поезда, Расходились кто куда. Ибо мы бездомны были! Высоту мы не любили. Но ходили мы туда — Больше было некуда. Над мостом, где мы прощались, С той поры года промчались. Вот я встану на мосту И достану Пустоту. * * * Уедем отсюда
Пускай вы не в ударе Пускай вы не в угаре Но вы, танцуя в паре Уловите момент. Присядьте на кушетку Возьмите сигарету Зажгите сигаретку Хорошей марки «Кент»… Пускай дымок колечком Пускай дымок колечком Пускай дымок колечком Взлетает, ну и пусть… Ни словом ни словечком Ни словом ни словечком Ни словом ни словечком Не выдавайте грусть…
Вот ты все время говоришь, все время даешь понять, что я копчу небо, что жизнь моя бессодержательна, зря проходит. Но ведь не в событиях одних дело, не в поступках даже. Можно всю жизнь воевать, или путешествовать, или детей нарожать, и чтобы все это мимо, чтобы душа так и не проснулась. Важно ведь, не что с нами происходит, а что мы при этом чувствуем, что думаем, что запоминаем. И вот мне кажется… что я… МАТЬ
Во-первых, важность «сырого» материала, жизненных сюжетов, не обработанных литературой. Во-вторых, отказ от попыток гармонизировать этот материал, преодолевать депрессивность — ее нужно не преодолевать, а обнажать. Ею нужно заражать. Почему? Потому что иначе получается «буржуазный театр», очередная фабрика грез, эскапизм вместо социальной трибуны. Иначе получается вранье. Вот та почва, на которую легли уроки лондонского театра Ройал-Корт, который в июле 1999-го провел шестидневный семинар по новой драме и, прежде всего, по технике драматургии вербатим. Семинаром руководила международный директор театра Элиз Доджсон, и именно ее следует считать крестной матерью российского документального театра. Эффект этого семинара был таков, что уже в декабре 2000-го под водительством Греминой и Угарова был проведен первый российский фестиваль документального театра. А в феврале 2002 года Гремина, Угаров, Ольга Михайлова, Максим Курочкин и другие драматурги открыли Театр.doc в небольшом подвале в Трехпрудном переулке, где он и прожил большую часть своей истории. Этот принципиально «бедный» театр объявил своей программой отказ от вымысла, отказ от развлекательности и эстетический минимализм. В манифесте Театра
По логике Угарова, современность расщепляет личность на множество не связанных между собой идентичностей, а Обломов — последний цельный человек, и потому его пример столь заразителен, и потому смысл его жизни не нуждается в подпорках и объяснениях. В этом отношении Обломов, конечно, романтический герой. Романтический герой, прячущийся под стол или под крышу «домика» из двух сложенных ладошек. Но парадокс пьесы в том, что, казалось бы, вневременный и пассивный бунт Обломова оказался важнейшим историческим событием рубежа ХХ и ХХI веков. Попытка Обломова спрятаться «в домике» от надвигающегося капитализма была самой мягкой, самой трогательной версией ресентимента, расцветшего в том числе и среди интеллигенции. Ресентимента, более агрессивные и массовые версии которого станут оправданием для куда более опасных политических веяний, определивших историческое лицо новой эпохи.
Скажем, «Миф о Светлане» (при участии Вероники Долиной) — первая, поставленная еще в 1983 году в легендарном Ленинградском ТЮЗе, пьеса Греминой. Для 1983 года — это бомба:
МАТЬ. Тебе виднее. ДОЧЬ (кричит). Я в жизни никому не позавидовала! Чего мне завидовать! МАТЬ. Я говорю, тебе виднее. Пауза. Давай о чем-нибудь другом поговорим. Пауза.
Ей нужнее, что ни говори. ДОЧЬ. Вот ты меня все упрекаешь, а у тебя у первой нету самолюбия. Это я в тебя! Отец если когда поступался этим, так по-умному. А в семейной жизни ой-ой как берег свое достоинство. А ты… МАТЬ. Ты язык-то придержи. ДОЧЬ. На самом деле тебе в ней все нравится: и всеядность ее, и наглость. Ты хотела бы, чтобы и я такая же была. Такая же, как она. Вот чего ты хочешь. МАТЬ. Я радуюсь, что у Аллы все в порядке. Все мы только и хотим, чтобы у наших детей все было нормально. ДОЧЬ. А как она к тебе относится, это, значит, неважно! МАТЬ (помолчав). Правду сказать, я от моих дочерей не много уважения вижу, уж не говорю — заботы. ДОЧЬ (уязвленно). Вот как? (Небольшая пауза.) Вот как ты думаешь, я и не знала. Ты знак равенства можешь поставить — как она к тебе относится и как я к тебе отношусь. Да? МАТЬ (слабо, почти с мольбой). Я об одном тебя прошу — она приедет, веди себя нормально, без демонстраций. Вы же сестры, меня не будет — вы вдвоем останетесь, больше никого родных… ДОЧЬ. Да пожалуйста, пусть едет, меня это не касается. Я лично с ней больше слова не скажу. Пять лет не говорила и не скажу. После ее поведения с наследством она для меня — пустое место. Пауза. У тебя гости — ты и принимай. Я из своей комнаты не выйду. Пауза. Уверена — среди ее московских друзей нет ни одного порядочного человека. То, что ее по телевизору показывали, это еще не все. Один ее вещизм может оттолкнуть кого угодно. О ее беспринципности я не говорю. Надо еще посмотреть, какой это ценой — ее диссертация, ее заграничные поездки. МАТЬ. Будь она бедненькая-несчастненькая… Ты ж только с такими можешь общаться! Их ты жалеешь, им все прощаешь… ДОЧЬ. Я ни с кем не общаюсь. МАТЬ. Поэтому и не общаешься. ДОЧЬ (возмущенно). Ты хочешь сказать — я ей завидую?
У меня к тебе одна просьба, только одна. Небольшая пауза. Приедет Алла, и я прошу тебя… ДОЧЬ (перебивает ее, нетерпеливо). Ах вот оно что. Небольшая пауза. А я смотрю — что ты сегодня такая благостная! А ты гостей ждешь. К тебе гостья едет. МАТЬ (серьезно). Приедет твоя сестра… ДОЧЬ. Ну как же, сестренка! А что ей нужно в нашей дыре, в нашем захолустье? Может быть, она проездом в другие страны? В Японию или в Бирму в какую-нибудь? (Небольшая пауза.) Нечего ей здесь делать. Папина «Волга» давно у нее в гараже, цацки бабуленькины все захапала… У меня в тот приезд книжки выпросила, хотя зачем они ей, трудно сказать. МАТЬ. Книжки ты ей сама отдала, для детей… И потом, зачем нам машина, кто бы ее водил? ДОЧЬ. Я! Я бы могла научиться. МАТЬ. Да уж… А у них и Валерик водит, и сама Алла умеет, этого у нее не отнимешь. А серьги — ты сама только что сказала, мы никуда не ходим. А она! Ей
