Иероним Иеронимович Ясинский

Лилия

Мне грезится туманный силуэт...

С. Андреевский.

I

   Болит душа и тоскует. Уж вечер. Шумный Невский проспект залит электричеством, и голубой свет проник в мою комнату. Он играет на стене, искусственный и холодный как весь этот Петербург... Поздно... Семь часов... Четверть восьмого... А её нет! Всё нет!

   Я прислушиваюсь к каждому шороху и, когда раздаётся звонок в передней, вздрагиваю от радостного испуга. Но то не она. Жильцы возвращаются домой, запирают двери за собою и ходят взад и вперёд по комнатам — мученики своего добровольного одиночного заключения. Здесь атмосфера — одна сплошная тоска!

   Неужели она не придёт? Я не увижу сегодня её лица, не коснусь её руки? Где же она? Что задержало её? Быть может, она больна? Она забыла меня, я надоел ей своею любовью! Или она избегает новых свиданий, чтобы я остыл и очнулся от угара?

   Странная забота! Эта девушка нисколько не любит меня! О сегодняшнем вечере я мечтал вчера весь день, всю ночь, я похудел от страстного ожидания, ни за что не могу взяться, ни о чём другом не могу думать. Всё мерещится мне Татьяна Николаевна, высокая и стройная, с голубыми добрыми глазами и задумчивым лбом.

   Какое счастье целовать её руки, лежать у её ног, смотреть в её лицо и слушать, как она говорит! Ей двадцать третий год, а в её чёрных волосах серебрится седина. В улыбке её розовых губ сквозит что-то горестное...

   И её смех звучит невесело.

II

   Наше знакомство началось... Но вспоминать ли?.. И без того разрывается от горя грудь! Или в обстоятельствах, при которых мы сошлись, нет ничего печального и позорного? Любовь спутала все мои представления о нравственности...

   Впрочем, отчего же не рассказать об этой встрече? В Петербурге, на набережной Фонтанки, во дворе стоит дом, где по вечерам играет музыка и зажигаются огни. Туда стекаются дешёвые камелии, модистки, приказчики. Они танцуют, пьют пиво, буянят, и смотрят какой-то омерзительный спектакль, и слушают голодных певцов и певиц.

   Антрепренёр весёлого дома получает огромные барыши. Там всё дорого и всё гадко. Заплёванные залы тускло освещены, и подлейшая угодливость сияет в глазах распорядителей, украшенных значками, в глазах лакеев, в глазах расфранчённого существа, продающего в буфете сласти. Толстые морды лабазников сосредоточенно глядят из-за дверных портьер на девушек, прогуливающихся по залам.

   Здесь много этих бедных созданий. Они хохочут как на провинциальной вечеринке. И одеты они как уездные барышни: на одной боа, на другой высокая шляпка с сорокой. Всё голубые и красные цвета. Всё на живую нитку, на всём печать бедности. Лишь изредка пройдёт одиноко в чёрном платье стройная дама с намазными губами, и завистливым взглядом окинут её наряд убогие девушки.

   Я сидел в стороне, наблюдая пёструю толпу. Приличные случаю мысли о "рабстве женщин" проносились в моём уме. Мой либеральный гнев закрывал собою как щитом постыдность моего пребывания в весёлом доме. Голова моя была поднята.

   И только странную робость испытывал я, встречаясь глазами с застенчивой девушкой.

III

   Мне показалось, что я давным-давно знал эту скромную девушку и любил её какой-то безнадёжной, несчастной любовью. На заре своей жизни встречал я её, плакал по ней горючими слезами, мечтал о ней, как о идеале женственности, но кто-то стал меж нами и разлучил нас.

   И ещё раз встречал я её, уже будучи зрелым мужем. Не забыть мне роковой минуты, когда я сжал руку милой девушке и, замерши от страха и счастья, спросил, хочет ли она быть моей. Я слышал её тихий вздох. Она ушла, не сказавши ни слова. У неё была тайна, и тайна разлучила нас.

   И вот теперь, когда тусклое, подёрнутое чёрными тучками, солнце моей жизни стало склоняться к закату, снова я встретил её. Она не переменилась. Всё те же двадцать три года, всё тот же скорбный взор и благородное лицо. Как! Неужто и после смерти моей, после того, как исчезнет самая память обо мне, вечно будет существовать образ этой нежной, загадочной девушки?

   С любовью и страхом смотрел я на неё. Зачем она здесь? Небогат наряд на ней. Должно быть, она швея и пришла с подругами повеселиться. Жестоко требовать, чтоб бедные труженицы сидели дома в четырёх стенах и скучали, потому что скучать нравственнее, чем танцевать.

   Или, быть может, она замужем? Муж у неё болен; он лежит в холодном подвале на жёсткой койке. Кругом в долгу бедная семья, исчерпаны средства, нет надежды на постороннюю помощь. Как быть, что делать? Старая-старая история! Вытаскивается убогий костюм, наряжается молодая жена, при зловещем свете тусклого огарка, в обновлённые лохмотья, и — вот она в весёлом доме.

   И вместе с нею вошли туда Голод и Ужас.

IV

   Да, по обеим сторонам незнакомки страшные призраки. Я один вижу их, и оттого велика разница между мною и лабазниками, которые тоже смотрят на незнакомку, но слепыми глазами. Голод, худой старик, останавливает мужчин, и его костлявые руки силятся сорвать платок с плеч красавицы. Очи его полны злобы, помертвелые губы шепчут проклятия.

   А Ужас молчит, потупя взор. На нём чёрный плащ, у него бледное лицо. Леденящим холодом веет от его дыхания. Бедная! Ни одна слезинка не смеет скатиться с твоих прекрасных ресниц. Ты замерла, оцепенела... Ах, если б ты знала, как мучительно болела в тот вечер душа моя, какой глубокой, нечеловеческой, странной любовью полюбил я тебя!

   И если б знала ты, что испытывал я, когда подошёл к тебе седой господин в золотых очках и начал улыбаться как череп. Я долго сдерживал себя. Но он взял тебя за руку — ты посмотрела на него, и тогда я не вытерпел: грубо оттолкнул я седого господина, и ты чуть-чуть улыбнулась мне...

   Не помню, что я тебе говорил: я робел всё время как мальчик. Мы сидели с тобою, чуждые толпе, которая бесновалась вокруг нас, и сердце моё билось от опасения, что ты отвергнешь меня и предпочтёшь другого, потому что ни на кого я не был похож в весёлом доме.

   Мы стали ходить по зале. Эта прогулка казалась мне пыткой. На нас глядели с завистью голодные девушки. Музыка играла что-то из "Прекрасной Елены". Два купчика отплясывали перед нами безобразный танец, подло подмигивая моей даме. Она прижалась ко мне и опустила ресницы.

   Я шепнул ей: "Уйдём отсюда!"

V

   Извозчик помчал нас по улицам. Уныло скрипели полозья, угрюмо стояли дома, светя окнами как бесчисленными красными глазами, или дремали, повитые синим сумраком ночи. Ветер резко дул нам в лицо. Я держал Татьяну Николаевну за талию, и мне всё хотелось узнать, кто она.

   Конечно, я мог бы облечь её в любой женский образ силою фантазии. Не она ль та несчастная, которая в прошлом году была выгнана матерью в одном платье из дому? Долго бродила она по панели в холодный ноябрьский вечер, дивя прохожих летним костюмом...

   Или братья отказались от неё, потому что она незаконная дочь их отца? Пока старик был жив, девушка думала, что рай на земле: будущее грезилось ей в пленительных красках, и людей любила она, и была беспечна как птичка. Но умер отец, покрыли труп золотою парчою, три свечи зажгли вокруг печального стола, замигали бледные огни в душном воздухе, раздалось унылое пенье. Фигура адвоката в чёрном фраке мелькнула в толпе... Кончился рай, потускнело будущее.

   Вижу я также, как мчится к дальнему северу поезд железной дороги. На деревянной скамейке сидит молодая девушка, освещённая серым светом морозного дня. Тревожный вопрос застыл в голубых, широко раскрытых глазах. Учиться едет, работать? Счастья искать? Что тянет её в столицу?

   Она не одна. С ней тётка, седая, с землистым лицом, в убогом салопе. Улыбка играет на бескровных губах старухи — улыбка надежды. Всех неимущих влечёт к себе туманный город; там горят за стёклами магазинов бриллианты в орех величиной, и сияют груды серебра и золота; там высятся дворцы, там много богачей, и легко заработать на хлеб насущный; даже — бывали случаи — можно найти на улице туго набитый бумажник.

   И, успокаивая свой голод золотыми грёзами, дремлет старуха на плече у девушки.

VI

   Был пасмурный день, когда поезд остановился у платформы Николаевского вокзала. Неприветливо встретил нищих мечтательниц угрюмый город, закованный в гранит как в панцирь. Глазела старуха на дома, седые от инея, на величавые храмы, на монументы, тёмными силуэтами выделявшиеся в белом сумраке зимы, и рядом с нею шла племянница, охваченная неопределённым страхом при виде людей, снующих по улицам.

   У каждого своя забота — нахмурены брови или себялюбиво сжаты губы. Пресыщенные и голодные, здоровые и больные, нарядные и убогие — все вместе как хорошо дрессированные волки и овцы. Толпа эта, быть может, раздавит, потушит, исковеркает молодую, доверчивую жизнь...

   Не обмануло предчувствие... Но не рисуй мне, фантазия, мрачных образов! Прочь! Я забыться хочу. Зачем мне знать, кто эта девушка? Я люблю её, не надо прошлого. Ярким виденьем пусть вспыхнет грядущее! Дорогая, ты будешь вечно моею!

   Сквозь мглу ночи пытливо глянули на меня, осенённые тёмными ресницами, глаза. "Вечно? Да разве это возможно? Что за странный человек мой случайный спутник? Впервые слышу я подобные речи! Нет, мгновенно начинается и мгновенно проходит любовь ко мне", — казалось, говорил этот немой, покорный взгляд в ответ на мой шёпот.

   Она не понимала меня! Она была по-своему права. Разве я мог объяснить ей, что давно люблю её — любил ещё до встречи с нею, любил как грёзу молодости, как светлый сон души? Что мне до толпы, кидающей в неё каменьями? Её горе и злая доля истерзали мне грудь. И чудный сон вдвойне милее для меня теперь...

   Благословенны язвы сердца, точащие кровь во имя любви!

VII

   Помню, как было неловко и стыдно ей, когда мы приехали домой. Горела свеча, и, не знаю почему, я не смел зажечь другую. На стене висели фотографии — бледные портреты друзей, дружба которых давно уже выцвела как их изображения.

   Татьяна Николаевна со странным вниманием глядела на портреты... Молча перебирала она листы моих рисунков длинными, озябшими пальцами. Тёмная коса её расплелась до половины и тяжёлой волной бежала по спине.

   Был подан самовар, и сонный номерной, при виде гостьи, встряхнулся и таинственным шёпотом спросил: "Не надо ли чего ещё?" Я махнул ему рукой, он ушёл. Опять мы остались вдвоём и всё молчали. Шумел самовар, и в стекле посуды играло тусклое пламя свечи. Но вот и чай простыл — мы не дотронулись до стаканов.

   Она поднесла руку к воротничку и расстегнула. Но я сказал: "Мне нужна ваша любовь, а не позор". Краска стыда разлилась на её холодном лице, слёзы повисли на ресницах.

   А я продолжал: "До сих пор вы встречали только беспечных нахалов или втихомолку грешащую старость. Но другими глазами взгляните на меня. В душе вашей живёт вера в человека, несмотря на тысячи обид, нанесённых вам людьми, и в вас есть Бог. Доверьтесь мне — ведь вы несчастны — дайте облегчить тяжесть вашей души. Всю жизнь искал я вас"...

   Подойдя к ней, я смотрел в её светлые прекрасные глаза.

VIII

   "Слушайте, слушайте, милая, — начал я. — Разве не помните вы, как в те годы, когда только что проснулось ваше сердце, в серебряном сумраке ночи, отдаваясь ласке душистого воздуха, сидели вы у окна и мечтали о новой сладостной жизни, раскрывающей вам объятия? В мечтах вы были не одни — одиночество ненавистно молодой душе.

   Бежали дни; вы расцветали, становились красавицей, и расцветало ваше сердце — как чудный цветок распускало оно свои лепестки. А когда непогода терзала нежный цветок, и грязные руки прохожих касались его, вспомните, как плакали вы и с тоской ожидали того, кто протянул бы вам руку как друг, как муж. Выросли вы — и вдвойне ненавистно было вам одиночество.

   Рано судьба оскорбила вас. Сытые барышни блистали своею добродетелью и пленяли невинностью глаз, а вы были унижены и поруганы; вас обманули, развратили, принесли в жертву, чтобы спасти честь богатых девушек. Жизнь — это страшная битва. И как полководец губит целые армии, чтоб одержать верх над неприятелем и увенчать победными лаврами горсть храбрецов, которые были прикрыты грудью погибших, так и судьба, оберегая одних, губит других.

   Но и погибая — припомните — вы не теряли надежды. Очутившись в кромешной тьме, где царят порок и разврат, вы всё продолжали ждать от кого-то помощи... Нет ничего постылее одиночества!

   Послушайте, вот рука моя; крепко обопритесь на неё. Сжалилась судьба, и встретились мы с вами. Никогда отныне грязь не коснётся вас. Я — ваша защита, ваш брат!.. Скажите, что — если б стал я вашим другом и мужем?"

   В смятении поднялась она с места.

IX

   "Что надо вам? Зачем так мучить? Я всё могу перенести — я презираю себя — только не шутите над моим сердцем... Простая я девушка и не умею говорить красно, но... ради Бога, для меня уж больше нет возврата. Никуда не зовите меня!

   Кто утонул, тому спасенья нет. Нечего будить меня, и мне — нож острый в сердце, когда со мною говорят как с честной. Мне снилось когда-то, что я хорошая и замужем. В воскресенье звонят к обедне, а я с мужем и детьми иду будто в церковь. Так славно, так привольно. И люди все один добрей другого. По имени-отчеству называют нас, кланяются с приветною улыбкой. Белые голуби летают в воздухе около золотого купола...

   Проснулась — гляжу, я в номере. Стоят бутылки на столе. Валяется трёхрублёвка на скатерти... Я одна, одна... С тех пор мне этот сон стал ненавистен. Он душу перевернул во мне, насмешкой какой-то показался. А кто говорит, что можно мне, утопленнице, стать живой, тот лжёт. Сама я всё обдумала и решила — всё кончено!"

   Сделав весёлые глаза, она с улыбкой подставила мне щеку для поцелуя. Среди ночной тишины, царившей в сумрачной комнате, бесстрастно прозвучал поцелуй, словно губы мои коснулись не живого лица, а мёртвой красавицы. Как русалка увлекла она меня на дно глубокой, мутной реки. Я отдался её чарам.

   Очарованный, я жил в царстве каких-то сказок, где всё трепетало, мучительно и болезненно жило, согласно биениям моего сердца. Странный холод проникал мне в душу, и самому казалось мне, что утонул я навеки и больше не воскресну.

   Как сквозь дымку смотрели на меня глаза русалки.