Игорь Евдокимов

Дело о шепчущей комнате

Декабрь, окрестности Стрельны

– П-п-постольский, ты скоро там?! – сварливо прокричал Корсаков, стуча зубами почище испанских кастаньет. Он задрал голову и попытался рассмотреть друга, забравшегося на ветку дерева и вглядывающегося в ночную темень, что уже было задачей нетривиальной. На ресницы лип снег, он же приставал к шарфу, закрывшему нижнюю половину лица.

Жандармский поручик Павел Постольский понимал, что Корсаков зол. Как минимум по тому, как Владимир обращался к нему по фамилии, хотя обычно обходился именем. И, в принципе, Постольский признавал за другом право злиться. Поручику попалось донесение о неких странных событиях, произошедших на деревенском погосте под Стрельной (якобы там восстал из гроба недавно похороненный крестьянин из зажиточных). Информация заинтриговала Постольского настолько, что он направился к своему непосредственному командиру, ротмистру Нораеву, испросить разрешения провести небольшое самостоятельное расследование. Начальство скептически усмехнулось – но согласилось. Вот и отправился поручик морозным декабрьским днем на кладбище в тридцати верстах от столицы. А Корсакова уговорил составить компанию, для уверенности. Владимир ворчал и ныл, но друга решил не бросать – все-таки Постольскому пока не хватало опыта, и встреча с чем-то действительно зловредным могла окончиться плачевно.

Ничего «действительно зловредного» на кладбище не обнаружилось. Отрывшиеся из могил покойники (представлявшиеся Постольскому) оказались двумя крайне нетрезвыми (от принятого на грудь для храбрости спиртного) гробокопателями. Пойманные мерзавцы были поручены деревенскому старосте с наказом передать уряднику[1], когда тот появится. А Павел и Владимир отправились под вечер верхом обратно к станции пригородной чугунки[2]. Поначалу Корсаков не отставал от поручика с крайне остроумными (по его мнению) шуточками и предложениями, куда еще Постольский мог бы употребить свои усилия. Однако вскоре настроение у обоих переменилось.

Кроваво-красное заходящее солнце закрыли тучи, за какие-то несколько минут обрушившие на всадников снег и буран. Видимость упала до нескольких метров, а от лютого ветра не спасали даже корсаковская медвежья шуба и бобровая шапка. Дорога, еще недавно наезженная и широкая, перестала существовать. Даже в памятный канун Рождества в Москве, когда Постольский прорывался к Дмитриевскому училищу, метель не была такой яростной. Сейчас же Павлу вспомнились рассказы бабушки, утверждавшей, что свист ветра в буран может казаться то воем волков, то плачем ребенка. И, прислушиваясь к стенаниям стихии, поручик понял, насколько те истории были правдивы. В какой-то момент путники поняли, что окончательно сбились с пути. Тогда-то Постольский и решил забраться на дерево и попытаться разглядеть хоть какие-то следы человеческого жилья вокруг.

– Боже ж ты мой, Постольский, ты там что, видом любуешься? – напомнил о себе Владимир, держащий под уздцы двух усталых лошадей.

– Было бы чем любоваться! – откликнулся Павел. – Не видно ни зги! Хотя… Погоди-ка…

Он прищурился, попытался защитить от снега глаза, прикрыв их ладонями, и еще старательнее вгляделся в черно-белую круговерть вокруг. Показалось? Или действительно мелькнул вдали теплый оранжевый огонек?

– Кажется, я что-то вижу! – крикнул Постольский.

– А конкретнее? – съязвил Корсаков.

– Свет какой-то! Возможно, чей-то дом рядом!

– В какой стороне?

– Туда! – махнул рукой в сторону едва видимого огонька Павел.

– Понял! Погоди! – попросил Корсаков.

Когда Постольский спустился, его друг уже выудил из-под шубы круглый предмет знакомой формы и поднес почти вплотную к глазам, чтобы хоть что-то разглядеть.

– Это что, компас? – удивленно спросил Павел. – Ты таскаешь с собой компас?

– Я много чего таскаю с собой, – глухо, но невозмутимо отозвался из-под шарфа Корсаков. – Никогда не знаешь, что может оказаться полезным. Или спасти нам жизнь. В такую метель мы бы ни за что не смогли выдерживать направление. Ходили бы кругами, пока не околели. Но с компасом я знаю, что нам надо… – Он замолчал, вглядываясь в показания на круговой шкале, но вскоре продолжил: – Нам надо на северо-восток! Allons-y[3], дружище!

Постольский вынужденно признал правоту друга – определить направление в столь отвратительную погоду у него бы не вышло. Далекий свет в надежные ориентиры также не годился, его регулярно скрывал из виду густой снег. Но, следуя показаниям компаса, Владимир и Павел неуклонно выдерживали выбранное направление. Брести приходилось пешком, таща за удила лошадей. Оставалось надеяться, что они не разминутся с жилищем – в такой буран немудрено было пройти мимо двери, находясь буквально в метре от нее.

Им повезло. Спустя минут десять огонек начал становиться все ярче и ярче, пока Корсаков и Постольский не очутились перед парадным портиком довольно большой усадьбы. Крыша и крылья здания терялись в снежном хороводе. Если бы не пяток лучащихся теплым светом окон, отблеск которых и разглядел Павел, они бы ни за что не заметили его за метелью.

Владимир поднялся на крыльцо, взялся за тяжелое медное кольцо на дверях и постучал. Действие пришлось повторить раза три. В конце концов дверь приоткрылась и на них настороженно взглянул слуга с подсвечником в руке.

– Замечательно! – обрадовался Корсаков и стянул с лица шарф. – Любезный, пусти-ка нас согреться и сообщи хозяевам, что к ним прибыли граф Владимир Николаевич Корсаков и поручик Павел Афанасьевич Постольский. Да кликни кого-нибудь позаботиться о лошадях.

Говорил он дружелюбно, но напористо. Вряд ли слуга оставил бы их на улице в такой буран, захлопнув дверь перед носом, но допускать даже малейшей подобной возможности Владимиру явно не хотелось. Постольский тут был с ним полностью согласен. Решение вежливо напроситься в гости еще можно было счесть относительно бонтонным, а вот попытка вломиться в поисках крова, вышибив входные двери, имела все шансы встретить легкое непонимание хозяев дома. Как минимум.

Слуга, надо отдать ему должное, препираться не стал, а распахнул дверь, позволяя Владимиру и Павлу пройти. Затем он кликнул другого лакея, которому поручил принять у гостей верхнюю одежду и проводить в гостиную, а сам отправился сообщать о внезапном визите владельцам усадьбы. О лошадях также не забыли, пообещав разместить в хозяйских конюшнях.

⁂

Парадная гостиная располагалась рядом с холлом. Постольский сразу же понял, что в обиходе комнату называли не иначе как «голубой» – этот цвет там доминировал. Стены, кресла, диваны – все было выдержано в единой гамме. На вкус Павла, чуть не отдавшего Богу душу в буране, вышло холодновато. Из общей цветовой гаммы выбивались ломберный стол (естественно, покрытый зеленым сукном), пышущий пламенем камин да яркая люстра, висящая под изгибающимся белым потолком, украшенным богатой лепниной. В углу возвышалась роскошная рождественская ель с шестиконечной звездой на макушке.

Кроме них в комнате собрались еще четверо: средних лет лысеющий мужчина в пенсне, похожий на пожилого льва седовласый господин, стоящая рядом с ним молодая девушка с вьющейся каштановой гривой, убранной в высокую прическу (Постольский отметил явное фамильное сходство) и ровесник Павла в мундире корнета Литовского лейб-гвардии полка.

Корсаков оглядел присутствующих и громко объявил:

– Господа, позвольте представиться: граф Владимир Николаевич Корсаков и Отдельного корпуса жандармов поручик Постольский, Павел Афанасьевич. Застигнуты были непогодой, но, на счастье, случайно отыскали сию чудесную усадьбу. Смею надеяться, что наше присутствие не стеснит вас.

Краткую речь он сопроводил вежливым поклоном и выверенной улыбкой. Павел не мог не отметить, что Корсаков, с его страстью к театральным эффектам и выведению собеседника из себя, иногда позволял себе выглядеть крайне галантно и пробуждать в окружающих симпатию. Чего он и попытался добиться на этот раз.

Собравшиеся также представились по очереди. Господин в пенсне оказался земским доктором Комаровским, седовласый господин – Макеевым, статским советником на пенсии, девушка – его дочерью, Елизаветой, а корнет (который смерил Постольского неодобрительным взглядом) назвался Раневским.

– Нисколько не стеснит, – взял слово врач. – Мы, знаете ли, оказались в том же положении. Волковы, хозяева усадьбы, давали званый обед. Кхе-кхе. Большинство гостей успели разъехаться, а мы вот задержались и оказались в плену стихии, как и вы.

– Обед? – переспросил Корсаков. – Обед – это прекрасно!

– Скажите, Владимир Николаевич, мы раньше не встречались? – тихо, но отчетливо спросила Елизавета.

– Встречались? – удивленно повторил Корсаков. – Полагаю, что нет. Я бы запомнил. И, дабы успокоить вашего папеньку, прошу не считать это неуклюжим комплиментом с моей стороны. У меня в самом деле отличная память на лица.

– А я вот про вэс слышэл, – вступил в разговор корнет с недовольным лицом. Говорил он с отчетливым «гвардейским» акцентом[4].

– Неужели? Только хорошее, я надеюсь? – Владимир с улыбкой повернулся к Раневскому. Павел это выражение лица узнал – и приготовился к спектаклю. Его другу бросили вызов. А Владимир таких вещей никому не спускал.

– Отнюдь, – с готовностью шагнул в расставленную ловушку корнет. – Вы из этих… Шарлатанов-оккультистов, что пудрят людям мозги сказками о привидениях и посланиях с того света.

Корсаков внимательно выслушал юношу, склонив голову набок и не переставая насмешливо улыбаться. Но когда он уже открыл рот, чтобы ответить, на пороге гостиной возникла средних лет семейная пара. Выглядели они весьма ординарно: богатая одежда, аккуратные стрижки под модный в свете стиль, вежливые и радушные лица.

– Владимир Николаевич, какой сюрприз! – начал мужчина, безошибочно опознав Корсакова. – Вы не помните меня? Волков, Леонид Георгиевич. Мы виделись с вашей семьей…

– …в Петербурге, на званом вечере, лет десять назад, незадолго до войны, – закончил Владимир, продемонстрировав свою память на деле, а затем повернулся к супруге хозяина: – В таком случае вы, должно быть, Анна Ивановна? У вас еще был сын, чуть младше меня.

– Да-да, – закивал Волков. – Он сейчас служит на Кавказе, не смог выбраться домой к Рождеству. Право, я удивлен, что вы нас вспомнили! Конечно, вашу семью забыть сложно, ведь у нее…

– Своеобразная репутация, господин Раневский как раз об этом упомянул, – сказал Владимир и иронично стрельнул глазами в сторону корнета.

– Вы, должно быть, устали и хотите есть? – спросила Анна Ивановна. – Боюсь, после обеда у нас осталось не так много блюд, но я не позволю гостям голодать, уж поверьте! Пойдемте в столовую, слуги как раз накрывают.

Она повернулась к остальным гостям.

– Господа, вы тоже приглашены. Боюсь, в ближайшие несколько часов погода не изменится, и выехать у вас не получится.

Они вышли из гостиной, миновали коридор с шестью дверями (три с одной стороны, три – с другой) и оказались в столовой. Анна Ивановна несколько покривила душой, сказав, что с обеда осталось не так много блюд. На столе перед вошедшими расположились окорока, жареная индейка, рыба, сыр, икра, несколько сортов колбасы, даже вазочка с дорогими мандаринами.

– Скажите, а далеко ли от вашей усадьбы до станции? – поинтересовался Корсаков.

– Не больше версты, – ответил Волков. – Мы очень удачно расположены, уж поверьте мне. Но в такую метель, боюсь, даже столь незначительное расстояние будет непреодолимо.

Ужин проходил спокойно. В столовой уютно потрескивал еще один камин, пока за окнами продолжала яриться вьюга. Проголодавшиеся за день Корсаков и Постольский уплетали стоящие перед ними яства за обе щеки, из вежливости присоединяясь временами к вялотекущим и ничего не значащим беседам. Павел, однако, обратил внимание, что взгляд его друга как бы невзначай скользит с одного трапезничающего на другого, будто даже в уютной атмосфере предпраздничного застолья тот считал необходимым изучать и анализировать окружающих его людей. Подумав, Постольский решил последовать его примеру и попытаться «прочитать» остальных участников ужина.

Доктор Комаровский явно считался душой здешней компании. Он удачно шутил, сопровождал смехом юмор окружающих и на удивление уместно поддерживал любую тему, не навевая на собеседников скуку своим всезнайством. Говорить ему мешал только кашель, который он то и дело пытался относительно успешно подавить. Волковы, очевидно уставшие за длинный день, с облегчением уступили ему необходимость развлекать остальных гостей. Макеев был немногословен, над шутками доктора не смеялся, скорее вежливо обозначал улыбку. Вечер, похоже, утомлял его так же, как хозяев усадьбы. Елизавета же, не стесняясь, молча разглядывала Корсакова, чем, кажется, вызывала у него легкий дискомфорт, хоть он и пытался не подавать виду. Зато кто своих чувств не скрывал, так это Раневский. Внимание Елизаветы к новому гостю заставляло его тихо кипеть от злости, но пока корнет ограничивался только обжигающими взглядами (которые Корсакова ничуть не задевали). Из чего Постольский сделал вывод, что молодой гвардеец к девушке неравнодушен и, вероятнее всего, даже задержался в усадьбе только ради нее.

– Скажите, Владимир Николаевич, а вы правда увлекаетесь оккультизмом? – меж тем спросила Елизавета.

– Отчасти, – уклончиво ответил Корсаков. – Вопреки мнению господина корнета, я стараюсь не пудрить людям мозги. Скорее, даже мешаю это делать менее чистоплотным людям.

– Стало быть, разоблачаете шарлатанов?

– В том числе, – вновь ушел от прямого ответа Корсаков.

Действительно, не станет же он рассказывать о том, с какими ужасами ему приходится сталкиваться на постоянной основе. Владимир меж тем продолжал:

– Не далее как сегодня даже разгадали с Павлом Афанасьевичем одно пустяковое дельце, которое, собственно, и привело нас в окрестности Стрельны. Пришлось, так сказать, копнуть поглубже, но результат того стоил. Не правда ли, поручик?

Постольский, который надеялся, что друг и думать забыл о гробокопателях, смущенно потупил взор.

– То есть вы полагаете, что необъяснимых феноменов не существует? – не отставала от Корсакова Елизавета.

– Я доподлинно знаю, что они существуют, но уверен, что гораздо чаще таинственные явления имеют абсолютно земную природу, чем могут пользоваться в своих интересах уже упомянутые менее чистоплотные люди.

– Господа, – обратился к собравшимся Леонид Георгиевич. – Время, к сожалению, позднее, а буря не выказывает намерений уняться. Я вынужден настаивать, чтобы вы остались у нас на ночь. Пытаться выехать отсюда сейчас – чистое самоубийство!

Это замечание ни у кого из собравшихся не встретило возражений.

– Слуги приготовят ваши комнаты. Мы только что прошли в столовую через нужный коридор. Только… – Волков неловко замялся, перебегая глазами от гостя к гостю, пока не остановился на Постольском. – Павел… эээ… Афанасьевич, не оскорблю ли я вас предложением переночевать на диване в гостиной?

– Нет, конечно, – помотал головой поручик.

– Постойте, а в чем заминка? – поинтересовался Корсаков. – Я отчетливо помню, что в коридоре было шесть дверей. Гостей также шесть. Места как будто хватит всем.

Волковы переглянулись, пытаясь скрыть беспокойство. И Постольский увидел, что Владимира это заинтересовало.

– Одна из комнат… Она… – замялся было Леонид Георгиевич, но супруга пришла ему на выручку:

– Абсолютно непригодна для гостей. Мы не вправе рассчитывать, что кто-то согласится…

– О, Анна Ивановна, дорогая моя, мне довелось много путешествовать по нашей бескрайней стране. Поверьте мне, я повидал такие номера в провинциальных гостиницах, что, я уверен, ваша комната покажется мне чертогами персидского падишаха!

Владимир едва заметно подался вперед, не сводя глаз с хозяев и ожидая их ответа.

– Гэспэдин Кэрсэкэв, кэжется, нэши хэзяева яснэ дэли вэм пэнять… – недовольно начал корнет, но Корсаков перебил его, насмешливо передразнивая выговор собеседника:

– Гэспэдин Рэневский, мне кажется, хозяева способны сами возразить, если сочтут нужным.

Волковы вновь переглянулись. Наконец Леонид Георгиевич сказал:

– Владимир Николаевич, боюсь, вы будете смеяться над нами…

– Ни в коем случае, – серьезно ответил Корсаков. – Вы дали нам кров в непогоду и пригласили к своему столу! Я ни за что не позволю себе насмешки в ваш адрес. Но все же, в чем причина вашего замешательства?

– Дело в том, что одна из гостевых комнат… Как бы это сказать… – вновь остановился Волков, но Анна Ивановна опять пришла ему на помощь и неуверенно сказала:

– Проклята.

⁂

– Да. Вы. Что? – заметил Корсаков, выговаривая каждое слово будто бы отдельно, медленно повернулся к Постольскому и, незаметно для остальных, адресовал другу довольную ухмылку. Затем продолжил: – Уверен, это какая-то фамильная легенда! Расскажите же ее, обязательно!

– Мне, право, неловко, – потупился Волков.

– Нет-нет, Леонид Георгиевич, расскажите непременно! – взмолился доктор Комаровский. – Я, кажется, слышал краем уха что-то подобное, но узнать, кхе-кхе, эту историю от вас будет куда приятнее.

– Да, пожалуйста, расскажите, – присоединилась к ним Елизавета. Постольскому показалось, что ее голос звучит несколько неестественно, словно в ней говорит не любопытство, уместное для сложившейся ситуации, а, скорее, опасение.

– Елизавета, веди себя пристойно, – тихонько одернул ее отец, но девушка не обратила на него внимания.

– Хорошо, сдаюсь, – через силу выговорил Волков. – Давайте тогда переместимся в гостиную. Это все же не застольная история.

Они вновь прошли через коридор с шестью дверьми. Постольскому показалось, что теперь каждый из гостей разглядывал их с особенным интересом. Немудрено, ведь за каждой из них, если верить словам Анны Ивановны, могла располагаться проклятая комната. В «голубой» гостиной собравшиеся расселись по диванам и креслам. Леонид Георгиевич, явно чувствуя себя неуютно в центре всеобщего внимания, встал у камина и начал свой рассказ.

– Как все присутствующие могли заметить, наш дом очень старый. Построил его мой прапрадед еще в прошлом столетии. Звали его Александр Васильевич, и был он человеком, скажем так, занимательных интересов. Он много бывал в Европе – в Вене и Праге. Привозил оттуда старинные книги и манускрипты, за которыми мог просиживать целыми днями. А иногда, говорят, он даже старался повторить те опыты, что находил на страницах. Его будто бы даже пытались отлучить от церкви, но спасло заступничество власть имущих. История, которую вы от меня ждете, связана как раз с его именем, ведь в одной из комнат, что были переделаны в гостевые, согласно семейному преданию, располагался его алхимический кабинет.

– Любопытно, – прошептал Владимир сидящему рядом Постольскому. – В нашем архиве об этом ни слова. Волков как-то ускользнул от внимания моих предков.

– Жил Александр Васильевич затворником, а детей своих отсылал на учебу подальше от дома. Штат слуг при себе держал небольшой, правила завел строгие, одно из которых гласило: если он работает в кабинете, то беспокоить его нельзя. Поэтому, когда однажды утром он исчез, узнали об этом достаточно поздно.

– Исчез? – переспросил Корсаков. – Каким образом?

– Просто пропал, по крайней мере, так говорили, – пожал плечами Волков. – Закрылся в кабинете и не появлялся почти два дня. Не ел, не пил. В конце концов обеспокоенная челядь собралась с духом, вошла в кабинет – и не нашла хозяина. Не обнаружился Александр Васильевич и в других комнатах дома. Уличная одежда висела нетронутой – а дело было зимой – и все лошади так и остались в конюшне. Снег не шел уже несколько дней, поэтому сугробы вокруг дома стояли нетронутыми, и следов на них не обнаружилось. Конечно, оставалась расчищенная подъездная дорога, но из соседей и деревенских никто его уходящим не видел. Да и не ушел бы он далеко в мороз, с учетом преклонного возраста да домашней одежды.

– И что? Было ли какое-то расследование? – спросил Макеев. Павел не нашел ничего удивительного в том, что бывшего чиновника заинтересовала именно юридическая сторона вопроса.

– Нет, – ответил Леонид Георгиевич. – Времена другие были. Огласки никто не хотел. Прапрадеда сочли погибшим, его сын вступил в права наследования. Тогда-то все и началось…

Волков замолчал, собираясь с мыслями. Подгонять его никто не стал, даже Корсаков. Наконец хозяин дома продолжил:

– Мой прадед отцовских увлечений не разделял. Его не интересовала алхимия, да и затворничеству он предпочитал общество. Поэтому превратил кабинет Александра Васильевича и соседние комнаты в гостевые для задержавшихся приятелей. Несколько лет прошли спокойно – если, конечно, жизнь, наполненную кутежами, можно так охарактеризовать. А потом один из гостей исчез. Так же. Бесследно. Зимой.

– И что, это тоже никого не удивило? – снова спросил Макеев. Корсаков поддержал его кивком.

– Нет, этим случаем заинтересовались. Исходили из гипотезы, что кто-то из подвыпивших гуляк поссорился с приятелем, убил (намеренно или случайно), а тело спрятал. Но допросы и поиски результата не дали. А потому пришлось счесть его просто пропавшим без вести. Впоследствии такие исчезновения повторились еще дважды. Каждый раз – зимой, практически совпадая с пропажей Александра Васильевича. Последний раз – когда мой отец, Георгий Волков, был еще молод. С тех пор моя семья сочла за лучшее комнату больше не использовать.

– Мудрое решение, – усмехнулся Корсаков. – А что же, на вашем веку, значит, ничего подобного не случалось?

– К счастью, нет.

– И комната просто уже лет пятьдесят стоит запертой? Неудивительно, что Анна Ивановна сочла ее непригодной для гостей…

– Нет уж, позвольте! – улыбнулся в ответ на это замечание Волков. – Ни мой отец, ни я ни за что бы не допустили разрухи в родовом гнезде. Мебель и обстановка там старые, безусловно. Но раз в неделю комнату прибирают и следят за порядком. Просто мы завели правило, что дверь остается открытой, а уборку проводят как минимум трое слуг: двое внутри, один ждет снаружи.

– Разумная предосторожность, – уважительно оценил Корсаков. – Тогда позвольте финальный вопрос: а не было такого, что исчезновения сопровождались какими-то странностями? Ну, знаете, непонятные звуки, туманные видения?

– Как я уже говорил, при мне ничего подобного не случалось, поэтому я могу лишь вспомнить старые пересуды. Но, говорят, будущие жертвы исчезновений слышали шепот, будто бы доносящийся из комнаты. Зовущий их. По имени. Да, и что сама дверь после того, как гость пропадал, была холодна как лед.

– Чудесно! Просто чудесно! – с энтузиазмом воскликнул Корсаков. – Скажите, дверь же сейчас заперта? Можете попросить принести ключ?

– Мне не нужно просить, – ответил Волков. – Единственный ключ всегда со мной, в кармане домашнего жилета.

– Вот и отлично! Составите компанию?

И, не дожидаясь ответа, Владимир вскочил с дивана и направился к гостевым комнатам. Леонид Георгиевич растерянно проводил его взглядом, а потом вопросительно посмотрел на Постольского. Тому оставалось лишь пожать плечами. Волков вышел следом, за ним потянулись и остальные гости.

Искомая дверь оказалась средней по левой стороне. Абсолютно обычная, ничем не отличавшаяся от соседних: крашенная в белый цвет, с позолоченной ручкой.

– Замки меняли уже при мне, – пояснил Леонид Георгиевич.

– Хорошо, – рассеянно сказал Корсаков.

Все его внимание сейчас было сосредоточено на осмотре двери. От протянул руку и легонько коснулся ее пальцами. Постольский имел много возможностей понаблюдать за другом и знал, что за этим жестом часто следует какая-нибудь внезапная гипотеза, непременно оказывающаяся правдивой.

Не в этот раз. Владимир потрогал и подергал ручку. Проверил, проходит ли ладонь под дверь (не проходила). Провел пальцами по стыку с косяком. Отступил назад и покачал головой.

– Откройте, будьте любезны, – попросил он Волкова.

– Владимир Николаевич, разумно ли это? – попытался отговорить его хозяин усадьбы.

– Леонид Георгиевич, у вас тут необъяснимая загадка, – повернулся к нему Корсаков. – А я, так уж получилось, обладаю огромным опытом в разоблачении подобных тайн. Так давайте же поможем друг другу. Вы утоляете мое любопытство. Я избавляю вас от страха перед фамильным проклятием. Как вам такое предложение?

Волков неуверенно сделал шаг вперед, извлек из кармана ключ, отпер замок и отступил в сторону. Корсаков распахнул дверь. Рядом с Постольским испуганно охнула Елизавета.

Комната оказалась абсолютно обыкновенной. Однотонные стены, потолок без лишних украшений. У окна – полукруглый столик. Узкая односпальная кровать. Ковер на полу, масляная охотничья миниатюра на стене. В углу – кадка с пальмой.

Возможно, дело было в неярком свете лампы, что держал в руках Волков, а может – в его рассказе, но даже такой непритязательный и аскетичный интерьер вызвал в Постольском неприятное тревожное чувство. Он оглядел спутников и понял, что все они испытывают нечто похожее, даже хорохорившийся Раневский. Все – кроме Корсакова.

Владимир решительно шагнул в комнату и остановился. Постоял несколько секунд, а затем крутанулся на каблуках и обвел собравшихся взглядом.

– Как видите, комната меня не проглотила, – объявил Владимир. Он прошелся вдоль стен, коснулся предметов обстановки, покачал головой и продолжил: – Решено! Я берусь провести здесь ночь и доказать, что это ваше проклятие – чистая фикция. И, возможно, даже разгадать секрет исчезновения людей.

– Эстэвте ваш спектэкль, Кэрсэкэв, – прогнусавил Раневский. – Этэ никэму не интереснэ.

– А вам нужен интерес? – сверкнул глазами Владимир. – Извольте! Вы, гвардейцы, как мне помнится, народ азартный. Как вам такое пари? Сто рублей. С вас, если я разгадаю тайну и приведу доказательства. С меня, если я не смогу этого сделать.

– Пэ рукэм! – ехидно осклабился корнет.

⁂

Пока слуги перестилали кровать и проводили быструю незапланированную уборку, Корсаков и Постольский вернулись в гостиную и уселись на диван. Остальные гости разошлись по своим комнатам, Анна Ивановна удалилась к себе, а Леонид Георгиевич остался присматривать за слугами.

Владимир, с непривычно расслабленным выражением лица, обозревал гостиную. Дольше всего его взгляд задержался на ели. Постольский вынужден был признать, что дерево и впрямь выглядело роскошно: могучее, разлапистое, богато украшенное. В шестиконечной звезде на макушке, как оказалась, скрывалась крошечная фигурка ангела, несущего благую весть. С ветвей пониже свисали многочисленные разноцветные шары. Бусы, изображавшие серебряный иней, бесконечными нитями покрывали всю елку. Кое-где шары заменяли искусно выполненные хрустальные или металлические яблоки, вишни, орехи и прочая снедь. Натуральной еды тоже хватало – видимо, для тех гостей, что посетили обед у Волковых с детьми. Маленькие разбойники успели полакомиться, но то тут, то там все еще висели шоколадные звери (кони, медведи, собаки) или пряничные фигурки с картинками, изображавшими грибы, конфекты[5], домики или сказочных персонажей. Про Деда Мороза не забыли – старик с белой бородой восседал под деревом на подушке из ватного снега.

– Как я, оказывается, по этому соскучился… – тихо произнес Корсаков.

– По чему? Ночевкам в проклятых комнатах? – поддел его Постольский.

– Попридержи шуточки, остряк, мал еще со мной тягаться, – шутливо рассмеялся Владимир, но быстро посерьезнел и широким жестом обвел гостиную. – Вот по этому. Новогодний домашний уют. Не представляешь, как давно у меня не было возможности им насладиться.

– Во сколько, говоришь, тебя начали готовить к семейному делу? – спросил Павел.

– В тринадцать. Но это не значит, что с тех пор я постоянно от Рождества до Святок сидел в какой-нибудь клоаке в окружении разномастных тварей и духов. Не забывай, я же еще и в гимназии учился. Ответственность за хорошие оценки с меня тоже никто не снимал. Нет, мы старались каждый год на праздники собираться вместе. С учебы меня отпускали на каникулы, с двадцать первого декабря до седьмого января. Приезжаешь – а дом уже на ушах стоит. Уборка, стряпня. И так несколько дней. К Сочельнику дом весь вымыт, вычищен, убран. Полы блестят после полотеров. Вся прислуга сходила в баню. Все причастились, приготовили себе к празднику обновы: никто же станет не встречать его в старом, ношеном платье. Ночью шли в часовню, что у речки. Половина дома – помоложе – ко всенощной, постарше – к утрене, в два часа ночи. Ощущения, только не смейся, такие, знаешь, благостные, умиротворенные. А дальше неделя без забот, до четвертого января, когда елку убирали. У нас, кстати, почти такая же стояла, только еще с картинками на гирлянде, представляешь?

Постольский, росший в не самой богатой семье петербургских горожан, просто молча покивал. Его воспоминания о зимних праздниках были куда беднее. Из всех развлечений – скромный стол, рождественская служба да колядки. Ну и визиты к соседям и друзьям отца, пока те у него еще оставались…

– А однажды вообще сказка получилась, – не замечая неловкости момента, продолжил Корсаков. – К Новому году морозы стали крепчать. В новогоднюю ночь, после встречи, мы с Павлом взглянули на наружный термометр – он показывал тридцать два градуса ниже нуля[6]. «Полярный холод», как сказал отец. Хоть белых медведей с пингвинами выпускай. Мы с братом и оставшимися у нас на праздники друзьями решили, конечно, идти гулять. Не каждый день «полярный холод» испытаешь. Вернулись разочарованными – то ли воздух необыкновенно неподвижным стоял, то ли мы вышли из жарко натопленного дома, да еще выпив вина для храбрости (maman бы за уши оттаскала, если бы узнала, она у меня грозная). Но особого холода не ощущалось, было только трудно дышать, да звезды особенно ярко горели, и снег хрустел оглушительно. Но красиво было сказочно. Весь парк принял совсем уж фантастические очертания. И решили мы воспользоваться такой красотой.

На другой день выбрали в парке небольшую и хорошо запорошенную снегом елочку, которую еще отлично было видно из дома. Днем осторожно прикрепили к ее ветвям свечи. А ночью их зажгли. Картина получилась волшебная, никакие елочные украшения не сравнятся. Все кругом искрилось и сияло, переливаясь разноцветными отблесками – и наша елка, и соседние деревья. Ледяное царство… Правда, я после этого несколько недель провел в постели с воспалением легких, а на Павла это не повлияло никак…

Корсаков замолчал, задумчиво улыбаясь своим мыслям. Лицо его стало почти детским – настолько безмятежным он сейчас казался. И Постольский вспомнил, что хоть он и привык считать Владимира своим опытным старшим товарищем, но разница в возрасте между ними составляла всего года полтора. И то, что Корсаков выглядел и вел себя старше, не отменяло этого факта. Владимир меж тем поймал взгляд друга и вновь нацепил всегдашнюю насмешливо-деловую маску.

– Что-то хотел спросить?

– Пожалуй, – кивнул Павел, скорее для того, чтобы нарушить неловкое молчание. – Когда ты понял, что у Волковых есть какая-то тайна?

– Ну, тайной это не назовешь, так, суеверия, – ответил Корсаков. – Когда они вошли в гостиную. Леонид Георгиевич сразу же обратился к нам, а вот его жена молчала. Только пересчитала гостей глазами. И это ее несколько обеспокоило. Не тот факт, что мы ввалились с мороза. Нет, именно количество. И Волков потом проделал тот же самый подсчет. То есть шесть гостей, которые, судя по непогоде, останутся у них на ночь, их чуть-чуть напугали. Что уже интересно. А когда за ужином зашел разговор о том, чтобы оставить тебя спать здесь, у меня не осталось сомнений: с гостевыми комнатами связано что-то интересное. Нужно было только убедить Волковых рассказать свою историю.

– Думаешь, никакого проклятия не существует? – уточнил Постольский. – В смысле, уж больно спокойным ты выглядишь.

– Сам знаешь, у меня есть, скажем так, особое чутье на подобные вещи[7], – уклончиво ответил Корсаков. – И в этот раз оно молчало. Самая обыкновенная комната.

– Тогда к чему все это нагнетание жути?

– А вот это правильный вопрос! – похвалил его Владимир, подняв указательный палец. – И на него мне как раз предстоит ответить. Не знаю, то ли Волковы сами верят в эту историю, то ли им для чего-то нужно напугать гостей или держать комнату закрытой. Исчезновения эти, опять же. Четыре человека бесследно пропали! О таком мы должны были прознать – но в семейных записях об этом ни слова. Вновь непонятно – проглядели их мои предки или на самом деле никто никуда не исчезал. А если исчезал… Напрашивается, знаешь ли, потайной ход. Посмотрим, что мне удастся отыскать за ночь.

От разговора их отвлекли приближающиеся голоса из коридора – мужской и женский. Первый увещевал, второй звучал непреклонно.

– О-о-о, – протянул Корсаков. – Сейчас будет интересно…

Первой в гостиную вошла Елизавета, за ней, явно безуспешно пытаясь ее остановить, Макеев.

– Владимир Николаевич, не надо! – воскликнула девушка.

– Вы о чем?

– Прошу вас, не надо оставаться в этой комнате на ночь!

– Что такое? – посмотрел на нее Корсаков без тени усмешки. – Вы боитесь, что меня утащат призраки?

– Нет, – ответила девушка. – Просто теперь я поняла, откуда я вас знаю! Я видела вас во сне.

Вас и эту комнату. Вы были ее пленником. Искали выход, но не могли найти. И вместе с вами внутри было что-то… Что-то очень злое и голодное…

– Елизавета, я же просил! – воскликнул Макеев и бросил извиняющийся взгляд на Корсакова. – Простите ее, Владимир Николаевич. С ней такое бывает. Девочка рано потеряла мать и очень впечатлительна, поэтому…

– Нет-нет, вам не за что извиняться, – попросил Корсаков. – Скажите, Елизавета, и часто вам снятся вещие сны?

– Редко, – ответила девушка. – А такие яркие и живые – почти никогда. Но сейчас, когда Леонид Георгиевич открыл комнату, меня посетило невероятное ощущение déjà vu.

– Лиза, не мучь господ своими глупостями, – взмолился Макеев.

– Обещайте мне! – Елизавета, не слушая отца, подошла вплотную к Корсакову. – Обещайте мне, что не будете ночевать там!

– Боюсь, я уже дал слово, от которого отказываться не по-мужски, – улыбнулся Владимир. – Не говоря уже о том, что терять и лицо, и сто рублей перед корнетом я не намерен. Но, поверьте мне, я не стану списывать ваше предупреждение на дамскую впечатлительность. Наоборот, я благодарен, что вы решились мне довериться. И приму все необходимые меры предосторожности.

– Но… – попыталась возразить Елизавета.

– Решение принято, и я от него не откажусь, – твердо заявил Корсаков. – Доброй ночи, сударыня. Доброй ночи, господин Макеев.

Девушка хотела было сказать что-то еще, но передумала и дала отцу увести себя. Корсаков проводил их задумчивым взглядом.

– Думаешь, она говорит правду? – спросил Павел.

– Или очень убедительно врет, – ответил Владимир. – Nous sommes vraiment dans une position délicate[8]. И это любопытно…

– Владимир Николаевич, – сказал Волков, войдя в гостиную. – Ваша комната готова. Вы уверены…

– Абсолютно, дорогой Леонид Георгиевич, – сказал Корсаков. – Уверяю, что беспокоиться не о чем. Я планирую хорошенько выспаться, а наутро развенчать эту вашу семейную тайну.

Он повернулся к Постольскому, подмигнул и объявил:

– Ну что, доброй ночи!

⁂

Постольский привык вставать рано. Не по-крестьянски, конечно. Но в пять утра он обыкновенно уже не спал. Летом это даже радовало – ему нравилось просыпаться вместе с городом и отправляться на работу, в здание градоначальства. Из булочных и пекарен доносился запах свежего хлеба, мясники везли свой товар в лавки и рестораны, газетчики сновали с перевязанными веревкой стопками ночного тиража. Петербург ощущался одним живым организмом, с собственным заведенным ритмом дня. Зимой было сложнее. Хоть его работа и подразумевала частые разъезды, иногда случалось так, что он уходил из дома засветло, а возвращался в полной темноте, просидев весь день с бумагами, если начальству требовалась помощь. Да и дорога, занимавшая летом около часа пешком, зимой удлинялась еще минут на тридцать. Не сказать, что прогулка получалась приятной.

Но привычка есть привычка. В пять часов утра Постольский открыл глаза, попытался выбраться из-под одеяла – и позорно ретировался обратно. Вой ветра за окном напомнил о непогоде. Морозная буря продолжалась, а домашние печи и камины, кажется, перестали с ней справляться – настолько холодно было в комнате. Павел вытянул руку, подцепил свисающую со стула одежду и, извиваясь не хуже угря, кое-как облачился в униформу, не вылезая из постели. Только после этого он набрался смелости сбросить с себя одеяло и опустить ноги на ледяной пол.

Ночь прошла спокойно. Как и хотел Корсаков, каждому гостю досталась своя комната. По правой стороне коридора расположились Макеев, Елизавета и доктор Комаровский. Напротив – Постольский и Раневский, а между ними, в проклятой комнате, Владимир. Он-то и не давал Павлу уснуть первые полчаса – что-то скреб, двигал мебель, стучал по стенам и полу и бормотал себе под нос по всегдашней привычке. Затем все-таки унялся и, судя по скрипу кровати, улегся. Ночную тишину больше никто не нарушал.

Постольский вышел в коридор, осторожно подошел к соседней двери и постучал. Ответа не последовало. Дверь показалась ему чертовски холодной на ощупь, но, учитывая промозглое утро, Павел не нашел это подозрительным. Решив дать другу еще время на сон, он отправился в гостиную. Камин там уже догорел, поэтому Постольскому пришлось потратить некоторое время, чтобы разжечь его заново. Зато вскоре поленья радостно затрещали в огне, а из каменного зева потянуло жаром. Павел подтащил к камину кресло, забрался в него и принялся греться, чувствуя, как холод потихоньку начинает отступать.

Спустя минут двадцать в коридоре хлопнула дверь и в гостиную, зябко потирая руки, вошел доктор Комаровский.

– Ааа, поручик, уже проснулись! – радостно воскликнул он. – Да еще и камин разожгли. Чудесно! Не будете против, если составлю вам компанию? Холод сегодня утром препаскуднейший!

– Буду только рад, – сказал Павел, указав на свободное место рядом с собой. Доктор подвинул второе кресло, забрался в него с ногами и протянул к огню холодные ладони.

– Не припомню такого морозного утра, – заметил Комаровский, очевидно, не привыкший сидеть в молчании. – Кхе-кхе… Вижу ваш взгляд. Medice, cura te ipsum[9]! – Доктор улыбнулся. – Пока, увы, не получилось, но я стараюсь. С самого приезда.

– А давно здесь служите?

– Лет десять, – ответил доктор. – Это я сейчас осел, остепенился, а раньше служил судовым врачом. Исходил все моря. Представляете меня эдаким морским волком?

– Слабо, – честно сказал Павел.

– Благодарю за честность, – улыбнулся Комаровский. – Но понимаю вас. Смотрел давеча в зеркало и расстраивался: обрюзг, облысел, обмещанствовал. Пропала, знаете ли, авантюрная жилка…

– Скучаете по морю?

– Не столько по морю, сколько по странствиям, – ответил доктор. – Пока плавал, такого навидался, что… – Он просто махнул рукой. – Да и когда в шторм попадаешь в северных широтах, нынешний холод курортом покажется. Дома – оно лучше. А у Волковых – так тем более.

– Часто бываете?

– Чаще, чем можно счесть пристойным, – улыбнулся Комаровский. – Что поделать? Кормят у них вкуснее, чем моя кухарка, и перины в гостевых комнатах мягче. Хотя… Этой ночью спалось мне скверно.

– Правда? – заинтересовался Павел. – Отчего же?

– Да глупость, одним словом. Чудились мне какие-то шепоты, что ли. И вообще, неспокойно на сердце. Пустяки, конечно! Психика разыгралась после жутких сказок на ночь. А вот когда мы ходили через Берингов пролив…

Так они и просидели полчаса – доктор травил морские байки, Постольский молча слушал – пока из коридора не раздался истошный женский крик. Мужчины вскочили из кресел и бросились на звук. Сомнений ни у того, ни у другого не было – кричала Елизавета.

В коридоре они столкнулись с выбежавшим из своей комнаты Макеевым. Тот тревожно стучал в дверь дочери.

– Лиза? Лиза, открой!

Из-за своей двери в одном исподнем выскочил корнет Раневский. Вид он имел не до конца проснувшийся и взволнованный.

– Не открывает? – деловито спросил Комаровский.

– Заперлась, – только и ответил Макеев.

Доктор громко крикнул:

– Елизавета, что у вас случилось? Вы слышите нас?

– Тихо! – шикнул Постольский и прислушался, прижавшись ухом к двери. Из комнаты доносились испуганные всхлипы. Поручик повернулся к собравшимся мужчинам: – Она там. Кажется, в истерике. Нужно вскрывать дверь. Корнет, поможете?

– Нет-нет-нет, погодите, – воспротивился Комаровский. – Леонид Георгиевич нас не отблагодарит за снесенные с петель двери. У него должен быть ключ… А вот и он сам!

И действительно, в коридор вбежал растрепанный Волков. Его быстро ввели в курс дела, и хозяин усадьбы тотчас же послал за ключами. На это ушло еще несколько минут, но вскоре искомую связку принесли. Не теряя больше времени, Волков отомкнул замок и распахнул дверь.

Елизавета дрожала в углу комнаты, завернувшись в одеяло. Кажется, она даже не видела застывших на пороге мужчин – столь испуганным и растерянным выглядел ее взгляд.

– Доктор, кажется, нам понадобится успокоительное, – тихо сказал Постольский.

– А? – встрепенулся Комаровский. – Ах, да-да, конечно, у меня с собой, в комнате, я принесу.

Макеев вошел в комнату дочери, опустился перед ней на колени и нежно спросил:

– Что такое, Лизонька? Что случилось?

Взгляд девушки сфокусировался на отце, и она дрожащим голосом ответила:

– Он… Исчез…

– Кто? Кто исчез? – спрашивал Макеев.