Стихотворение «Я всегда твердил, что судьба — игра…» — выразительный пример романтической оппозиции «я» — мир, характерной для лирики Бродского доэмигрантского периода. После того как Бродский покинул родину, в его поэзии эта оппозиция постепенно вытесняется мотивом самоотчуждения, отчуждения «я» и от самого себя, и от собственного творчества, трактуемого как автономное начало, для которого поэт скорее инструмент, чем создатель
стихотворении «Я всегда твердил, что судьба — игра…» отчуждение приобретает тотальный характер. Это и отвержение женщинами, не принимающими лирического героя-индивидуалиста
В. Лосев указал, что выражение двуспинные чудовища — это отсылка к диалогу Платона «Пир» [569], в котором таким признаком (две спины, они же две груди) наделены исполины андрогины, разделенные Зевсом на две половинки, которые после этого ищут друг друга: Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу. <…> Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину (191d, пер. С. К. Апта [570]). Разделенность, которую нельзя преодолеть, — платоновская идея, значимая для Бродского — автора стихотворения «Я всегда твердил, что судьба — игра…».
Трактовка соития как духовно ущербного, греховного действия, оправдываемого лишь деторождением, отражена в стихотворении «Любовь», написанном в том же году, что и «Я всегда твердил, что судьба — игра…»: <…> в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
(II; 417) Это высказывание, соответствующее ортодоксальному христианскому взгляду на сексуальные отношения, конечно, отнюдь не является реальным отражением воззрений Бродского и не подтверждается ни его жизнью, ни его произведениями. Выраженная в стихотворении точка зрения относится лишь к некоему условному, воображаемому семантическому пространству (дискурсу) счастливого и нерасторжимого (венчанного) брака.
«Известный предел», по-видимому, обусловлен не отказом девы или ее партнера от соития, а тем, что эротический акт не способен принести подлинного удовлетворения и слияния, зато чреват тяжело переживаемой изменой. «Ужас пола» для Бродского не только в неописуемости (в «докультурности»), но и в обезличенности, и в напряженно-противоречивом соотношении сексуальности с душевной и духовной сферами.
Строка: «Что зачем вся дева, если есть колено» из стихотворения «Я всегда твердил, что судьба — игра…» означает, очевидно, не отказ от сексуального контакта, а признание его неполноты, неспособности быть полноценным соединением с возлюбленной. Такое толкование подтверждается вариацией этой строки в написанном годом позже стихотворении «Письма римскому другу»: Дева тешит до известного предела —
Любовь как акт, как соитие неописуема не только потому, что для нее нет несомненно приемлемых глаголов, но и потому, что она в этом качестве вообще не может быть отражена в речи. А это уже может быть для поэта, выше всего ценившего слово и речь, жившего, по собственному утверждению, «ради речи родной, словесности» («1972 год», 1972 [III; 18]), источником метафизического ужаса
Однако в поэзии Бродского лексема глагол может обозначать не только одну из частей речи, но и, в соответствии с ее значением в церковнославянском языке и в высоком стиле русской классической поэзии, речь, слово как таковые.
Этот поэтический текст традиционно признается первым произведением, в котором Бродским был найден собственный взгляд на мир и обретена оригинальная поэтика с отстраненно-рефлектирующим взглядом на себя и мир вещей вокруг
Лексема пол в стихотворении строится на омонимии значений ‘нижнее покрытие, настил в помещении, в доме’ и ‘совокупность признаков, связанных с деторождением, различающих мужчин и женщин’. Если ужас пола — это чувство, вызываемое женскими и мужскими биологическими признаками или соитием мужчины и женщины, то лампочка — это источник света, при котором и эти свойства, и акт становятся видимыми, а потому и способны вызвать ужас
