автордың кітабын онлайн тегін оқу  Время свадеб и похорон

Иван Козлов

— Знаете, Александр, я даже не буду просить у вас прощения. Вы — законченный циник!

— Да, я законченный циник, — покорно согласился я и посмотрел на часы. Было ровно двадцать три. С минуты на минуту раздастся спортивная информация на «Маяке», сегодня прошел футбольный тур, а я до сих пор не знаю, как сыграло «Динамо» в гостях. Не вовремя зазвонил телефон! Ах, как не вовремя. Можно, конечно, бросить трубку, тем более что женщина, кажется, ошиблась номером. Во всяком случае, мне ее голос незнаком, это во-первых, а во-вторых, я вовсе не Александр.

— Вы, Александр, даже не спрашиваете, почему я назвала вас циником, наверное, вас так называют часто.

— Я даже не спрашиваю, почему вы меня называете Александром.

Следует пауза. Собеседница, видно, переваривает информацию. Я пользуюсь этим и увеличиваю звук в приемнике:

«…так сыграли московские динамовцы. Теперь познакомим вас с результатами других встреч. Очередную победу одержал «Локомотив»…»

Я шепчу под нос слова из разряда ненормативной лексики, а моя собеседница наконец охает и извиняющимся тоном поправляется:

— Алексей. Простите, вас звать Алексей.

Интересно, в какие святцы она заглядывает? Впрочем, суть в другом. Циником она назвала именно меня. Не ошиблась, значит, адресом. Чем же я заслужил такое?

Женщина на расстоянии прочла мой вопрос и задала свой:

— Скажите, Алексей, а если бы Надежда Солохова была вашей сестрой или женой, вы бы тоже вот так, улыбаясь, рассказывали об этом?

Приехали. Имя — ладно, с моим именем разобрались, но кто такая Солохова? Не сестра и не жена — это точно подмечено. Солохова… Стоп! Ну, правильно. Женщина прибежала с работы, накормила семью, закончила постирушки, приняла ванну, теперь сидит высыхает и читает газеты. Все логично. В сегодняшнем номере моего ничего нет, а вот во вчерашнем, в обзоре происшествий…

Я шарю взглядом по столу, который напоминает заброшенный склад макулатуры, нахожу газету. Вот моя колонка. Здесь десятка полтора фамилий… Солохова. «Но вые веяния в мире криминала достигли наконец и глубинки…»

Все, мне достаточно первой фразы, дальше могу вспомнить написанное вплоть до запятой. В деревне Ореховке случилась поножовщина. Дело это, в обшем-то, по нынешним временам не такое уж редкое, но тут лезвия кухонных ножей скрестили двадцатилетняя Ольга Малюшкина и двадцатисемилетняя Надежда Солохова. Победила молодость. Победительницу доставили в милицию, побежденную — в морг.

С чего бы это я улыбался? Я вообще, когда пишу, не улыбаюсь. Мне эти криминальные хроники — как кость в горле, надоели уже, устал я от них. Моя воля — я бы вообще такого не печатал, но шеф говорит: раз читают — значит, надо публиковать. Теперь вот и сам вижу, что читают. Но счастье от этого грудь не распирает. Я пропустил результат динамовской игры. И потом, надо как-то объясниться с любительницей ночного чтения газет.

— Скажите, а почему вы обратили внимание на эту историю?

— Я жила когда-то в Ореховке. То, что происходит там и в других деревнях, — это трагедия, понимаете? А вы так игриво пишете…

— А когда убивают в городах — это нормально?

— Ненормально, очень даже ненормально! И нельзя об этом с усмешечкой рассказывать, вот что я хочу сказать. Тут в набат бить надо, а вы… вы… Вы юморески из трагедии делаете, понимаете?

Господи, уж кого любят у нас учить, так это журналистов. И о чем надо писать, и как. Ну что ей ответить?

— Чехов тоже писал смешно о печальном.

— Вы что же, себя с классиком сравниваете?

— Чехов писал в расчете на умного читателя, который мог увидеть в его рассказах главную мысль.

Пауза. И далее — всплеск обиды:

— Молодой человек, у меня, между прочим, два высших филологических образования, и вы просто не имеете… Вам никто не давал права вот так… Я хотела как лучше, но придется звонить Виталию Родионовичу!

Виталий Родионович — мой шеф. Вставит он мне завтра клизму или нет, зависит от того, кто эта дважды образованная женщина. Я смотрю на табло определителя. Ее телефон начинается с пятерки. Это значит, филологиня из элитного района. Как, интересно, она узнала мой номер?

Звоню в приемную редакции. Трубку берет Элла.

— Привет, — говорю я.

— Леха? Как хорошо, что ты позвонил, сижу тут одна, как дура…

— Ну почему «как»?

Элла не обижается, хихикает, тут же начинает возмущаться, но не по моему адресу:

— Кому нужны эти дурацкие дежурства, а? Ведь все равно же никто никакой информации не дает.

— И ты никому никакой информации не даешь? Мой телефон у тебя сегодня никто не спрашивал?

— Ну как же, сама Кульбакина звонила, из администрации. Чего она хотела, а?

— Элка, — грозно говорю я. — Если ты еще кого-нибудь на меня наведешь, знаешь, что я с тобой сделаю?

— Изнасилуешь? — живо интересуется она.

— Не надейся, девочка.

— Жаль. — Она, кажется, на самом деле опечалена. Потом говорит уже вполне серьезно: — Пойми, Леха, как я не могла дать твой телефон Кульбакиной? Это же не баба с улицы.

Элка, конечно, права. Но мне от этого не легче. Шеф завтра будет лютовать.

— Слушай, ты не знаешь случайно, как динамовцы сыграли?

— Никаких случайностей, я все записала, может, поставим на четвертую полосу. Сейчас… Ага, вот. «Динамо» проиграло, один-два.

— Ты одни несчастья приносишь, — вздыхаю я и бросаю трубку.

Аппарат молчит ровно столько, сколько нужно, чтобы Элла набрала мой номер.

— А ты меня за это и любишь, да?

Девочке скучно, девочка хочет поболтать. Но у меня нет желания.

Девочке скучно, девочка хочет поболтать. Но у меня нет желания.

— Я люблю тебя за красивые ноги, Элла.

— Для женщины это не так уж мало. Скажи еще что-нибудь приятное.

— Ноги — это главное твое достоинство, больше тебя любить не за что.

Элка смеется.

Я отключаю телефон и лезу под холодный душ. Надо помыться перед завтрашним разносом.

Но это завтра оказывается не таким страшным, как я ожидал. Шеф, конечно, вызвал на ковер с самого утра. Спросил, где это я у Чехова вычитал про умных читателей, я сказал, что это у него во всем творчестве, между строк. Родионыч понятливо наклонил голову. Потом сказал, чтоб я попрощался со всеми родственниками и как можно быстрее отбыл в командировку. На мой естественный вопрос, куда это меня направляет госпожа Кульбакина, последовал такой ответ:

— А в Ореховку. И ждет она от тебя классического произведения о нынешних нравах ее родной деревни.

— Виталий Родионович, она что, редакцией командует?

Шеф улыбнулся.

— Редакцией командую я. А поскольку Кульбакина усомнилась в твоих творческих способностях, то я решил ей таким образом доказать, что ты не только ерничать умеешь.

— Так вы тоже считаете, что я ерничаю?

— Я считаю, что ты много говоришь, Дробышев. Дня четыре тебе хватит? Нужен социальный материал. Потянет на полосу — дам полосу.

— А две?

Шеф скривился.

— Опять ерничаешь…

* * *

Дополнительную информацию о своей поездке в Ореховку я получил за пределами кабинета шефа, и она оказалась безрадостной. Если материал получится, полосу мне, конечно, дадут. Если не получится, то разгоном на летучке я не отделаюсь.

— Редактор настроен очень решительно, — сказал ответственный секретарь Чебураков важно. — Хватит, понимаешь, тебе в коротких штанишках бегать, надо журналистикой заниматься, а не хохмочки сочинять.

— Это редактор так сказал? — вежливо интересуюсь я у человека с очень неподходящей для серьезных, строгих глаз и сжатых вечно губ фамилией.

— Короче, Дробышев, вопрос стоит «или — или».

Наш ответсек не умеет не только писать, но и говорить, однако кое-что из его фраз я все-таки понимаю. Беру проштампованное им командировочное удостоверение и печально приветствую Эллу, идущую по коридору навстречу. Останавливаемся мы у кожаного дивана, огромного, старинного, невесть кем и зачем поставленного здесь.

— Чего напряженный такой?

— Заряд соответствующий получил, — бурчу я.

— Разрядимся? — Она кивает на диван. — Когда-то нам это помогало.

— Ну, ты даешь, — кручу я головой. — Шутки у тебя по утрам…

— Ничего я не даю. Впрочем, если хочешь, так дам, в деревне. В деревне есть сеновалы? Возьму и приеду через пару дней. Хочешь?

— Трава еще не выросла для косьбы, — говорю я. — И вообще не издевайся, у меня не то настроение.

С хреновым своим настроением я уложил дорожный чемоданчик — зубную пасту и две бутылки коньяка, сел в электричку и еще раз прокрутил в башке то, что узнал от знакомых ребят из пресс-службы УВД о гибели Солоховой. Две девки не поделили мужика, по пьянке подрались, одна пырнула другую ножом, попала точно в сердце. В общем, обычная бытовуха. Чего же шеф хочет? Социальной значимости. Показать, что народ спивается? Что нравы падают? Это такая новость… Стоит ли ради нее три часа тащиться на электричке, потом час на автобусе, потом, говорят, еще километров десять топать своим ходом, потому что автобусы в Ореховку из райцентра отменили — нет горючего. Обо всем этом я мог бы написать, не выходя из кабинета, между прочим. Просто, видно, насела на редактора Кульбакина, и шеф решил на время отослать меня подальше, пока страсти не улягутся. Если так, то спасибо ему.

Мне повезло — из электрички вскочил на подножку уже отходящего автобуса. Пока ехал, узнал, что в сам райцентр мне лучше не соваться, а надо слезть, не доезжая, на перекрестке, и топать по дороге вправо. Ждать попутки не стоит — машины ходят редко, хоть дорога в Ореховку и вымощена каменными плитами. За деревней когда-то военный городок был, вот туда трасса и вела.

Я поступил точно так, как инструктировали меня бабки-попутчицы. Они оказались во всем правы: дорога была сносной и пустой. Все десять километров я прошагал ножками, пока не вышел к длинному узкому водоему, по обе стороны которого стояли неровным рядком дома.

У крайней избы восседали на пригорке, как два сфинкса, две рыжие собаки и зорко следили за моим приближением. Я на всякий случай поискал взглядом какую-нибудь палку, но ничего не нашел. Псы поняли это и оскалились. Оба, как по команде, поднялись и уверенно пошли мне навстречу. Я остановился.

Псы издали глухой рык, и тут из прибрежных зарослей показался небритый человек в сапогах и красных трусах по колено.

— Сюда, — сказал он.

Сказанное, по всей видимости, относилось к собакам, поскольку они беспрекословно повернули и пошли на голос. Хотя, в принципе, пошел на голос и я.

У экстравагантно одетого человека были маленькие невыразительные глазки, широкий курносый нос и не по лицу огромный рот. Синяя татуировка на плече «Вова 1966 г.» говорила о том, что в этом году он отметит или уже отметил полтинник.

— Думаешь, я пьяный? — спросил Вова, пристально глядя на воду. И сам же ответил: — Я бросил пить. Выпимши — да, но не пьяный.

Я огляделся — штанов и рубашки странного мужика не было видно.

— И если думаешь, что я дурак… — Он покачал головой. — У меня корова, телушка, куры, огород — знаешь, какой огород? Тебе картошка нужна? Могу на посев, могу на еду — все есть. Нужна картошка?

Я покачал головой.

— А рыба? Я сейчас рыбу поймаю.

Он держал в руках толстую корявую палку с загнутым гвоздем на конце. Я, конечно, не ахти какой рыбак, но все же соображаю, что неуклюжая орешина мало походит на орудие лова, и гвоздь вовсе не рыболовный крючок.

— Веревка порвалась, — наверное, что-то хотел мне пояснить мужик, и я на всякий случай кивнул. С такими, слышал, лучше во всем соглашаться. — Так как, карасей купишь?

— Я рыбу не люблю.

— Жаль. — Мужик встал, подошел к воде, протянул свое удилище к камышам, среди которых я только теперь заметил плавающий квадрат пенопласта с проволочным концом вверху. — Жаль, говорю. Мне бы хоть полстакана выпить сейчас. Или рублей пятьдесят, на самогонку. Не найдешь, а?

Он с первого захода попал гвоздем в петлю, быстро потащил удилище на себя. Из воды показалось нечто похожее на длинный садок.

— Кубырь, — пояснил Вова. — Вроде чернильницы: рыба заплывает туда, а оттуда не выберется. Ты знаешь, что такое чернильница?

В хвосте кубыря бились с десяток небольших желтых карасей.

Я рассмеялся. Тип этот, конечно, выпимши, но не сумасшедший, и это уже хорошо. Во всяком случае, хоть о чем-то можно поговорить.

— Полстакана будет. — Я вытащил бутылку коньяка, шоколадку, дорожную пластмассовую стопку, сопровождавшую меня во всех поездках. — За улов?

Он недоверчиво посмотрел на бутылку.

— Угощаешь или как? А то некоторые наливают, а потом цену говорят.

— Угощаю.

Страшное лицо мужика похорошело от радости.

— Тогда я за салом сбегаю. Сало, правда, прошлогоднее, но еще ничего.

— Так шоколадка же есть.

— Это баловство, — сказал он, но тем не менее никуда не побежал, высыпал карасей в грязный рваный пакет, забросил кубырь обратно в воду и сел рядом с бутылкой. — Ты к кому пришел? Чего-то не видел я тебя раньше. Или, может, дом для покупки ищешь?

— Вас как по отчеству? — спросил я, наливая коньяк в единственную стопку.

Вопрос оказался до того неожиданным для рыбака, что он хмыкнул, потер шею, будто вспоминая давно забытую вещь, и только после этого ответил:

— Так Иванович вроде.

— За знакомство, Иванович. Вот только второй стопки нет.

— Как это — нет? Будет сейчас.

Володя, не вставая с места, пошарил рукой между молодых побегов ракиты и, как фокусник, выудил оттуда на удивление чистый стакан.

— Мы тут собираемся иногда. А если на той стороне, то правее вымостки, где крапива начинается. Мне в стакан давай. О, это много, за раз не смогу.

Однако смог, причем легко, без запинки. Коньяк вызвал в нем такое уважение к собутыльнику, что, едва оторвавшись от стакана, он спросил:

— А тебя как по батюшке?

Познакомились.

Я сказал, что приехал в Ореховку на недельку отдохнуть, и спросил, есть ли тут гостинка — были же когда-то в колхозах дома для приезжих. Иваныч, у которого оказалась чудная фамилия Выковший, рассмеявшись, популярно объяснил, что такое Ореховка. Три десятка домов, где живут в основном старики. Кто и зачем сюда приедет? И вообще отдыхать сюда надо приезжать в августе, когда грибы и яблоки.

— Неужто девок совсем нет?

— Была одна, Ольга. Посадили ее. Надьку Солохову зарезала.

— Выходит, две было?

— Нет, Надька наша, деревенская. — Он оценивающе осмотрел меня. — А Малюшкина — из ваших.

Я по новой наполнил тару.

Иваныч, показывая пальцем на дома, стал рассказывать, кто где живет. Некоторые дворы он почему-то пропускал. Пропустил и особняк в два этажа из красного кирпича, под горящей на солнце жестью. Я сам о нем спросил:

— Это что, хоромы председателя?

— Председатель в райцентре живет. Это банкирша из Москвы дом себе такой строит, Филимоновна. Приедет, наверное, после майских, ее тут ждут не дождутся.

— Почему же она вам так нужна?

— А как же: скважину хочет бить для воды, камин сложить, забор хороший ставить, гараж строить… Мужики тут без денег сидят, а она — платит. Правда, рубля лишнего не даст, но хоть что-то.

Остановиться он мне посоветовал у бабки Егоровны. Дом у нее чистый, опрятный, есть коровка, куры, значит, будут к столу молоко и яйца.

Узнав, что я работаю в редакции и, может быть, что-то напишу об Ореховке, он начал обращаться ко мне на «вы»:

— Я бы вас к себе пригласил, да у меня и простыней нет. И потом, баб я иногда домой вожу, матюкаюсь, вон хотя бы на собак. Скребутся все время в дверь, жрать просят. У Егоровны вам лучше будет.

После третьей порции Иваныча заметно развезло. Я отдал ему оставшийся в бутылке коньяк, а он заверил меня, что уже неделю не пьет, потому что председатель обещает ему работу — пасти колхозное стадо. За это осенью можно будет получить ячмень, овес.

— Вам нужен овес? Я вам дам овса и картошки.

Егоровна поначалу показалась сердитой и суровой старушенцией. Впрочем, на постой пустила без раздумий. Потеплела, когда узнала, что я журналист.

— Про Ореховку писать будешь? И со всеми беседовать? И со мной?

Даже ойкнула, увидев, что я вытащил из своей сумки фотоаппарат — собрался зарядить пленку. Да, в редакции еще пленочные на бюджете висят. Выбежала Егоровна в другую комнату, минут через десять вернулась: в чистом платке на плечах, брошь на груди, причесанная.

— Беседуй. Куда смотреть-то?

* * *

Уже к вечеру первого дня я, кажется, узнал все, что хотел. Надежда Солохова работала на свиноферме. Баба она ничего была, справная, только глаз косил, вот никто замуж и не брал. Жила она в своей доме вместе с матерью, пенсионеркой. По ночам к ней ходил рыжий Колька Шорник. Дурной мужик — что закалымит, т о и пропьет. А калым часто перепадает, особенно осенью и весной. Огороды копать, картошку сажать. Жена у Кольки толковая, трех детей поднимает, почитай, сама. На мужа рукой махнула, даже не лаялась, узнав, что он с Солоховой спутался.

А Ольга Малюшкина с отцом в деревню приехала. В Ореховке когда-то бабка ее жила, вот внучке дом и оставила. Ольга в колонии сидела, когда бабка умерла. Она не тут росла, не в деревне, — в городе с отцом жила. Что-то там у соседей стащила раз-другой — дали срок, два года. Теперь по второй ходке пойдет, значит. Отца догоняет — он трижды сидел.

…Колька Шорник даже не поинтересовался, кто я, откуда, по какому праву задаю ему вопросы. Когда я подошел к нему, он рубил дрова. Увидев меня, сел на чурбан, попросил сигарету.

— Табак есть, а бумаги нету. А чего я тебе про Ольгу могу сказать, уже все сто раз говорено…

Шорник был огромный, рыжий, с плоским угрюмым лицом. Говорил он в нос, медленно, словно каждое слово давалось ему с трудом.

В тот день он пахал огороды под картошку на левой стороне пруда. Нарезался, естественно. Обещал к Надьке заглянуть, а пошел к Ольге. Ольга — она всех к себе пускает, если кто с бутылкой или конфетами. Колька, сколько мог, выпил, но две бутылки с собой взял. Их в пять минут с Ольгой и ее отцом раздавили. Потом отец ушел со скотиной управляться. Шорник девкой вплотную занялся, а когда отзанимался, еще выпить захотелось. Решил к Яковлевне сбегать, у той завсегда есть, специально на продажу держит. Ну, он к двери — а на пороге Солохова вырисовалась. Шорник, уходя, только и услышал начало бабского разговора:

— Ты чего чужих мужиков сманиваешь?

— Уж не твоего ли? Шорник вроде с тобой не регистрировался, так?

В женскую перепалку Колька решил не встревать, подумал, что придет с водкой — тогда баб и помирит, у Яковлевны малость задержался, ждал, пока та корову подоит, а когда пошел назад, прямо на дороге натолкнулся на лежавшую Солохову. Она была вся в крови и не дышала. Ольги в хате не было, только нож на полу лежал. И лезвие, и ручка в крови. Малюшкин топтался у крыльца. Он и сказал, что пять минут назад из дома выскочила сначала Надежда и побежала на улицу, на дорогу, а вслед за ней — дочь. Если от огорода к ферме идти, то скирда стоять будет. Вот в ней-то Ольгу милиция и нашла утром.

— В милицию вы сообщили?

— Ну как — я? К Яковлевне пошел, рассказал обо всем, а она уж на ферму поехала, оттуда позвонила. Телефонов же больше нигде нет.

— Вы Ольгу больше не видели?

— Как же, видел. Когда ее от скирды привели и в машину сажали. У нее руки порезанные были. Солохова-то первой нож схватила, на нее бросилась, а Ольга посильней оказалась — ухитрилась его вырвать, ну и потом…

Он рассказывал обо всем спокойно, будто дело касалось грибов или рыбалки. Только раз выразил удивление, когда я спросил:

— Вы с Ольгой давно… начали спать?

Вот после этого хмыкнул, вскинул на меня глаза:

— Ты чего? Я с ней никогда не спал. Трахну — и домой. Или к Надьке, если есть еще настроение.

— А жена сцен не устраивала?

— Так я же и жену не обижал. У меня хорошая жена, только у нее чего-то там по женской линии… В общем, не всегда можно, болезнь такая. А мне что ж, в кулак, что ли? Нет, она не лается.

На грунтовке, ведущей от темного в сумерках леса, показался велосипедист. Он проехал мимо, видимо, не заметив нас. В шерстяном спортивном костюме, лет сорока пяти, с пышными черными усами, подкрученными к вискам. Остановился примерно у того места, где я встретил Владимира Ивановича Выковшего, которого в деревне все называли Вовка-Выпимши, достал из сумки, переброшенной через плечо, телескопическую удочку, спустился к воде.

— Андрианыч, — сказал Шорник. — Совсем не пьет, представляешь?

Ему самому, по-видимому, представить это было нелегко.

— Ваш, ореховский?

Шорник пожал плечами.

— Как сказать. У него и у нас дом, и в Бортине, это километров семь отсюда деревня. А на зиму в Москву уезжает. Ему там, как афганцу, квартиру д