Двадцать второе июня
Мама больна, сердце. Она в городе. Папа с ней. Мы на даче, в деревне на Карельском перешейке, с няней и тетей Таней. В субботу папа приехал, и мы договорились рано утром пойти в лес. Выбрались действительно очень рано. Зашли в какое-то особенное болото, нетронутое, красоты необычайной. Кочки, из них фонтаном — трава. А между кочками — мелкая прозрачнейшая вода.
«Остановитесь, приглядитесь к жизни этой воды», — говорит папа. И действительно, там своя жизнь. Плавунцы мощными взмахами своих весел то ныряют вниз, то всплывают, выставив брюшко. Как мошки толпятся дафнии. Стайками проплывают маленькие рыбки. Представляешь себе, что это — огромный прекрасный мир. Водомерки бегают по крыше этого мира, голубые сверкающие стрекозы носятся над ним.
Солнце все выше, его свет пронизывает лесные дебри. Становится жарко. Пора домой. Вышли на тропинку. Вот и деревня. Выходим на площадь. Народ толпится у репродукторов.
— Что случилось?
— Война!
Как странно — ведь еще две недели назад газеты писали о «концентрации немецких войск». В газете «Известия» писали: перебежчики (кто это?) говорили, что готовится нападение. На следующий день в той же газете было опровержение ТАСС. Все думали, все знали, все были уверены, что когда-то будет война. Но как-то не верилось, что и вправду. Что так скоро. Вот и мы — в начале июня спокойненько поехали на дачу…
И вдруг — война! Что же это? Бомбили спящий Киев. Какой ужас! А мы на даче. И где? Недалеко от границы. Что же теперь будет? Почему тогда опровержения? Наше лучшее в мире правительство — опять врет? Или ничего не знает?
Большой обман
Когда я догадалась, что нельзя верить газетам? Первый раз это случилось еще в Изюме, в 1937 году, когда шли судебные процессы над «врагами народа». Мне было уже одиннадцать лет, я читала газеты. Видно было сразу, что там все — вранье. Такое вранье, что почти смешно. И в то же время ужасно.
Я особенно запомнила случай с битым стеклом. Кого-то, не помню, обвинили в том, что он подсыпал битое стекло в сливочное масло! Чтобы погубить побольше людей… Я пыталась представить себе, как это было. Как взрослый, серьезный дяденька с портфелем крадется на молокозавод. А в портфеле у него — битое стекло. Подходит он к складу — там же сторож… Ну ладно, сторож может задремать или отойти на минутку. Но ведь замок! Тогда этот важный дяденька в шляпе достает из кармана — что? отмычку? Откуда у него отмычка, они же в магазинах не продаются?..
Ну ладно. Открывает замок. Вот масло. Я знаю — оно в больших картонных коробках, килограммов на десять. На складе холодно, масло твердое. Ну и как он будет запихивать эти осколки в твердое масло? И как потом это твердое масло перемешать? На складе темно. Он торопится, оглядывается — а вдруг сторож? И как коробку картонную опять закрыть, чтоб было незаметно?
А главное — заче-е-ем?! Ясно, что этого не было. Что это — вранье!.. Но что самое удивительное — подсудимые соглашались со всем тем бредом, в котором их обвиняли. Почему? Понять невозможно.
Вечером родители тоже читали газеты. Мама сказала: «Таня, ты читала? Не понимаю, зачем они это делали!»
Мама поверила?
Врать нехорошо
Потом время прошло, все это как-то не то чтоб забылось, но не вспоминалось. И вот опять в газетах началось вранье.
Три больших обмана.
«Дружба» с фашистом Гитлером. Ничего себе друг! Мы еще в детском саду знали про этого фашиста, кто он такой! Так что, нас уже тогда обманывали, что он враг? Или теперь обманывают, что он — друг?
«Финны стреляли по Ленинграду». И из-за этого якобы началась война с Финляндией. Вранье для идиотов! Мы же тут живем, в Ленинграде, мы же знаем — не было никаких выстрелов!
«ТАСС уполномочен заявить, что Германия вовсе не собирается на нас нападать». Откуда этот ТАСС знает, что немцы собираются делать или не делать? И что значит «уполномочен заявить»? Кто его уполномочил? А само правительство почему не говорит ничего? «ТАСС заявил» — а через три дня война началась. Опять вранье? А главное — заче-е-ем?
Были, наверно, и другие обманы, мы не знали. Но эти три — это был шок.
А ведь врать — нехорошо!
Война в Европе
Война в Европе уже давно шла. Но почему-то мы про нее мало думали. Наверное, потому, что далеко от нас. И потом — что такое история, которую мы в школе учили уже который год? Сплошь войны! Столетняя, Тридцатилетняя… Получалось так, будто война — это всегда. Это нормально. И папа с мамой никогда с нами об этом не говорили. Наверно, им было просто некогда даже думать об этом. Они все время о своей работе думали.
С самого раннего детства я слышала от папы, что его дед — финн. Папа любил финские лыжи и финские лыжные ботинки — мягкие пьексы. Папа пел нам мужественные песни и арии, может быть, и не финские вовсе, но северные, скандинавские. «О скалы грозные дробятся с ревом волны», «Нелюдимо наше море» и так далее. По-фински сам папа не говорил, знал только несколько слов: «тере-тере», «пойга», «юкс», «какс» и так далее. Мы знали, что наша фамилия происходит от слова «раута» — «железо». Мы радовались, что финны после революции стали независимыми. Вот молодцы!
И вдруг — война с Финляндией! Которая началась с вранья. Хоть и вранье, но война! «Чужой земли мы не хотим ни пяди…» Такая была песня. Тоже вранье. Даже не пядь, а целую Финляндию «захотели».
Стояли жуткие морозы. Мы жалели наших красноармейцев, которые мерзли в своих сапогах и шинельках. Мы гордились финнами. Они не испугались, они защищали свою страну. Об их солдатах заботились, они были тепло одеты. Когда эта финская война окончилась и у финнов все-таки оттяпали Карельский перешеек — ни один финн не остался на этой территории! Они все бросили и ушли. Так и вижу: сидят за столом люди, семья. Обедают. Вдруг сообщили, что эта местность отходит к СССР. Встали, положили ложки — и ушли!
Когда началась финская война, появились очереди за хлебом и продуктами. Давали всего понемногу в одни руки. Макарон, например, полкило в одни руки. Почему? Что такое полкило макарон для нашей семейки?
Мы целой командой отправлялись в очередь рано утром, до школы, до открытия магазина. Очередь выстраивалась. Потом появлялись милиционеры и разгоняли ее. Как только они уходили — все бросались к стенке, стараясь занять место поближе «к заветным дверям». Мы-то ловчее всех, нам даже интересно, это как игра. А вот как старушкам? Стыдно. Это мы прибегаем первыми. Это мы оставляем старушек в хвосте. Урок несправедливости: «Мы не виноваты, что они оказываются в хвосте…» Получается, что мы не виноваты, хотя виноваты, конечно.
И еще: очередь — это ведь порядок. Зачем разгонять? И у нас в голове милиция из нашего «защитника», как объясняла нам мама, превращалась в противника. Который разрушает порядок. Которого не победишь. Но перехитрить можно.
Ну ладно, это была финская война. Она уже кончилась. А теперь что делать?
Собираемся в дорогу
Как только объявили войну, мы из деревни сразу вернулись в город. Затемнение. Всех детей до пятнадцати лет эвакуируют. Со своими «учреждениями» — с яслями, детсадами, школами, со своим классом.
Мама лежит и отдает указания, кому что делать. Надо собрать вещи. Выстирать, сделать метки и пришить их. Что брать? Иду в нашу школу. Там объявление: взять по две пары белья, немного одежды (платье, свитер, брюки и рубашку), осеннее пальто, шапку, ботинки, сандалии. Кружку и ложку, еды на дорогу на три дня. В объявлении написано, что к осени война кончится и мы вернемся, так что зимнего брать не надо. Почему так мало? Потому что самим нести, даже малышам.
В ушах звенят песни:
«Если завтра война, если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет!»
Раньше это была просто красивая песня. А теперь это про настоящую войну, про на самом деле.
Володеньку увозят
Начали все уезжать. Я провожаю Володеньку, самого маленького, ему всего год и два месяца. Его отправляют с яслями. Московский вокзал, плацкартные вагоны. В одной руке у меня мешок с вещами, на другой — Володя. Воспитательница стоит у входа: «Ну что же вы? Давайте ребенка!»
Отдаю. Володенька заплакал, боится незнакомой тетеньки. Она стала его качать — он испугался, его никогда не качали. Она сильнее качает — он сильнее плачет…
Я пытаюсь объяснить ей, что не надо качать, он боится. Но тетенька не слышит меня, качает его автоматически. Она беспокойно смотрит вокруг, не разбежались бы старшие, трехлетние, не остались бы в вагоне мамаши… Пересчитывает прибывших. Кого еще нет? Когда отправление?
Поезд трогается и увозит нашего Володеньку.
Почему мама согласилась отправить его одного, такого маленького? Отдельно от всех! Почему не со мной — мне уже было пятнадцать лет! Почему я не сказала ей, что так лучше, что я справлюсь? Почему бабушка не уехала с папой? А тетя Таня осталась, потому что не могла бабушку оставить одну… Все эти вопросы задаешь себе уже теперь, через столько лет… А тогда некогда было думать. Делали что велено.
Мама твердо верила и нам внушала, что государство лучше знает, что делать. Если каждый тут будет самовольничать… Домашние наши дела всегда решала мама. Ничего не обсуждалось. Может быть, с папой и обсуждалось. Но не с нами! Мы ведь — дети! Своих мнений у нас никогда не предполагалось. Мама лучше знает, как надо. Мама умеет все. И мама думает, что правительство знает еще лучше, как надо.
Через пару дней и я уезжаю. Хотя эвакуируют до пятнадцати лет, а мне уже исполнилось пятнадцать, но меня почему-то тоже берут. Вероятно, на всякий непредвиденный случай. Потому что младшие братья и сестры будут где-то поблизости, и в случае чего — это же война! — я смогу взять их как взрослая под свою опеку.
Мама говорит: «Таня, ты уже большая, если меня не станет — позаботишься о детях». Мамы не станет? Этого не может быть. И что значит — «позаботишься»?
Сейчас я думаю: кто это решал — брать меня или не брать? Не знаю. И почему меня взяли? Действительно ли потому, что где-то рядом младшие? Но не школа же решала. Школа могла и не знать ничего про наших малышей — они же в детском саду. Может быть, папа обсуждал это в школе? И все равно я оказалась не вместе с малышами. И даже не вместе с Юрой-Сережей. А «близко»: 100–200 километров. Это так же «близко», как тысяча или две тысячи…
Это всё соображения потом. Через много лет. А тогда времени была неделя, нас восьмеро. Мама лежит. Дает команды. Мы бегом исполняем. Думать некогда. А нам и не положено думать. Мы — дети. Мы — хорошие, послушные дети.
Колокольчик
Я уезжаю последняя, 3 июля. Мы грузимся в «теплушки». Почему-то никто не боится. Про войну не думаем даже. Едем, как в лагерь. Это товарные вагоны, с двух сторон — нары. На нарах ребята помладше, их мамаши, несколько совсем малышей. Мы, старшие, на полу. Вечер, уже темно, младшие спят. Стучат колеса, дверь приоткрыта, видны звезды. В городе звезд не бывает.
Одна девочка знает множество песен и поет их с удовольствием. Поет тихонько. Это совсем другие песни, чем мы пели, не из кинофильмов. И не из опер. Какая-то непривычная задушевность:
