Оглавление

1. Афоня
2. Пролог
3. Острог
4. Казачий круг
5. В устье Барды
6. Первый ночлег в поле
7. Ордабазар
8. По Сылве-реке
9. Вверх по Барде
10. Нападение
11. Сквозь тайгу
12. На берегу Сылвы-матушки
13. Жестокое испытание
14. Вогулы
15. Гиляшон
16. Татья
17. Афоня — великий охотник
18. Состязание
19. Смерть Сямына
20. Турбек
21. Переселение
22. Казаки
23. Таёжный засёл
24. Первая охота
25. Апонька
26. Горох
27. В ночном
28. Сушилка
29. Длинная охота
30. Эпилог

Пролог

У каждого человека есть особая привязанность к определённой местности; от этого уголка земли детские переживания невероятным образом отражаются на глубинном уровне Души. Это — отражение, психологический штамп, — если так допустимо выразиться, — на протяжении всей жизни «окрашивает» и модулирует всю эмоционально — рассудочную деятельность человека. Мне трудно что — либо сказать в этом плане, допустим, о французе, немце или другом «заштатном» европейце, но россиянин однозначно не способен «вытравить» чувство привязанности, мистической связи с малой Родиной из своей Души. Такое свойство Души только в России может быть понятным…

Железнодорожная станция Шутём, ныне только — разъезд, расположена практически на половине пути между уральскими областными центрами Пермью и Екатеринбургом, и запоминается необычайно величественным видом горы. Это — Афонина гора. У южного, самого крутого склона горы протекает небольшая речка Баская, с почти ледяной водой в любое время года. В конце пятидесятых годов прошлого века на речке стояла уже редкая по тем временам, мельница. Это загадочное сооружение, — для нас, детей, было наполнено таинственными существами: русалками, чертовками, водяными. Мельница в детском восприятии, тоже была живым существом; она во-время помола зерна пыхтела, шевелилась и тряслась всем телом.

Настоящим хозяином здесь был кряжистый, плотный мужчина Константин Пашов; он имел единственную на селе небольшую личную библиотеку, с которой сельская детвора начинала знакомство с миром литературы. Вот таким добрым словом я вспоминаю этого человека, на вид угрюмого и немногословного.

До середины шестидесятых годов прошлого века Шутём с окружающими его деревушками: Засколком, Юлаевкой, Верховлянами, Сидоровкой, можно сказать, процветал; там была восьмилетняя школа, небольшой интернат при ней, библиотека, клуб, баня, хлебопекарня и т. д. Но с конца шестидесятых годов начались для этой местности неприятные экономические и социальные перемены; вначале закрылся леспромхоз, — лесосырьевая база была вырублена, затем упразднили школу, ликвидировали колхоз, и уже в перестроечное время железнодорожную станцию перевели в разряд обычных, заурядных разъездов.

Здесь автору этих строк посчастливилось жить в пятидесятых, шестидесятых годах прошлого века. Среди множества жителей данной местности наиболее интересным, по прошествии десятилетий, оказался Апонька. Настоящего имени, до момента его исчезновения из посёлка, по — просту не знали. Позднее, из довольно путанных рассказов Апоньки, мне удалось воссоздать связь времён, и установить отношение этого человека к Афониной горе, к происхождению её названия.

Острог

Стоял тихий, очевиднее — очень спокойный августовский день. Река Сылва, у подножья крутой и почти безлесной горы, зеркальной неподвижной массой медленно катились к своему слиянью с Иренью. Громада горы отражалась в речном зеркале вместе со всеми живыми существами, которые находились на её крутых склонах. По желтоватому выгоревшему на солнце косогору бродили коровы, лошади и небольшое стадо овец во главе с длиннорогим козлом. На порыжевшей жухлой траве временами останавливались лёгкие и стремительные в полёте стрекозы, которые, погревшись в ласковых лучах дневного светила, пошелестев крылышками, вновь взмывали в небесно-голубую высь.

Здесь, на горе, казаки — поселенцы возводили острог; они заканчивали очередной рабочий день по возведению северной стены крепостного сооружения. В двух десятках шагов от новостройки, на костре, в большом чугунном котле варилась уха. На небольшом удалении от костра располагался длинный стол, составленный из двух деревянных плах; подобные же доски-плахи служили казакам — поселенцам в качестве скамей вдоль стола. Пять больших глиняных чаш, с деревянными ложками в них» красовались» на столе. Хлеб, нарезанный длинными ломтями, ножи и битая глиняная кружка с солью — вот, незамысловатая сервировка казачьего стола. Возле котла с большим половником, уворачиваясь от едкого дыма, который совершенно не относило ветром, крутился высокий, худой, с белесыми волосами и такого же цвета «жидкой» юношеской бородёнкой молодой казак — поселенец. Одет он был довольно странно; худое тело было прикрыто потёртой, выцветшей от дождя и солнца серой рясой, подпоясанной ниже талии, почти на бёдрах, тонкой пеньковой верёвочкой. На ногах повара были лишь кожаные подошвы. крепившиеся к голеням ног узкими ремешками. Трижды перекрестив котёл с ухой, Звонарь Титов[1] попробовал её из половника и, приставив ко рту рупором руки, одновременно зажав половник между ног, крикнул звонко, почти по — детски: «Э-гей-гей! Ушица готова!»

Спустя некоторое время, к столу начали медленно и степенно подходитьтпотные, угрюмые и патлатые[2] казаки — поселенцы, ополоснув руки из зеленоватого, выполненного из сплава меди, рукомойника, вытерев руки о холщовые рубахи, перекрестив лоб, садились за стол. На каждых пять казаков Афоня наливал полную чашу ухи. За стол село около двух десятков человек; у строящегося острога осталось два стражника, размерено вышагивающих вокруг новостройки, по самому гребню земляного вала. На всех казаках — поселенцах были холщовые рубахи — зипуны, и только Киса Кованый — тёмноволосый гигант, был в красного цвета шёлковой рубахе. На ногах красавца — сафьяновые сапоги. Остальные казаки носили ичетыги[3] или обычные для россиян — лапти. После того, как в чашках на столе осталось менее половины наваристой ухи, казаки постепенно, реплика за репликой начали неспешный разговор.

— И-и-и, вот, язва, — открыв широко, в самой толще рыжеватой бороды, рот, залезая в него толстым, с почерневшим ногтем, указательным пальцем, начал ругаться плешивый, с округлым лицом и мясистым носом Трофим Вятич, — кость о-о-о… Тьфу! — Вытащив с трудом рыбью кость, он всё же продолжал возмущаться, — Где ты, Звонарь, такой рыбы на уху нахапал?

— Знамо дело — в Сылве! — спокойно и кротко ответил Афоня, стоя за спиной евших уху казаков.

— Да, ты — Звонарь, охреначь его по плешине половником, чтобы не кукорился! Ишь — подай ему осетрину! — отреагировал на это Киса Кованый.

— На Волге, где я полевал шесть лет с Савой Болдырем, такую рыбу собакам не давали, — выходя из-за стола, продолжая ковырять пальцем во рту, ругался Трофим.

— Может вернёшься? — съехидничал, с широким розовым рубцом на лице — от правого уха до рта, — смуглый поселенец Охрим Барабаш.

— На висилицу! Что — ли! — И тут же добавил. — Желания нет; там нам Царь-батюшка приготовил только смертное угощение…

— Вот — вот, — рассуждал Охрим, — здесь ты уже и бабой обзавёлся и жить на земле решил спокойно и сытно, чего ещё надо?

— Чего? — охрипшим грубым басом, отложив пустую уже чашку с ложками в сторону, отметил, вступил в разговор русоволосый с ярко — голубыми глазами казак. — Баба — дело не хитрое: из прошлого похода на вогулов два десятка их в полон взяли: кому любовницей стали, а кому и жена… Наших московитских баб здесь трудно сыскать; считай половина казаков с ними — вогулчанками живёт. Вот даже Звонарю предлагали одну очень «мягкую» телом вогульчанку, — отказался… Ещё, видать, не ведает, какой «антерес» у бабы под рубахой!

Казаки заулыбались, некоторые откровенно начали хохотать, но, вспомнив, что трапеза не окончена, начали выходить из-за стола, крестясь на восток.

Вдруг один из стражников, на земляном валу, начал подавать сигнал — маячить казакам рукой, показывая на север. Все обратили свои взоры в направлении руки стражника. Там, вдали, по северному пологому склону горы, в направлении острога скакал всадник.

— Или от Никольской часовни монашек скачет, или сам Строганов гонца послал, — высказал своё предположение Киса Кованый, — подождём…

Казаки вновь присели на скамьи, возле стола. Афоня в это время убрал со стола рыбьи кости, на которых устроили уже пиршество тучные мухи. По пути к реке он выбросит кости бродячим собакам. Положив в пестерь[4] чашки и ложки, он начал спуск с горы, чтобы там — внизу, на реке вымыть посуду. Стражники обычно ели позднее, посуду мыли сами, но кроме того, они должны будут отправиться на ночной лов рыбы, — здесь был такой порядок. На следующий день уже другая пара стражников занимается ночной рыбалкой. Такое правило среди казаков завёл Киса Кованый — пятидесятник, командующий полусотней казаков.

Примерно за двести метров от острога пятидесятник узнал всадника,

— Ерёма Кизелбаш — человек Строганова.

Через несколько мгновений наездник спешился возле костра, привязав лошадь за сук большого бревна, отложив в сторону пищаль и подошёл к казакам, молвив: «Мир Вашему дому!» — направился к Кованому. Казаки вразнобой ответили: «С миром принимаем!»

— Грамота тебе, Кованый, от Строганова, — доставая из-за пазухи бумажную трубку, сообщил Ерёма Кизелбаш.

— Давай. — Без церемоний принял послание Строганова Киса, внимательно осмотрев сургучную печать, — вроде бы евонная — Строгановская печатка… Звонарь придёт — прочтёт…

Протирая чашки речным песком, Афоня — чисто по-детски любовался игрой мелких рыбёшек в реке, на отмели. Он не думал, что данное послание определит всю дальнейшую его жизнь…

— Садись, Ерёма, к столу — похлебай ушицы, — распорядился пятидесятник,

— Барабаш с Вятичем сменят стражу, — им тоже надо ухи отведать!

Строгановский гонец вымыл руки, вытер их о зипун, как все казаки, отвязал от пояса на чуге[5] ложку и сел к наполненной ухой чашке. Прежде он посолил варево, попробовал и выразив одобрение казачьему блюду, борясь с чувством голода, дождался стражников. Как только казаки — поселенцы опустили свои ложки в уху, Ерёма Кизелбаш тоже приступил к трапезе. Казаки молча, покручивая усы, теребя бороды, ждали, когда человек Строганова насытится, дабы приступить к нему с расспросами о житии — бытии в Чусовских городках.

Казаки — стражники с гонцом наелись аж до отрыжки, блаженствуя, развалились на скамье, навалившись спинами на стол. Казаки — поселенцы начали робко наседать на Ерёму с вопросами, но последний не стал перед казаками держать речь, ответив просто и коротко: «Вначале прочтите грамоту…»

Томительное ожидание длилось недолго — подошёл Афоня, громыхая чашками в холщовой сумке.

— Чти, Звонарь, — протянул ему грамоту Киса Кованый. Молодой казак развернул свёрнутую в трубку грамоту и начал тихо, с расстановкой читать, но абсолютно невнятно для стоящих вплотную к нему казаков.

После прочтения текста он что — то на ухо сказал пятидесятнику. Киса Кованый немного подумал над сказанным Афоней и строго предупредил его: «Никому — ни слова!» — И уже для всех казаков — поселенцев громко крикнул: «Завтра, с утра, казачий круг, — надо совет держать, думать будем, а пока можно всем по домам…»

Казаки — поселенцы не торопились расходиться и надоедали с расспросами как посланцу Строганова — Кизелбашу, так и Афоне Титову.

— Ох, казаки, ждут вас большие дела, — решил в незначительной части удовлетворить любопытство казачьей массы Ерёма, — в Орёл — город понаехало много разного люду: казаки со своими атаманами, литовины, поляки и многих других беглых… Грядёт поход за Камень: воевать будут Кучума!»

Казаки после такого сообщения явно приуныли, ибо все они были, в основном женатыми, жили семьями в своих избах, на землях, дарованных Строгановым; желания» воевать Кучума» у них не было.

[1] Звонарь Титов — в старину часто прозвище использовали вместо имени. Настоящее имя нашего героя Афоня, сын Титов, то есть отца звали Тит.

[2] Патлатые — волосатые, обросшие длинными волосами люди. В. Даль

[3] Ичетыги — татарские сапоги из кожи.

[4] Пестерь — холщовая сумка.

[5] Чуга — узкий кафтан с рукавами по локоть, на пуговицах. Н. Костомаров

Казачий круг

Только чуть забрезжил рассвет следующего дня, как казаки — поселенцы потянулись от подножья горы к острогу в добротных кафтанах, чугах и в почти неношеных сапогах или ичетыгах, — лапти в этот день были «не в ходу». Обивая утреннею росу с жухлой травы, казаки оставляли на склоне горы тёмные неровные полосы, сходившиеся, как остриё ножа, у острога.

Прибыв на место, казаки рассаживались вокруг костра на брёвнах, укладывая длинные сабли между ног; все подсушивали намокшую от росы обувь. На казачий круг собралось чуть более четырёх десятков поселенцев. Обычных шуток и побасёнок перед началом круга не было; по всему виду собравшихся казаков чувствовалось напряжение, тревога, — многие из поселенцев провели сегодня бессонную ночь. Первые робкие лучи солнца, играя в каплях обильной росы, превращали вершину горы в «алмазную россыпь», но восторга у казаков это чудо августовского рассвета не вызвало.

— Казаки, — встав из-за стола, перекрестившись трижды, начал казачий сход Киса Кованый, — Аника Строганов просит вас службу вершить, в благодарность за жалованные нам земли…

— Воевать «татарову» не желаем, — перебил начатую речь пятидесятника Трофим Вятич, — мы замирены с ними.

— Придержи язык, пока не молвил слово атаман, — оборвал преждевременное возмущение казака Ерёма Кизелбаш.

— В Чусовских городках взловили вогула, который донёс, что Беглебий — мурза собирает воинство для нападения на русские поселения и уже начал якшаться[1] с Кадыр — мурзой. Если Кадыр — мурза нарушает перемирие, то его нужно утихомирить упреждающим ударом, дабы он не оказал помощи Беглебию… Плыть нужно будет по рекам Сылве и Барде. Давайте держать думу, как исполнить просьбу Строганова и отблагодарить его за дарованные нам земли. — На этом атаман, закончив речь, сел на скамью. Наступило томительное затишье, во время которого был слышен даже комариный писк. Первым начал разговор старейший по возрасту казак Фёдор Бердыш. — «Ажели» воевать Кадыр — мурзу теперь не можно: острог не достроен, припасы на зиму не произведены, у многих казаков избы не достроены — явно не время…

Пятидесятник Кованый с человеком от Строганова долго объясняли старому казаку, что они, мол, не собираются воевать Кадыр — мурзу, а делают только разведывательную вылазку. После нудного почти детального обсуждения всего мероприятия седой, как лунь, казак вынужден был сказать: «Ну, коли эдак…» И было не понятно: то ли он был согласен с доводами атамана, то ли просто до мелочей выяснил суть строгановского послания. Это обстоятельство дало формальный повод Кисе Кованому приступить к деталям предстоящей экспедиции.

— Тут мы, с Кизелбашем, «покумекали»[2] и решили, что полевать будут десять казаков на двух лодках; на стругах не пойдёшь — реки обмелели, но паруса на лодках установить нужно.

По пути туда — в верховья рек, и обратно всё наблюдать и отмечать; вести себя осторожно, дабы не было нападения со стороны ногаев. Если Кадыр — мурза затеял нарушить примирение, осенью с двумя казачьими сотнями при трёх пушках выступим из Перми в пределы мурзы. Вот всё! Кто желает добровольно идти полевать, пусть об этом скажет сейчас; на сборы даётся только два дня.

— Я иду полевать! — откинув половник в пшеничную кашу со свиным салом в котле, вышёл к казакам Афоня Титов.

Улыбки и даже откровенный смех раздался среди поселенцев.

— Куда тебе! Ты и сабли в руках не держал, а с половником не много против ногаев намахаешь… — резонно и определённо выразил общее мнение Охрим Барабаш. Но после этого эпизода казаки повеселели; они уже знали о предстоящем деле; оно для них не худший вариант, о котором думали всю ночь. Кроме Афони, полевать напросились добровольно ещё четверо казаков, не имевших семей, живших постоянно при остроге: Кондратий Клевец, Иван Кривоус, Василий Чёрный, Маркел Чубатый.

— Мало, — отметил Киса Кованый, — в таком случае пойдёт десятский Барабаш, так как двое казаков — добровольцев из его десятки; часть женатых казаков могут договориться с добровольцами из других десяток.

На этом эпизоде казачий круг был закончен. Пятидесятник отдал на сходе последнее распоряжение: «После трапезы все казаки идут на строительство острога, а тем, кому полевать: начинать сборы…»

Василий Чёрный и Кондратий Клевец, не числящиеся за десятником Охримом Барабашем, быстро подменились с женатыми казаками из его подразделения. Трофим Вятич оказался менее расторопным, не успел найти себе подмену в лице казака — холостяка. Во время горестных переживаний к нему подошёл Афоня. — Идем к Кисе, — я согласен за тебя полевать, — успокоил он Вятича.

— Крыша у избы не завершена… А так бы я с большим удовольствием в поле пошёл; останется одна баба, а осень на носу — начнёт поливать… — жаловался на судьбу Афоне женатый казак. — У тебя никаких забот!

Через несколько мгновений казаки стояли перед Кованым и настойчиво убеждали его на подмену женатого Вятича в походе на холостого Звонаря.

— У него нет даже необходимого для похода снаряжения — попович и только! — возражал им командир казачьей полусотни.

— Я выдам ему своё снаряжение: чугу, сапоги, пищаль, саблю и даже если нужно, тягилай[3], шубу.

— Ну, пусть, — махнул рукой Киса Кованый, — чай, где — то ему надо учиться полевать, — не всё у котла с половником стоять. А ты, — он погрозил пальцем Трофиму, сверкнул глазами, — будешь теперь вместо Звонаря у котла стоять. Понял!?

— Понял, — обрадовался удачному исходу дела Вятич, и уже повеселевшим пошёл вместе со Звонарём к котлу: «Ты — Звонарь, пока сегодня ещё будь у котла, — я соберу для тебя весь скарб…»

— Ладно, — ответил не менее довольный Афоня, который уже жил предстоящими приключениями во время похода по неизвестным почти для всех казаков рекам.

Основная масса казаков — поселенцев уселась за стол отведать пшеничной каши; другая — меньшая часть казачьей полусотни начала спускаться с горы; они начнут подготовку лодок и снаряжения для похода.

[1] Якшаться- дружить, общаться, знакомиться В. Даль

[2] Покумекали — подумали, обсудили. В. Даль

[3] Тягилай — Длинный кафтан со стоячим воротником и короткими рукавами. В. Даль

В устье Барды

Через два дня, как планировали во время казачьего круга, десять казаков — поселенцев отплывут вверх по реке Сылве. Ранним, достаточно прохладным утром, когда ещё сумерки властвовали над девственным Сылвенским краем, в часовне Николая Чудотворца начался напутственный молебен. В небольшом деревянном помещении часовни все желающие вместиться не смогли; часть казаков с жёнами находились на улице, не спешно, без особого азарта — по-хозяйски обсуждали две злободневные темы дня: предстоящий