Иероним Ясинский
Налету
Это история семинариста, в наследство которому было оставлено двадцать тысяч денег, хороший дом и много ценных вещей.
Другими выдающимися произведениями автора являются «Пожар», «Родина», «Седло», «Сон», «Новый год», «Петербургская повесть», «Мотылек» и «Лунный свет».
Творениям И. И. Ясинского присущи социальные нотки, раскрывающие отношение писателя к судьбам обездоленных, революционеров и жертв царского режима.
Рассказ семинариста
I
Мне было семь лет от роду, когда отец мой, захолустный купчик, скоропостижно скончался… Матери я не помню вовсе: смерть унесла её месяца четыре спустя после моего рождения. Как видите, остался я круглым сиротою и, будучи от природы слабохарактерным и хилым, недолго, вероятно, процветал бы на белом свете, если бы отец мой не догадался оставить по себе «вечную память».
Памятью этой было: двадцать тысяч денег, хороший дом и много ценных вещей.
Сейчас явились опекуны… Этим почётным званием был награждён мой дядя (родной брат отца) и ещё какой-то родственный плут… Деньги отдали в банк, а вещи остались на хранении… или вернее, для наживы опекунов. Дядя и другой опекун-родственник, которого мне велено было называть тоже дядей, «поиграли» с вещами годик, половину их украли, а остальные порешили продать. Продан был и дом, который к тому времени остался с голыми стенами… Зато вырученными деньгами пополнили сиротский капитал — и хищничество прекратилось.
Нет, оно продолжалось, но в более невинной форме… Меня взял в свою семью тот же милейший дядя-опекун, ассигновав себе за это по 40 руб. в месяц… Я жил у него, ел, спал, посещал городское училище, но готовить уроки дома я не мог, так как на мне лежала обязанность нянчить двоюродных братьев и сестёр… О, как я возненавидел их после этого, вы представить себе не можете! Их было полдюжины, и все они были задорны, капризны — мучили, истязали меня… В присутствии дяди и тёти я ласкал их, носил на собственной шее, зато после обеда, когда патроны мои по обыкновению отдыхали, отправляя меня с детишками в сад, — зато там, в глухом уголке сада, я был уже не обездоленным сиротой, а полновластным тираном… Поворачивание родственных физиономий назад ртом, чем я мстил за своё ложное положение, до сих пор вызывает во мне грустное воспоминание…
Родина моя — заштатный городок, удивительный приток невежества, где даже такие звери, как мой дядюшка, свободно могли пользоваться правом гражданства. Городское трёхклассное училище было тут единственным учебным заведением и представлялось в глазах обывателей чем-то всеобъемлющим, колоссальным… Даже богатые люди охотно отдавали туда своих детей. Неудивительно после этого, если и мой дядюшка, определив меня в то же училище, возгордился достойным образом…
Между товарищами-учениками я подружился с Корневым более, чем с кем-либо другим. Мы жили по соседству. Это, собственно говоря, и сблизило нас, так как Корнев был старше меня и шёл двумя классами выше.
Он был беден… Я привязался к нему всею душой, просил посещать наш дом, хотя дядюшке это, видимо, не нравилось. Но скоро дружбе нашей пришёл конец: Корнев однажды сообщил мне, что он не желает продолжать ученье в городском училище, а поступает в семинарию.
— В семинарию? Какую? — с изумлением спросил я.
— Семинарии у нас двух типов, — не без гордости пояснил Корнев, — есть семинарии духовные, откуда выходят попы, и — учительские, откуда выходят учителя. Понимаешь?
— И ты будешь учителем?
— Непременно… Разве пропаду…
Смысла этих слов я не понял, и они ещё более смутили меня.
— А где же эта семинария? — спросил я.
— Далеко… Вёрст двести отсюда…
— Ты шутишь, Митя? Как же это? Не окончив училища, и…
— Эх ты, отроча! — прервал мою речь Корнев, снисходительно улыбаясь. — Что мне твоё училище? Какие оно даёт права? «Там» ведь всё равно не посмотрят на это: желаешь поступить — держи экзамен!..
— И ты выдержишь?
— Не надеялся бы, не ехал…
— А кто же повезёт тебя? Отец?
— Нет.
— Мать?
— Да что за глупости?! При чём тут отец и мать? Разве я ребёнок!
Слова эти успокоили меня.
«Корнев не выдержал, проговорился — выдал свою шутку», — думал я. Запуганный и угнетённый, попавший чуть ли не с пелёнок в руки опекуна-тирана, я не мог допустить той мысли, чтобы Корнев, четырнадцатилетний мальчуган, один одним решился бы отправиться в такую даль, да ещё попасть в семинарию. Шутка ли — отыскать эту семинарию, подступить к директору, держать экзамен?
