторгаться!
– Нет, мэм, я этим озером отнюдь не восторгаюсь. Я его ненавижу – будь моя воля, я бы его осушил. Нет ничего мрачнее озера, запертого среди бесплодных гор. Не понимаю, какая нелегкая угораздила моих предков построить усадьбу здесь, на самом берегу; разве что рыба. Говорят, ее тут много, да еще какая ценная – щука, поди ж ты! И как только люди могут ее есть – мой желудок ее не принимает. По мне, съесть рыбу с такой пилой на спине – все равно что съесть настоящую пилу.
– Вы так много путешествовали, сэр Бейл; вероятно, успели приобрести вкус к подобным пейзажам? Говорят, на континенте таких озер великое множество, – продолжала миссис Бидль. – Не говоря уже про катание на лодке.
– Катание на лодке, уважаемая миссис Бидль, – скучнейшее занятие на свете. Вы со мной не согласны? Лодка выглядит прекрасно, если смотреть на нее с берега; кажется, что с середины озера можно увидеть очень многое. На самом же деле, стоит сесть в лодку, и вы проваливаетесь, точно в яму, и не можете ничего как следует рассмотреть. Что касается меня, я терпеть не могу кататься на лодке и вообще ненавижу воду. Будь моя воля, я бы постоил дом, подобно Хейворту, на краю болота. Какими бы дикими и унылыми ни были торфяные пустоши, все же лучше любоваться открытым горизонтом, чем задохнуться среди непроходимых гор или утонуть, как котенок, в черном озере. О, в соседней комнате накрыли завтрак. Не желаете ли подкрепиться?
Глава V
Комната миссис Джулапер
Миновал месяц с того дня, как сэр Бейл поселился в родовом поместье, – срок, вполне достаточный для того, чтобы окружающие успели выработать собственное мнение касательно нового соседа. Надо признать, его не очень-то жаловали. Было в его манерах какое-то ничем не вызванное пренебрежение. Вел он себя непредсказуемо, часто бывал резок и необуздан.
Сэр Бейл держал себя одинаково во всеми людьми, кроме одного, и этим несчастным был Филип Фельтрэм. Он состоял при сэре Бейле чем-то вроде адъютанта и исполнял все поручения, какие нельзя было доверить простому слуге. Но обращался с ним сэр Бейл хуже, чем с последним лакеем. Бар
