Когда мы маленькие, мы получаем от своих родителей любовь и заботу. А когда вырастаем, отдаем ее своим детям. А они — своим. И так во все времена, испокон веку. И это все направлено только в одну сторону, Лейбуш, от родителей — к детям, от родителей — к детям… Только в одну сторону…
— Ты ее помнишь! Второй дом от колодца! Так вот, я у нее все цветы брал, оптом, все ведро. А в этот раз…
— Что? — встревожилась Рива. — Кравчучки не было? Или гвоздик?
— Была… — вздохнул Лейб. — И гвоздики были. И я опять все купил. А пришел на кладбище, пошел раскладывать — и не хватило. Понимаешь, Ривэле, всегда хватало, а в этот раз не хватило…
А если опять начнут бить, так он потерпит. В конце концов, лучше зубы вставить, чем в тюрьме сидеть.
Добравшись до Гройсмана, Мильман ухватил его за пуговицу и спросил:
— Вы вчера смотрели телепередачу «Мирный животный»?
— Я вас умоляю… — отмахнулся Гройсман.
— Может, вы и «Очевидно невероятно» не смотрели?
— Я уже говорил, что телевизор вообще не смотрю!
— Что такое? У вас нет денег купить телевизор? Так я вам одолжу! Купите — и будете смотреть на Капицу.
— Почему я должен на нее смотреть?
— Не на нее, а на него. Потому что именно он ведет эту передачу.
— И что, интересная передача?
— Я знаю, за науку… Но это не имеет значения! Главное, этот Капица — еврей!
— Капица? — пожал плечами Гройсман. — Не уверен…
Вокруг стали собираться люди.
— Он не уверен! — призывал их в свидетели Мильман. — Как вам это нравится! Все знают, а он не уверен!
— Я слышал, его настоящая фамилия Капельман… — сказал кто-то.
— Нет, Капельдинер… — возразили ему.
Неожиданно к собравшимся присоединился неизвестно откуда появившийся Бронзовицер. Ехидно усмехаясь, сказал:
— Капельдинер — это не фамилия, это профессия! Это кто в театре билеты проверяет.
— Не имеет значения, — отмахнулся Мильман. — Главное, наш человек!
— И кто еще, по-вашему, «наш человек»? — продолжал иронизировать Бронзовицер.
— Много кто! — в запальчивости сообщил Мильман. — Академик Келдыш, например!
— Космонавт Леонов! Писатель Солженицын… — добавляли присоединившиеся.
— Солженицын тоже? — обрадовался Мильман.
— А как же! Он ведь по отчеству — Исаевич!
— Лев Александрович, не слушайте их! — приблизившись вплотную к Гройсману, доверительно сообщил Борис. И, обращаясь ко всем присутствующим, объявил: — Я, между прочим, кое-что изучал и обнаружил интересный факт. Знаете, кто еще был еврей? Композитор Чайковский! По папе…
— С чего вы взяли?! — насторожился Мильман.
— Подумайте сами! — поправив очки, сообщил Бронзовицер. — Отчество у него было Ильич. Но главное, у него была жена по фамилии фон Мекк. Скажете, русская фамилия? Ну-ну… И жил он с нею здесь, неподалеку, в Браилове, типично еврейском местечке…
— Может, тогда и Толстой был еврей? — сказал Гройсман. — Его звали, как меня, Лев.
Мильман уже готов был записать Чайковского и Толстого в евреи, как кто-то произнес:
— Толстой был граф. Граф не мог быть еврей! Я читал…
— А вдруг…
— Был маленький, мы не спали, вырос, мы опять не спим… — поддерживал жену Борис. — С тех пор как он кончил эту филармонию…
— Консерваторию! — поправила Роза. — Сколько можно напоминать!
— Какая разница! — беззлобно пожал плечами Борис. — Ему мама говорит: «Скрипка — это хорошо! Но когда-то надо жениться! Что мы, не заслужили?!» Так он отвечает, что ему некогда, он готовит второй концерт Шостаковича! Как будто одного недостаточно…
— Ему Шостакович важнее, чем мама! — продолжала сокрушаться Роза.
— Тем более что этот Шостакович не еврей! — пожал плечами Борис.
Дети уныло возили ложками в тарелках с остывшим бульоном и вяло жевали пирожки. Интересовались, когда подадут сладкое. Просили дать им торт, компот и свободу.
Но им несли шейку, курицу и жаркое.
— Вот интересно, — спросил он, — сколько надо женщине платьев, а?
Лина снисходительно улыбнулась. Не обращая внимания на ее улыбку, Лейб сам себе и ответил:
— Три! Одно для дома, другое — в гости, третье — в синагогу. У вашей бабушки было три платья.
Ибо свобода — это не когда делаешь что хочешь, а когда не делаешь чего не хочешь.
Ты знаешь, что такое свобода?» — спросил Шая. «Конечно! — ответил Нюма. — Когда делаешь что хочешь». Шая улыбнулся и сказал, что Нюма не прав. Ибо свобода — это не когда делаешь что хочешь, а когда не делаешь чего не хочешь.
Вместе они ругали местные порядки, вспоминали, как хорошо жилось в
