Ласка отца в детстве не очень нужна, строгость отцов подавляет. И не потому, что она очень уж строгая строгость, а просто потому, что это не ласка матери. Вечером дети ждут с работы матерей, а не отцов. Если мать уезжает на несколько дней, дети тоскуют, а если отец — радуются. Мать — это земля, в которой саженец растет и чувствует ее всеми корнями, а отец — просто палка, неодушевленный предмет, к которой саженец привязан. Палка должна быть просто хорошо обстругана, без заноз, нейтрально пахнуть, как будто она просто мостик в большой мир, как будто ее нет.
Отца должно быть мало. Он должен быть опрятным, хорошо пахнуть и занимать в доме как можно меньше места. Если присутствие матери или ребенка в доме измеряется множеством предметов, то присутствие отца — только несколькими. Зубная щетка, бритва, полка с носками — он весь, такой огромный, со всей своей любовью, мыслями, страхами и предыдущей жизнью, все равно должен вмещаться в несколько предметов. Должен пахнуть вымытой кожей, белизной рубашки, иногда — принесенными хлебом. Не больше.
Можно было сделать такую инсталляцию в музее современного искусства: посадить манекен сына в комнате, напротив — родителей, а между ними выложить стену из кирпичей, на каждом из которых написано «да» и «хорошо».
Vous savez, ce n’était pas vraiment un jeu... Je savais que j’étais Land, c’est tout. C’était ma réalité... Quand tu joues, tu joues. Moi, j’étais simplement lui... Il n’y avait aucune dose de jeu ou de mensonge là-dedans. C’était la vérité [6].
долгую. Как будто она всегда была рядом, по частицам разбросанная между другими девушками: где-то смехом, где-то жестом, где-то — просто ожиданием себя. Но еще вернее было сказать, что не столько между девушками, сколько вообще — по окружающему материальному миру. Мы же живем в материальном мире, и даже самые тонкие наши чувства подчиняются законам физики. Маша жила до этого в небе, в пыли переулков, в запахе крови, когда тебя бьют в нос или когда ты захлебываешься посередине Камы. В тающем снеге, в проступающей из-под него черной земле, в буквах, числах, бумаге. В азарте, в скуке, в отчаянии, в пекущих июльским полднем джинсах, в музыке с кассет в общежитии в девяностом году, в меняющей цвет листве, в улыбке матери, в улыбке отца, в каждой туче каждой грозы. Но Маша была разложена на атомы не только того мира, в котором жил он, но и того, где его не никогда было. В шуме марсельского порта, в запахе машинного масла автомастерской на дороге из Сантьяго в Эль Монте, в лапше китайского крестьянина У Фу, которую он приготовил после напряженного рабочего дня 22 сентября 1808 года; в первом, почти случившемся поцелуе Магды Ковальчик и Анджея Маевского 30 августа 1947 года в окрестностях Вроцлава — как раз там, где стояли еще неубранные стога около поворота на Собачье Поле; в глубине океана, когда не было еще людей а только плавали киты, а до них — огромные рыбы. Маша была каждой секундой времени, начиная с того момента, когда стало возможно считать время.
Море же изначально — настолько бездна, настолько несоотносимо с размерами человека, что не наводит на размышление о глубине. А река — соотносима, большой реки страшно, поэтому в каком-то смысле река глубже моря.
Он удивился тому, что молодежь до сих пор использует это слово. В годы его юности так говорили: встречаться было негде, поэтому парень с девушкой не «встречались», а «ходили». В прямом смысле, по улицам.
