, Мадемба, еще не умер, хотя нутро у него уже было вывернуто наружу. Остальные-то попрятались в зияющие раны на теле земли, которые называют окопами, а я остался лежать рядом с Мадембой, вложив правую руку в его левую ладонь, и смотрел в исполосованное железом холодное синее небо. Трижды он просил меня добить его, и я трижды отказывался.
Тогда, видит Бог, я не понимаю. Нет, я не понимаю, зачем в один прекрасный день я стал намекать Мадембе Диопу, будто он не настоящий воин, будто он не храбрец. Думать самостоятельно не означает всё понимать. Видит Бог, я не понимаю, зачем в один прекрасный день – день кровопролитной битвы, безо всякого на то смысла, не желая его смерти, надеясь, что мы оба живыми и невредимыми вернемся в Гандиоль, я своими словами убил Мадембу Диопа. Я не всё еще понимаю.
Так что вовсе я не демон, не пожиратель душ. Так думают те, кто меня боится. А еще я не дикарь. Это только мои белые командиры и противники с голубыми глазами так думают. Настоящей причиной гибели Мадембы стали мои насмешки, мои обидные слова про его тотем – вот это моя собственная мысль, мысль, которая принадлежит мне самому. Это из-за моего большого рта он выскочил с воплем из земли, чтобы показать мне то, что я и так уже знал, – что он храбрец. Зачем я посмеялся над тотемом моего больше чем брата – вот вопрос. Как в моей голове расцвели такие обидные слова – острые как челюсти железной саранчи в день атаки, – вот вопрос.
А теперь – вот. С тех пор как я решил думать самостоятельно, не запрещая себе ничего в смысле мыслей, я понял, что вовсе не противник с голубыми глазами убил Мадембу Диопа. Это я сам. Я знаю, я понял, почему я не добил Мадембу Диопа, когда он умолял меня об этом. «Человека нельзя убить дважды, – должно быть, нашептывал мне тихим голосом мой разум. – Ты уже убил твоего друга детства, – шептал он мне, – когда насмехался над его тотемом в день перед боем и когда он первым выскочил из земного брюха. Подожди, – все шептал и шептал мне мой разум, – подожди немного. Совсем скоро, когда Мадемба умрет без твоей помощи, ты поймешь. Ты поймешь, что не добил его, хотя он и просил тебя об этом, чтобы потом не упрекать себя за то, что ты довершил чью-то грязную работу. Подожди немного, – должно быть, шептал мне мой разум, – скоро ты поймешь, что ты сам и был противником с голубыми глазами, который убил Мадембу Диопа. Ты убил его своими словами, своими словами ты вспорол ему живот, сожрал его нутро».
К несчастью, в то утро, когда он погиб, незадолго до того, как капитан Арман дал свистком сигнал к атаке, я снова завел разговор о его тотеме – спесивой птичке. Потому-то он и побежал первым, выскочил с воплем и помчался навстречу противнику, чтобы показать нам – всем в окопе и мне, – что он не хвастун, что он – храбрец. Это из-за меня он побежал вперед. Из-за тотемов, из-за родства душ и одинаковой любви к шутке, и из-за меня противник с голубыми глазами вспорол в тот день живот Мадембе Диопу.
Некоторые перед самым выходом из земной утробы, прежде чем выскочить из нее с диким воплем, старались не смотреть в мою сторону, даже искоса, как будто взглянуть на меня – это все равно, что коснуться глазами лица, рук, плеч, спины, ушей, ног самой смерти.
Как будто посмотреть на меня – это все равно что умереть.
Человеческое существо всегда пытается самым нелепым образом возложить на кого-то ответственность за происходящее. Именно так. Так проще.
А вот когда ты кажешься сумасшедшим все время, постоянно, безостановочно, тогда тебя начинают бояться даже твои боевые друзья. Тогда ты перестаешь быть для них храбрецом, которого смерть не берет, тогда они начинают считать тебя другом смерти, ее пособником, ее больше чем братом.
Пошла молва. Пошла себе, пошла, постепенно обнажаясь. Понемногу теряя стыд. Сначала она была одета как надо, красиво, с украшениями, с медалями. А потом – вот бесстыжая – осталась с голой задницей. Я не сразу ее заметил, мне плохо было слышно, я не знал, что она там затевает. Все видели, как она бежит впереди, но мне никто ничего не говорил. Но, в конце концов, я расслышал то, что говорилось шепотом, и узнал, что странный понемногу превратился в сумасшедшего, а сумасшедший – в колдуна. Солдат-колдун.
Мой запах – запах смерти. Смерть пахнет внутренностями, вывороченными из священного сосуда человеческого тела. На открытом воздухе внутренности любого человека, любого животного портятся. От самого богатого до самого бедного, от самой красивой женщины до самой уродины, от самого умного животного до самого глупого, от самого сильного до самого слабого.
Смерть – это разложившийся запах нутра, и даже крысам становится страшно, когда они чуют, как я ползу под колючей проволокой. Они пугаются вида смерти, которая движется, приближается к ним, и разбегаются. Они разбегаются от меня и в окопе, даже когда я мою свое тело и стираю одежду, когда мне кажется, что я очистился.
