Елена Голованова

Повесть без начала и конца

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Корректор Надежда Соболева

© Елена Голованова, 2019

Когда расстояние и время разводит людей, у них всегда остается надежда. Надежда на встречу… Сорок лет назад лучшие подруги разлетелись по стране, но стали писать друг другу письма. Ручкой по бумаге. И все сорок лет бережно хранили эти листы. Сегодня эти письма легли в основу книги — каким было это детство, что волновало и тревожило каждого из нас и конкретно этих девочек. Откройте книгу — и окунитесь в приятные воспоминания. Обо всех нас. О женской дружбе. О любви. О надежде. О вечности.

12+

ISBN 978-5-4496-1636-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Оглавление

1. Повесть без начала и конца

Моя внучка пару лет назад спросила меня, как мы раньше жили без интернета, без компьютера, не имея мобильных телефонов… Я сказала, что даже телевизор в моей семье появился, когда мне уже было лет четырнадцать. Мы читали книги, разговаривали и писали письма. Это было время друзей по переписке. Почта носила конверты из одного конца страны в другой.

Мы учились в девятом классе, когда моя школьная подруга уехала с родителями в другой город, очень далеко от меня. И мы стали писать друг другу. Я очень скучала по ней, писала часто, описывала свою жизнь, жизнь класса, мои письма были похожи на дневник, который я отправляла листочек за листочком Саше.

И спустя четыре десятка лет Саша постучалась ко мне в друзья в VK. После обычного: что, как, где… Саша написала: «Жень, я тоже часто тебя вспоминаю, у меня даже остались твои детские письма. Я посмотрела старые фотографии, нахлынули воспоминания, и я подумала может тебе некоторые письма послать, чтобы ты вспомнила себя в в то время. У тебя есть очень интересные письма! У меня есть и немного Лериных писем…»

Уже через неделю я несла с почты толстый пакет. Дома сначала рассортировала: самая высокая стопка — как раз те, что я писала Саше, когда они только уехали из нашего городка, стопка поменьше — Лерины, и несколько писем, десятка два — седьмой-восьмой класс, когда мы жили на одной улице Шевченко, в двух кварталах друг от друга и виделись ежедневно, но кроме того еще и писали друг другу, как будто знали заранее, что в недалеком будущем расстанемся и будем общаться только в письмах. Я читала и… то — смеялась, а то — слезы накатывали.

— Саша! Нет слов для благодарности! Такого подарка я еще не получала ни от кого. Как будто я очутилась в детстве, настолько живо все встало перед глазами, многое я уже не помнила. Судя по письмам, я была черно-белой, прямолинейной.

— Женя, ты была солнечной девочкой. Ты для меня вообще всегда была идеалом, ты была смелой, ответственной.

— Насчет смелой ты загнула. Ты, наверное, забыла, как вы все спрыгнули с вашей крыши в сугроб, а я сидела и трусила и чуть не плакала. И на вышку в поле я лезла последняя. Вы до верхней площадки, а я лишь на нижнюю, а потом там легла и просила вызвать вертолет. Я реально трусила!

— А я всегда малодушничала, помнишь как мы яблоки воровали, вот где я струсила!

— Я боялась высоты, темноты, боли, боялась уйти на лыжах на тот берег водохранилища. А ты боялась позора. Это две большие разницы.

— Вот и исповедались друг другу. А я помню, как долго тосковала по Вытегре, писала тебе:

Не у моря живу я, у горя,

У бескрайнего, без берегов.

Нет тебя, значит нет и моря,

До которого десять шагов.

Когда я прочитала всё, у меня появилось сильное желание написать по письмам рассказ о своих школьных годах.

Но то, что я здесь напишу — это не документально, потому что некоторые прорехи я не смогла восстановить в памяти. Здесь будет много художественного свиста.

Все может в жизни забыться,

Как старые ленты в кино.

Только однажды, как птица,

Прямо к тебе постучится

Школьная песня в окно…

С Сашей, Леркой и Валей я дружила с конца шестого класса. Они были подругами с самых первых школьных дней, а я ворвалась в их компанию, как ледокол.

До этого я дружила с Аней Абрашиной, Светой Ситниковой и Аней Кошкиной, причем, с Кошкиной — еще с детского сада. Но весь четвертый класс я провела далеко от дома, в санатории, Светка и две Ани сдружились без меня, и, когда в пятом вернулась в свою школу, постепенно мы стали отдаляться друг от друга.

Услышав однажды, как девчонки, ходившие в группу продленного дня, обсуждают книгу, что им там читали, как они с нетерпением ждут продолжения, я тоже захотела на продленку. Хотелось после уроков не идти домой, а остаться в школе, слушать книгу, которую читают вслух, и ходить на обед в столовую «Под березками».

Я пристала к маме, чтоб она написала заявление, она отнекивалась, говорила, что у нас есть бабушка, что туда ходят лишь те, кого дома не с кем оставить, но я уговорила попробовать. «Ну, хотя бы, одну четверть! Ну, один месяц!» И там я подружилась с Сашей, Лерой и Валей.

Сашин дом стоял на Шевченко в двух кварталах от моего, на перекрестке, но смотрел окнами на Никонова. Улица Никонова налево уходила вниз к Валиному дому, а вправо поднималась полого в гору и вела прямо к нашей школе. Она была окраинной — за домами огороды, а за ними простирался большой луг, потом дамба, водохранилище и пляж.

Мы все были очень разные и внешне и по характеру. Саша невысокая, с карими глазами, темно-каштановыми, слегка вьющимися волосами. Валя тоненькая, рыжеволосая, с нежно-розовой кожей, усыпанной веснушками. Когда она смеялась ее лицо с острым подбородком напоминало лисью мордочку. Лерка тоже конопатая, веснушки образовывали целые колонии на ее горбатом носу и на всем лице, волосы у нее были густые, жесткие, непослушные и абсолютно белые, лишенные всякого пигмента, только на самом затылке в белых волосах пряталась совершенно черная прядь, толщиной в палец. Лерка не носила волосы на прямой пробор, не завязывала два хвоста, чтоб не видно было эту прядку.

Мы с Леркой были одного роста, только Лерка ширококостная и немного угловатая в движениях, а я с округлостями в нужных местах. У меня не было особых примет в виде ярко-рыжих или белых волос, не было карих глаз или веснушек. Внешность моя была типичной — русые прямые волосы, довольно жидковатые, нос — как нос, глаза — как глаза. Если только губы — они у меня всегда были яркие, в старших классах мальчишки дразнили, что я их крашу.

Саша в классе тихая и почти незаметная, в нашей компании была главной, хотя Ситниковцы и называли нашу компанию Антохинцами, по моей фамилии, но это скорей оттого, что они меня знали лучше. Саша много читала, хорошо рисовала, я тянулась за ней — читала то, что читала она, полюбила фантастику. На кружок по рисованию тоже пошла вслед за Сашей.

Саша жила с мамой, папой и двумя старшими сестрами. Я любила бывать в их небольшом уютном доме. Мы с ней могли играть в школу, где куклы изображали наших одноклассниц. Отношения в нашем кукольном классе мы строили, как нам хотелось. Самую смешную, лысую и косую, мы назначили Светкой Ситниковой, и она у нас училась на двойки, а еще попадала в разные дурацкие ситуации. Мальчики ее не любили, они любили нас. Мы сами умирали со смеху над тем, что придумывали. На самом-то деле в нашем классе только Светка и пользовалась успехом у мальчишек и считалась самой красивой девочкой.

Мы могли и просто сидеть в одной комнате и молча читать. Читать час, другой, каждая со своей книгой, и нам не было скучно. Однажды Галя — средняя сестра, самая серьезная из них троих, посмотрела в мою книгу:

— Женя, пора уже читать что-нибудь более взрослое. Возьми потом вот эту.

Я заглянула на ее страницу — ни иллюстраций, ни диалогов, один большой сплошной абзац.

— Ну-у, это скучно. Даже ничего и не говорят!

— Там, где не говорят, там как раз и происходит что-то, — усмехнулась Галя.

Валя часто была участницей наших затей, но не проводила с нами все свободное после школы время. Мы же, я, Саша и Лера, почти все время были вместе. Валя всегда оставалась самой закрытой. Она была в курсе наших влюбленностей, но мы никогда не знали о ее симпатиях. У нее, кроме нас, были подруги, живущие рядом с ней, не из нашего класса. В доме у Вали мы бывали редко.

Лерка была выдумщицей, фантазеркой, она бралась за что угодно, и ей все удавалось. Особенно меня удивляла ее способность сесть за пианино и тут же сыграть любую мелодию на слух, хотя она никогда не училась музыке. Наша учительница пения посоветовала Леркиной маме отдать дочь в музыкальную школу, но у той не было денег платить за обучение. Леркины родители выпивали. Отец выпивал, как будто стесняясь, был молчалив, по крайней мере, при нас. А мать брала стопку водки в руку с татуировкой на пальцах — В, А, Л, Я, опрокидывала, морщилась и, выдохнув, обязательно весело говорила:

— Ух, горькая. Как бедные солдаты пьют?

Меня удивляла манера Леркиной матери всегда говорить о себе в третьем лице. Плаксивым голосом она пеняла Лерке и ее младшей сестре:

— Мама работает, работает, а вы маму не жалеете! В комнате у себя прибрать не можете! Мама с работы пришла усталая…

Но с Леркой было весело. У них никогда не водилось в доме запасов еды, обычно не было и обеда, но чаем с белым хлебом и черничным вареньем там угощали всегда. Моя мама удивлялась, если я уходила к Лерке и зависала там надолго:

— В доме ничего нет, шаром покати, а вам там, как медом намазано.

Но все же чаще Лерка приходила ко мне или Саше, чем мы бывали у нее.

В Сашкином дворе стоял сарай, на втором этаже которого мы устроили штаб. Мы все были влюблены в Тимура и его команду, нам хотелось такой же штаб. В качестве идейного противника мы выбрали себе «ситниковцев», хотя свою идею мы не смогли бы сформулировать даже для себя.

Нам просто нужно было тайное место, где бы мы собирались. Сначала я хотела сделать штабом нашу веранду. Там было светло, стояла кушетка, небольшой синий шкаф, который вполне мог сойти за сейф, и старый папин письменный стол с большим чернильным прибором, на карандашнице которого лежала черная трубка от телефона. Но на веранде мы не чувствовали себя уединенно, мимо все время ходила бабушка, из дома в сарай или огород и обратно.

И тогда мы устроили штаб у Чумаковых в сарае. Наверху раньше, видимо, был сеновал, но теперь в этом сарае не было никакой живности, он использовался как дровяник, а наверх, как на чердак, стаскивали старый хлам. Там стоял диван и у крошечного окна — стол. Окно почти не освещало помещение, было темно, но уютно. Мы по приставной лестнице забирались, сидели там вчетвером или втроем, разговаривали обо всем, мечтали.

А мы с Сашей иногда писали друг другу письма, но не отправляли их почтой, а бросали прямо в почтовый ящик на двери, когда приходили друг к другу.

Женя — Саше: август

«…Мы вчера с Машкой Ивановой гуляли на лугу и нашли мертвого куличка. Кажется, это был не взрослый кулик, а птенец-подросток. Мы взяли от него на память по перышку и похоронили птичку в болоте. Посылаю тебе перышко из крыла куличка.

Ивановы купили телевизор «Горизонт», собираются ставить на крышу антенну. Мама говорит, что мы тоже в этом году купим.

Я сейчас дочитываю «Марийкино детство» Дины Бродской, мне очень нравится. Я сегодня пойду в библиотеку.

Я отгадала всё, что ты нарисовала в рисунках. Первый — это закат, на который мы смотрели в деревне, да? Помню, как огромное-огромное солнце упало за елки, и небо стало красным.

Второй — мы кидаемся подушками в интернате, в Череповце? Да?

Я так хохотала, когда рисунки разглядывала!

До 1 сентября осталась неделя. Уже хочется в школу, а тебе? Хочу увидеть своих и С. Р. Давай с тобой сядем за одну парту? Мама сказала, что у нас в этом году будет новая классная, Таисия Васильевна ушла на пенсию. Интересно, кто будет?

До свидания. Женька»

Машка — это соседка Вали, наши мамы: моя, Валина и Машкина, работали вместе, в одном швейном ателье, а с Машкиной младшей сестрой дружила моя сестра Тоня, Антошка. Поэтому и я частенько гуляла с Машкой. Но мы все время ссорились, потому что она была трусихой и ябедой, мы с Валей дразнили ее, а та жаловалась своей матери. Никому из нас не приходило в голову рассказывать мамам о ссорах или обидах, а Машка ябедала, и ее мать — высокая, красивая тетя Роза, встретив нас на улице, останавливалась и начинала стыдить. А то еще и жаловалась нашей маме. После этого мы дразнили Машку еще сильней. Однажды вечером мы с Валей и Тоней зашли со стороны луга, проползли по-пластунски все сугробы на большом огороде Ивановых и прилепили к стеклу на окне лист бумаги, где было крупно написано «Иваниха — ябеда и трусиха!»

В комнате у Ивановых горел свет, вся семья садилась ужинать, мы лепили записку, она отваливалась, мы хохотали и старались прикрепить ее. Нас заметили, на крыльцо выскочила бабушка Настя и ругалась на нас, называла бесстыжими и хулиганками, а мы удирали по их огороду в сторону поляны, увязая в глубоком снегу, падая и смеясь. Хорошо что их Кучум не сорвался с цепи, Тонькина жопа уже была знакома с его зубами.

Новой классной в седьмом у нас оказалась Алевтина Ивановна.

— Я буду вести у вас английский язык. И хотя мой урок у вас всего два раза в неделю, видеться мы будем каждый день.

И на первом же классном часе она рассадила нас по-своему, как ей казалось правильным. Меня с Иркой Чурсиной, а Саша оказалась с Семечкиным, по прозвищу Семядоля. С Иркой сидеть было скучно, она на уроках со мной не разговаривала, да, впрочем, и не о чем мне было с ней говорить. Я смотрела в окно: за окнами нашего класса шелестели серебристые тополя, которые так разрослись, что в затененный школьный двор почти не проникало солнце. Деревянные мостки через овражек вели к маленькому зданию начальной школы. Три года назад мы учились там, а теперь в двухэтажном, главном здании.

По соседству с нашим классом был буфет, мы бежали на перемене за пирожками с присыпкой и коврижками. Хоть наш седьмой «В» к буфету и был ближе всех других классов, первыми не всегда удавалось прибежать. Мальчишки, толкавшиеся в очереди, все время норовили проверить, носим ли мы уже лифчики, пытались сквозь форму подцепить пальцем застежку. А один раз какой-то идиот так больно ткнул мне пальцем в грудь, что чуть слезы не брызнули. Потом я долго переживала, что эта грудь теперь не вырастет, она долго была меньше. Но потом наоборот, стала расти эта, а вторая остановилась. Они росли почему-то, то одна, то другая по очереди, а не дружно.

Все наши ровесники были дураками, кроме Сашки Ромашенко из седьмого «А». Он появился в нашей школе в прошлом году. Отец у Сашки военный и его перевели к нам в город. Сашка был высоким, со светлыми волосами и синими глазами и отличался от других мальчишек тем, что всегда был подтянут, аккуратен. И друг его Юрка Квасов такой же красивый, только брюнет, но все девочки были влюблены в Сашку, а он бегал за Светкой Ситниковой. Из-за Ромашенко Анька Звонарева набивалась в подруги к Ситниковой, чтоб быть к нему поближе. Светка с двумя Аньками все время убегали, а третья упорно ходила за ними.

А прошлой весной… Я надеялась, что к седьмому об этом все забыли, и Ромашенко тоже.

Однажды вечером я ходила в магазин на Революцию и встретила там Абрашину. Пошли рядом, нам было по пути, и сама не зная зачем, я сказала, что Ромашенко предложил мне дружбу, передал записку. Абрашина заглянула мне в глаза:

— Можно, я с тобой буду ходить?

— Да, — сказала я и стала врать дальше с подробностями, отвечая на вопросы Аньки, как да что именно написал в записке Ромашенко, и завралась совсем.

Ночь плохо спала и думала, вот раскроется мое вранье, и что скажу? Наутро и Звонарева подошла ко мне:

— Можно, я с тобой буду дружить?

Ситникова сначала ничего не понимала. Все три Ани отвернулись от нее, ходили на всех переменах за мной, но Ромашенко по-прежнему не замечал меня, а крутился возле Ситниковой, чем вызывал у Ань подозрение. Обман раскрылся в тот же день, к концу уроков. Ромашенко с Квасовым открывали дверь в наш класс и с интересом разглядывали меня, а я страдала, что у меня нет шапки-невидимки. Было так стыдно! Но и обидно.

Девчонки потребовали ответа: «Зачем?» Светка тоже подошла и с удивлением спросила:

— Женя, зачем ты наврала?

Мне нечего было ответить, и я сказала:

— Чтоб показать тебе, чего стоит дружба твоих Ань! Они ходят с тобой из-за Сашки, и в тот же час отвернулись от тебя.

Но это было в шестом классе. А в седьмом Ромашенко стал еще выше, еще красивей, а в нашем классе мальчишки остались такими же мелкими и пустыми. Кроме, разве, Генки Акустьева. Он мне тоже нравился — невысокий, белобрысый, нос у него картошкой, но Генка был умный и учился лучше всех. Генка мне нравился, но он все время смотрел на Алю Безумову. Я иногда следила за его взглядом и удивлялась — что он в ней нашел? Безумова была круглолицей, с ямочками на подбородке и на тугих щеках, а нос у нее такой, будто она прижалась им к оконному стеклу, и стала похожей на поросенка. Такой улыбчивый щекастый поросенок с толстыми косами и пышной кудрявой челкой.

Женя — Саше: октябрь

«…Ты говоришь, что не любишь писать писем, а я наоборот — писала бы тебе каждый день. Пишу тебе «Здравствуй, Сашка», а сама думаю, что пишу С. Р. Он ведь тоже Сашка. И когда получила твое письмо и увидела «Здравствуй, Женечка!», честное пионерское, так приятно, будто от него письмо получила. Ты не обижайся, ладно? Тебе ведь он тоже нравится.

Ты спрашиваешь, хорошая ли Яблокова, а я не знаю. Я же ее не видела, я была в санатории с ее одноклассницей — Котомкиной. По письмам она хорошая. Но моя бабушка говорит, что и я хорошая, когда сплю, да когда дома нету. Но мне все-таки кажется, что она хорошая. Только иногда выражается как-то… Например, пишет мне: «Будь счастлива в том, что так просто называется — Жизнь!» А по-простому что ли нельзя сказать? Не люблю я этого.

Да, мне тоже понравилась «Кортик. Бронзовая птица». А сейчас я читаю В. Ананяна «На берегу Севана» Очень интересная! Когда я буду сдавать в библиотеку, возьми, почитай!

Как хочется скорей зиму! Хочу на лыжах и на коньках кататься! А тебе хочется зиму?…»

В начале зимы мама всегда брала лыжи напрокат: себе и нам с Тоней. У маленьких у нас были свои лыжи, которые крепились ремешками на валенки, а лыжи с ботинками она не покупала — дорого. Говорила, что все равно нужны только лишь три месяца в году, а на следующий год нога вырастет, ботинки станут малы. Новые покупать? А в прокатном пункте лыжи и ботинки всегда были, любой размер, только надо было не прозевать, успеть, пока все не разобрали.

И в школе лыж для физкультуры было предостаточно, нам не требовалось носить свои из дома. Даже если кто-то на уроке ломал лыжу, с родителей стоимость не высчитали и даже не ругались на нас. В школьном спортзале по одной стене за стойками стоял лес разноцветных и разнокалиберных лыж с ботинками.

По воскресеньям мы часто выезжали вшестером: мама, я, Тоня и соседи: тетя Нина с другой половины нашего дома со своими дочками. Мы ездили в лес за стадион, там всегда были накатаны лыжни по три, пять и десять километров. Мама наша очень хорошо каталась на лыжах, она раньше всегда в городских, районных и даже — областных соревнованиях участвовала, у нее разряд и значки ГТО, а тетя Нина за ней не поспевала, на горках падала и хохотала.

На неделе после школы мы с Сашкой ездили кататься на лыжах к водохранилищу. Там был высокий склон вдоль водосброса и по берегу реки, и мальчишки на горе всегда делали трамплины. По лыжне, на которой трамплин, я боялась съезжать, а по ровной любила. Спуск длинный!

А один раз мы просто пошли по замерзшему водохранилищу. Решили идти на тот берег. Сашка сказала:

— А давай уйдем в лес на тот берег и заблудимся!

— Давай!

Шли, шли… шли, шли, а все еще даже не на середине водохранилища. Уже начало смеркаться. Неподалеку, возле нас еще что-то видно, а впереди темный лес. Совсем черный. Оглянулись, а сзади далеко город. Редкие уличные фонари горят. Мне стало страшно в лес идти, я посмотрела на Сашку, та идет вперед и молчит. Мне тоже не хотелось признаваться, что боюсь, но Сашка упря