Оглавление

ПИЖАМНАЯ ВЕЧЕРИНКА

ВСТУПЛЕНИЕ

Я люблю друзей и люблю с ними поболтать, иногда ни о чём, а иной раз о важных для меня вещах и событиях. В дружеской беседе часто находишь разрешение житейских проблем и вы­ход из сложных ситуаций, а то и просто избавляешься от на­пасти, просто поговорив с добрыми людьми.

Но вот стоило ли мне свои рассказы складывать в целую книжку?

А почему бы и нет? Я знаю остроумный и увлекательный вариант такого рода произведения. Однажды О. Генри решил, что «пришло время потолковать о многих вещах: о башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях», и на­писал мою любимую книгу «Короли и капуста».

Мой вариант, конечно, не такой изысканный, просто я ре­шила сослаться на слегка похожий пример.

Этот сборник, словно пижамная вечеринка, где в мягком свете лампы, при едва слышной музыке, под мягким пледом подружки рассказывают о встречах, расставаниях, знакомствах, свиданиях, признаниях и изменах, о любви и робости, о хитрости и искрен­ности. Я доверяю читателю все истории, надеясь на его доверие и снисходительность.

Этой книгой я не претендую ни на что, кроме пятиминутно­го внимания читателя. Просто приглашаю на дружескую вечеринку, где рассказ следует за рассказом и вызывает из памяти следующий. И, может быть, кому-то один из моих сюжетов за­падёт в душу, запомнится или даже подскажет нечто важное.

ТАНГО

— Прошу всех в зал! Кастинг начнётся через пятнадцать ми­нут.

Немолодая, но ухоженная и подтянутая женщина-адми­нистратор в строгом тёмном костюме и с гладко зачёсанными волосами, широким жестом пригласила претенденток перейти из просторного фойе в небольшое помещение, объём которого зрительно увеличивала зеркальная стена.

Пять очень молодых откровенно красивых девушек переме­стились вслед за ней. При этом самой изящной и молоденькой строгая дама незаметно подмигнула.

Затем она заняла позицию у двери, ведущей внутрь дру­гой комнаты, соединив руки на талии и застыв свечкой в на­пряжённой позе сторожевой собаки, — позе, не лишённой, однако, изящества. Девушки разместились вдоль стен, нервно переминаясь на высоких каблуках и ревниво оглядывая друг друга с головы до самых этих каблуков.

Из двери, скрытой тяжёлой малиновой портьерой, вышел кумир и издалека внимательно оглядел стайку танцовщиц.

— Алексей, — дама говорила тихо в его сторону, — они все хорошо танцуют. Для танго это не так важно. Ногами пере­бирают бойко, подвижны, пластичны, профессиональны. Но для танго нужна душа, напоённая чувствами. Вон к той при­смотрись, в розовом, мне сдаётся, она тебе больше подойдёт. И давай уже сегодня закончим смотр, пора усилить тренировки: конкурс не за горами.

— Да, Элла Матвеевна, не вопрос, сегодня закруглимся. Да­вайте музыку.

И Лёша направился к ближайшей нимфе. Элла переклю­чила тумблер. Пока молодой человек, витиевато закругляя шаг и соблазнительно покачиваясь торсом, двигался к даме, в зал полилось танго. Музыка наполнила тренировочный класс ощущением значительности происходящего и изменила на­строй действующих лиц. Тела вытянулись вверх, утончились и встревожились. Леша подал руку первой претендентке, и тан­цоры слились в ритме и рисунке танца.

Элла покинула пост и прошлась вдоль оробевших красоток. Бесцеремонно оглядев каждую, она похлопала их по спинам, попам, бедрам, поправляя стать и осанку, каждой дала дель­ный и дружеский совет и остановилась возле девушки в розо­вом.

— Даша, не дрожи, — строгий вид и сжатые губы настав­ницы контрастировали с нежным и ободряющим голосом, — у тебя есть преимущество: твоя любовь. Если он тебе действи­тельно нравится, ты выиграешь этот конкурс.

Она обошла Дашу кругом, остановилась, слегка повернув­шись к ней спиной, рассматривая танцующих.

— Видишь, — слегка обернувшись, продолжала она сквозь сомкнутые губы, — не дотягивает Карина, нет в ней страсти. В танго главное — это объятия, и это руки, а не ноги. А она топ­чет каблуки, за руками не следит. И не слушает танец телом. Показывает, на что горазда, при этом равнодушна к партнеру. Она танцует одна, если присмотришься.

Музыка стихла. Алексей аккуратно отвёл даму на её место и переместился к следующей. Танго вернулось. Лёшина рука сделала приглашающий жест, тонкие пальцы с яркими ногот­ками медлительно и грациозно легли в его раскрытую ладонь.

— Смотри, — продолжала наставница, — опять одни шаги и повороты. Голая техника. А ты в танце следи за его телом, лови движение корпуса и следуй за ним. Почувствуй, как он устроен и чего хочет, но отвечай не телом, а душой.

— Да, Элла Матвеевна, я понимаю, — Даша кашлянула, го­лос сорвался. Слишком многое зависело от сегодняшней пробы.
Лёшу она желала. То есть она ещё не очень понимала силу своего желания, но прежнего парня отставила, именно преда­ваясь надежде на близость с этим ладным, ловким, соблазни­тельным мужчиной, танцующим сейчас перед ней с вертлявой и экспансивной девицей, сверкающей медными волосами.

От одного только жеста, каким Лёша вскидывал руку вверх, увлекая за собой тонкий локоток партнёрши, Дашу продирал озноб с последующим броском в жар. Она и прежде каждый раз, вспоминая этот жест, маялась весь вечер и обнимала спин­ку кресла, словно Лёшу, когда домашние считали, что она дремлет или читает.

Третья пара вышла в центр зала и сомкнула объятия. Лёша повёл девушку за собой, замирая, возвращаясь, разворачивая и наклоняя, словно управляемую радиомодель.

— Даша, — бросила Элла, отходя в сторону, — удели внима­ние ЕmЬгасе и Lеvаdа и вложи сюда всё свое чувство, усиль его и проживи в танце.

Даша представила спинку кресла, вообразила свои объятия, усилила это чувство и несколько напугалась. Так обнять Лешу в танце просто нелепо. А надо. Вот и её очередь.

Алексей испробовал претенденток, уделив каждой макси­мум внимания и минимум времени, после чего удалился вме­сте с Эллой Матвеевной. Через пять минут она вышла, явно растерянная, вся в красных пятнах, и коротко объявила:

— Партнёршей Алексея на конкурс избирается Светлана Жукова.

У Даши опустились плечи, и края губ поползли вниз. Она порывисто схватила клатч и резко двинулась к выходу. Остальные реагировали не так эмоционально, но тоже за­метно огорчились. Светлана цвела. Элла назначила ей день тренировок и простилась, вернулась к Алексею с поджатыми губами.

— Элла Матвеевна, не обижайтесь, — он ободряюще и те­пло улыбался наставнице, — я лучше к ней вне танца присмо­трюсь. Личной жизнью готов рискнуть, но не танцем. Мне на конкурсе нужна другая партнёрша… — Он помолчал и закон­чил фразу: — …опытная.

— Это в каком смысле? — Элла расслабила мускулы лица и вернула расположение ученику.

— В человеческом. Вы же сами всегда утверждали, что на паркете лучше видно, кто женщина, а кто нет. Танго это не та­нец — это тоже Ваши слова. Это взаимодействие, это единст­во, доверие, контакт, а не эта нервная дрожь от неуправляемой влюблённости молодой самочки.

Элла опять скрестила руки.

— Ну-ну, я же про танец, а не про Вашу протеже. Отношения в танце и в жизни слишком разные, чтобы их смешивать. Да­вайте телефончик, буду вечером её охмурять. А конкурсом рис­ковать не стану. Попробую осчастливить иначе. Хотя слишком молода она для меня. Я же в полтора раза старше. Не потяну.

Он снова улыбнулся, надавил на клавишу позади себя, и в комнату вернулось танго. Алексей подошёл к даме, обнял её выше талии правой рукой, а левой взял её ладонь и медленно поднял вверх соединённые руки. Он притянул к себе Эллу Мат­веевну и сделал пару танцевальных движений, партнёрша от­реагировала едва заметно, но точно.

Оба засмеялись: мужчина лукаво, женщина смущённо.

— Да, это танго… Такое дело.

Элла Матвеевна закрыла за ним двери, осмотрела помеще­ние, погасила свет, не выключая музыку. Она приостанови­лась у высокого узкого окна, из которого видела часть улицы и удаляющийся силуэт. Лёша шёл, как танцевал: ловко, эле­гантно, энергично. Ладный торс, затейливая прическа, осанка спортсмена и танцора.

Она снова ощутила его мускулистую руку на своей спине, выше талии, и вторую, сжимающую её ладонь. Всего несколь­ко па, но они попали в нужный тон и, словно сёрфингисты, сло­вив волну, скользнули в опасную и увлекающую мощь танго. Опытные игроки, они немедленно отступили и освободили тела от возникшего обмена токами.

И вот он уходит, стройный, темноволосый, молодой. Взял телефон и позвонит вечером Даше, и будет её утешать. Без любви и без страсти. А почему Элла не может попросить утеше­ния? Также без любви, из простого сочувствия?

— Слишком уж молод он для меня. Я же в полтора раза старше. Не потяну, — повторила Элла Матвеевна слова Лёши, улыбнулась, прошлась легким танцующим шагом Саminata и только теперь выключила музыку.

— Как это прекрасно — быть слишком молодым для кого-то.

волки и козы

— Козлята! Слушайте, говорю же!

Козочка в узких брючках и блузке с легкомысленными рю­шами нервно била в паркет копытцем в золочёной туфельке.

— Я ушла за молоком. Вернусь скоро. Никого не пускать — надоело за вашими гостями грязь выносить, опять же всё в доме сожрут и выпьют. Не напасёшься на всех.

— Ма, купи лучше пивасик, — сонно и без экспрессии про­блеял старший.

— И сигарет, — добавил второй, уже более нахально, — чай, выходной: будет праздничный обед.

Козочка равнодушно обвела взглядом нагловатые физионо­мии, потом повернулась к зеркалу, придирчиво себя осмотре­ла, поправила завиток над ушком, подкрасила губки, накину­ла сумочку на плечо. Готова.

— Обойдётесь, — кинула она, уже выходя. — Пивасика им. Работаю одна. Отцы ваши только о себе думают, денег уже вто­рой месяц не шлют, козлы. А если бы вы не спёрли стратеги­ческий мамкин запас пива ещё в среду, то праздничный обед, возможно, и случился бы. Короче, к папашам обращайтесь. И уроки делайте, двоечники!

Она уже закрыла за собой дверь, потом вернулась и задум­чиво добавила:

— И это… Говорят, волк тут опять вокруг дома шастает. По­осторожнее с ним, поаккуратнее.

И она потопала, высекая туфельками искры на асфальте, вся в нервных мыслях о том, как тяжело поднимать сыновей без отцовской длани.

Козлята заскучали. Ярких идей ни у кого не было. Слушать музон, смотреть тупо в окно и вяло переругиваться было делом обычным и не зажигающим. А душа просила праздника.

Младший, сидевший на подоконнике, вдруг подал голос:

— Волк!

Козлята сгрудились у окошка, выглядывая в него из-за тон­кой занавески.

Волк прогуливался вдоль забора с видом деланно безразлич­ным. В руках у него был объёмный куст, походка развинчен­ная, неуверенная какая-то, вид в целом подозрительный.

Волк был матёрый, крупный, упитанный, одет щегольски, в тёмных очках, с сигаретой в острых зубах.

— Пойти, что ли, сигарету стрельнуть? — худенькому коз­лёнку очень хотелось курить.

— Ага, и заодно начистить рыло, — накачанному не терпе­лось размяться.

— Мать велела быть осторожными, — произнёс козлёнок с ветвистыми рожками.

— Ой, да сиди уже на печке, красавчик, — набросилось всё стадо.

— Ребята! Он сюда валит, — предупредил высокий статный козлик. — Теперь сам напросился.

Козлята приободрились, повскакали с мест, похватали, кто что успел, и сгрудились возле двери.

…Козочка звонко цокала туфельками, приближаясь. Она быстро обернулась за товаром. Волк слышал её мелкие ритмич­ные шажки, но не мог сообразить, куда ему убраться с дороги, на которой встреча неизбежна.

Козочка резво появилась из-за поворота и, бодро пружиня шаг, поравнялась с ним.

— Привет, Вольф, какими судьбами? А ты куда…

Она с изумлением разглядывала его насквозь мокрую рас­стёгнутую рубашку, без пуговиц и с оторванным рукавом, явст­венно выступающую шишку на лбу и расплывающийся бланш под глазом. Сквозь драную рубашку видны были царапины на животе и ниже локтя, вид волка в целом был плачевный.

— Ты откуда? Что случилось?

Она округлила глаза и забыла закрыть ротик.

Волк набычился. Он стёр с лица растерянность и нежность, на­лил глаза кровью и продемонстрировал свирепость вместо позора.

— К тебе ходил, Козетта…

Он ещё держал в руках ошмётки букета.

— Вижу, красивая одинокая женщина на большом хозяй­стве. Иждивенцев у неё куча, хлопочет целый день, сама кра­сотка.

Он протянул в её сторону лохмотья цветов, потом швырнул их на обочину.

— Свататься ходил, дурак старый. Мне напели эти коровы: главное, чтобы дети тебя приняли, женщине это самое главное. Тьфу! Приняли, как же! Бандиты малолетние!

Волк демонстративно обошёл козочку и, ссутулившись, по­брёл прочь.

— Эй, Вольф! — Козетта явно была обескуражена. — Возьми пивка, пойдём к нам. Обещаю, вы помиритесь.

— Во-во! Мне с ними ещё напиться! Чтобы точно мне зубы выбили. Волки!

Он удалялся, засунув руки в карманы, шаркая и от злости поводя плечами. Козочка растеряно проводила его взглядом и тоже разозлилась.

— Козёл!

ШКАТУЛКА ПО ИМЕНИ МИРАБЕЛЬ

Пять часов утра, а не спится. Елена всегда встаёт рано, но пять рановато и для неё. Она ставит чайник, приготавливает любимую чашку, сыплет кофе в турку. Потом идёт в ванную и выливает на себя ведро холодной голубой воды. Прямо на ма­кушку. Ввуухх!

Тёплая махра принимает тело в объятия, чайник привет­ствует утро весёлым дымком над носиком, чашка фарфорово белеет и тихонько позвякивает. Но дом ещё спит. Что делать в такое ладное, раннее, тихое и ароматное, доброе утро? Можно разрешить себе немного нежного и редкого волшебства. Елена берёт в руки шкатулочку.

У шкатулочки есть имя — Мирабель. Откуда оно? Никто не знает.

Мирабель таится на туалетном столике вместе с другими ко­робочками, вазами, косметичками и совсем не заметна среди их ярких расцветок и изящных силуэтов. Елена открывает её не часто. Ну, сами посудите, это как носить жемчужное ожере­лье с джинсами и кофтой. Нет, Мирабель открывается только в такие ровные и безмятежные часы с зёрнышком грусти.

Елена нажимает на тугую защёлку, приоткрывает выгну­тую крышку, любуется, перебирает. Пожалуй, сегодня следует выбрать вот это: бирюзовое. Ах, какой счастливый день!

Половина девятого и тысяча планов. Лена бежит по сту­пенькам, не дожидаясь ползучего и скрипучего лифта, толка­ет тяжёлую дверь и попадает лицом прямо в солнечный луч. Июльское утро, васильковое небо, макушка лета, середина ра­достной и полнокровной жизни.

Солнце до самого обеда упрямо смотрит свозь стекло и тюль Лене прямо в лицо в ожидании. Лена понимает намеки.

Рабочий день её не тяготит, но и не воодушевляет, а душа требует насладиться летом, запомнить жаркое палево, льюще­еся из бирюзового купола. Такой день требует к себе внимания и понимания, что такие наслаждения на землю сериями не шлют. Лена и понимает. Она перебирает в уме свободных под­руг и варианты продолжения летнего подаренного счастья. Ре­шено: едем на реку. А куда же ещё в такой день?

Компания собирается быстро — остальные желающие дого­нят. Три подруги, удравшие с работы, брутальный приятель, корзинка с угощениями, солнечная пытка, небесная ласка, непрезентабельная «шестёрка», — вот и весь набор. А какие у него возможности, боже мой!

Домчались, расстелили салфетки, звякнули рюмочками, окунули ноги в ледяную воду. Уж такая эта река! Окунуться в неё готовы были только Лена да Димка, а на самом деле упали в воду все. Ну невозможно же смотреть, как другие, повизгивая и гогоча, смакуют контраст жары и холода. Так что отсутствие купальников у подружек обернулось романтичным купанием в длинных юбках. Красиво вышло.

Ещё по рюмочке да закусить краснобоким помидором и хле­бом с хрустящей корочкой. Ну и пусть не по этикету. Смешно. Всё вокруг смешно и радостно: вот тот парень в сомбреро с пол­метра, вон те дамочки, что плавают с килограммом косметики на лице и морщатся от любых летящих брызг, чиркающих в воздухе. И вон те чуваки, которые пытаются стать на водные лыжи, но моторке не хватает скорости, и очередной лыжник уходит под воду вместе с лыжами и огромными солнцезащит­ными очками.

Смешно, даже когда Димка возвращается чёрт-те откуда, дышащий как паровоз и возмущённо обвиняющий подруг, что, дескать, они и не заметили, как его река чуть не унесла на фарватер. Димка и впрямь очень взволнован, но кто же всерьёз верит в опасность в такой лазурный день? Да ещё для Димки.

И Димка такой крутой, накачанный, весь в наколках и очень весёлый, так что все барышни вокруг искоса пялятся на него. А сама Лена и её подруги в середине своих расчудесных лет, ещё с талиями, но уже без опасений за репутацию. Им слегка за сорок, и они такие же жгучие, как июльское солнце, и такие же прекрасные, как эта бесконечная голубизна.

Подтягиваются остальные участники пикника. День не клонится к закату, потому что у этих небес в июле не бывает сумерек. Но вдали погрохатывает, и на горизонте белые облака наливаются тёмно-серой тяжестью. Бегом!

В ста метрах от берега в старом запущенном садоводстве у Елены спрятан малюсенький дачный домик. Успели. Пока мужчины придумывают, как заварить чай и допить коньяк на крохотной кухоньке, подруги валяются в мезонине в обнимку на большой кровати среди подушек, вздрагивая от ужасного ужаса, вызванного раскатами грома.

Так тепло и нежно в объятиях, так порывисто раскрывают­ся тайны и выдаются шёпотом подкожные секреты, так дове­рителен союз и теплы руки. Пусть льёт безразмерный дождь, размывая дорогу, делая беспомощной скромную «шестёрку», пусть барабанит чокнутый ливень, заглушая дамские призна­ния и байки, пусть никогда не кончается это тёплое смешанное дыхание трёх женщин, доверчиво повествующих друг другу свои истории и выдумки.

Ливень закончился, день померк, остался лишь тенью вос­поминания, сюжетом запомнившегося дня. Елена называет его бирюзовым. Она осторожно кладёт яркий образ обратно в шка­тулку с нежным именем Мирабель. На сегодня достаточно.

Милые подруги, всё реже наши встречи и суше разговоры. Откровения в них всё реже и мельче.

Дорогой Димка, кто бы мог подумать, что так случится?

Дачный домик у реки, как ты там? Может, поселился кто-нибудь на радость тебе, а может, грустишь в одиночестве увя­дания.

Мирабель закрыта и заперта на строгий секретный замок.

Елена Сергеевна приводит в порядок воспоминания, спаль­ню и начатую работу. Всё. Будем ждать нового наплыва прош­лого, далёкого прошлого.

Пока, Мирабель!

ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА

Снег закружил с вечера. Люди, увидев круговерть снежи­нок, приникали к окнам, рассматривали снегопад, умилялись хрусталикам, прилипающим к стеклу, словно этого чуда ни­кто не помнил. Первый снег всегда неожиданный, радостный, добрый. Заскучавшая земля легко и любовно принимала снег в объятия, в которых белые хлопья растворялись и исчезали, оставляя влажный слезливый след и короткую память о встре­че.

Эта женщина всегда встречается мне в такие дни, когда строгий будничный ритм вдруг даёт сбой, и сквозь него проса­чиваются настроения и мечтания совсем не обоснованные и не логичные. Эта женщина встречается мне в лёгком кружении снежинок или в печали моросящего дождичка, в сумбуре ве­треного дня, шелестящего всеми кронами вверху и задувающе­го сквозняки в жилища.

Она ни разу не возникла передо мной в яркий погожий пол­день или на щебечущем весеннем рассвете. Её время — пере­ходное.
Она одета неброско, кажется даже, всегда одинаково: деми­сезонное пальто, замшевые полусапожки, фетровая затейли­вая шляпка. В руках у неё не бывает ни сумки, ни зонта, ни книжки. Разве что тонкие перчатки.

Она медленно проходит мимо меня, внимательно рассма­тривая прохожих, часто слегка улыбаясь. Или же я вижу её на дальней скамейке дубовой аллеи, по которой бегаю в «Пятёроч­ку» по субботам. А иногда она просто стоит под высоким дере­вом на берегу озерца и смотрит на шурующих по воде уток, хва­тающих наперегонки кормёжку.

Она никуда не торопится, не опаздывает, не догоняет. Она не кидает опасливый взгляд на запястье левой руки, не всма­тривается тревожно вдаль, не оглядывается нервно по сторо­нам — она никого и ничего не ждёт. Она меня бесит.

Я прохожу мимо, держа четыре сумки наперевес, не имея возможности поправить съехавший капюшон, в сумке звонит телефон, а проезжающий «мерин» веерно орошает мой белый пуховик жирной жидкой грязью.

Она проходит мимо и даже словно сквозь меня с видом пол­ного спокойствия и безразличия к моему ущербу и психозу. Я злобно смотрю ей вслед и отслеживаю, как она медленно исче­зает в белом летающем молоке. Ни сочувствия, ни огорчения.

Она проходит по моей улице, не замечая несущихся машин и галдящих прохожих. Ей вслед смотрят из окон тёплые кара­пузы, зеленоглазые кошки, плюшевые медведи и свисающие из кашпо нити растений.

Я верчусь в сутолоке дней, подчиняясь строгим правилам дисциплинарного батальона: подъём, завтрак, все на выход; работа, работа, работа, все на вход; ужин, посуда, тряпка, книжка, объятия, отбой. Даже снежинки вокруг меня не тан­цуют, а маршируют. Правда-правда! С какой стороны на них ни глянь, они падают ровными шеренгами и колоннами в со­ставе чётких и расчерченных квадратов.

А вокруг неё они исполняют немыслимую джазовую ком­позицию: окружают её силуэт, то убыстряя темп, то замирая в синкопе, взмывая зачем-то вверх и влево, и плавно опуска­ются, нежно касаясь воротника, светлого локона и замши бо­тиночка.

Праздная, одинокая и невозмутимая женщина, которая не ведает скуки дней, тщетных хлопот, разочарований и потерь, алчности и зависти, горечи и сладости воспоминаний, ужаса потерь и страха смерти.

Иногда я сомневаюсь в её существовании, а иной раз с изум­лением вспоминаю, что это я сама.