Нужно искать этот росточек добра, каким бы маленьким он ни был, лелеять его и помогать ему расти. Мы никогда не должны делить людей на хороших и плохих. Водораздел между добром и злом лежит внутри нас самих, внутри каждого из нас8.
Славенка Дракулич в своей книге «И мухи бы не обидели: военные преступники на процессе в Гааге» резюмирует:
«Чем больше ты понимаешь, что военные преступники могут быть обычными людьми, тем больше ты начинаешь бояться. Конечно, это происходит потому, что последствия будут более серьезными, чем если бы они были просто чудовищами. Если обычные люди совершали военные преступления, это значит, что любой из нас способен на такое»9.
. В более поздней переписке он утверждал, что быть храбрым или трусливым было не так просто. «Не было отправной точки, с которой можно было бы проявить храбрость»6.
Для Оскара Грёнинга, воспитанного в этой системе, ее не было. У скольких из нас в похожих обстоятельствах хватило бы сил, знаний и способностей, чтобы заложить такую отправную точку?
И все же некоторые люди нашли эту отправную точку, эту смелость. Когда уцелевшую в Равенсбрюке Зофию Цишек спросили, возможно ли, чтобы надзирательница сохранила свою работу и при этом не проявляла жестокости, она ответила: «Да. Потому что не все из них были такими жестокими»7.
Плохая новость для тех, кто надеется найти чудовищ, стоящих за зверствами, – по большому счету их там нет». О повешении многих из этих преступников Кристи отозвался просто: «Учитывая близкое знакомство с их зверствами, хотелось мести, а не анализировать их поступки»3.
Джеймс Уоллер и Кристофер Браунинг, два наиболее выдающихся современных исследователя природы зла, отмечают, что до сих пор преобладает предположение, что злые люди в каком-то смысле «другие» или с изъяном. Они справедливо спрашивают, почему необычайная жестокость считается каким-то отклонением, если она шла с человечеством рука об руку на протяжении всех времен4.
Пусть обыватели и дальше видят во мне кровожадного зверя, жестокого садиста, убийцу миллионов, ведь широкие массы не могут представить себе коменданта Аушвица по-другому. Они никогда не смогут понять, что у него тоже было сердце и что он не был злым по своей природе.
Рудольф Хёсс, комендант концлагеря Аушвиц, написано незадолго до казни1
С Мандель у них возникли самые большие проблемы, потому что им пришлось тащить ее через двор. И все они были пьяны – прокурор был в стельку пьян, как и надзиратели вместе с директором… Мандель пришлось тащить, а сопровождавшие их надзиратели смеялись и издевались над ней, и повешение тоже проходило не гладко, потому что она сопротивлялась.
Ханя описала, как Мандель мотала головой, а охранники дразнили ее и насмехались над ней.
– Хотя они отпускали грубые комментарии, толкали и пихали ее и были поголовно пьяны, она просто закрыла глаза, не обращая на это внимания
палачи знают толк в своей работе; процесс очень быстрый, очень производительный. Без лишних слов. Все больше тел лежат на носилках, некоторые лицом вверх, некоторые лицом вниз, как мусор.
Клинические описания повешения позволяют отдалиться и рассмотреть детали. Когда человека вешают, под собственным весом происходит удушье, вызванное перекрытием доступа кислорода. Лицо синеет, язык высовывается, многие теряют контроль над мочевым пузырем и кишечником, у мужчин может произойти эякуляция4.
Во время казней в Нюрнберге было отмечено, что, хотя повешение не убивает человека сразу, если все сделано правильно, он теряет сознание, когда веревка сворачивает ему шею. «Полное прекращение сердцебиения и официальное подтверждение смерти происходит в течение восьми-двенадцати минут после того, как он падает. В течение этого времени он не задыхается и не захлебывается; возможно, он прокусывает себе язык и теряет контроль над кишечником, когда его шея сворачивается, но он не понимает ни того, ни другого»5.
Любые дополнительные страдания допускались только в случае с приговоренными эсэсовцами, и палач часто намеренно затягивал процесс, регулируя высоту и расположение веревки6. При падении с большей высоты, которое происходит быстрее, шея ломается, и человек умирает почти сразу7.
существа из бывшего лагеря смерти. Одна из них – верховная властительница, и я, серый пепел и пыль, Häftling [ «узница»], вместе на одном уровне, равные перед лицом смерти, но такие разные по степени вины.
Вдруг я заметила, что обе немки идут ко мне. Мандель шла первой, Брандль следовала за ней. Прежний страх полностью охватил меня. Я стояла там в ужасе и беспомощности, а они продолжали идти ко мне, окруженные густым, как туман, паром и потоками воды из душевых, голые и мокрые. Мгновение казалось вечностью. «О боже, – беспомощно прошептала я. – Что еще им от меня нужно?» А бывшая главная надзирательница Мандель из Бжезинки стояла в двух шагах от меня, мокрая, смиренная, и по ее щекам текли слезы, целые ручьи. Медленно, с большим трудом, задыхаясь, но четко, она произнесла: «Я прошу, умоляю о прощении».
Все мои старые освенцимские воспоминания вернулись: побои, месть – и исчезли в мгновение ока… Чувство великого милосердия, печали и прощения овладело моей душой. Я рыдала вместе с ними над этим загадочным людским сердцем, которое через потерю всего человеческого стало на путь покаяния и понимания. Я взяла протянутую, умоляющую руку и сказала: «От лица заключенных я прощаю». В ответ они обе упали на колени и поцеловали мои руки.
«Слушай, немцы поют свои колядки. Ну не мило ли? Я оставлю двери открытыми, чтобы все могли послушать».
Хор крепких мужских голосов, доносящийся из камер на втором этаже, казалось, охватил всю тюрьму. Stille Nacht. Heilige Nacht. В сладкой мелодии этой колядки было что-то трогательное, да и в самой ситуации тоже. Двадцать три из этих сорока поющих мужчин были приговорены к смерти всего за несколько дней до этого2
могу лишь сказать, что в душах этих женщин невозможно отыскать никаких человеческих чувств3.
Описывая тот случай, когда одна из свидетельниц рассказала, что другая женщина ползала у ног Мандель, умоляя ее сохранить ей жизнь, а Мандель не слушала, прокурор резюмировал:
– Для меня это самый яркий пример того, что никаких человеческих чувств у этих женщин не было
Мандель начал свое выступление с замечания, что «мы привыкли считать женщин более тонкими существами, чувствительными к человеческой боли и страданиям. Испытывая боль, женщины дают жизнь новым человеческим существам. [Женщина] почти никогда не властвует над смертью или страданием». Затем он подчеркнул, что эти женщины из СС сознательно выбрали роль палачей и принимали активное участие в избиениях, убийствах и надругательствах над человеческим достоинством2.
