Рубен Вартанян, Дмитрий Суржик

КАК АМЕРИКА СТАЛА ВЕЛИКОЙ

На пути к американской исключительности

МОСКВА
МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
2025

ИНФОРМАЦИЯ
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Вартанян Р.Д., Суржик Д.В.

Как Америка стала великой: На пути к американской исключительности / Рубен Вартанян, Дмитрий Суржик. — М.: Молодая гвардия, 2025.

ISBN 978-5-235-04869-0

Соединенные Штаты Америки всегда были государством, вызывавшим у русской культуры и русского общества пристальный интерес. Это касалось и периодов теплых взаимоотношений, это касалось и периодов враждебности. Неразлучными спутниками этого интереса были легенды о США — как белые, так и черные. Но как и какими методами США стали из набора английских колоний, жавшихся к Атлантическому океану, сверхдержавой? Ответ на этот вопрос, стремящийся в как можно большей степени уйти как от белых, так и от черных мифов, и дает предлагаемая вашему вниманию книга.

 

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

 

16+

 

 

Посвящается моим отцу и матери Давиду Николаевичу Вартаняну и Светлане Артоевне Степанян

ВВЕДЕНИЕ

В 1800 году США, совсем недавно освободившиеся от британской короны, представляли собой преимущественно аграрную зыбкую федерацию с населением в 5 308 483 человека. Вряд ли кто-то мог тогда, особенно в бывшей метрополии, да и вообще в Западной Европе предвидеть грядущую судьбу молодого государства за океаном. Характерным для первой четверти XIX века был следующий отзыв французского либерального экономиста Жана-Батиста Сэя: «Подобно Польше, США следует полагаться на сельское хозяйство и забыть о промышленном производстве». Отзыв не столько снисходительный, сколько угрожающий, если вспомнить о судьбе Речи Посполитой.

В 1900 году США были первой экономикой мира с населением в 76 212 168 человек, раскинувшись от океана до океана. Экономическая мощь США стала такой, что кайзер Вильгельм II, чтобы уравновесить их могущество, задумывался о создании европейского экономического объединения.

В 2000 году США были бесспорной супердержавой. Юбер Ведрин — министр иностранных дел Франции в Кабинете Лионела Жоспена — охарактеризовал их положение так: «Соединенные Штаты доминируют во всех сферах: в экономической, в технологической, в военной, в монетарной, в лингвистической и культурной. Такого еще никогда не было».

Такая разительная эволюция произошла всего за двести лет. Америка стала первой деколонизованной страной, добившейся таких колоссальных успехов. В данной работе мы постараемся дать комплексный ответ на вопрос, вынесенный в заглавие книги.

Работа разделена на три части.

В части I будет показано, какие именно внутри- и внешнеполитические факторы тянули США к соскальзыванию вниз, по примеру наиболее развитых стран Южной Америки (Чили, Аргентина, Бразилия), и как этому противостояли американцы. В ней будет рассказано об амбициозной программе Александра Гамильтона и о мудрой гибкости Томаса Джефферсона; о том, как хитроумный Тарло Уид с помощью моральной паники воссоздал двухпартийную политическую систему; как верность принципам Эндрю Джексона привела к неожиданным политическим и экономическим последствиям; как сильнейшая третья партия в истории США погубила себя неверными выборами кандидатов в президенты; чего на самом деле хотели и какую политику стремились вести южане и северяне и о неожиданных вывертах американской демократии после 1865 года — и какую роль в этом сыграли «эффект утенка», немецкая эмиграция и европейские (особенно британские) политические предрассудки и соображения баланса сил.

В части II будет показано, как США, выйдя из Гражданской войны, превратили себя в экономическую державу первой величины и как, воспользовавшись Первой мировой войной, добились для себя наиболее выгодных условий послевоенного мира — после чего предоставили европейцам сохранять миропорядок, поддерживать который страны Европы не могли; как США решили свои экономические затруднения, вызванные Великой депрессией, и благодаря изощренной дипломатии Франклина Рузвельта добились положения первой державы мира по неслыханно дешевой цене. По нашему мнению, более важна первая часть, ибо она представляла собой для Америки гораздо более трудную задачу. Имея преимущество, не так уж сложно его реализовать. Гораздо тяжелее достичь такого преимущества.

В части III будет показано, как Соединенные Штаты Америки распорядились своим державным могуществом — внутри страны и вовне.

Надеется, что вам, читатели, книга покажется интересной.

В конце хочется выразить слова благодарности Денису Чукчееву, без настойчивости которого автор не решился бы начать писать книгу, Семену Фридману и Артему Ширинскому, которые поддерживали одного из авторов на всем пути от первой до последней главы. А также sKaLLy, которая была первой и самой внимательной читательницей еще написанных вчерне глав.

 

 

ЧАСТЬ I

Глава 1

ОТ НЕЗАВИСИМОСТИ ДО ВЫБОРОВ 1800 ГОДА

We are meant to be…

Colony that runs independently

 

Нам суждено…

Быть независимой колонией

My Shot, мюзикл Hamilton

После семи лет войны, 3 сентября 1783 года, Великобритания признала независимость Соединенных Штатов Америки. Новое государство — первая колония, ставшая независимым государством — находилась в затруднительном положении. Оно было преимущественно аграрной конфедерацией полунезависимых штатов, экспериментировавшей с республиканской формой правления (на тот момент в Европе было всего несколько республик: Швейцарская конфедерация, Венеция, Генуя и карликовое государство Сан-Марино — реликты Средневековья, а единственная более современная республика — Нидерланды — уже долгие годы переживала упадок), само их будущее было под вопросом — особенно учитывая, что Великобритания не торопилась выполнять все пункты мирного договора, а Франция — без помощи которой британцы раздавили бы колонистов — ясно показала, что не считается с интересами своего американского союзника (или даже «союзника»), предложив еще в сентябре 1782 ограничить территорию США Аппалачами, а пространство между Миссисипи и Аппалачами разделить между британцами и индейским буферным государством под контролем Испании.

Но прежде чем встретиться с внешними угрозами новообретенной независимости, американцам требовалось как-то справиться с внутренними. Нужно было превратить американское государство в нечто дееспособное, пресечь угрозу возможной сецессии штатов, позволить Конгрессу взимать налоги, регулировать внутреннюю и внешнюю торговлю, в общем, длинный ряд насущных проблем (вплоть до чеканки собственной монеты). Положение усугублялось тем, что новорожденное государство страдало от межрегиональной вражды. Новая Англия, центральные штаты, Виргиния и южные штаты, их культура, их общество и их интересы довольно резко отличались друг от друга, и даже внутри себя эти регионы не были монолитно едиными; особенно острой была вражде на юге, между приморскими районами и горной глубинкой. Так, английский агент того времени Пол Вентворт полагал, что «…американские штаты составляют не одну, но три республики: “восточную республику индепендентов¹ в церковных и государственных делах”; “центральную республику терпимости в церковных и государственных делах”; и “южную республику или смешанную форму правления, почти полностью скопированную с великобританской”. Вентворт подчеркивал, что различия между этими американскими республиками больше, чем различия, существующие между европейскими государствами»². Неудивительно, что уровень самостоятельности отдельных штатов был высок, а многие американцы относились к новому государству не как к федерации, но как к союзу между отдельными независимыми или почти независимыми государствами. За американскими «правами штатов» стояла суровая реальность межрегионального раскола — реальность, требовавшая большой осторожности, ловкости и выдержки от тех, кто стоял у руля молодой страны.

В этих условиях подлинным благословением для Америки было то, что ее политикой руководила группа ключевых Отцов-основателей (Founding Fathers)³, которые смогли обеспечить бескровное преобразование конфедерации в федерацию, заменив статьи Конфедерации на Конституцию Соединенных Штатов. И это было для них только первым шагом. Особенно стоит выделить роль Александра Гамильтона, первого секретаря Казначейства (т.е. министра финансов) США. С помощью системы государственного долга ему удалось привязать состоятельных людей США к американскому государству. Приняв на американское государство не только его собственный долг времен войны с Англией, но и долги штатов, обязавшись выплачивать по нему проценты, Гамильтон ослабил влияние штатов, кровно заинтересовал богатейших людей Северной Америки в прочности американского государства и получил предлог для введения новых налогов для наполнения государственной казны.

Но при этом важно, очень важно отметить следующую черту Отцов-основателей. Яростный национализм, с самого начала замахивающийся на общемировую роль. Вот что писал Александр Гамильтон в 11-м выпуске «Записок Федералиста»:

Скажу коротко: наше положение предполагает, а наши интересы требуют идти по восходящей в рамках Американской Системы. Политически и географически мир можно разделить на четыре части, каждая со своими особыми интересами. К несчастью для трех из них, Европа своим оружием и дипломатией, силой и обманом в различной степени установила свое господство над всеми ними. Африка, Азия и Америка последовательно ощутили это господство. Превосходство, которым она пользуется уже давно, побудило ее кичиться собой как повелительницей всего мира и считать остальное человечество созданным для ее выгоды. […] Слишком долго эти высокомерные претензии европейцев подкреплялись фактами. На нашу долю выпадало защитить честь человеческого рода и научить умеренности этого зарвавшегося брата. Создание Союза даст нам возможность сделать это. Отсутствие Союза добавит еще жертву к его триумфам. Пусть американцы презирают роль орудий Европы! Пусть тринадцать штатов, связанных крепким и нерасторжимым союзом, создадут в согласии единую великую Американскую Систему, превосходящую объединение всех трансатлантических сил или влияний и способную продиктовать условия отношений между старым и новым миром!⁴

Какой контраст с более поздними латиноамериканскими революционерами! (А уж в современном мире любое правительство, анонсировавшее столь амбициозные цели, попало бы если и не под «гуманитарные бомбардировки», то уж под режим санкций точно.) Впрочем, это вполне объяснимо. Американское государство было выковано в борьбе против господствующей морской и торговой державы своего времени — Королевства Великобритании. Государства же Испанской Америки добыли свою независимость с помощью Британии (правильнее сказать, что без таковой они вряд ли бы смогли добиться независимости). Поэтому там, где в США Отцы-основатели стремились к тому, чтобы либо постепенно затмить Британию наращиванием своей торговой, морской и промышленной мощи (как Гамильтон и его сторонники), либо к созданию «империи свободы» (Джефферсон), латиноамериканские вожди стремились к тому, чтобы покрепче привязать свои страны к Британии, что ограничивало их возможности идти своим национальным путем.

Стоит, впрочем, сказать, что свои большие ожидания основатели Америки строили на достаточно серьезном фундаменте, в первую очередь интеллектуальном. Снедавший еще основателей новоанглийских колоний страх перед «креолизацией» вел к подчеркиванию своей интеллектуальной и политической связи с культурой Англии и упору на поддержку начального, среднего и высшего образования. (Скажем, перед Войной за независимость США в Новой Англии было основано четыре колледжа — почти столько же, сколько в остальных британских колониях на североамериканском материке, взятых вместе.) В областях, связанных с развитием и применением человеческого разума, от школьного образования и до высокой научной и производственной культуры, Новая Англия лидировала среди всех англоговорящих регионов Северной Америки в течение более чем двух веков, от XVII века и до начала XX. Жесткость и определенный аскетизм культуры Новой Англии позволили Сэмюэлю Адамсу, кузену будущего президента Джона Адамса, охарактеризовать ее как «христианскую Спарту».

С момента постоянного заселения Новой Англии пуританами (радикальными английскими протестантами) во второй четверти XVII века, там прочно укоренилось представление о себе как о «граде сияющем на холме»⁵, который должен быть примером и маяком для всех народов и стран (именно этот библейский образ был использован Джоном Уинтропом, основателем колонии Массачуссетского залива, для описания ее цели и смысла существования). Даже на большой печати штата колонии Массачуссетского залива, отвечавшей за колонизацию его будущих территории, был изображен индеец, протягивавший руки и умолявший английских переселенцев «прийти и помочь нам» — и это представление о том, что все другие народы только и ждут, как бы им пришли помочь бостонские доброхоты, дожило в целости и сохранности и до современной американской политической культуры. В этом отношении американская культура прочно стояла на религиозном фундаменте, одной из важнейших черт которого был мессианизм и твердая убежденность в собственной исключительности. Этот фундамент был столь прочен, что США периодически сотрясают волны религиозного (или тесно связанного с религиозными идеями) энтузиазма, так называемые Великие пробуждения. Первое «Великое пробуждение» произошло во второй четверти XVIII века и прямо предшествовало оформлению идеи достижения независимости от Британии. Второе «Великое пробуждение» состоялось в первой половине XIX века и было тесно связано с распространением идей отмены рабства, обязательного начального образования, «сухого закона» и желательности прав голоса для женщин. Третье «Великое пробуждение» было связано с распространением идей «Социального Евангелия» о реформировании капиталистических отношений в США⁶. Но вернемся в 1790-е годы в США.

Практически сразу в США оформилось два политических течения. Первое из них, базой которого были штаты Новой Англии, выступало за скорейшее развитие США как торговой и промышленной державы, за всемерное усиление центрального правительства и ограничение демократии внутри страны. Это течение известно как федералисты. Наиболее ярко, последовательно и умно отстаивал федералистскую политику уже упоминавшийся Александр Гамильтон. Именно он заложил фундамент «Американской системы»: высокие покровительственные тарифы для защиты американской промышленности; национальный банк для поощрения промышленности; государственные вложения в инфраструктуру (каналы, дороги и так далее). Наиболее полно он выразил свои экономические взгляды в докладах о государственном долге («Первый доклад о государственном долге»⁷, «Второй доклад о государственном долге»⁸, «Доклад о дальнейшей поддержке государственного долга»⁹) и о необходимости поддержки промышленности («Доклад о мануфактурах»¹⁰). Последнее сочинение представляет для русского читателя особенный интерес, ибо было достаточно оперативно переведено на русский при императоре Александре I (что интересно, в 1807 году, когда России была навязана континентальная блокада и ребром встал вопрос об укреплении собственной промышленности и внутреннего рынка). Просим прощения у читателя за приведенную объемную цитату из предисловия переводчика к русскому изданию «Доклада о мануфактурах», но она представляет собой любопытное свидетельство того, как быстро стали известны миру позитивные следствия протекционистской политики федералистов:

Предлагаемая книга о пользе мануфактур c показанием средств для ободрения оных, не есть из числа многих других, содержащих теоретические вымышления разума, но есть, произведение опытности Государственного человека, известного в целом свете своими особенными дарованиями и искусством правления; по тому в ней содержится подлинное и опытное изложение деяний и правил, по признанно их основательности, приведенных во исполнение.

Сходство Американских соединенных провинций c Pоссией является как в рассуждении пространства земель, климата и натуральных произведений, так и в рассуждении несоразмерного пространству населения и той младости, в которой находятся разные общеполезные заведения; по тому весьма пристойны и для нашего отечества все предлагаемые здесь правила, замечания и средства.

Министр удельных дел, Дмитрий Александрович Гурьев, руководствуясь неусыпным попечением о приведении Российских мануфактур в цветущее состояние, чему имеем мы очевидный опыт в стеклянных заводах, состоящих в ведомстве кабинета, изделья коих нимало не уступают лучшим Английским и никаким иностранным, нарочно выписал cиe сочинение из Англии; которое и там столь редко, что принуждены были удовольствоваться рукописью, с коея учиненный ныне перевод издается для просвещенной публики в точном удостоверении о пользе содержащихся здесь опытных примечаний, во всем сообразных состоянию России¹¹.

Примечательно в этом предисловии не только то, что в нем с глубокой симпатией отзываются о деятельности американского секретаря Казначейства, не только то, что отмечается сходство между Россией и США (вскоре ставшее общим местом в европейской и русской мысли, достаточно вспомнить Алексиса де Токвиля и Александра Герцена), но и то, что доклад вызвал такой ажиотаж, что министру Российской империи удалось добыть только рукописную копию (!) книги, с которой и был осуществлен перевод.

Но значение системы Гамильтона для Америки этим не ограничивалось. Комментируя обретение американцами независимости, Адам Смит сказал следующие слова:

Случись американцам либо путем политических интриг, либо другого рода насилием остановить импорт европейских производителей и, тем самым, отдать монополию тем своим землякам, кои могли бы изготавливать схожие товары и направить значительную часть своих капиталов в такое предприятие, они бы замедлили, а вовсе не ускорили последующее приращение стоимости своего годового продукта, и помешали бы, а отнюдь не способствовали бы следованию своей страны в направлении подлинного богатства и величия.

В этой фразе сжато изложена вся послевоенная британская политика относительно США. Стремление оставить Америку, раз уж не удалось это сделать административными методами, на положении импортера британских промышленных товаров и экспортера сельскохозяйственной продукции, то есть увековечить взаимоотношения колониального периода с тем лишь только исключением, что Британия больше не будет нести издержек на защиту бывшей колонии и управление ее территориями. И политика Гамильтона представляла собой самый эффективный и жесткий ответ Адаму Смиту, который был тогда возможен; в экономическом отношении его политика продолжала борьбу за независимость Америки, за возможность ее существования как подлинно независимой державы.

Большая часть Отцов-основателей также разделяла в той или иной мере взгляды Гамильтона. Он был самым доверенным и близким помощником Джорджа Вашингтона (именно ему президент доверил написать свое прощальное обращение к нации), Джон Джей был одним из вождей Федералистской партии, Джон Адамс, несмотря на (взаимную) личную неприязнь к Гамильтону, был и оставался стойким федералистом, даже Джеймс Мэдисон первое время был федералистом и лишь позже перешел в стан Демократическо-республиканской партии. Однако и у Гамильтона лично, и у Федералистской партии вообще была серьезная проблема: они были непопулярны среди массы избирателей. США тогда были преимущественно аграрной страной с довольно редкими очагами промышленности. Поэтому естественно, что программа федералистов означала для большинства американцев расходы и трудности здесь и сейчас в обмен на прибыль в будущем. Вряд ли такая программа в демократическом обществе в мирное время будет популярна. Федералисты это понимали. Отсюда два следствия. Первое. Федералисты стремились уменьшить влияние демократии. (Гамильтон открыто высказывался о пользе монархии для США во время выработки Конституции США и считал образцовой политической моделью — британскую; другие вожди федералистов проявляли меньше интеллектуальной смелости и последовательности, но на практике главным врагом внутри страны для них была «чернь», то есть народ.) Будучи у власти, федералисты отстаивали принцип «расширительного» толкования конституции, который давал больше полномочий национальному правительству. Второе. Чем более последовательно и жестко осуществлялась федералистская экономическая программа, тем большую она встречала оппозицию со стороны аграриев и плантаторов, которые в рамках политического устройства США объединились под эгидой Демократическо-республиканской партии.

Эти демократо-республиканцы и были вторым течением в ранней американской политической жизни, представлявшими в первую очередь интересы фермеров и плантаторов. Они были своего рода кривым отражение федералистской партии — с популярностью у них все было хорошо, а вот с программой развития страны — не очень; так сказать, федералисты, с электоральной, политической точки зрения, были мозгами без мускулов, а демократо-республиканцы — мускулами без мозгов. Как писал американский историк Ричард Хофштедтер в 1948 году:

Неспособность республиканцев¹² провести в жизнь политику чистого демократического аграрианизма была сравнима с их неспособностью создать позитивную теорию аграрной экономики. Господствующим течением в их экономическом мышлении было laissez-faire, их главная цель была исключительно негативна — уничтожить связь между федеральным правительством и инвестирующими классами. Острые и проницательные, их экономические труды лучше всего справлялись с критикой, но они не могли предложить никакой специфической аграрной программы. У них не было плана; наоборот, они превратили отсутствие планов в принцип¹³.

Эта особенность американской внутренней политики в виде противостояния партии с идеями (разделяемыми в основном богатыми и образованными людьми, в особенности в северных штатах) и партии с голосами (чьим ядром являются люди, живущие в южных штатах) переживет как федералистов, так и демократо-республиканцев, став чертой всех трех партийных систем XIX века.

Следствием такого положения дел стало то, что федералистам с большим трудом удалось выиграть президентские выборы 1796 года, а последовавшая вскоре за этим ссора между президентом Джоном Адамсом и Александром Гамильтоном принесла на президентских выборах 1800 года победу уже демократо-республиканцам, после чего федералисты вынуждены были уйти с общенациональной политической сцены, а республикано-демократы — принять их программу развития страны за неимением собственной (но об этом подробнее в следующей главе).

Несмотря на то что самые неотложные проблемы были решены в президентство Джорджа Вашингтона, последнее десятилетие XVIII века стало для Америки чередой кризисов, которые грозили втянуть ее в полномасштабную войну. Перечислим важнейшие из них: кризис из-за залива Нутка в 1790 году, когда возникла реальная угроза войны между Британией и Испанией; кризис 1793 года, когда с началом войны между Францией и Британией США пришлось определяться с внешней политикой; кризис, связанный с ратификацией договора Джея (1795 год), поставивший США на грань разрыва с Великобританией; кризис «XYZ», приведший к необъявленной войне с Францией (1798 год).

Первые два прошли для США относительно безболезненно. В американском правительстве существовал консенсус относительно соблюдения нейтралитета и в 1790, и в 1793 годах. Кроме того, в 1790 году угроза англо-испанской войны прошла, поскольку Испания отступила перед английскими требованиями слишком быстро. А в 1793 году даже вечные оппоненты, государственный секретарь Томас Джефферсон и секретарь Казначейства Александр Гамильтон, во время этих двух кризисов спорили не о содержании, но о форме: как наиболее правильно с точки зрения американских интересов декларировать, что США останутся нейтральными, невзирая на существование франко-американского союзного договора?

А вот «договор Джея» стал первым по-настоящему серьезным внешнеполитическим спором в американской истории, поляризовавшим американскую политику. По мере эскалации войны с Францией британцы начали перехватывать все французские товары, перевозившиеся на американских судах, затем последовал новый указ (от 6 ноября 1793 года) — перехватывать все американские торговые корабли на маршрутах, связывающих Францию и ее колонии. Реакция американского общества на такие меры была предсказуемой. Южные и центральные штаты взорвались антианглийскими настроениями, в марте 1794 года было наложено месячное эмбарго на торговлю с Англией, оппозиция во весь голос требовала секвестра всех частных долгов британских подданных. Ситуация грозила обернуться англо-американской войной, войной, в которой у одной из сторон почти не было ни регулярной армии, ни регулярного флота (и это была вовсе не английская сторона). Федералисты, в очередной раз пожертвовав своей политической репутацией, добились отправки дипломатической миссии Джона Джея в Лондон для урегулирования вопроса. Официальные американские требования, программа-максимум, заключалась в возмещении ущерба, нанесенного американцам после ноября 1793 года, допуске американских судов без ограничения тоннажа в Британскую Вест-Индию, признании принципа «свободное судно — свободный груз» (прообраз последующей «свободы морей») и исключении продовольствия из списка контрабандных товаров, эвакуация фортов на северо-западной границе (что Британия должна была сделать еще по договору 1783 года), в возвращении беглых рабов или хотя бы компенсации за них. Неофициальные требования федералистов, программа-минимум, заключалась в допуске малотоннажных американских судов в Британскую Вест-Индию и выполнении британцами договора 1783 года.

Учитывая разницу в положении Великобритании и США, удивительно, что на этих переговорах американцы получили хоть что-то, а именно: англичане открыли Вест-Индию для американских кораблей водоизмещением не больше 70 тонн, согласились создать смешанные комиссии для рассмотрения вопроса об ущербе, нанесенном американской торговле и в течении двух лет эвакуировать форты на северо-западной границе. Однако англичане в обмен на это, как настоящие Шейлоки, истребовали фунт христианской плоти: 12-летний мораторий на повышение пошлин на английские суда и товары, запрет на экспорт хлопка, сахара, кофе и других «колониальных товаров» в Вест-Индию, сохранение частных земельных владений англичан в южных штатах США, отказ от принципа «свободное судно — свободный груз», отказ от компенсации за беглых рабов. Когда новости о содержании договора достигли Америки, страна (особенно южные штаты, за чей счет, собственно, и был заключен договор) встала на дыбы. Даже Гамильтон, главный сторонник сохранения мира между Англией и Америкой, узнав о содержании договора, окрестил Джея «старой бабой», чего уж говорить о демократо-республиканцах (Джефферсон охарактеризовал договор Джея как «памятник глупости или предательства»). Федералисты защищали договор лишь на том основании, что долгосрочные выгоды от развития американской торговли и промышленности в условиях мира с лихвой компенсируют текущие неудобства. «В условиях мира сама сила обстоятельств позволит нам быстро продвинуться в торговле. Война, разразись она сейчас, нанесет глубокую рану нашему росту и процветанию. Если же мы избежим войны еще 10–12 лет, то сможем встретить ее тогда с большими силами, заявить и энергично отстоять любые справедливые притязания на большие торговые преимущества, чем те, которыми обладаем сейчас»¹⁴, — так отстаивал перед Вашингтоном свою точку зрения Гамильтон. Президенту этот довод понравился. А вот ньюйоркцам, которые едва не линчевали секретаря Казначейства, когда он попытался перед ними защищать этот злосчастный договор, не очень. Федералисты, которым договор нравился не больше, чем демократо-республиканцам, били в одну точку, защищая его принятие: США сейчас слишком слабы для войны с Британией, но уже через 10–20 лет с англичанами можно будет поговорить и другим языком¹⁵. Этот прогноз, в отличие от многих других политических прогнозов, сбылся: война с Британией (опять-таки, из-за нарушения англичанами американских прав на море) случилась через 16 лет после договора Джея — и, как отмечал американский историк Генри Адамс, «С 1810 года не было такого периода, чтобы США не предпочли бы войну миру на таких условиях». Кроме того, благодаря сохранению мира последнее десятилетие XVIII века стало поистине золотым временем для американской морской торговли (причем больше половины экспорта обеспечивало то, что на американских судах осуществлялась связь между европейскими государствами и их колониями). Но проблема была та же, что и с экономической программой федералистов: как убедить поступиться краткосрочными интересами ради долгосрочных национальных интересов страны?

В общем, стращая население войной (и самой войной и перспективой проигрыша в ней), задействовав авторитет Вашингтона, федералисты своего добились, но с очень незначительным большинством. Кроме того, они получили одиум «английских агентов», лишились последних остатков влияния в южных штатах, а демократо-республиканцы, наоборот, усилились.

Последним кризисом в эти неспокойные годы стал кризис «XYZ». Примечателен он тем, что возник благодаря корыстолюбию главы французской дипломатии Шарля Мориса де Талейрана и благодаря ему же был доведен до состояния необъявленной войны. Хотя французы были в ярости из-за договора Джея, именно наглое требование Талейраном взятки с американских дипломатических представителей привело сперва к взрыву антифранцузских чувств в Америке, а потом — к необъявленной морской войне между США и Францией. Федералисты воспользовались этой ситуацией на все сто процентов, добившись учреждения Военно-морского министерства, выделения значительных ассигнований на военно-морской флот, увеличения регулярной армии и создания временной армии под своим командованием (генерал-лейтенант Джордж Вашингтон, его заместитель — генерал-инспектор Александр Гамильтон), отмены всех действующих договоров с Францией и приостановки торговли с ней, принятия законов «Об иностранцах» и «О подстрекательстве к мятежу», открывавших возможность для репрессий против тех, кого правительство сочло бы своим врагом. Федералисты надеялись, что война позволит им захватить Луизиану и Флориду, впрочем, цели для этой большой армии могли найтись и поближе — например, южные штаты, особенно Вирджиния, которые были и оставались центром политической оппозиции федералистам и во время этого кризиса считали принятые законы («Об иностранцах», «О подстрекательстве к мятежу») неконституционными. Однако французы отказались от эскалации войны, особенно когда выяснилось, что американцы в морских боях выходят победителями гораздо чаще, отказались от каперства относительно американцев. Война также не была в интересах и более умеренной части федералистов (во главе с президентом Адамсом), которые опасались, что дальнейшая милитаризация США (на которой настаивали Гамильтон и ортодоксальные федералисты) может привести к гражданской войне, особенно с учетом того, что армейских офицеров Гамильтон назначал только из числа своих сторонников. В общем, кризис удалось спустить на тормозах, армия, в связи с ликвидацией угрозы войны и спадом антифранцузского энтузиазма, утратила свое значение (вопреки опасениям как демократо-республиканцев, так и умеренных федералистов, Гамильтон не использовал армию для попытки государственного переворота), и в 1800 году набор в нее был приостановлен. В результате франко-американский договор о союзе был денонсирован, но в обмен Франция отказалась от компенсации американской торговле за ущерб, нанесенный ее каперством. Так не взрывом, но всхлипом закончился последний дипломатический кризис в истории США 1790-х годов.

Тем не менее во всех кризисах было нечто общее. А именно — США оставались в выигрыше от европейских раздоров в любом случае. Оставаясь нейтральными, они переводили на себя морскую торговлю враждующих стран; участвуя в войне, они смещали баланс сил в более выгодную для себя сторону, облегчая для себя экспансию. Все вожди США того времени прекрасно разбирались в хитросплетениях европейской политики, знали они и то, что и для их государства принцип баланса сил очень важен. И скоро, очень скоро очередной раунд противостояния Великобритании и Франции даст Америке лучшую сделку в ее истории.

Подведем пока что итоги этой части. В первый, самый трудный период существования США, факторами, способствовавшими их устойчивости, были внутриэлитный консенсус и качество самой правящей верхушки, что позволило избежать дробления страны и обеспечить мирный переход власти от одной партии к другой в 1800 году (или, точнее сказать, от одного Отца-основателя к другому), а также принятие образцовой для развития преимущественно аграрной страны экономической программы в сочетании со стремлением к мирной передышке для накопления сил.

Кроме того, этот период заложил некоторые образцы для американской как внешней, так и внутренней политики: противостояние одной, более националистической, авторитарной и промышленной партии и другой, более популистской, демократической и аграрной; стремление отстаивать свободу морей и наживаться на европейских полномасштабных конфликтах, благоразумно стремясь свести свое участие в них к минимуму.

Глава 2

ОТ ДЕМОКРАТИИ ДЖЕФФЕРСОНА ДО ДЕМОКРАТИИ ДЖЕКСОНА (1800–1828 ГОДЫ)

Если ваше правительство не будут уважать, иностранцы будут попирать ваши права; а чтобы поддерживать стабильность, вас должны уважать; даже для соблюдения нейтралитета у вас должно быть сильное правительство.

Александр Гамильтон

Выборы 1800 года часто называли и называют «революцией 1800 года» — за то, что переход власти от федералистской администрации Джона Адамса к демократическо-республиканской администрации Томаса Джефферсона произошел мирно. В этом видят благодетельные особенности американской политической системы. Это правда, но не вся правда. Несмотря на то что партийная пресса с обеих сторон разжигала страсти, пугая то «монархизмом» федералистов, то «якобинством» Джефферсона, руководившие этими партиями Отцы-основатели никогда не теряли хладнокровия и знали о том, что у них общая цель. Поэтому, когда в 1800 году возникла дилемма «Джефферсон или Бёрр», никто из вождей Федералистской партии (Джон Джей, Джон Адамс, Александр Гамильтон) не сомневались, кому следует отдать предпочтение: своему коллеге Томасу Джефферсону или Аарону Бёрру, которого они считали беспринципным авантюристом. В результате после некоторой закулисной переписки между Александром Гамильтоном и выборщиком от Делавэра Джеймсом Эштоном Бейярдом, Бейярдом и выборщиком Сэмюэлем Смитом от Мэриленда и Смитом и Томасом Джефферсоном был выработан компромисс между руководителями Федералистской и Демократическо-республиканской партии: федералисты отказывались от поддержки Бёрра, что гарантирует президентство Томасу Джефферсону, Джефферсон, в свою очередь, отказывается от попыток радикального изменения структуры американского государства и общества.

Тем не менее наиболее важные акции — с точки зрения своего избирателя — Джефферсон совершил: сократил, а потом и вовсе отменил все прямые налоги, большую часть государственного бюджета направил на выплату государственного долга, ввел режим жесткой экономии (в первую очередь — на регулярной армии и флоте). Такое сочетание способствовало расширению базы партии Джефферсона и превращению ее из чисто аграрной в аграрно-торговую.

Реальным содержанием выборов 1800 года было не то, что власть перешла от федералистов к демократо-республиканцам, а в том, что власть перешла от одного Отца-основателя (Джона Адамса) к другому (Томасу Джефферсону). Именно поэтому переход к власти в молодой республике произошел столь гладко и быстро. Это показывает разное поведение «пехоты» федералистской партии и ее вождей. Несмотря на то что уже в своей инаугурационной речи Джефферсон сделал шаг к компромиссу, сказав «мы все республиканцы, мы все федералисты», несмотря на то что он не коснулся системы государственного долга, несмотря на то что он отказался от полной чистки федералистского государственного аппарата (из 433 федеральных чиновников, назначаемых президентом, он сместил лишь 109 человек за все 8 лет своего президентства), значительная часть федералистов отнеслась к победе Джефферсона как едва ли не к концу света и встала к нему в жесткую оппозицию, впервые пошли разговоры о сецессии северо-западных штатов, в которых федералисты были сильны по-прежнему. Но вожди федералистов на такое не пошли.

Вскоре после избрания Томаса Джефферсона президентом США американцам выпала удача совершить лучшую сделку в своей истории. Близящееся возобновление войны между Францией и Англией вынудило Наполеона Бонапарта отказаться от главного французского владения в Северной Америке — Луизианы, протянувшейся тогда от Миссисипи до Скалистых гор. За этим решением стоял холодный стратегический расчет. Как писали американские историки Альфред Джексон Ханна и Кетрин Эбби Ханна, «…неспособный укрепить власть Франции в Новом Свете, Наполеон решил косвенно помочь США стать трансатлантической державой, которая в свое время обойдет его заклятого врага, Англию. Он так прокомментировал продажу Луизианы: “Я только что создал Англии соперника на морях, который рано или поздно смирит ее гордыню”»¹⁶. Все сбылось — правда, не сказать, чтобы Франции от этого стало сильно радостней жить.

Всего за 15 миллионов долларов США получили территорию площадью в 2 100 000 квадратных километров, полный контроль над рекой Миссисипи и столь важным для их торговли портом Новый Орлеан (через него шло 40 % американского экспорта). Казалось бы, сделка — лучше не придумаешь. Однако именно в этот момент впервые проявили себя реальные, а не рекламные особенности демократии по-американски. Значительная часть партии федералистов, перейдя в оппозицию, стала оппонировать этой сделке, в том числе заимствуя аргументы своих демократо-республиканских коллег десятилетней давности касательно «буквалистского» истолкования Конституции, и, дойдя поистине до геркулесовых столпов глупости, стала сравнивать луизианскую сделку с покупкой Манхэттена (куплен за 24 доллара) и Пенсильвании (куплена за 5 тысяч фунтов стерлингов), словно сделка с дикими индейскими племенами и сделка с великой европейской державой, славящейся своей дипломатической школой, это одно и то же. Это было тревожным признаком, симптомом угасания Федералистской партии, которая из националистической партии постепенно трансформировалась в группу, защищающую интересы только Новой Англии в ущерб интересам всего национального целого. Тем не менее ее руководители, особенно Гамильтон, несмотря на все свои разногласия, поддержали Джефферсона. Гамильтон, считавший, что США гораздо лучше приобрести Луизиану и Флориду посредством войны (из соображений внутриполитических: бывший министр финансов надеялся, что расходы, вызванные войной, побудят президента Джефферсона понять, что уменьшение правительственной активности в военных и экономических делах не является хорошим курсом¹⁷), поддержал покупку Луизианы, правда увязав такой колоссальный дипломатический успех с благоприятным стечением обстоятельств и считая его одним из особенных знаков Провидения, «которое неоднократно спасало нас от последствий собственных ошибок и порочности»¹⁸.

В те же годы Гамильтон, развивая одну из политических особенностей федералистской партии, а именно нативизм, недоверие и неприязнь к иностранным мигрантам, сперва протестовал против увеличения иммиграции в США, что было одним из пунктов политической программы Джефферсона. Из цикла статей в газету New-York Evening Post («Нью-йоркские вечерние новости»):

Приток иностранцев должен породить, следовательно, разнородную смесь; он растлит и изменит национальный дух; запутает и посрамит общественное мнение; внедрит иностранные склонности. В строении общества гармония составляющих его компонентов исключительно важна, и все, что склонно превращать его в несогласованную смесь, должно иметь калечащие последствия. [...] В годы младенчества страны, когда не хватало людей, было разумным поощрять натурализацию; но теперь наше положение поменялось. Кажется, согласно последней переписи население выросло на треть; получив то, что возможно от заграницы, кажется вполне ясным то, что наше население растет достаточными темпами для обеспечения силы, безопасности и заселенности государства. Но сказанное не означает призыва к тотальному запрету предоставления иностранцам права гражданства. [...] Предоставлять иностранцам без разбору право гражданства в момент, когда они прибыли в нашу страну, как это предлагает сделать президент в своем послании, было бы ни чем иным, как внесением троянского коня в цитадель нашей свободы и независимости¹⁹.

Другим шагом в этом направлении стал проект «христианско-конституционалистских обществ», которые должны были обеспечивать нужное идеологическое воспитание иммигрантов в духе верности христианству и американской конституции, а, сверх того, «способствовать всеми законными мерами избранию подходящих людей»²⁰.

У покупки Луизианы было и еще одно следствие: правящие демократо-республиканцы после очень недолгих колебаний решили использовать «расширительное» толкование Конституции США, ранее отстаиваемое своими федералистскими оппонентами, для облегчения аннексии, а саму покупку оплатить облигациями государственного долга. Тем самым, из соображений государственного интереса, администрация Джефферсона легитимизировала основные положения программы федералистов: государственный долг и энергичное центральное правительство. Но пока что до полного синтеза программ федералистов и программ демократо-республиканцев было еще далеко.

Более того, следовало опасаться, что ресентиментом озлобленной части федералистов могут воспользоваться беспринципные авантюристы вроде Бёрра — который стремился отколоть от США северо-западные штаты. Гамильтон приложил все усилия, будучи уже частным лицом, для срыва этого плана. Он призывал как мог своих соратников к умеренности и добился провала сепаратистских замыслов. Это привело к знаменитой дуэли с Бёрром — Гамильтон погиб, но своею смертью сделал невозможным какое бы то ни было сотрудничество Бёрра с федералистами; Аарон Бёрр оказался «без гроша в кармане, под угрозой быть лишенным прав избирателя в Нью-Йорке и под угрозой быть повешенным в Нью-Джерси»²¹ и бежал на запад страны, в Кентукки.

В своем последнем письме от 10 июля 1804 года Александр Гамильтон написал: «Я выражу в этом письме только одно чувство, а именно, что расчленение нашей империи будет очевидной жертвой великих положительных достижений без какой бы то ни было компенсации; оно не излечит нашу реальную болезнь, чье имя — ДЕМОКРАТИЯ [выделено в оригинале], яд которой с разделением станет более сконцентрированным в каждой части и потому более сильным»²². До самого смертного часа Александра Гамильтона волновала целостность его страны и прочность ее внутреннего строения.

В эти годы, с точки зрения автора, величие Александра Гамильтона как государственного деятеля проявилось как никогда ярко. Не так уж трудно призывать других к самодисциплине и подчинению, когда у руля стоишь ты сам — сложнее найти в себе силы следовать этим принципам, когда находишься в безнадежной оппозиции к правительству. И тем не менее и во время выборов 1800 года, и во время покупки Луизианы, и во время угрозы северного сепаратизма Гамильтон находил в себе силу воли, чтобы подняться над мелочным политиканством и поддержать наиболее правильный государственный курс: мирный и компромиссный транзит власти, территориальную экспансию и территориальную целостность страны. У Генри Кэбота Лоджа были все основания для того, чтобы сказать:

Никто из людей того времени, кроме Вашингтона, не был так же, как Гамильтон, пропитан национальным духом. Для Гамильтона этот дух был самым сердцем его государственной деятельности, сутью его политики [...] Во время, когда американская национальность не значила ничего, он один понял ее великую концепцию во всей полноте и отдал для того, чтобы сделать ее осуществление возможным, всю свою волю и весь свой разум²³.

Однако столь внезапные дипломатические успехи (покупка Луизианы, экспедиция против североафриканских пиратов — первая заморская военная операция американцев) в сочетании с внутриполитическим успокоением и успешным развитием страны привели к своего рода головокружению от успехов. Когда Наполеон I в 1806 году объявил континентальную блокаду для экономического удушения Британии, а британцы ужесточили морскую блокаду Франции, США оказались меж двух огней. Президент Томас Джефферсон, столкнувшись с тем, что обе великие западноевропейские державы того времени игнорируют американские интересы (например, британцы как с 1783 года насильно вербовали американских моряков на свои суда, так и продолжали это делать), решил, что торговля с США достаточно важна для них, чтобы сыграть роль рычага для воздействия на них. В декабре 1807 года Конгрессом, контролируемым партией Джефферсона, был принят Акт об эмбарго, который запрещал американскую внешнюю торговлю. Последствия — с точки зрения изначальной задумки эмбарго — оказались печальными: американская морская торговля серьезно пострадала, в отличие от британской, убытки, понесенные от эмбарго, способствовали возрождению Федералистской партии. В общем, уже весной 1808 года стало ясно, что от эмбарго нужно отказываться — что и было сделано в последние дни пребывания Томаса Джефферсона на посту президента США.

Однако у каждой монеты есть две стороны. У неудачи эмбарго были и свои позитивные последствия для страны. В дипломатической области выяснилось (в очередной раз), что США не могут полагаться ни на Англию, ни на Францию и что у них самих нет достаточно сил, чтобы добиться уважения своих интересов, побочным следствием стало улучшение русско-американских отношений. В 1809 году были установлены русско-американские дипломатические отношения. Александр I так видел политику Российской империи в отношении США: «Я стремлюсь иметь в США соперника Англии»²⁴. Джефферсон же писал, что он «убежден, что из всех стран Россия наиболее дружественна к нам»²⁵. Две страны оказались похожими даже в своих затруднениях — континентальная блокада и разрыв отношений с Англией ударили по русской экономике не менее ощутимо, чем по американской.

В экономическом же отношении американское правительство осознало важность наличия собственной промышленности. В декабре 1807 года Джефферсон, оправдывая свою политику, заявил о необходимости «импортозамещения» (import substitution) британских товаров и тем самым поддержке отечественной промышленности. Мысль президента была подхвачена и развита новым поколением великих американских государственных деятелей. Так, Генри Клей, в будущем — одна из ключевых фигур американской политики XIX века, а на момент описываемых событий «только» председатель легислатуры штата Кентукки, 3 января 1808 года внес резолюцию, «согласно которой члены ассамблеи должны были носить одежду только из американской ткани и воздерживаться от употребления любой европейской ткани — до отмены европейских указов и декретов о блокаде. Это остроумное предложение, связавшее кентуккийский патриотизм с его растущим интересом к отечественной промышленности, прошло в палате 57 голосами “за” при 2 “против”»²⁶. Шаг, не только имеющий символическое значение сам по себе, но и отсылающий к решению президента Джорджа Вашингтона на первой своей инаугурации надеть костюм, сшитый в Америке.

Это был важный политический сдвиг для Демократическо-республиканской партии, сдвиг в сторону не просто принятия той или иной части программы федералистов времен Вашингтона, но и активного внедрения ее в американскую жизнь. Американский историк писал:

Республиканская партия, выражение чувств Юга и Запада, продемонстрировала в 1810 году, что ее принципы не вполне постоянны. Она оставалась аграрной, верно, и по-прежнему сильно оппонировала федеральной централизации. Но она также отстаивала строгое истолкование Конституции и так мало правительственной деятельности, насколько это было возможно. Эти идеалы блекли по мере того, как с контролем приходила ответственность, а ответственность требовала власти. [...] Продажа Луизианы прошла без отдельного конституционного обоснования. Эмбарго, с его ущербом торговле, требовало исключительно расширительного толкования статьи о регулировании торговли. [...] Республиканцы, подталкиваемые могуществом национальных интересов, облачились в некоторые федералистские мантии, которые они с таким презрением втоптали в грязь в 1800 году²⁷.

Более того, американский капитал, лишившийся своей традиционной отдушины в виде морской торговли, вынужден был обратиться внутрь страны, к ее промышленности. «Период эмбарго и войны 1812 году оказался посевной американского индустриализма; Генри Адамс иронически отмечал тот факт, что “американские промышленники больше обязаны Джефферсону, чем северным государственным деятелям, которые только поддерживали их после их появления на свет”»²⁸. Президент Томас Джефферсон это прекрасно понимал. Объясняя последствия эмбарго своим однопартийцам в столичном округе, он сказал: «Они приблизили день, когда состояние равновесия между занятиями сельским хозяйством, мануфактурами и торговлей упростит нашу внешнюю торговлю до обмена только того избытка, который мы можем потратить на те предметы комфорта, которые мы не сможем произвести»²⁹.

За два президентских срока Джефферсон показал себя ловким и хитрым политиком, действовавшим в полном соответствии со своим афоризмом: «То, что практично, зачастую должно преобладать над чистой теорией». Достигнув президентского поста с помощью демократической демагогии, он не внес резких изменений в работавшую государственную систему. С безошибочным инстинктом оппортуниста он пользовался благоприятной конъюнктурой; и даже ошибку с эмбарго он смог вывернуть на благо страны, даже если это означало выкинуть за борт философскую теорию о преимуществе аграрной экономики. Джефферсон, а не его соперник Александр Гамильтон в большей степени заслуживает прозвища «Американский Макиавелли», если под Макиавелли понимать не теоретика, но практика «политики возможного».

Таким образом, в средне- и долгосрочной перспективе провал эмбарго 1807 года укрепил американский политический и экономический национализм, дав стимул к ускоренному внутреннему развитию. Вот как русский исследователь Николай Болховитинов описывается характерные для того времени высказывания американских законодателей:

Еще более экспансионистские настроения характерны для членов Конгресса 12-го созыва, первая сессия которого открылась в ноябре 1811 года. «Мне представляется, — заявил член Палаты представителей Харпер, — что творец природы наметил наши границы на юге Мексиканским заливом и на севере — районами вечной мерзлоты».

Не менее интересное высказывание принадлежит члену палаты Р. Джонсону (Кентукки): «Я никогда не могу умереть удовлетворенным до тех пор, пока не увижу ее [т.е. Англии] изгнание из Северной Америки и ее территории — включенными в Соединенные Штаты... С точки зрения территориальных границ карта увеличит своей значение. В ряде мест воды Миссисипи и реки Св. Лаврентия сплетаются и Великий Распорядитель Человеческих событий (the Great Disposer of Human Events) предполагал, что эти две реки должны принадлежать одному народу»³⁰.

Генри Клей, к тому времени уже ставший сенатором, требовал аннексии на тот момент испанских Флориды и Кубы под предлогом недопущения их возможного захвата британцами и витийствовал: «Неужели никогда не настанет время, когда мы сможем вести наши дела, не опасаясь оскорбить его британское величество? Неужели британский посох всегда будет занесен над нашими головами?»³¹

И эти голоса были услышаны. В годы, последовавшие непосредственно за эмбарго, США проводили дополнительные военные приготовления, ожидая неизбежной, с их точки зрения, войны с Британией: строительство новых военных кораблей, дополнительные наборы в армию, возведение береговых укреплений. Однако эти приготовления оказались совершенно недостаточны для того, чтобы одолеть великую европейскую державу. Следствием стало то, что война 1812 года, пышно названная в Америке «Второй войной за независимость», превратилась в серию обидных неудач, увенчавшихся сожжением британцами Белого дома — и это при том, что основное внимание Лондона было приковано к Европе, где рушилась под ударами русских, пруссаков и австрийцев империя Наполеона, англичане были вынуждены сражаться с американцами вполсилы. Глиндон ван Дойзен так объясняет американские провалы:

Обескураживающий ход войны, из-за которого число ее сторонников сокращалось как шагреневая кожа, легко объяснить. Мэдисон как руководитель был пригоден только во время мира, энергичных действий исполнительной власти отчаянно не хватало. Финансы были в хаосе, несмотря на героические усилия Альберта Галлатина. Военные приготовления были исключительно неадекватны для выполнения поставленной задачи, Новая Англия была горько обижена и, хуже всего, не было единства целей. [...] Север не волновала оккупация восточной Флориды, администрацию и юг не волновала идея аннексии Канады. Экспансионисты объединились, чтобы довести дело до войны. Как только они ее получили, они разделились из-за практических целей войны и сила и энергия правительства, и без этого достаточно слабые, были безнадежно испорчены³².

Нисколько не оспаривая его выводы, хотелось бы указать на еще несколько факторов, способствовавших провалу замыслов экспансионистов. Прежде всего, переоценка собственных сил, даже в такой благоприятной обстановке. Во-вторых, американской армии по дисциплинированности и профессионализму офицерского корпуса было еще очень и очень далеко до европейских армий. Но упорный патриотизм американцев затянул войну и не дал британцам одержать безоговорочную победу: неудачи англичан под Балтимором и Мэном вместе с необходимостью активно участвовать в делах Европы³³ (и, что немаловажно, навязчивое желание Российской империи поучаствовать в мирном урегулировании — так, в 1813 году царь Александр I предложил свое посредничество воюющим сторонам — американцы вцепились в него, но британцы отказались) вынудили тех пойти на подписание Гентского мира (24 декабря 1814 года).

Этот мир дал США то, что им было остро необходимо: восстановление довоенного статус-кво и мирную передышку. А прекращение войны в Европе и создание Венской системы значительно улучшили стратегическое положение США. Если в 1780-е и 1790-е годы серьезное влияние на Северную Америку помимо Британии оказывали Франция и Испания³⁴, то после Наполеоновских войн Франция на некоторое время выбыла из числа великих держав, а Испания была страшно разорена, и в ее латиноамериканских колониях разгорались сепаратистские движения. Если в первые десятилетия своего существования «выбрать войну — означало бы открыть США для шантажа со стороны других великих держав, борьба с Испанией на юге означала угрозу британского давления на севере, борьба с Великобританией на севере сделала бы южную границу уязвимой для испанского давления»³⁵, то всего через несколько лет после завершения войны с Британией США смогли практически безболезненно аннексировать Флориду у Испании (1819 год). Прежний баланс сил в Северной Америке был безвозвратно разрушен: остались только Британия, входящая в свой имперский зенит, США, только-только начинавшие набирать силу, и умирающая Испанская колониальная империя — и в северо-западном углу Американского континента русские владения на Аляске. И при этом Британия, единственная реальная угроза интересам США, не могла полностью сосредоточить свои усилия только на Северной Америке: само ее положение первой державы мира заставляло ее «присутствовать» всюду, прежде всего в Европе, где Англии нужно было уравновешивать Священный союз и бдительно следить за балансом сил на континенте, чтобы не допустить второго издания Наполеоновских войн.

В этот период вновь себя отчетливо показала та же дипломатическая тенденция, о которой было сказано в 1-й главе: европейская война стала благословением для США. Если в 1790-е годы она позволила им обогатиться, то в 1800-е годы их стали сознательно усиливать те державы, которые были в плохих отношениях с Англией. Самым ярким примером является продажа французами Луизианы. В этот же период укоренилась традиция хороших взаимоотношений между Российской империей и Соединенными Штатами Америки: опять-таки на основе общей англофобии и отсутствия точек, в которых русские и американские интересы сталкивались бы прямо.

Но Гентский мир означал изменение и американской внутренней политики. Уже в 1815 году англичане попытались за счет демпинга разрушить молодую американскую промышленность. На это последовал комплексный ответ. Вот как описывает эволюцию американской политики Ричард Хофштедтер:

…войны также уничтожили различия между республиканцами и федералистами. […] В 1816 году республиканцы провели тариф гораздо более высокий, чем тариф Гамильтона. Они, не федералисты, дали начало американской протекционистской системе [выделено в оригинале].

И война должна финансироваться. Республиканцы, по которым ударил отток средств на военные расходы и финансовый саботаж Северо-Востока, столкнулись с горькой дилеммой: либо они должны на коленях просить о помощи откупщиков, либо они должны разрешить создание нового национального банка, чтобы заполнить вакуум, созданный ими, когда они позволили истечь хартии банка Гамильтона. Они предпочли второй путь — и вскоре республиканские газеты начали перепечатывать аргументы Александра Гамильтона в пользу конституционности Первого банка Cоединенных Штатов! [...] Второй банк, похожий по структуре на гамильтоновский, получил хартию от республиканцев в 1816 году. К концу 1816 года партия Джефферсона взяла весь комплекс федералистских политик — относительно промышленности, банков, тарифов, армии, флота, в общем, всего — и все это при администрации друга, соседа и наследника Джефферсона, Джеймса Мэдисона. Как жаловался Иосия Куинси, республиканцы «перефедералистили федералистов». К 1820 году они полностью убрали соперничающую партию, но ценой принятия ее программы³⁶.

Таким образом, синтез первоначальных американских политических партий стал полным. Новый президент Америки, Джеймс Монро, близкий друг Мэдисона и Джефферсона, возвестил «эру добрых чувств», во время которой партийные страсти угасли под сенью общеамериканского национализма, настолько, что даже формально правящая партия (Демократическо-республиканская) в этот период практически прекратила свою работу, а на выборах 1820 года оппозиция даже не выставила своего кандидата в президенты (!).

Следствием внутриполитической стабилизации и укрепления внешнеполитического положения стал первый самостоятельный шаг американцев на мировой арене: «доктрина Монро». Великобритания, обеспокоенная перспективой господства в Европе Священного союза России, Пруссии и Австрии, попыталась, по выражению тогдашнего премьер-министра Джорджа Каннинга, «призвать Новый Свет, чтобы восстановить баланс сил в Старом Свете». Поэтому Великобритания предложила США совместную декларацию, прямо направленную против всякой попытки вмешательства европейских монархических держав в разворачивавшиеся латиноамериканские революции. Само собой, предложение было сделано не без задней мысли. Во-первых, Англия обоснованно надеялась на то, что победа революций в Латинской Америке вручит эти новорожденные страны прямиком в руки британской «неформальной империи»; во-вторых, эта мера позволила бы испортить взаимоотношения между США и европейскими державами и тем самым снизить вероятность того, что европейские державы попытаются усиливать США как противовес Британии. Однако благодаря прозорливости и проницательности государственного секретаря Джона Куинси Адамса в итоге «доктрина Монро» стала сепаратной американской декларацией, направленной против вмешательства в дела Американского континента любых не-американских держав — в том числе и Великобритании.

Но за видимостью внутреннего спокойствия и устойчивого развития таились мощные силы раздора. Паника 1819 года — первый финансовый кризис в истории США, во время которого правительству пришлось вложить немало, по тогдашним меркам, средств, чтобы выручить Банк США, — дискредитировала в глазах многих пострадавших банки в целом и Банк США в особенности. Решение Верховного суда США по делу «Маккуллох против Мэриленда»³⁷ вновь подтвердило «косвенные полномочия» правительства США и то, что решения центрального правительства важнее решений отдельных штатов. Это раскололо демократо-республиканцев, придав сил старой гвардии этой партии, твердо отстаивавшей права штатов. А кризис 1820 года, возникший из-за вопроса распространения рабства на новые территории, разрешенный — благодаря ловкости и гибкости Генри Клея — Миссурийским компромиссом³⁸, начал оформленное противостояние между торгово-промышленными северными штатами и аграрно-плантаторскими южными штатами.

Таковы были выводы, сделанные Америкой из войны 1812–1815 годов: развитие своей промышленности и инфраструктуры для превращения в самодостаточную державу, ставка на политический национализм и консерватизм внутри страны, ставка на дальнейшую экспансию на Американском континенте. Но, как и в прошлом веке, эта политика наткнулась на то же препятствие: она вступала в прямое противоречие с денежными интересами аграрной Америки и ее же демократическими и эгалитарными чувствами. Уже в 1824 году кандидат этой Америки, генерал Эндрю Джексон, единственный, кому в войне 1812–1815 годов удалось победить англичан, набрал больше всего голосов и выборщиков, и избирателей — и лишь особенности американского избирательного законодательства сделали президентом воплощение американского истеблишмента того времени Джона Куинси Адамса, сына 2-го президента США, посланника США в России и государственного секретаря в администрации президента Монро. Но только на один срок. Даже победа 1824 года показала, что консервативный, националистический курс, проводимый богатыми и родовитыми белыми мужчинами, не получает достаточно поддержки от народа для того, чтобы быть устойчивым.

На следующих же президентских выборах, выборах 1828 года, убедительную победу одержал первый американский кандидат, не принадлежавший к Отцам-основателям или их родным и близким, генерал Эндрю Джексон. Это открыло новую главу в истории США.

Глава 3

ОТ ДЕМОКРАТИИ ДЖЕКСОНА ДО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ (1828–1861 ГОДЫ)

Мы должны перенять тактику своих врагов и научиться презренной науке заигрывания с народом и завоевания его расположения.

Александр Гамильтон

Блестящая победа генерала Джексона на президентских выборах 1828 года была, с одной стороны, серьезным успехом демократии, ведь впервые на пост президента США был выбран человек, не являвшийся Отцом-основателем или их кровным родственником, человек, сделавший основной темой своей предвыборной кампании и, позже, политики «воинствующий национализм и равный доступ к государственным должностям»³⁹. Но, с другой стороны, эта победа была свидетельством растущего политического веса колонизуемого американского Запада. Приведем всего лишь несколько цифр. К концу 1820-х годов штаты, расположенные западнее Аллеганских гор, имели общее население в 3 миллиона 600 тысяч человек. Население Индианы выросло на 133 %, Иллинойса — на 185 %, Миссисипи — на 81 %, население Огайо меньше чем за поколение достигло почти миллионной численности⁴⁰.

В связи с особенностями американской колонизации и расширения на запад, которому противостояли немногочисленные индейские племена, серьезно отстававшие по уровню развития технологий от американцев, это породило специфическую психологию и идеологию фронтира, серьезно повлиявшую на успех Джексона у американцев того времени. Британский политолог Анатоль Ливен так определяет ее:

В джексоновский национализм входят и другие важные составляющие, в том числе нативизм, антиэлитарность, антиинтеллектуализм и неприязнь к северо-востоку, в его основе лежит сильное чувство принадлежности к белому населению страны и враждебность, доходящая до насилия, по отношению к другим расам [...] в общее понятие национализма входит дух «продюсеризма». [...] Дух «продюсеризма» подразумевает резко враждебное отношение к «паразитическим» элементам общества, сосредоточенным в северо-восточной части страны, элементам, из-за которых якобы исчезает благосостояние и достаток тех, кто его на самом деле производит. Это и финансисты, и снобы-аристократы, и наследственные рантье, и интеллектуалы с подозрительно большими заработками, и всевозможные эксперты, и чиновники, и юристы⁴¹.

Следствием стало то, что оформился политический альянс Юга и Запада США с добавлением к нему некоторых северных штатов (таких как Нью-Йорк, к примеру), увлеченных демократизмом Эндрю Джексона. Это был на тот момент достаточно крепкий альянс, скрепленный в основе своей общностью интересов аграрного фермерского Запада и аграрного плантаторского Юга, в нем первый желал дешевой земли, а второй — снижения тарифов. Это неудивительно, если вспомнить, что в те времена Америка была страной преимущественно сельской, в городах с населением больше 8 тысяч человек проживал лишь каждый 15-й американец, большая часть американцев была независимыми собственниками, а система заводов еще не появилась. Это обеспечило победу Джексона в 1828 и 1832 году, а потом — его преемнику Мартину Ван Бюрену в 1836 году.

Однако успех генерала привел значительную часть американского истеблишмента просто в бешенство. Недовольство было вызвано не только тем, что был побежден их кандидат Джон Куинси Адамс, но и тем, что Джексон начал отходить от политики «эпохи добрых чувств». Несмотря на то что значительная часть сторонников Джексона, преимущественно из северных и западных штатов, в Конгрессе голосовала в 1828 году за высокий тариф (прозванный его недоброжелателями «отвратительным тарифом»), сам Джексон был более благосклонно настроен к свободной торговле и уже в 1829 году предпринял первый шаг в этом направлении: отказался от прежней американской политики относительно торговли с Вест-Индией, его госсекретарь Мартин Ван Бюрен отправил посланнику Соединенных Штатов в Лондоне инструкции, которые «предполагали довести до сведения британского правительства, что предыдущие администрации ошибались, что их политика отвергнута народом и что нынешняя администрация не будет больше поддерживать их претензии»⁴². Реакция со стороны оппозиции последовала незамедлительно и была очень бурной: «Характеристика, данная Клеем этой инструкции, как “унижающей американского орла, заставляющей его распластаться перед британским львом”, была несколько надуманной, но его довод, что отказ от былых притязаний должен основываться на [взаимных] уступках, а не на критике предыдущей американской политики, был, несомненно, верен»⁴³.

За этим шагом последовали и другие. Так, именно Джексон, чтобы создать себе прочную поддержку в государственном аппарате, стал активно применять «систему добычи» — в рамках этой системы победившие на выборах президент или политическая партия назначают и продвигают государственных служащих в зависимости от их лояльности победителю и связей с ним. Разумеется, это имело свою цену в виде падения качества среднего американского правительственного служащего. «Система добычи», к слову сказать, пережила не только Джексона, но и Гражданскую войну в Америке, будучи заменена на более адекватную лишь в 1880-е годы. Помимо активного использования «системы добычи» ему удалось превратить свою политическую партию, Демократическую партию США, отколовшуюся от Демократически-республиканской партии США в 1824 году, в эффективно действующую политическую машину. Эти шаги в сочетании с действительной поддержкой большинства избирателей позволили Джексону не только удержаться у власти, не только эффективно претворять в жизнь свою политику, но и, помимо его же воли, превращали в «короля Эндрю I», как его называли недоброжелатели.

Другими шагами, серьезно отходившими от старой политики американского государства, были: 1) отказ от субсидирования «внутренних улучшений» (т.е. дорог, каналов и прочей инфраструктуры) под предлогом того, что они антиконституционны, нарушают права штатов и ставят в особое, привилегированное положение те части страны, в которых за государственный счет и строят «внутренние улучшения»; 2) отказ от поддержки Банка США, как антиконституционного учреждения, и стремление закрыть его. Фактически экономическая политика Джексона представляла собой разворот на 180° от «Американской системы» Генри Клея, представлявшей собой развитие идей Александра Гамильтона. В политическом отношении Джексон, веривший в «права штатов» и строгое истолкование Конституции, тоже отходил от более централистских и взглядов, и «расширительного» толкования Конституции, восторжествовавших было после 1815 года. Все это не могло не предвещать жесткой политической борьбы за то, чья программа победит.

В этих условиях американский истеблишмент ловко воспользовался удачно подвернувшимся под руку случаем, чтобы создать эффективную оппозицию Джексону и Демократической партии. Сделаем шаг назад и перенесемся в 1826 год, в штат Нью-Йорк. В том году за неуплату долга в 2 доллара и 68 центов, а также кражу галстука сел в тюрьму города Канандейгуа некий Уильям Морган, бывший масон и горький пьяница. Незадолго до этого он разругался с масонской ложей соседнего провинциального городка Батавия, из которой его исключили из-за того, что коллеги уличили его в присвоении себе звания капитана. Обиженный Морган начал угрожать «братьям», что напишет книгу, в которой разоблачит масонство. История вполне обычная: в провинциальном городе люди, которым от скуки делать нечего, начинают играть в солдатики и воображать себя владыками мира. Однако последствия у нее были не совсем обычные. На следующий же день после посадки Моргана в тюрьму явился человек, пожелавший остаться неизвестным, и, заявив, что он друг «капитана» не Джека Воробья, но Уильяма Моргана и оплатил его долги, после чего он с Морганом уехал в форт Ниагара и больше его никто не видел. Почти сразу же после этого был издана книга Моргана Illustrations of Masonry («Иллюстрации масонства»). Книга немедленно вызвала резонанс, которым тем более усилился, когда в октябре 1826 года в озере Онтарио был выловлен труп, в котором жена Уильяма Моргана, Люсинда Пендлтон, опознала мужа. Ох, что тут началось. Масонов начали травить, травить так, как умеют это делать только в демократических государствах, где за кампанией политического порицания действительно стоят чувства народа, а не одна лишь политическая конъюнктура. Это был первый из сильных всплесков «параноидального стиля американской политики», о которых позже писал Ричард Хофштедтер:

…это было народное движение большой силы, и сельские энтузиасты, которые обеспечивали ему действительный импульс, всем сердцем верили в то, что говорили. [...]

В тот момент, когда каждый оплот аристократизма в Америке находился под народным давлением, масонство обвинялось в том, что оно было закрытым братством привилегированных, закрывавших возможности заниматься бизнесом и близкое к монополизации политической жизни.

[…] Антимасоны говорили не только то, что секретные общества — не очень хорошая идея. Автор заурядного обличения масонства, Дэвид Бернар, писал в Light on Masonry, что франкмасоны являются наиболее опасной организацией, когда-либо угрожавшей человеку: «орудием сатаны… темным, бесплодным, эгоистичным, деморализующим, богохульным, убийственным, антиреспубликанским и антихристианским…»⁴⁴

Масонов гнали с работы, из школ и церквей под одобрительный рев газет и не только газет, Джон Куинси Адамс тоже присоединился к антимасонской кампании и даже написал антимасонский труд, правда, уже после того, как покинул президентский пост. Однако из средств массовой информации особенно выделялась своим бойцовским, бескомпромиссным настроем одна газета, Rochester Telegraph («Рочестерский телеграф»), владельцем которой был Тарло Уид. Расскажем немного подробнее об этом выдающемся человеке.

Происхождения он был самого скромного, ветеран войны 1812–1815 годов, в которой заслужил сержантский чин. После войны стал наборщиком в газете Albany Register («Олбанийский журнал») и активно поддерживал тогдашнего губернатора штата Нью-Йорк ДеВитта Клинтона. В 1824 году был одним из самых рьяных сторонников Джона Куинси Адамса. После того как Адамс выиграл выборы 1824 года, Уид сперва был избран в Ассамблею штата Нью-Йорк, а потом у него появились деньги, чтобы открыть собственную газету, Rochester Telegraph. Именно она стала самой агрессивной антимасонской газетой. После того как общественные страсти были доведены до точки кипения, в феврале 1828 года, буквально за несколько недель до вступления президента Эндрю Джексона в должность, была создана Антимасонская партия. Как несложно догадаться, одной из ключевых фигур партии, а также редактором ее печатного органа Albany Evening Journal («Олбанийский вечерний журнал») стал Тарло Уид. Позже он стал одним из тех, кто делает президентов, играл значительную роль в избирательных кампаниях каждого кандидата от сил, враждебных Демократической партии, с 1836 года по 1860-й.

Антимасонская партия привнесла в американскую политику ряд технических особенностей, позже перенятых другими партиями. Например, именно антимасоны первыми стали проводить национальные партийные конвенции, на которых открыто избирались кандидаты в президенты — и именно Антимасонская партия была первой американской политической партией с четкой партийной платформой и программой.

Но почему именно масоны были выбраны в качестве удобной мишени? Да потому, что Эндрю Джексон в молодости недолго состоял в масонской ложе. Более того, сосредоточив свою критику на масонстве как на недемократическом институте, организаторы и выгодоприобретатели этой кампании направили «тот же страх, что простому человеку закрыт путь наверх, ту же страстную неприязнь к аристократическим учреждениям, что и Джексон во время своей борьбы с Банком США»⁴⁵ против самого Джексона.

Однако не весь американский истеблишмент поначалу понял возможности, предоставляемые Антимасонской партией. Так, Генри Клей, ставший одной из главных фигур оппозиции Джексону, был твердо уверен, что со своей Национал-республиканской партией победит Джексона на выборах 1832 году и без помощи Антимасонской партии Тарло Уида. Он оказался неправ, и неправ сильно: «После того, как выборы [1832 года] завершились, Клей узнал, что Нью-Йорк был им проигран из-за того, что сторонники антимасонской партии из центральной и восточной части этого штата проголосовали за своего отдельного кандидата»⁴⁶. И только после этого, в 1834 году, национал-республиканцы, борцы с масонами и другие более мелкие группы, оппозиционные президенту Джексону, объединились в Партию вигов. И так была сформирована так называемая вторая партийная система, виги — демократы (первой партийной системой были федералисты — демократо-республиканцы).

Но до этого США пришлось пройти через два серьезных политических кризиса. Первым из них был кризис, связанный с ликвидацией Второго банка США администрацией президента Джексона; вторым — «нуллификационный кризис» и попытка Южной Каролины отделиться от США. Первое вытекало из экономической политики генерала Джексона и его политических воззрений; второе было проявлением нарастающего антагонизма между южными штатами, с одной стороны, и прочим регионами Соединенных Штатов Америки — с другой.

Как уже было сказано выше, президент Джексон относился ко Второму банку враждебно. Однако то, что в американской историографии называют Bank War («банковская война»), началось, когда в начале 1832 года, незадолго до президентских выборов 1832 года, президент Второго банка Николас Биддл, поддерживаемый сенаторами Генри Клеем от Кентукки и Дэниелом Уэбстером от Массачусетса, предложил возобновить двадцатилетнюю хартию, разрешавшую деятельность банка, за 4 года до срока ее истечения (банк был создан в 1816 году, срок действия хартии истекал, соответственно в 1836 году). Джексон воспринял это как вызов. Несмотря на то что Конгресс, в обеих палатах которого было большинство у демократов, одобрил предложение продлить деятельность банка, президент наложил вето. Объясняя этот свой поступок, он заявил, что защищает интересы «плантаторов, фермеров, механиков и рабочих» от «денежной власти». Обе стороны не желали идти на компромиссы. Результатом пятилетней борьбы стало то, что президент победил Банк, несмотря на все старания оппозиции. Эта борьба сделала Джексона героем американских низших классов, что вполне понятно: мало какая профессия вызывает в народе меньше уважения и вообще положительных чувств, чем банкирская. США оказались без национального банка. Однако показательно то, что даже с таким слабым государственным аппаратом, если сравнивать его с европейскими странами, американское правительство смогло покончить с банком, не прибегая к диктаторским мерам и не преследуя оппозицию. Это показатель реального соотношения могущества государства и могущества всего лишь финансистов.

«Нуллификационный кризис» был более серьезным. В 1832 году с одобрения президента Джексона и под фактическим руководством экс-президента Джона Куинси Адамса был разработан новый тариф, который должен был заменить чрезмерно высокий тариф 1828 года. Однако и он оказался для значительной части южан слишком высоким. Президент Джексон подписал компромиссный тариф 1 июля 1832 года, который был поддержан большинством северных конгрессменов и половиной южных. Однако Южная Каролина не желала принимать этот компромисс. Подбадриваемая бывшим джексоновским вице-президентом Джоном Кэлхуном⁴⁷, взяв на вооружение «доктрину нуллификации» (то есть что штат может обнулить, «нуллифицировать», действие федеральных законов в пределах своей территории), 24 ноября Южная Каролина приняла «Ордонанс о нуллификации Южной Каролины», которым с весны 1833 года отменяла действие тарифов 1828 и 1832 года на своей территории. В этот напряженный момент президент Джексон, как и всегда, проявил твердость и решительность. Он твердо и решительно выступил против сепаратизма, провозгласив, что «нуллификация означает мятеж и войну». Оппозиция, до этого проклинавшая Джексона за «злоупотребления» исполнительной властью, поддержала его по южнокаролинскому вопросу. Несмотря на все различие своих взглядов, Клей и Уэбстер, с одной стороны, и Джексон — с другой, были настоящими американскими патриотами и националистами и не могли смириться с тем, чтобы их Отечество рвали на куски. В декабре 1832 года президент выпустил «Прокламацию к народу Южной Каролины», в которой он в принципе осудил всякую сецессию, дав ясно понять, что не остановится перед применением войск для подавления мятежа. Более того, в этой прокламации Джексон фактически принял взгляды своих оппонентов в Сенате (вроде Клея и Уэбстера), что США представляют собой единое целое, а не только лишь сообщество штатов, связанное договором⁴⁸. Более того, проправительственная пресса начала активно искать следы иностранного (то есть в данном случае британского) вмешательства:

Желая еще больше закрепить в массовом сознании губительность идеи нуллификации, Блэр использовал идею «английской угрозы» и «иностранного заговора». В его газете была опубликована «Секретная история нуллификации», сочиненная журналистом Т. Хэлмом. Главной идеей публикации был разговор с неким британским политиком, рассуждающим, каким образом Англия может помешать прогрессу Америки. Рецепт оказывался весьма простым: «…путем внушения южанам убеждения, что тариф угнетает их, лишая выгод торговли и побуждая к сопротивлению… Менее чем через пять лет мы сможем добиться разделения Союза»⁴⁹.

Примечательная смена риторики и политики, особенно учитывая, что Джексон во многом пришел к власти благодаря голосам южан. В зиму 1832/33 года стороннему наблюдателю могло бы даже показаться, что в Белом доме сидит не демократический, а федералистский или национал-республиканский президент, который ссорится с южным штатом из-за протекционистского тарифа и опирается на поддержку северян. В эти дни США балансировали на грани войны: южнокаролинские сепаратисты вооружались, губернатор Роберт Хейн призвал население штата формировать отряды добровольцев, и в эти отряды записалось 25 тысяч человек. В свою очередь, президент Джексон назначил командующим правительственными войсками в Южной Каролине генерала Уинфилда Скотта и добился принятия в Конгрессе Force Bill, согласно которому президент имел право использовать военную силу во всех случаях, когда это необходимо для взимания пошлин.

Благодаря усилиям Генри Клея и антиджексоновской оппозиции, не доверявшей президенту и не желавшей доверять ему использование армии, был достигнут компромисс. В рамках этого соглашения Южная Каролина отменяла свой ордонанс о нуллификации, а США, в свою очередь, соглашались постепенно, в течение 10 лет, понизить таможенные пошлины до уровня 1816 года. Это не означало перехода к политике свободной торговли, но всего лишь смягчение покровительственной политики. Фактически из трех элементов «Американской системы» (Национальный банк, тарифы, «внутренние улучшения») действующим на общенациональном уровне остался только тариф.

Однако сам компромисс был неустойчивым. Прежде всего во время кризиса выяснилось, что хотя далеко не все одобряют радикализм Южной Каролины, многие, особенно в южных штатах, сочувствовали ей и находили жесткий подход Джексона вредным и неправильным. Одной из первых реакций стала «обида большинства демократов, особенно их южного крыла партии. Согласно отчету из Ричмонда, “…Прокламация президента открыто осуждается его бывшими сторонниками — над его верностью правам штатов насмехаются как пустой и лицемерной — а его доктрины клеймятся как ультрафедералистские” [...] Другой источник отмечал: “Прокламация, в общем, считается южными политиками, и с полным на то основанием, ультрафедералистской. Один известный сенатор из сторонников генерала Джексона сказал сегодня, что она является почти полностью анти-Джефферсоновским документом”»⁵⁰. Однако эта реакция южными штатами не ограничивалась. Северные демократы и лично вице-президент Ван Бюрен всеми силами стремились направить президента на путь уступок Южной Каролине, как в переписке с ним, так и отказом безоговорочно поддержать его Прокламацию:

Нью-Йорк сыграл ключевую роль в нуллификационном кризисе. Он был цитаделью Джексона с 1828 года и президент рассчитывал на его прочную поддержку в своем воинственном подходе к решению проблемы Южной Каролины. В особенности он хотел, чтобы легислатура штата Нью-Йорк формально поддержала Прокламацию [...] Долгая задержка со стороны нью-йоркской легислатуры в сочетании с нежеланием ван Бюрена и его друзей в «регентстве»⁵¹ безоговорочно поддержать воинственный подход президента к Южной Каролине несомненно сыграл свою роль в том, что заставил президента понять, что ему следует пойти, пусть и нехотя, на какой-то компромисс⁵².

Причиной такого поведения значительной части сторонников президента было то, что они были сторонниками свободной торговли, в первую очередь с Британией. Поэтому в южных штатах, чья плантаторская элита была в большинстве своем заинтересована в беспрепятственном обмене своего сырья на промышленные товары англичан, сочувствие к Южной Каролине было общим. Это же объясняет и мягкий подход Ван Бюрена: он тоже выступал за снижение тарифов. Из-за того что штат Нью-Йорк выступал в общем и целом за протекционизм, Ван Бюрен старался избегать открытого выражения своей позиции по вопросу пошлин. До такой степени, что это дало повод одному из современников отметить: «Ясно одно из двух: либо Ван Бюрен сторонник протекционизма и хочет, чтобы на юге думали, что он противник протекционизма; либо он противник протекционизма и хочет, чтобы народ Нью-Йорка думал, что он сторонник протекционизма»⁵³.

Именно поэтому та часть Демократической партии, что стояла за тариф, в основном в северных и западных штатах, все-таки поддержала президента Джексона. Ярким примером такого демократа являлся губернатор штата Нью-Йорк Уильям Марси. Более того, Прокламацию поддержали многие из тех, кто до этого был в оппозиции президенту. Она «была тепло принята националистами и сторонниками Американской Системы, особенно адвокатами высоких пошлин и федералистами. Эта поддержка была настолько значительной и рьяной, что один из наблюдателей поверил, что Прокламация “заложила фундамент новой организации партий”. [...] В Нью-Йорке Филипп Хон⁵⁴ описал Прокламацию как “именно такой документ, который мог бы написать Александр Гамильтон, и который Томас Джефферсон бы осудил”»⁵⁵. Сам же президент Джексон с его умеренной позицией по вопросу тарифов — он считал, что тарифы необходимы с фискальной точки зрения и для защиты производства важнейших военных материалов, — оказался между молотом и наковальней.

В итоге Прокламацию Джексона поддержали только Пенсильвания (21 декабря 1832 года), Иллинойс (26 декабря 1832 года), Индиана (9 января 1833 года), Делавэр (16 января 1833 года), Мэриленд (9 февраля 1833 года), Нью-Джерси (18 февраля 1833 года), Огайо (25 февраля 1833 года), Массачусетс (11 марта 1833 года), Коннектикут (май 1833 года).

Можно сказать, что этот кризис высветил, что существует три основные политических силы в стране: это сепаратисты на юге и их союзники из числа радикальных сторонников свободной торговли на севере; это сторонники президента Джексона, занимавшие умеренную позицию по вопросам тарифа и требовавшие единства страны в первую очередь; и это американские националисты.

Нуллификационный кризис стал в конечном счете победой южнокаролинцев. Они согласились остаться в составе США, но не только получили снижение тарифа, но еще и не понесли никакого наказания за свои действия. Непосредственным результатом стало то, что сторонники нуллификации эффективно поставили под свой контроль национальную гвардию и чиновничество штата и убедились в том, что федеральный центр пойдет на уступки, если на него надавить, и не осмелится силой их усмирить. Характерным выражением их идеологии стал роман Натаниэля Такера «Вождь партизан», опубликованный в 1836 году. Действие романа происходило в 1849 году. Согласно сюжету, Мартин Ван Бюрен шел на четвертый срок, пользуясь контролем над армией и флотом. Его протекционистская политика вынудила все штаты южнее Виргинии отделиться и образовать независимую Конфедерацию, которая процветает за счет особого соглашения с Британией, по которому она обменивает свое сырье на английские промышленные товары. Главный положительный герой формирует партизанские отряды, громит федеральные войска и добивается присоединения Виргинии к этой южной Конфедерации.

Сюжет, конечно, ураган, но здесь интереснее то, что в «Вожде партизан» открытым текстом были выражена проанглийская ориентация значительной части южан. Главный интерес — поддержание торговли с Британией на, по сути, колониальных условиях и недовольство всеми теми американскими политиками, которые тем или иным образом мешали этому. Неслучайно умереннейший в таможенном вопросе Ван Бюрен под пером Такера стал рьяным протекционистом и централизатором. Еще более интересно то, что, по мнению этих радикалов, США вот так вот просто взяли и смирились с сецессией всех южных штатов. В каком-то смысле эта уверенность в легких победах — следствие компромисса 1833 года, когда шантаж федерального центра сецессией прошел в том числе и из-за нежелания большинства штатов безоговорочно поддержать жесткую политику президента. Это было предвестием того, что в будущем решающую победу сможет одержать та сила, которая сумеет привлечь на свою сторону большинство колеблющихся умеренных — как на севере, так и на юге.

Кроме того, именно после 1832 года в южных штатах значительно усилились настроения, связывавшие его интересы с сохранением и расширением рабства; на смену старому подходу, характерному для Отцов-основателей, когда за наличие рабства оправдывались практическими соображениями (невозможность немедленной отмены рабства в связи с обстоятельствами текущего момента и так далее), пришел новый, который прямо оправдывал рабство американских негров с «научной», расовой точки зрения. Одним из главных его проповедников был Джон Кэлхун.

Фактически именно тогда, во время нуллификационного кризиса, были посеяны семена будущей гражданской войны. Начала создаваться пропагандистская инфраструктура, оправдывавшая сецессию южных штатов от США с опорой на Англию; начала создаваться пропагандистская инфраструктура, активно превозносившая специфический образ жизни южных плантаторов и опиравшаяся на «права штатов» в качестве боевого лозунга.

Но тогда все же кризис 1832 года удалось решить. Более того, президент Джексон сохранил, несмотря на потерю южан-радикалов, достаточно электоральной поддержки, чтобы выполнить принципиальные пункты своей политической программы. Об одном из них, о ликвидации Второго банка США, мы говорили выше. Другим важным пунктом было изгнание индейцев за реку Миссисипи. Несмотря на решение Верховного суда США от 1831 года, Джексон поддержал усилия отдельных штатов США решить «индейский вопрос» с помощью беспощадных депортаций индейцев, в том числе в первую очередь так называемых пяти цивилизованных племен, то есть индейских племен, перешедших к оседлой жизни. В этом отношении Джексон всегда имел за собой поддержку большинства. В конечном счете оно было по-своему право. Американцы к тому времени уже продемонстрировали полную неспособность уживаться с представителями небелых рас. Вряд ли индейцев, сколь угодно цивилизовавшихся, ожидала в американском обществе участь лучше, чем участь негров. Кроме того, президенту Джексону удалось на втором сроке выполнить еще одну часть своей программы и избавиться от государственного долга.

Такой феноменальный успех генерала Джексона как политика в условиях жесткой оппозиции со стороны значительной части американского истеблишмента объясняется тем, что Джексон знал и понимал своего избирателя. В самом начале главы было сказано о некоторых особенностях джексоновского национализма. Однако сам этот национализм был лишь частью более широкого мироощущения и мировоззрения, характерного для американской истории. Важнейшими чертами этой идеологии были:

1. Превознесение аграрной экономики. Джексоновские демократы были настроены достаточно решительно против индустриализации страны. «По мнению Democratic Review, “было почти преступлением против общества отвлекать человеческую предприимчивость от лесов и полей к металлургическим заводам и хлопковым фабрикам”. [...] Boston Weekly Reformer полагал, что “городским механикам следует тесные каморки на узких городских улицах в которых они зажаты ради широкого горизонта и здорового воздуха сельской местности”. Democratic Review было уверено в том, что “природа говорит нам оставаться плантаторами, фермерами и лесорубами”»⁵⁶.

2. Решительное недоверие к высшим классам. Идеология джексоновской демократии ставила в центр своего мировоззрения мелкого фермера и городского рабочего «в тот самый период, когда ее важность и статус уступали путь новым экономическим интересам, жизнь фермера прославлялась в риторике джексоновцев. Democratic Review объявляло, что жизнь фермера “более естественна, более независима, более мужская”, чем жизнь горожанина. Hampshire Republican добавлял: “Как философия, так и здравый смысл подчеркивают факт высших добродетелей независимого земледельца”. […] А среди горожан свою долю хвалы получали трудящиеся, как только с ростом новых отношений между нанимателем и рабочим и новых видов производства стало ясно, что труд ценится обществом меньше. Партия Джексона верила в то, что городские рабочие вместе с фермерами являются истинными производителями богатства страны»⁵⁷. В свою очередь, главными злодеями в их представлении были «аристократы, спекулянты, [...] правительство и все юристы — и список далек от завершения»⁵⁸. Слова «привилегия» и «привилегированный» были для них почти ругательствами.

3. Недоверие к правительству и государству. Джексоновские демократы, выше всего ставившие равенство и индивидуализм, с подозрением относились к сильному правительству и противопоставляли ему в первую очередь «права штатов» и строгое истолкование Конституции. «Мало было позитивного содержания в демократической концепции Союза. В представлении джексоновцев государство следовало поддерживать и уважать не так за то, что оно делает, как за то, чего оно не делает и не позволяет делать другим. Единственной целью государства было охранять свободу, поддерживая порядок. Поскольку такое правительство было неспособно действовать в частных интересах, ему также не хватало способности объединять индивидов ради коллективных интересов»⁵⁹. Такое отношение распространялось не только на взаимоотношения между центральной властью и штатами, но и на отношения между государством и индивидом. Как писала, одна из демократических газет, «в самом слове правительство кроется скрытая опасность»⁶⁰. Это распространялось в том числе и на Конституцию США, в которой, с их точки зрения, было слишком много консервативных сдержек для воли большинства⁶¹.

4. Экспансионизм. Следствием убежденности в превосходстве аграрной экономики было то, что демократы стремились к расширению американской территории, чтобы обеспечить достаточное количество земли для мелких фермеров. Из этого же вытекало благожелательное отношение к иммиграции (разумеется, «белой), ибо для колонизации требовалось большое количество рабочих рук.

5. Ресентимент, следствие из пунктов 2–3. Демократы джексоновской закалки склонны были изображать себя в качестве жертв более высокопоставленных, образованных и богатых политических соперников. Показательно то, с какой готовностью демократы той поры «признавали превосходство вигов — в богатстве, во власти, в способностях вождей»⁶². Закономерным следствием такой самомаргинализации стало то, что, с одной стороны, «джексоновцы казались особенно чувствительными к мнению элиты общества. Они не освободили себя от чувства почтения к тем, кого они считали стоящими выше по социальной лестнице»⁶³, а с другой — «джексоновцы чувствовали, что мир устроен так, чтобы препятствова

...