Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное — имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями — второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ
мое самое заветное желание на сегодня — тихая смерть, которая не заставила бы слишком переживать дорогих для меня людей
Скупым языком Камю создает героя, чья жизнь не несет на себе ни малейшей тени рефлексии. Любовник, не умеющий любить, сын, не способный плакать по умершей матери, и убийца, не имевший никаких причин убивать, Мерсо живет без раздумий о прошлом и будущем, скользя сквозь бесконечную череду настоящих моментов. В выходные Мерсо ездил в богадельню, где умерла его мать, а потом занимался сексом с женщиной, которую встретил на пляже. В полдень он садится на стул у себя на балконе, выходящем на главную улицу предместья, и до вечера курит и глазеет на небо и прохожих. Меняющиеся картины не вызывают в нем ни воспоминаний, ни надежд, они едва ли выходят за рамки схематичного описания. С наступлением темноты и прохлады Мерсо затворяет окно и перебирается в комнату: «Увидел в зеркале угол стола, а на нем спиртовку и куски хлеба. Ну вот, подумал я, воскресенье я скоротал, маму уже похоронили, завтра я опять пойду на работу, и, в общем, ничего не изменилось»[49].
Живи он сейчас, Камю увидел бы, в каких событиях и объяснениях заблуждался. Но сейчас живем мы. И, подумав секунду, мы осознаем, как трудно быть правым, тогда или сегодня, и насколько тяжело быть правым вместе с Камю — и уж тем более споря с ним. Именно об этом Камю напоминает в письме к другу: «Человеку хочется, чтобы его любили и принимали таким, каков он есть, причем все. Но это подростковое желание. Рано или поздно нужно повзрослеть и согласиться быть судимым или приговоренным и принимать дары любви… как незаслуженные. Мораль не поможет. Одна лишь истина… то есть непрекращающийся ее поиск, решимость на всех уровнях говорить о ней, когда видишь ее, и жить в согласии с ней, дает смысл и направляет в пути. Но в эпоху вероломства человек, не желающий отказываться от различения истины и лжи, обречен на изгнание»[405].
Пять тем героя, особенно волновавших французского философа — абсурд, молчание, мера, верность и бунт, — стали для него иероглифом, садом расходящихся троп и системой навигации в этом «уродливом, но потрясающем мире».
И в оккупированной Франции, и в алжирской бондарне молчание, рожденное унижением, превращается в молчание, опирающееся на почти безотчетную защиту достоинства.
жизнь и произведения Камю, успевшие стать классикой мировой литературы и философии экзистенциализма, — не столько часть прошлого, сколько предыстория настоящего
Взрывы и их последствия, так же как пытки повстанцев французскими военными с безупречной и устрашающей точностью воссозданы в документальной ленте Джилло Понтекорво «Битва за Алжир».
Автор последнего большого исследования жизни и творчества Камю — французский философ Мишель Онфре — обращает внимание на эти настойчивые заявления писателя, подчеркивая, что тот был философом в смысле античных школ, для которых философия была руководством к жизни. См.: Onfray M. L’Ordre Libertaire: La vie philosophique d’Albert Camus. Paris: Flammarion, 2012.
Читателей, которые требовали однозначной политической позиции и насыщенной этической повестки, лирические пассажи Камю о природе настораживали. В лучшем случае их признавали легкомысленными, в худшем — реакционными. Примечательно, что те же упреки получал и Джордж Оруэлл. Эти два человека на удивление во многом похожи. Оба убежденные антифашисты, но при этом не менее убежденные противники любого тоталитаризма; оба рисковали жизнью, сражаясь против нацизма (Оруэлл в Испании, Камю в оккупированной Франции); оба работали журналистами, писали романы и эссе; оба, несмотря на упорную неприязнь европейских левых, не отказывались от ценностей демократического социализма; оба, равно враждебные имперской политике своих стран, имели опыт жизни в колониях и отвергали упрощенный взгляд на их сложную реальность. И, конечно, оба курили, как паровозы, страдали туберкулезом, умерли в сорок шесть и, увы, стали почитаться как своего рода внерелигиозные святые.
