Оглавление

Последний день Владимира Васильевича

«Я царь — я раб — я червь — я Бог»

«Бог» Державин

Я — царь

«Вовочка-а-а! Володя-я-я! Владими-и-ир!…чу, зовут… какой знакомый голос… кто меня зовёт… какая тьма, какая непроглядная тьма… где я… какие-то смутные громады… что в них… куда мне идти… и что-то сверху давит… теснит грудь… о-о, как тяжко дышать… но чу… снова тот же голос, снова зовёт… но зовёт не к тем страшным громадам… значит, туда не надо идти… но почему я не двигаюсь… ноги будто окаменели… кругом одни камни, да какие-то кости… но я должен, должен выбраться отсюда… бог мой… эти громады зашевелились… они гонятся за мной… но они ведь не могут гнаться… тогда кто, кто преследует меня… вон… вон… какая-то зловещая тень у тех громад… ко мне… но кто же меня преследует, кто… надо бежать, бежать… не могу… меня хватают и тянут назад какие-то странные, цепкие растения… откуда они… из-под камней… страшно… но ещё страшнее тот, кто меня преследует… он мал, он зверь, он житель тьмы и ужаса… о-о, какое кругом одичание… какая ужасная мертвенность… я не хочу здесь быть, не хочу… здесь горе и страх… чу, тот же голос зовёт… как будто женщина зовёт… но куда… туда, туда… я вижу, там забрезжило, там свет… я хочу туда, но меня тянут назад… но что, что это наплывает… такое большое, огромное… часы… странные часы… у них стрелки бегут в обратном направлении… и быстро-быстро… почему так… и этот зверь… он всё преследует меня… но я не могу, не могу оторваться… о-о, какая тяжесть и боль в ногах, спине… мне плохо… плохо… плохо…»

Робкий, неяркий свет нарождающегося дня сочился сквозь занавеску, и постепенно развиднелась вся скудость жилища: и старый сервант с такими же старыми книгами, и колченогий стул с облупленным столом, и продавленное от многолетнего сидения в нём разномассных и объёмных тел кресло, и развалюха-диван, на котором разместил своё худосочное и изжитое тело Владимир Васильевич. Он осмотрел всё стеснённое пространство комнатушки, где он существовал последнее время, и облегчённо вздохнул: он ещё не там, он ещё здесь. Но что за страшный сон, а того более — кошмар?

«В кои веки удалось заснуть, — подумал он, — и на тебе… лучше бы не засыпал».

Но что-то не давало покоя в том сне, он никак не мог понять что. И чтобы обрести порядок в мыслях, он стал осторожно приподниматься. Сначала левой рукой подхватил и опустил на пол левую ногу, затем правой рукой — правую. Посмотрел на мосластые ноги, почти лишённые мышц и цепко опутанные, словно паутиной, синими жилами-ветками, невесело подумал: «Как из концлагеря». В последнее время, чтобы встать с постели, ему приходилось руками растирать худосочные мышцы, чтобы дать им кровоток и обеспечить их служение отказывающим ногам.

Сев на постели и упершись в неё руками для поддержания равновесия, он уставился в одну точку, силясь понять и вспомнить. Но мысли не находили правильного упорядоченного течения, и у него вскоре разболелась голова от внутренней непривычной мыслительной натуги.

Тогда он прислушался — в доме было тихо. Да и то сказать: отчего и не быть тишине, когда в доме их всего двое — он, да жена. А ведь ещё совсем недавно старый дом был наполнен радостью существования молодых и совсем юных жизней: дочь Валентина с зятем Александром, да внучка Олечка. Но когда они переехали на отдельное жильё, старый дом загрустил вместе с хозяевами и по ночам скрипел и постанывал. Но сейчас и он молчал, как бы боясь нарушить мыслительный процесс хозяина.

Постепенно ночные страхи отошли в затаённые глубины памяти, уступив место привычным мыслям. Но тут утреннюю тишину нарушило тихое движение лёгкой фанерной двери, и в открывшемся проёме показалось тревожное лицо жены.

Увидев мужа сидящим на постели, она спросила:

— Как ты?

Владимир Васильевич лишь махнул рукой, досадуя на такое несвоевременное проявление внимания, на что жена заметила:

— Отец… ты что, забыл какой сегодня день? Привёл бы… как его… себя в порядок, пока наши не пришли. Да побрейся, да приоденься, а я готовкой займусь.

И дверь тихо закрылась… да! Сегодня был его день — а он действительно совсем и забыл! А ведь он просил — да нет, просто умолял свою «старуху» не класть его в больницу, оставить дома ради этого дня! День Победы… но что ему в этом празднике? Одна скорбь воспоминаний, да горечь утрат и потерь, когда все, ну буквально все — и радио, и телевидение, и газеты — изливают скорбь и фальшь поздравлений, звучащих как унижение. Всё так… но он подспудно чувствовал, что он должен, непременно должен встретить дома этот праздник.

Вздохнув, Владимир Васильевич с трудом поднялся и на своих ходулях, как он теперь называл негнущиеся ноги, проследовал в умывальную, представлявшую собой небольшой квадратик помещения с водным баком, да щербатой раковиной.

Он никогда не любил своего лица, а теперь — в особенности. На него из зеркала глядел старик с заросшим седой щетиной лицом, с коричневого цвета одрябшей кожей, с крупным носом и кустистыми бровями. Вздохнув, он принялся соскребать бритвой седой волосяной покров для улучшения дыхания кожи и придания всему лицу более молодого вида, если можно так сказать.

— Ну и рожа… ну и красаве́ц-мужик… да с такой, эта, физиономией только там и быть… и как она меня терпит? Привычка… столько лет рядом… наверное, она бы меня продала, если бы за меня что-то дали — хоть какая польза… но кто за такого, эта, что-то даст? Если и дадут, то только в морду… фу-у, какая скверная рожа… — бормотал он, морщась от скребущих движений тупого лезвия бритвы.

Старик спохватился — снова разговаривает сам с собой. А ведь раньше — давным-давно — пел, путём «мычания», приветствуя своё изображение по утрам, словно хотел задобрить его, но теперь оставалось только ворчать, с усилием глядя на свою беспомощную старость, проглядывающую сквозь щетинистые заросли.

Закончив освежение, старик проследовал на кухню, где уже неспешно орудовала его «старуха». Но здесь было её царство, царство шкворчения, шипения, бульканья и прочего кухонного таинства, где посторонним не было места. Потому, накинув на плечи старенькую куртку и утеплив помороженные ещё в войну ноги сапожками-дутышами, отменно сохраняющими тепло, Владимир Васильевич вышел на крыльцо, где его приветствовал вилянием хвоста дворовый пёс Тимка. Тимка всегда приветствовал только его, каким-то своим собачьим чутьём определяя именно его появление во дворе, и находился рядом, чем бы он ни занимался.

Почесав пса за мокрым ухом, старик прошёл неспешно на зады для оценки нарождающегося дня.

Наступающий день не был похож на праздничный: с мочливых, низко висящих серых облаков падала какая-то водяная пыль, доставляя неудобства всем обитателям земли. И воздух был придавлен небесной облачной громадой, и стеснён для дыхания. Он навевал сонную грусть по теплу и свету. И косматый туман, что цепко висел над безымянным ручьём, журчащим в глубине канавы за оградой огорода, был товарищем молчаливого дождя, добавляя затаённой тоски и печали в и без того ненастное утро.

Земля просыпалась мучительно и нехотя, задавленная тяжестью небесной сферы, закладывая сомнение в полезности нарождавшегося дня.

Вся эта серость и мокрядь отозвались зябкостью в теле старика, да ещё в почках ощущалась какая-то тяжесть, будто туда накидали камней. Он давно уже ощущал боль во всём теле, но временами боль отзывалась сильно в отдельных органах. Сегодня это были почки. И надо бы уйти домой, в тепло, но… страшно, до исступления, хотелось курить. А курить было нельзя — врач категорически запретил. И чтобы не огорчать свою жену, он прятал в сарае заначку и тайком выкуривал папиросу-другую.

Закурив, он присел на мокрую скамью, предварительно постелив сухую тряпицу, найденную в сарае.

Его участок земли — бывший постоялый двор, оставленный ему вместе с домом в наследство отцом, не имел достаточных возможностей для удовлетворения потребностей семьи. Сколь ни удобряй, ни обрабатывай, результат один и тот же: скудость урожая, да потеря сил.

И сегодня сочащаяся с неба влага не могла быть благодатным событием для осмысленного роста травостоя и озими, посаженной им в прошлом году в огороде, она лишь способствовала росту числа камней, да лошадиных мослов, хотя и не бывших земнородными, но также рвущихся наружу из глубин земли. Лишь они вольготно себя чувствовали на замкнутом земельном пространстве. Да ещё сорняки, борьба с которыми отбирала не меньше сил. Потому и невозможно было развести здесь цветущий сад, как он когда-то хотел, наполненный прохладой, напоённый ароматами цветов и спелых плодов, сад, дарующий радость жизненного существования не только садовнику, но и всей людской массе.

И вся эта землица, вся эта неудобь, обильно сдобренная не только навозом, а и по́том работников, не отзывалась благодарностью в виде обильного урожая, но отзывалась болью различных натруженных частей тела. И эта боль с годами только копилась, усиливая общую слабость организма. Лишь подземные организмы, в виде медведок и колорадского жука, вольготно чувствовали себя на огородном пространстве, успешно отражая все попытки хозяев их извести.

Стало грустно и печально. И дальние кусты смородины, обрамляющие огород; и ближние корявые яблони с никлыми, почерневшими, словно от горя, ветвями; и старый дом, ещё помнивший разудалую жизнь столетней давности, когда он принимал проезжих для отдохновения и весёлых кутежей и этим скрывающий свою ветхость; и даже покосившийся нужник, стоящий обочь и построенный когда-то для отправления естественных человеческих отходов — всё это грустило вместе с хозяином. Не грустил лишь один Тимка, преданно мокнувший рядом, всегда готовый отдать за него жизнь и своё здоровье, если, конечно, оно могло бы ему пригодиться.

И старик вдруг остро осознал, что не он хозяин всему, а это самое всё властвует над ним и давно, словно мстя за что-то. Все последние годы он только и делал, что подстукивал, подправлял, удобрял, подмазывал, подлаживал, подкручивал и так далее — ничто не менялось! Становилось только хуже и хуже, и, наконец, это самое всё высосало из него все соки, превратив в ходячую мумию и оставив лишь неизбывную грусть.

«Вот так стало однажды грустно и Валентине, — невесело подумал Владимир Васильевич, — так грустно, что она не выдержала и съехала. И ладно бы в своё жилище, а то на частный сектор».

Он чувствовал свою вину перед ней, единственной дочерью, поздней и долгожданной радостью родителей, вину в том, что не смог обеспечить сносное существование её семьи, а того более — достойное существование… но! Оставалась ещё надежда — последняя! Оттого и упросил жену отложить поездку в больницу.

Стало зябко. Папироса, гревшая нутро, истлела и закончила своё существование, доставив обманную короткую радость курильщику.

Вздохнув и притушив окурок, старик тяжело поднялся и пошёл в дом, в тепло. И за ним понуро поплёлся в свой домик пёс, готовый мокнуть сколько угодно, лишь бы хозяин был рядом.

На кухне было тепло и уютно, и пахло свежим тестом. Возле плиты хлопотала хозяйка, мельком глянувшая на вошедшего мужа. Она, конечно, знала о всех его ухищрениях — эвон как табачищем разит! Но ничего поделать не могла, зная его упрямство. Однако, когда он тяжело протопал к себе, она присела на минуту отдохнуть от приевшихся хлопот, задумалась.

Когда он серьёзно заболел, всё хозяйство легло на её хрупкие плечи. Маленькая, сухонькая — она стойко и смиренно приняла новые заботы как данность, как необходимость. Она поняла, что настал её черёд нести бремя забот, обладить хозяйство. И она несла, насколько хватало сил, коих становилось всё меньше и меньше. И как снежный ком нарастало раздражение, раздражало всё: и мокропогодица, и малая пенсия, позволявшая лишь существовать кое-как, и соседские куры, топчущие её огород, и даже болезнь мужа, сделавшая его копотливым и непригодным для более-менее сносного существования — всё раздражало и буквально бесило. Потому она порой и срывалась по делу и без дела, а так как кроме неё в доме был только муж — доставалось в первую очередь ему. Как, к примеру, вчера.

Едва только диктор объявил по телевизору об огромном вкладе советского народа в победе над фашизмом и предстоящем праздновании, она тут же села напротив мужа. Губы поджаты, глаза колючие, руки скрещены на груди — явный признак начала словесной борьбы.

— Во-от, — сразу начала она, — во-от… как его… под мудрым руководством партии, оказывается, мы победили. Твои партийцы, оказывается, ковали этот… как его… щит победы. Пока мы пухли с голоду, жрали кору да куриный